Сад Маркиз де / книги / Философия в будуаре

Текст получен из библиотеки 2Lib.ru

 
Код произведения: 9531 
Автор: Сад Маркиз де 
Наименование: Философия в будуаре 





 (c)MIP Company. All rights reserved.
 
Маркиз де Сад 

                      Философия в будуаре 

                               1795
 
   Перевод Михаила Армалинского, 1993, ISBN 0-916201-14-7 
 
 
 
 
   ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ
 
 
 
   Первое издание "Философии в будуаре" вышло в 1795 году в двух томах
малого формата. Оно было выпущено в свет анонимно, но сообщалось, что это
"Посмертное произведение автора "Жюстины". Местом издания назван Lon-dres,
aux dОpens de la Compagnie. Кроме того, книга имела аллегорический
фронтиспис и четыре эротические гравюры, которые воспроизводятся в
настоящем издании.
   Роману был предпослан эпиграф: "Матери накажут своим дочерям читать эту
книгу".
   Во втором издании, вышедшем в 1805 году, появился подзаголовок "...или
безнравственные учителя". Любопытно также, что эпиграф был изменён на:
   "Матери запретят своим дочерям читать эту книгу". В то время маркиз де
Сад сидел в доме для умалишённых Шарантон, и, по мнению литературоведов,
вряд ли эти изменения были делом его рук.
   В Философию в будуаре де Сад включил эссе "Французы, ещё одно усилие,
если вы желаете стать республиканцами", которое читает вслух один из
героев. Это эссе заметно приостанавливает течение событий в романе, но в
нём с особенной силой высказываются радикальные убеждения де Сада.
Примечательно, что во время Французской революции 1848 года это эссе
широко распространялось отдельной брошюрой и пользовалось большим влиянием
как патриотическое и революционное произведение.
   Перевод осуществлён по английскому изданию: The Marquis de Sade. The
complete Justine, Philosophy in the Bedroom and other writings, Grove
Press, Inc., New York, 1966 и по французскому изданию: Marquis de Sade. La
Philosophie dans le boudoir, UGE, Paris, 1976.
 
 
   * * *
 
 
 
   В 1991 году Иван Карабутенко, роман которого "Я-Он и Она" вышел в
издательстве М.I.Р., предложил мне опубликовать его перевод "Философии в
будуаре" Маркиза де Сада. Я с радостью согласился. Однако, когда я стал
читать присланный из Москвы перевод, у меня возникли серьёзные возражения
относительно его лексики, стиля и произвольных сокращений текста. В связи
с этим, я вынужден был заново перевести большую часть романа с издания
"Философии в будуаре" на английском языке французского языка я, увы, не
знаю.
   В 1992 году в издательстве М.I.Р. вышел роман, где переводчиками были
указаны я и Карабутенко. Позже, в том же году в Москве вышел перевод
Карабутенко, который я ранее отверг.
 
   Подготавливая новое издание "Философии в будуаре", я заменил все куски
из перевода Карабутенко, которые были использованы в перевом издании как
приемлемые. Я заново перевёл их, используя английское издание романа и
перевод Карабутенко как подстрочник.
 
   * * *
 
 
   Приношу глубокую благодарность Ивану Карабутенко и всем, кто помогал
мне в подготовке этого издания.
 
   Михаил Армалинский, Миннеаполис, 1993 
 
 
    
 
   Маркиз де Сад 

   Философия в будуаре 

   Полный русский перевод Михаила Армалинского 
 
 
 
   РАЗВРАТНИКАМ
 
 
 
   Сластолюбцы всех возрастов и любого пола, вам одним предлагаю я этот
труд:
   проникнитесь принципами, в нём изложенными, ибо они поощряют ваши
страсти, коими вас пытаются устрашить холодные и плоские моралисты, тогда
как страсти эти - лишь орудия Природы, с помощью которых она направляет
человека по нужному ей пути. Внимайте только этим восторженным порывам,
ибо только они принесут вам счастье.
   Похотливые женщины, пусть послужит вам образцом для подражания
сладострастница Сент-Анж пренебрегайте всем, что противоречит божественным
законам наслаждения, которым она подчинялась всю свою жизнь.
 
   Юные девушки, так долго сдерживаемые причудливой нелепостью добродетели
и опасными оковами мерзкой религии, подражайте пламенной Эжени:
   разрушайте, отвергайте с презрением, как она, все смехотворные
наставления слабоумных родителей.
   И вы, любезные распутники, вы, кто с молодости не ставит пределов своим
желаниям и повинуется только своим капризам, изучайте циничного Дольмансе.
   Поступайте, как он, и следуйте ему до конца, если вы тоже хотите дойти
до благоуханных садов, уготованных вам распутством обучаясь в академии
Дольмансе, проникнитесь убеждением, что только высвобождая и изощряя свои
вкусы и прихоти, жертвуя всем во имя наслаждения, несчастное существо,
именуемое человеком и брошенное в этот печальный мир вопреки своей воле,
сумеет посеять несколько роз на тернистой тропе жизни.
 
 
 
 
   ДИАЛОГ ПЕРВЫЙ
 
 
   ГОСПОЖА де СЕНТ-АНЖ, Шевалье де МИРВЕЛЬ 
 
 
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Добрый день, мой друг. А где же господин Дольмансе?
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Он прибудет ровно в четыре. Мы не обедаем раньше семи, так
что для болтовни, как видишь, уйма времени.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Знаешь, мой дорогой братец, я слегка раскаиваюсь и
в своём любопытстве, и во всех непристойных планах на сегодня. Ты слишком
потворствуешь мне, дружок. Мне надо бы стать благоразумнее, но моя
проклятая голова лишь полнится развратными мыслями. Пора бы успокоиться и
остепениться в мои двадцать шесть лет, а я всё ещё распутнейшая из
женщин...
   Ты не можешь себе представить, мой друг, что творится в моём
воображении и что бы мне хотелось проделать. Я предполагала, что,
довольствуясь женщинами, я поступаю мудро что, сосредоточиваясь на
представительницах моего пола, перестану стремиться к вашему. Бесполезно!
Моё воображение только подстегнуло желания, которых я хотела себя лишить.
И тогда я поняла: если люди созданы для разврата, как я, то бесполезно
налагать на себя ограничения, потому что бешеные желания мгновенно сметут
их на своём пути. Словом, милый мой, я подобна амфибии. Я люблю всё и
всех. Что бы то ни было - оно меня занимает мне бы хотелось перемешать все
варианты. А признайся, шевалье, ведь это весьма экстравагантно с моей
стороны - захотеть познакомиться с этим странным Дольмансе, который, по
твоим словам, в жизни не брал женщин так, как предписывает общепринятый
закон. Этот Дольмансе, содомит по принципиальным соображениям, не просто
обожает представителей своего пола, но и никогда не снисходит до нашего,
кроме случая, когда мы предоставляем в его распоряжение те прелести,
которые он привык использовать, общаясь с мужчинами. Ну, скажи, шевалье,
разве не причудлива моя фантазия! Я хочу быть Ганимедом этого нового
Юпитера, хочу наслаждаться его вкусами, его развратом, хочу быть жертвой
его извращений. Знаешь, дорогой, я позволяла тебе это до сих пор только по
доброте душевной, а мои слуги соглашались развратничать со мной таким
способом только за деньги. Но сегодня не желание угодить и не прихоть
движут мною, а исключительно мои собственные наклонности. Я предчувствую,
что между моими прежними экспериментами с этой любопытной манией и теми
любезностями, которыми меня собираются одарить, существует невообразимая
разница, и я хочу её познать. Умоляю, опиши мне своего друга, чтобы я
могла себе составить представление о нём прежде, чем он приедет, ты ведь
знаешь, что моё знакомство с ним ограничивается недавней краткой встречей
в чужом доме.
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Дольмансе, сестрица, только что исполнилось тридцать шесть.
Он высокий, с прекрасным лицом, очень живые и умные глаза правда, порой в
его чертах сквозит нечто жестокое и злое ни у кого на земле нет белее
зубов, чем у него. Пожалуй, у него есть некоторая женственность в фигуре и
манерах, что, без сомнения, является следствием привычки строить из себя
женщину. Но какое безукоризненное изящество, чарующий голос, разнообразные
таланты, а помимо всего этого - философский склад ума!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Я надеюсь, он не верит в Бога?
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Да как ты могла подумать! Это самый знаменитый атеист, самый
безнравственный человек... О! Это законченная, полнейшая испорченность,
самая порочная и мерзкая личность из когда-либо живших на белом свете.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Как всё это меня возбуждает! Я чувствую, что буду
от него без ума! А что у него за причуды, братец?
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Они тебе хорошо известны: ему дороги все виды удовольствий
Содома, как активные, так и пассивные. Его интересуют только мужчины. Если
же он иногда снисходит до того, чтобы использовать женщин, он соглашается
на это лишь при условии, что они услужливо меняются с ним полом. Я
рассказал ему о тебе, сообщил о твоих намерениях. Он согласен, но, в свою
очередь, напоминает тебе правила игры. Предупреждаю, сестрица, он
откажется от тебя вообще, если ты вздумаешь навязывать ему что-либо ещё.
То, что я согласен совершить с вашей сестрой, - говорит он, -
эксцентричность и бесстыдство, которыми позволительно замарать себя лишь в
редких случаях, да и то предпринимая множество предосторожностей.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Замарать себя!.. Предосторожности! Безумно люблю
выражения этих милых людей! Мы, женщины, тоже перебрасываемся подобными
особенными словечками, как и эти, только что сказанные они выдают глубокий
ужас перед теми, кто выказывает еретические наклонности...
   А
 скажи, дорогой, он тебя имел? С твоим очаровательным лицом, да в двадцать
лет можно, я думаю, пленить такого мужчину?
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Не стану утаивать, какие эскапады мы с ним вытворяли: в тебе
достаточно ума, чтобы не порицать их. Дело в том, что я люблю женщин и
уступаю этим странным причудам лишь в том случае, если об этом попросит
приятный человек. Тогда я готов на всё. Мне чуждо смехотворное чванство,
толкающее наших юных выскочек отвечать на подобные предложения ударами
трости. Разве человек способен совладать со своими желаниями? Не
оскорблять надо тех, у кого странные вкусы, а жалеть. Такими их сотворила
Природа, и нельзя их винить за склонности, подобные нашим, как нельзя
винить человека за то, что он родился кривоногим. Разве человек,
пожелавший насладиться вами, говорит вам что-то оскорбительное? Нет,
конечно - он делает вам комплимент.
   Зачем в ответ на комплимент оскорблять и увечить? Так могут поступать
только дураки. Разумный человек никогда не станет рассуждать иначе, чем я.
Но беда в том, что мир населён жалкими глупцами, которые считают, что это
оскорбительно, если кто-то признал их годными к наслаждению. Подначиваемые
женщинами, которые всегда ревнуют к посягающему на их права, они
воображают себя Дон Кихотами этих общепринятых прав и грубо и жестоко
обращаются с теми, кто не признаёт всеохватности женской власти.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Иди же, мой друг, поцелуй меня! Ты не был бы моим
братом, если бы рассуждал иначе. Но умоляю - больше подробностей! О
внешности этого человека и о ваших забавах.
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Один из приятелей господина Дольмансе поведал ему о
великолепном члене, которым я, как тебе известно, одарён. Тот получил
согласие маркиза де В... привести меня вместе с ним на ужин. Там пришлось
показать мою оснастку. Поначалу казалось, что его влечёт лишь любопытство
но прекраснейшая жопа, появившаяся передо мной и которой мне затем
предложили насладиться, доказала вскоре, что только это влечение было
причиной моего осмотра. Я обратил внимание Дольмансе на трудности
предприятия, но его ничто не испугало. Я не боюсь даже тарана, - сказал он
мне, - и вы даже не удостоитесь славы быть самым большим из мужчин, что
проникали в предоставляемый вам анус! Маркиз был рядом он подбадривал нас,
теребя, щупая, целуя то, что каждый из нас обнажил. Я принял нужную
позицию... предлагаю, по крайней мере, воспользоваться какой-нибудь
смазкой.
   Ни в коем случае! - восклицает маркиз. - Вы лишите Дольмансе половины
ощущений, которые он от вас ожидает он хочет, чтобы вы его рассекли
пополам, он хочет, чтобы вы его разорвали на части. Он будет удовлетворён,
- сказал я, слепо погружаясь в пучину. Ты, наверно, думаешь, сестрица, что
это было неимоверно трудно?.. Ничуть. Мой огромный елдак скрылся весь,
чего я никак не ожидал. Я коснулся самого дна его нутра, а этот бугр,
казалось, и не почувствовал вовсе. Я обращался с Дольмансе заботливо, и
необычайное наслаждение, которое он вкушал, его извивания и дёрганья, его
страстные восклицания - всё это вскоре принесло счастье мне самому, и я
его затопил. Едва я вытащил, как с растрёпанными волосами, красный, как
вакханка, Дольмансе повернулся ко мне.
   Ты видишь, в какое состояние ты ввёл меня, дорогой шевалье, - сказал
он, одновременно демонстрируя крепкий хуй, необыкновенно длинный и, по
меньшей мере, шести дюймов в окружности. - Соблаговоли, любовь моя,
соблаговоли послужить мне теперь женщиной, побывав моим любовником, дабы я
мог сказать, что вкусил в твоих божественных объятиях все наслаждения,
которые для меня так много значат.
   Я решил, что ни то ни другое мне сделать нетрудно, и приготовился.
Маркиз, спустив панталоны, умолял меня побыть его мужем и в то же время
стать женой его друга. Я поступил с ним, как с Дольмансе, который, вернул
мне сторицей все удары, коими я обрабатывал нашего третьего, и излил
вскоре в глубь моей жопы волшебную жидкость, которой я почти в то же
мгновение оросил кишки В...
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Ты, должно быть, познал огромное наслаждение,
братец, оказавшись между двоих? Говорят, это прелестно.
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Да, мой ангел, я был в самой лучшей позиции и всё же, каковы
бы ни были эти экстравагантности, я никогда не предпочту их наслаждениям с
женщинами.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Что ж, мой рыцарь, дабы вознаградить тебя за твою
трогательную деликатность, я собираюсь отдать твоим страстям юную
девственницу, что прекраснее, чем сама Любовь.
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Как? Помимо Дольмансе... ты привела сюда женщину?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Речь идёт о воспитании с этой девочкой я
познакомилась прошлой осенью в монастыре, пока мой муж проводил время на
водах. Там у нас ничего не получилось, мы не могли ни на что решиться -
слишком много глаз следило за нами но мы обещали друг другу уединиться при
первой же возможности. Чтобы удовлетворить это желание, полностью
овладевшее мной, я познакомилась с семьёй девочки. Её отец - распутник...
я обворожила его. Так что наша красавица едет к нам, я жду её мы проведём
вместе два дня... два восхитительных дня. Большую часть времени я посвящу
воспитанию юной девушки. Дольмансе и я вложим в прелестную головку основы
самого разнузданного разврата мы зажжём её нашим огнём, мы пропитаем её
нашей философией, возбудим её нашими желаниями. Кроме того, я хочу
добавить немного практики к теории и давать наглядные примеры,
подтверждающие рассуждения. Так что я предназначила тебя, дорогой братец,
к жатве мирт Цитеры, а Дольмансе - роз Содома. А я получу два удовольствия
одновременно:
   вкушу сама преступное сладострастие и преподам его уроки, прививая вкус
к пороку невинной пташке, которую я заманила в наши сети. Скажите,
шевалье, подстать ли этот план моему воображению?
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Он мог родиться только в твоей головке. Он божествен,
сестрица, и я обещаю довести до совершенства исполнение роли, которую ты
мне предназначила. Ах, плутовка, представляю, какое наслаждение ты будешь
получать, воспитывая этого ребёнка! Каким наслаждением будет для тебя -
развращать её, затаптывать в юном сердце все семена добродетели и религии,
посаженные её наставниками. Поистине, такой разврат для меня чрезмерен.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Будь уверен, я не поступлюсь ничем, чтобы её
развратить, испортить и унизить, разрушить в ней все фальшивые моральные
убеждения, которыми её могли уже одурманить хочу за два урока сделать её
такой же преступной, как я... такой же безбожной... такой же распутной и
растленной.
   Предупреди Дольмансе, расскажи ему обо всём, как только он придёт.
Пусть отрава его безнравственности и яд, что впрысну я, как можно скорее
остановят рост и погубят семена добродетели, которые, если бы не мы, могли
бы прорасти.
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Для такого дела лучше человека не найти: безбожие,
богохульство, бесчеловечность, разврат стекают с губ Дольмансе, как в
былые времена благочестивый елей - с губ у знаменитого архиепископа из
Камбре.(1) Это самый умелый соблазнитель, самый испорченный, самый опасный
человек... Ах, моя дорогая, пусть твоя ученица доверится заботам
воспитателя, и, я гарантирую, он её погубит без промедленья.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Я уверена, что это не займёт много времени,
принимая во внимание её нрав, который мне хорошо знаком.
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Но скажи, моя милая сестричка, разве ты не опасаешься
родителей?
   А вдруг девчонка начнёт болтать, когда вернётся домой?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Не беспокойся. Я соблазнила папашу... Он у меня в
руках. Я должна тебе признаться, что отдалась ему, чтобы он закрыл на всё
глаза.
   Он не знает моих планов и вникать в них никогда не осмелится... Он -
мой.
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Твои методы ужасны!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Именно такие и нужны, все остальные - ненадёжны.
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Расскажи-ка мне, пожалуйста, что это за девушка.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Её зовут Эжени. Она дочь некоего Мистиваля, одного
из богатейших дельцов столицы. Ему лет тридцать шесть, матери - самое
большое, тридцать два, а девочке - пятнадцать. Насколько Мистиваль
распутен, настолько набожна его жена. Что же касается Эжени, то пытаться
описывать её, мой дорогой - бесполезно у меня не найдётся слов обрисовать
её... Довольствуйся тем, что ни ты, ни я нигде, никогда, ничего прелестнее
не видели.
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Но набросай, по крайней мере, эскиз, если ты не можешь
нарисовать портрет, должен же я хоть приблизительно представить, с кем мне
придётся общаться. Я хочу, чтобы в моём воображении возник кумир, которому
я должен поклоняться.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Хорошо, мой друг. Её каштановые волосы настолько
густы, что их невозможно удержать в одной руке. Длинные, они спускаются
ниже ягодиц. Тело - ослепительной белизны. Нос - с небольшой горбинкой,
глаза - чернее ночи и пламенные!.. О, мой друг, сопротивляться этим глазам
невозможно... Ты не представляешь, на какие глупости они меня толкали...
   Если бы ты видел прекрасные брови, увенчивающие их... дивные ресницы,
которые их окаймляют... Очень маленький рот, великолепные зубы, и всё
такое свежее!..
   А
 как грациозно посажена её милая головка! А благородство, с котор"
 
 
   Передача прервана!
 
   высокий рост для её возраста: ей можно дать семнадцать. Фигура у неё -
образец изящества и красоты, её шея, её грудь восхитительны... Это
действительно две самые прекрасные грудки!.. Их можно легко спрятать в
руке, но зато такие мягкие... такие свежие... такие беленькие. Двадцать
раз я теряла голову, целуя их!
   Если бы ты видел, как возбуждали её мои ласки... Её огромные глаза
выдавали её состояние! Друг мой, об остальном не стоит и говорить. Ах!
судя по тому, что я успела познать, боги Олимпа с ней несравнимы... Но я
слышу её шаги. Оставь нас. Выходи через сад, чтобы не встретиться с нею, и
не опаздывай на свидание.
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Изображённый тобой портрет есть залог моей точности. О небо!
   Уйти... покинуть тебя в состоянии, в котором я сам нахожусь!.. Прощай...
   поцелуй... поцелуй, милая сестрица - пока хоть это удовольствие.
   (Она целует его, касается напрягшегося хуя сквозь панталоны, и молодой
человек поспешно выходит.)
 
 
 
 
 
 
 
   ДИАЛОГ ВТОРОЙ
 
 
   ГОСПОЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ, ЭЖЕНИ.
 
 
 
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Добро пожаловать, моя крошка! Я поджидала тебя с
нетерпением, которое вполне понятно, если тебе известны чувства, которыми
полнится моё сердце.
 
   ЭЖЕНИ. - О, милая моя, мне казалось, что я никогда до вас не доеду, так
я жаждала оказаться в ваших объятиях. За час до отъезда всё готово было
расстроиться: матушка решительно воспротивилась нашей встрече она
утверждала, что девушке моего возраста неприлично отлучаться одной. Но
папа так жестоко с нею позавчера обошёлся, что одного его взгляда
оказалось достаточно, чтобы госпожа Мистиваль полностью смирилась.
Кончилось тем, что она вынуждена была согласиться с волей отца, и я
ринулась к вам. У меня в распоряжении два дня послезавтра один из ваших
слуг должен непременно отвезти меня домой.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Ангел мой, как мало у нас времени! За такой
короткий срок я едва успею выразить тебе всё, что ты во мне возбуждаешь...
и, кроме того, нам надо поговорить. Ты ведь знаешь, не правда ли, что за
время нашей встречи я обязана посвятить тебя в сокровенные тайны Венеры.
Разве для этого достаточно двух дней?
 
   ЭЖЕНИ. - Ах! Я ведь приехала сюда, чтобы всё познать. Я не уеду до тех
пор, пока не завершу обучения...
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ, целуя её. - О! любовь моя, как много всего мы должны
друг другу сделать и сказать! Кстати, не желаешь ли пообедать, моя
королева?
   Возможно, что урок затянется.
 
   ЭЖЕНИ. - Единственное моё желание, милая подружка, это слушать тебя тем
более, мы уже пообедали, в льё отсюда. Я смогу ждать до восьми вечера и не
почувствую никакого голода.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Ну, тогда пойдём в мой будуар, там мы будем
чувствовать себя свободнее. Я уже предупредила слуг: будь уверена, никому
не взбредёт в голову нас беспокоить.
   (Взявшись за руки, они входят в будуар.)
 
 
 
 
 
   ДИАЛОГ ТРЕТИЙ
 
 
   Сцена разворачивается в роскошном будуаре 
   ГОСПОЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ, ЭЖЕНИ, ДОЛЬМАНСЕ
 
 
 
 
   ЭЖЕНИ, в изумлении, что видит мужчину, которого не ожидала здесь найти.
- О Боже! Моя дорогая, нас выдали!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ, не менее удивлённая. - Странно, сударь, что Вы уже
здесь!
   Вас ведь пригласили явиться к четырём?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Я хотел поскорее вкусить счастье видеть вас, мадам. Я
встретил вашего брата, он почувствовал, что моё присутствие окажется вам
полезным, когда вы станете давать уроки мадемуазель. Он догадался, что
именно здесь будет находится лицей, где будет вестись преподавание. Он
тайком провёл меня в ваши покои, вовсе не предполагая, что вы можете
рассердиться. Что же касается его самого, он знает, что его практические
занятия потребуются только после теоретических рассуждений, поэтому он
появится позже.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Знаете, Дольмансе, это неожиданное изменение...
 
   ЭЖЕНИ. - ... из-за которого я не желаю оказаться обманутой, моя милая
подруга.
   Всё это из-за вас... По крайней мере, могли бы со мной
посоветоваться... а вместо этого вы меня позорите. Это неизбежно нарушит
все наши планы.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Уверяю, Эжени, мой брат несёт ответственность за
это, а не я. Но здесь нет причин для тревоги. Дольмансе, которого я знаю
как человека деликатного и с философским складом ума, будет весьма полезен
для твоего обучения. Он лишь будет способствовать выполнению наших
замыслов. Он никому не проболтается, на него можно положиться так же, как
и на меня.
   Поэтому советую тебе, милая моя, познакомиться поближе с этим
человеком, в высшей степени одарённым способностью воспитать тебя, повести
тебя по пути счастья и наслаждений, которые мы хотим отведать вместе.
 
   ЭЖЕНИ, краснея. - О! Всё равно, меня это так огорчило...
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Полно, прелестная Эжени, успокойтесь... Стыд - это
старомодная добродетель. С вашим очарованием вам должно быть прекрасно
известно, как без него обходиться.
 
   ЭЖЕНИ. - Но приличия...
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Ха! Варварство, на которое в наши дни не обращают внимания.
   Они противоречат Природе! (Дольмансе хватает Эжени, обнимает её и
целует.)
 
   ЭЖЕНИ, пытаясь вырваться из его объятий. - Перестаньте, сударь!.. Вы
обращаетесь со мной без всякого ко мне уважения!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Эжени, послушай меня, давай перестанем вести себя
по-ханжески с этим очаровательным джентльменом. Я знакома с ним не лучше,
чем ты, однако взгляни, как я ему отдаю себя! (Целует его взасос.) Бери с
меня пример.
 
   ЭЖЕНИ. - О! С огромной радостью - кому же мне подражать, как не тебе?
(Она принимает объятья Дольмансе, который страстно целует её, проникая
языком ей в рот.)
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Очаровательное, восхитительное создание!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ, целуя её так же. - Ты что же думаешь, девонька, я
упущу свой черёд? (При этом Дольмансе, держа в объятиях сначала одну, а
потом другую, примерно четверть часа лижет каждую из них, а они лижут друг
друга и его.)
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Ах! От этих прелиминарий желание начинает меня пьянить!
   Сударыни, здесь ужасно жарко, давайте скинем одежды, нам будет гораздо
удобнее вести беседу.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Вы правы, сударь. Наденем эти газовые сорочки: они
будут скрывать лишь те наши прелести, которые пока надо прятать от желания.
 
   ЭЖЕНИ. - В самом деле, дорогая, вы склоняете меня к таким вещам!..
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ, помогая ей раздеться. - Совершенно нелепым, не так ли?
 
   ЭЖЕНИ. - Уж во всяком случае, очень неприличным, я бы сказала... Ах!
как ты меня целуешь!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Прелестная грудь!.. Это роза, только сейчас
полностью расцветающая.
 
   ДОЛЬМАНСЕ, разглядывая груди Эжени, но не прикасаясь к ним. - ... и
которая обещает другие прелести... куда более предпочтительные.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Более предпочтительные?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - О да! Клянусь честью! (Говоря это, Дольмансе пытается
повернуть Эжени, чтобы изучить её сзади.)
 
   ЭЖЕНИ. - Нет-нет, умоляю вас!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Нет, Дольмансе... Я пока не хочу, чтобы вы видели
предмет, имеющий на вас такое влияние, что, раз увидев его, вы не сможете
рассуждать хладнокровно, а мы нуждаемся в ваших уроках. Сначала преподайте
их нам, а потом мирты, которых вы так домогаетесь, станут вашей наградой.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Хорошо. Но для наглядности, чтобы дать этому милому
ребёнку первые уроки разврата, необходимо, мадам, ваше согласие
участвовать в упражнении, которое должно последовать.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Так и быть! Ну, хорошо, смотрите, я совершенно
голая.
   Можете строить свои рассуждения с моей помощью сколько хотите!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Ах! какое прекрасное тело!.. Это сама Венера, украшенная
Грациями!
 
   ЭЖЕНИ. - О! моя дорогая подружка, какая прелесть! Какой восторг! Я хочу
пожирать тебя глазами, хочу покрыть тебя поцелуями. (Она это проделывает.)
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - У неё прекрасные задатки! Но умерьте немножко свой пыл,
прекрасная Эжени, пока мне нужно только ваше внимание.
 
   ЭЖЕНИ. - Да-да, давайте продолжать, я слушаю... Но как она красива...
такая пухленькая, такая свежая!.. Не правда ли, сударь, моя подруга
очаровательна?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Конечно же, она прекрасна... чудо на неё глядеть. Но я
убеждён, что вы ни в чём ей не уступаете... А теперь слушайте меня
внимательно, прелестная маленькая ученица, иначе, если вы не будете
послушной, я воспользуюсь всеми правами, щедро дарованными мне званием
вашего ментора.
 
 
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - О да, Дольмансе, отдаю её на ваше попечение. Если
она будет плохо себя вести, дайте ей нагоняй.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Вполне возможно, что мне не удастся ограничиться одними
увещеваниями.
 
   ЭЖЕНИ. - О Боже! Вы меня пугаете... Что же вы тогда со мной сделаете,
сударь?
 
   ДОЛЬМАНСЕ, заикаясь от волнения и целуя Эжени в губы. - Накажу...
покараю.
   Я буду взыскивать с этой прелестной жопки за провинности головы. (Он
шлёпает её поверх газовой сорочки, которая теперь надета на Эжени.)
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Да, я одобряю намерение, но не согласна с вашими
действиями. Давайте-ка начнём урок. А то краткое время, которым мы
располагаем, чтобы насладиться обществом Эжени, растратится на
предисловия, и никакого воспитания не получится.
 
   ДОЛЬМАНСЕ, прикасается, по мере объяснения, ко всем участкам тела г-жи
Сент-Анж. - Начинаю. Не стану говорить об этих полушариях плоти: вам,
Эжени, как и мне, хорошо известно, что они равнодушно называются бюст,
груди, сиськи. Наслаждение делает их весьма полезными: любовник, среди
забав, не спускает с них глаз. Он ласкает их, тискает. Некоторые любовники
создают из них престол наслаждения: между двумя холмами Венеры любовник
удобно устраивает свой член, женщина сжимает груди, сдавливает его и,
после некоторых трудов, кое-какие мужчины могут добиться излияния туда
восхитительного бальзама, истечение которого - истинное счастье для
распутников... Кстати, мадам, не пора ли сказать нашей воспитаннице пару
слов о члене, о котором мы будем говорить без умолку?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Поистине - пора.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Тогда, мадам, я лягу на канапе, а вы сядьте рядом со мной,
возьмите предмет в руки и сами объясните все его особенности нашей юной
ученице. (Дольмансе ложится, и госпожа Сент-Анж показывает.)
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Этот скипетр Венеры, что перед твоими глазами,
Эжени, является главным орудием любовных наслаждений: его называют член.
Нет ни одной части человеческого тела, куда бы его нельзя было ввести.
Всегда покорный страстям того, кто им владеет, он иногда располагается
здесь (касается пизды Эжени): это обычный путь, наиболее употребительный,
но не самый приятный. В поисках более таинственного храма, именно здесь
(она широко раздвигает ягодицы Эжени и указывает на анус) сластолюбец ищет
блаженство.
   Мы ещё вернёмся к этому наслаждению, самому восхитительному из всех.
Рот, грудь, подмышки предоставляют ему новые алтари для воскурения его
фимиама.
   Какое бы место он из всех ни предпочёл, после бурных движений, длящихся
несколько мгновений, можно увидеть, как член выбрасывает белую, вязкую
жидкость. Её истечение ввергает мужчину в лихорадку, такую сильную, что
она доставляет ему самые сладкие удовольствия, которые он может испытать в
жизни.
 
   ЭЖЕНИ. - Как бы я хотела увидеть истечение этой жидкости!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Для этого я только должна вибрировать своей рукой:
   смотри, как он возбуждается по мере того, как я его тру и тяну!
Движения эти называются онанизм, а развратники употребляют термин дрочка.
 
   ЭЖЕНИ. - Пожалуйста, милая моя подруга! Позволь мне подрочить этот
восхитительный член!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Осторожнее! Я ведь потом не смогу... нет, не мешайте ей,
мадам, от её бесхитростности он у меня стоит, как железный.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Ничего хорошего не выйдет из вашего возбуждения,
Дольмансе. Будьте благоразумны: истечение семени ослабит животное, сидящее
в вас, и соответственно уменьшится жар ваших рассуждений.
 
   ЭЖЕНИ, ощупывая яйца Дольмансе. - О! как жаль, милая, что ты
сдерживаешь мои желания!.. Но эти шарики... для чего они? Как они
называются?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Научный термин - гениталии... мужские гениталии...
   Яички - это произведение искусства. Они являются хранилищем
плодоносного семени, о котором я только что сказала. Его извержение в
утробу, или матку женщины производит человеческие особи но не будем
останавливаться на этих деталях, Эжени, ибо они имеют отношение больше к
медицине, чем к разврату.
   Красивая девушка должна думать только о ебле, а не о родах. Минуем всё,
что связано с тоскливым делом размножения, и с этого момента мы будем
причислять себя главным образом, нет, исключительно к тем развратникам,
чья суть чужда размножению.
 
   ЭЖЕНИ. - Но, моя милая подруга, когда этот огромный член, который я
едва могу охватить рукой, когда этот член, проникнет, а это возможно, по
твоему заверению, в такую крошечную дырочку, как дырочка твоего зада, это
должно причинять женщине жуткую боль.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Куда бы он ни проникал, сзади или спереди, если
женщина к этому не привыкла, она всегда страдает. Природе по нраву, чтобы
мы достигали счастья только через боль но как только боль утихнет, и член
окажется, где следует, ничто не может сравниться с наслаждением, которое
испытываешь от проникновения члена в нашу жопу, оно бесспорно куда сильнее
любого ощущения от его проникновения в передок. Кроме того, скольких
опасностей может избежать женщина! Меньше риска для здоровья, и никакой
опасности забеременеть. Пока я больше ничего не стану говорить об этом
наслаждении наш учитель, Эжени, вскоре глубоко проанализирует его и,
сочетая теорию с практикой, надеюсь, убедит тебя, моя дорогая, что этому
наслаждению ты должна отдать предпочтение.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Я прошу вас поскорей закончить демонстрацию, мадам, я не
могу больше сдерживаться я спущу, несмотря на свои старания, и этот
грозный член лишится своей мощи и не сможет послужить вашему обучению.
 
   ЭЖЕНИ. - Как? Он обессилел бы, если бы потерял семя, о котором ты
говоришь, моя дорогая?!.. О! Позволь мне сделать так, чтобы он его
потерял, я хочу посмотреть, что с ним произойдёт... Притом, мне доставило
бы такое удовольствие видеть, как оно течёт!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Нет-нет, Дольмансе, встаньте. Учтите, что это -
плата за ваши труды, и я вручу вам её, только когда вы её заслужите.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Пусть будет так. Но чтобы наши речи о наслаждении звучали
для Эжени более убедительно, не подрочите ли вы Эжени передо мной - ведь
вы не сочтёте это противоречащим нашим урокам наслаждения, которые мы ей
даём?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Нет, конечно и я возьмусь за дело с радостью,
потому что это сладострастное занятие только поможет нашим урокам. Ляг на
канапе, моя сладкая.
 
   ЭЖЕНИ. - О Боже! Какой восхитительный альков! Но почему так много
зеркал?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Они на тысячу ладов повторяют позы и движения
любовников и бесконечно умножают наслаждения для тех, кто располагается на
этой оттоманке. Таким образом, всё становится на виду, и ни одна часть
тела не может быть скрыта. Эти отражения собираются группами вокруг
любовников и становятся подражателями их удовольствий, и это зрелище
опьяняет любовников похотью и доводит их до оргазма.
 
   ЭЖЕНИ. - Какое замечательное изобретение!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Дольмансе, разденьте-ка сами свою жертву.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Это не составит труда: ведь нужно лишь снять этот газ,
чтобы обнажить самые соблазнительные прелести. (Он её обнажает, и его взор
прежде всего обращается к её заду.) Итак, я наконец увижу эту
божественную, эту бесценную жопу, на которую я возлагаю такие пылкие
надежды!.. О, Господи!
   Какая дородная плоть, как она прохладна, сколько ошеломляющего
изящества!..
   Более прекрасной я не видывал!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Негодник! Как эти начальные хвалы выдают твои вкусы
в наслаждениях!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Но разве может что-либо в мире с этим сравнится?.. Где
может любовь найти лучший алтарь?.. Эжени... божественная Эжени, позвольте
мне покрыть нежнейшими ласками эту жопу! (Вне себя, он щупает её и с
восхищением целует.)
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Остановитесь, распутник!.. Вы забываете, что Эжени
принадлежит мне одной. Она будет вашей наградой за уроки, которые она от
вас ждёт, ибо, только преподав ей эти уроки, вы получите её в подарок.
Умерьте ваш пыл, а не то вы меня рассердите.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Плутовка! Да вы просто ревнуете... Хорошо же, дайте мне
вашу собственную: я воздам ей подобные почести. (Он приподнимает сорочку
госпожи де Сент-Анж и ласкает её зад.) Ах, мой ангел, как он прекрасен,...
   он тоже восхитителен. Дайте-ка я сравню их... хочу посмотреть, когда
они рядышком: это Ганимед возле Венеры! (Осыпает и тот и другой поцелуями.)
   Чтобы продлить сие чарующее зрелище такого обилия красоты, не
соблаговолите ли, мадам, обнять Эжени, и представить моему взору эти
прелестные жопы, кои я так обожаю!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Извольте! Вот!.. Вы удовлетворены? (Они
переплетаются телами так, что обе жопы оказываются перед лицом Дольмансе.)
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Лучше не придумаешь: именно то, что я хотел. А теперь
распалите эти роскошные жопы огнём похоти пусть они ритмично поднимаются и
опускаются пусть они повинуются возбуждению, в то время как наслаждение
будет их влечь к движению... О, прекрасно, прекрасно, это восхитительно!...
 
   ЭЖЕНИ. - Ах, душенька, какие удовольствия ты мне доставляешь!.. А как
называется то, что ты сейчас делаешь?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Дрочить, моя крошка... доставлять себе наслаждение.
   Постой-ка, давай изменим позу. Посмотри внимательно на мою пизду... так
называется храм Венеры. Тщательно исследуй пещерку, которую закрывает твоя
рука: я приоткрою её. Вот это возвышение, что ты видишь над ней,
называется лобок он украшается волосами обычно лет в
четырнадцать-пятнадцать, когда у девушки начинаются менструации. А здесь,
чуть выше, штучка в форме язычка - она называется клитор. В нём
сосредоточена вся сила женских чувств. Это и есть моя сердцевина.. Стоит
меня здесь пощекотать, как я впадаю в беспамятство от наслаждения...
Ну-ка, попробуй... Ах, сладкая сучка! Как хорошо ты это делаешь!
   Можно подумать, что всю жизнь ты только этим и занималась!.. Довольно!..
   Хватит!.. Нет, говорю тебе: я не хочу терять голову!.. Ах! Помогите,
Дольмансе!
   Волшебные пальчики этого прелестного ребёнка сводят меня с ума!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Быть может, вам будет под силу охладить ваши фантазии,
варьируя их - подрочите её сами. Сдерживайте себя, пусть она сама потеряет
голову... Да, вот так, в этой позе, тогда её прелестная жопа находится в
моих руках я буду её слегка дрочить пальцем... Расслабьтесь, Эжени,
откройте все ваши чувства наслаждению. Пусть оно будет единственной целью,
единственным божеством вашей жизни именно этому божеству обязана всё
принести в жертву девушка, и ничто в её глазах не должно быть столь свято,
как наслаждение.
 
   ЭЖЕНИ. - Ничто в этом мире не может быть восхитительнее, я
действительно это чувствую... Я вне себя... Я больше не знаю, ни что
говорю, ни что я делаю...
   Какое опьянение охватывает всё моё существо!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Как кончает маленькая шельма!.. Её анус сжимается так, что
чуть не отхватил мне палец... Как чудно было бы выжопить её в этот момент!
(Он встаёт и тычет хуем в жопу девушки.)
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Немножко терпения! Нашим единственным занятием
должно быть воспитание этой милой девушки!.. Так сладостно её просвещать!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Ну, ладно! Вы видите, Эжени, как после более или менее
длительной дрочки, семенные железы набухают, увеличиваются и, наконец,
выделяют жидкость, что повергает женщину в восторг необычайной силы. Это
называется спустить. Когда ваша подруга пожелает, я покажу вам, но в более
энергичной и властной форме, как эта процедура происходит у мужчины.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Погоди, Эжени, сейчас я научу тебя новому способу
погружения женщины наслаждение. Раздвинь ляжки.... Дольмансе, видите как я
её располагаю - вся её жопа в вашем распоряжении! Обсасывайте её пока мой
язык вылизывает её пизду и давайте посмотрим, сможем ли мы заставить её
кончить три или четыре раза. Твой лобок очарователен, Эжени. Как же мне
нравится целовать эту плоть, покрытую пушком!.. Я теперь рассмотрела твой
клитор он ещё не полностью сформировался, однако исключительно
чувствителен... Как ты дрожишь и извиваешься!.. Дай-ка мне раздвинуть...
   Ах!
   Ты и впрямь девственница!.. Опиши, что ты чувствуешь, когда наши языки
проникают одновременно в два твоих отверстия. (И они это делают.)
 
   ЭЖЕНИ. - Ах! Моя дорогая, как это меня пронимает, эти ощущения
невозможно описать! Мне было бы трудно сказать, какой из двух языков
глубже погружает меня в исступленье.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - В этой позе, мадам, мой хуй находится рядом с вами.
   Соблаговолите подрочить его, прошу вас, пока я сосу эту великолепную
жопу.
   Вонзайте глубже свой язык, мадам, не ограничивайтесь сосанием клитора.
   Постарайтесь проникнуть вашим похотливым языком внутрь матки - это
лучший способ ускорить извержение её соков.
 
   ЭЖЕНИ, напрягаясь. - Я больше не могу это выдержать! О, я умираю! Не
покидайте меня, милые друзья, я сейчас упаду в обморок. (Она кончает
промеж её двух наставников.)
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Ну, моя крошка, как тебе понравилось наслаждение,
которое мы тебе доставили?
 
   ЭЖЕНИ. - Я как мёртвая, совершенно измождена... Но, пожалуйста,
объясните мне значение слов, которые вы произносили, а я не понимала.
Прежде всего, что такое матка?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Это вроде сосуда, напоминающего бутылку, которая
своим горлышком охватывает мужской член. В неё попадает ебальный сок,
выделяемый женскими железами и сперма - следствие эякуляции у мужчины,
которую мы тебе продемонстрируем. От смеси этих двух жидкостей возникает
зародыш, из которого получается то мальчик, то девочка.
 
   ЭЖЕНИ. - А, я понимаю! Это определение объясняет мне одновременно, что
такое ебальный сок до сих пор мне было это не вполне понятно. Но разве
слияние семян необходимо для образования зародыша?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Разумеется, хотя доказано, что зародыш обязан своим
существованием только мужской сперме, однако, сама по себе, не будучи
смешана с женским семенем, она была бы ничем. То семя, которое мы,
женщины, выделяем, несёт лишь вспомогательную функцию, оно не создаёт, а
лишь помогает созданию, не являясь его причиной. И действительно,
некоторые современные натуралисты утверждают, что оно бесполезно отсюда
моралисты, которые всегда находятся под влиянием научных открытий, решили,
и это заключение весьма правдоподобно, что в таком случае дитя, рождённое
от крови отца, обязано испытывать нежные чувства только к нему. В этом
утверждении есть некоторая привлекательность, и, даже будучи женщиной, я
бы не намеревалась его оспаривать.
 
   ЭЖЕНИ. - В моём сердце я нахожу подтверждение твоей правоты, моя
дорогая: я безумно люблю отца, но испытываю отвращение к своей матери.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - В этом предпочтении нет ничего удивительного я всегда
думал точно так же. Я до сих пор горюю о смерти отца, а когда умерла мать,
огненная радость охватила меня... Я презирал её. Не пугайтесь этих чувств,
Эжени, и укрепитесь в них, они вполне естественны. В нас течёт кровь
только наших отцов, и мы абсолютно ничем не обязаны нашим матерям. Разве,
более того, они не просто согласились принять участие в акте, которого
отец, в противоположность им, добивался? Он желал нашего рождения, тогда
как мать просто уступила. Какая великая разница в чувствах!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - И на тысячу больше аргументов подтверждает это,
Эжени, если мать ещё жива. Если есть на земле мать, которую надо
ненавидеть, так это, безусловно твоя! Суеверная, набожная, строптивая,
сварливая... а какая страшная ханжа! Держу пари, что эта дура никогда не
изменила мужу. Ах, моя дорогая, как я презираю добродетельных женщин!.. Но
мы ещё вернёмся к этому.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - А теперь не будет ли уместным, если Эжени, под моим
руководством, научится отплачивать вам той же монетой. Я думаю, пусть она
подрочит вас передо мной.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Я приветствую ваше предложение. А пока она меня
дрочит, вы, Дольмансе, уж конечно, будете наслаждаться видом моей жопы?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Неужели вы способны сомневаться, мадам, в удовольствии, с
которым я воздам ей нежнейшие почести?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ, подставляя ему ягодицы. - Так, значит, вы находите
меня подходящей?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Необыкновенно! Я не смогу найти лучше способа оказать вам
все те услуги, которые пришлись так по вкусу Эжени. А теперь, моя
маленькая тигрица, расположитесь на мгновенье между ног вашей подруги и
своим прелестным язычком поласкайте её так, как она только что ласкала вас.
   Господи!
   В этой позе я смогу распоряжаться обеими вашими жопами: я буду ласкать
- у Эжени и сосать - у её прекрасной подруги. Так... восхитительно... В
каком дивном согласии мы все находимся!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ, млея. - О Боже, я умираю... Дольмансе, как прекрасно
держать ваш хуй, когда я кончаю!.. Я хочу, утонуть в его малафье, дрочите
его!
   Сосите меня! О, божественная ебля! Ах, как я люблю притворяться блядью,
когда мой сок течёт вот так!.. Всё, больше не могу... Вы оба меня
изничтожили...
   В
 жизни не испытывала столько наслаждения.
 
   ЭЖЕНИ. - Я так рада быть тому причиной! Но ты только что произнесла ещё
одно незнакомое слово. Что означает выражение блядь? Прости, но я ведь
нахожусь здесь, чтобы учиться.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Так, моя милая, называют общедоступных жертв
мужского разврата, всегда готовых покоряться, либо следуя своему
темпераменту, либо ради выгоды. Счастливые и достойные уважения особы,
которых клеймит общество, но которых венчает вольность, и которые
значительно более необходимы обществу, коему они изо всех сил служат, чем
ханжи - эти женщины жертвуют уважением, в котором столь несправедливо им
отказывает общество.
   Да здравствуют те, в чьих глазах этот титул является почётным! Эти
поистине милые женщины являются единственными настоящими философами! Что
касается меня, дорогая, вот уже двенадцать лет, как я тружусь, чтобы
заслужить эти лавры. И я уверяю тебя, что если я не работаю блядью, то
всегда представляюсь ею. Скажу больше, я обожаю, когда меня так называют
во время ебли - это оскорбление лишь воспаляет моё воображение.
 
   ЭЖЕНИ. - Моя милая, я думаю, что тоже не огорчилась, если бы меня звали
блядью, хотя, надо признаться, что я ещё не заслужила этот титул. Но разве
добродетель не порицает подобный проступок? Разве она не корит нас за
такое поведение?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Ах, покончите с добродетелями, Эжени! Принося жертвы
псевдобожествам, найдём ли мы среди них хотя бы одну, что стоит мгновения
удовольствия, которое мы вкушаем, гневя добродетель? Полно, моя сладкая,
добродетель - всего лишь химера, чей культ состоит исключительно из
непрестанных умерщвлений плоти, из бесчисленных бунтов против внушений
темперамента. Разве могут быть естественными такие побуждения? Станет ли
Природа устремлять наши желания на то, что её оскорбляет? Эжени, не
позволяйте дурачить себя женщинам, которые зовутся добродетельными. Их
страсти не похожи на наши, но тем не менее находятся под их влиянием и
зачастую даже более презренны... Честолюбие, гордость, личные интересы, а
чаще всего лишь чувственная немощь владеют ими, и как правило, это просто
вопрос телесной онемелости, безразличия - это существа без желаний. Я
спрашиваю, обязаны ли мы уважать их? Ни в коем случае. Добродетельные
женщины руководствуются в поступках или в своём бездействии исключительно
себялюбием. А раз так, то разве лучше, мудрее, справедливее приносить
жертвы эгоизму, нежели своим страстям? Что касается меня, то я считаю, что
страсти представляют собой значительно большую ценность, и тот, кто
прислушивается только к их голосу, без всякого соменения, мудрее ведь это
единственный голос Природы, а всё остальное - лишь глупость и
предрассудок. Одна капля малафьи, упавшая с этого члена, Эжени, куда
драгоценнее для меня, чем самые возвышенные деяния добродетели, которую я
презираю.
 
   ЭЖЕНИ - (Во время этих рассуждений спокойствие до некоторой степени
восстанавливается женщины, облачившись в свои сорочки, полулежат на канапе
Дольмансе сидит рядом в большом кресле.) Но существуют различные
добродетели. Что вы думаете, например, о набожности?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Что может значить эта добродетель для неверующего? Да и
кто способен иметь религиозные убеждения? Давайте же исследуем всё по
порядку, Эжени. Не называете ли вы религией договор, связывающий человека
с его Творцом, и который обязывает человека с помощью поклонения
свидетельствовать признательность за жизнь, полученную от этого высшего
создателя?
 
   ЭЖЕНИ. - Лучшего определения дать невозможно.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Отлично! Если доказано, что человек обязан существованием
только непоколебимым планам Природы, если, стало быть, доказано, что он -
такая же древность на земном шаре, как и сам шар, что человек, подобно
дубу, зерну, минералам в недрах земли, имеет единственную цель -
размножаться, то тогда размножение обусловлено самим существованием
земного шара, который не обязан своим существованием кому бы то ни было.
Если доказано, что этот Бог, которого дураки считают творцом, единственным
создателем всего окружающего, есть лишь извращение человеческого разума,
лишь призрак, созданный в мгновение, когда разум заходит в тупик если
доказано, что существование этого Бога невозможно и что Природа пребывает
в постоянном движении, получая от себя то, что идиоты приписывают щедрости
Бога если предположить, что есть это вялое существо, то оно было бы,
конечно, самым смехотворным из всех существ, поскольку оно оказалось бы
полезным только один раз, и потом миллионы столетий находилось бы в
презренном бездействии и неподвижности. Если предположить, что оно
существовало, как нам описывают религии, то оно было бы наигнуснейшим
существом, поскольку это был бы Бог, допускающий зло на земле, тогда как
его всемогущество могло бы его предотвратить. Если, говорю я, это было бы
доказано, а, безусловно, всё так и есть на самом деле - будете ли вы,
Эжени, верить, что набожность, которая связывает человека с этим глупым,
никчёмным, жестоким и презренным Творцом, является столь необходимой
добродетелью?
 
   ЭЖЕНИ, (госпоже де Сент-Анж). - Вот оно что! Вы хотите сказать, дорогая
подруга, что существование Бога это - иллюзия?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Вне всякого сомнения, самая прискорбная.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Чтобы уверовать в неё, нужно прежде потерять рассудок.
Плод ужаса одних и слабости других, этот гнусный фантом, Эжени, бесполезен
земному устройству, и он неминуемо навредил бы ему, потому что Божья воля
должна быть справедливой, и она никогда не смогла бы сочетаться с
несправедливостью, присущей законам Природы. Он должен был бы постоянно
утверждать добро, тогда как Природа должна его желать лишь для компенсации
зла, которое служит её законам. Также было бы необходимо, чтобы Бог
непрестанно оказывал своё влияние, и Природа, один из законов которой -
постоянное действие, стала бы конкурировать с Богом и оказалась бы с ним в
вечном противоречии. Но мне могут ответить, что Бог и Природа едины. Это
абсурд. Вещь созданная не может быть равной существу, её создавшему.
   Возможно ли, чтобы карманные часы были часовщиком? Хорошо, могут они
продолжить: Природа это ничто, а вот Бог - всё. Ещё одна глупость! В мире
необходимы две вещи: творящая сила и сотворённое существо. Теперь наша
единственная цель - выяснить, что это за творящая сила, ответить на этот
главный вопрос.
   Если материя действует, движется с помощью неведомых нам способов если
движение присуще Природе если, короче говоря, материя, благодаря своей
энергии, может творить, производить, сохранять, поддерживать, держать в
равновесии на бескрайних равнинах вселенной все небесные тела, находящиеся
перед нашим взором, и чей равномерный, неизменный ход наполняет нас
благоговением и восторгом, к чему, в таком случае, выискивать инородную
силу, раз активность присуща самой Природе, а она - не что иное, как
материя в действии? Неужели вы предполагаете, что ваша божественная химера
что-нибудь прояснит? Я ручаюсь: никто не докажет мне существования Бога.
Предположим, что я заблуждаюсь насчёт внутренних свойств материи, тогда
передо мной не более, чем просто трудность. А что делаете вы, предлагая
мне вашего Бога?
   Вы предлагаете мне ещё одного бога. И как вы хотите, чтобы я принял за
причину того, что я не понимаю, то, что понимаю ещё меньше? Уж ли не с
помощью методов христианской религии я должен исследовать... сумею узреть
вашего ужасающего Бога? Тогда, давайте же взглянем, как христианство
изображает Бога...
 
   Что вижу я в Боге этой гнусной секты, кроме непоследовательного дикого
существа, создавшего сегодня мир, в устройстве которого он завтра
раскается?
   Что я увижу в нём, кроме слабосильного существа, которое не способно
заставить человека подчиняться его законам? Человек побеждает Бога, хоть и
создан им, и может оскорбить Бога, заслужив тем самым вечные муки! Что за
слабак, этот Бог!
   Как он мог создать всё, что нам известно, и не суметь сделать человека
по своему образу и подобию? И тут вы ответите, что если бы он создал
человека именно таким, то человек не имел бы заслуг перед своим творцом.
Какая пошлость! И почему так необходимо, чтобы человек имел заслуги перед
своим Богом? Если бы человек был создан абсолютно добрым, он никогда бы не
смог творить зла - только тогда работа была бы достойна Бога.
Предоставлять человеку выбор - значило искушать его и необъятное
могущество Бога давало ему полную возможность предвидеть результат.
Получается, Бог с наслаждением обрёк на страдания существо, которое он сам
создал. Как страшен этот ваш Бог!
   Настоящее чудовище! Найдётся ли преступник, более достойный нашей
ненависти, нашей безжалостной мести! И всё же, неудовлетворённый столь
грандиозно завершённым делом, он топит человека, дабы обратить его, он
сжигает его, он его губит.
 
   Но всё это не может изменить человека ни на йоту. Более могучее
существо, чем этот злодейский Бог - Дьявол, как и прежде, сохраняя свою
власть, всегда бросающий вызов своему творцу, с помощью соблазнов успешно
сбивает с пути стадо, которое направляет к себе Всевышний. Ничто не может
преодолеть обращённую на нас силу этого демона. Представьте себе жуткого
Бога, которого вы проповедуете: у него есть сын, единственный сын,
порождённый весьма странным образом. Ибо, поскольку человек ебётся, он
повелел, чтобы его Бог тоже ебался, так что Бог отделил от себя
соответствующую часть и отсылает её с небес вниз. Быть может, вы
воображаете, что это божественное создание явилось в небесных лучах,
посреди ангельского кортежа, на виду у всей вселенной?
   Вовсе нет: именно на груди еврейской шлюхи, именно в обыкновенном
свинарнике было возвещено, что явился Бог, который спасёт землю! Вот оно,
достойное происхождение, предписываемое этой выдающейся личности! Но у
него благородная миссия - выведет ли он нас из заблуждений?
   Давайте всмотримся в него. Что он говорит? Что делает? В чём состоит
его высокая миссия? Какую тайну он собирается раскрыть? Какой догмат он
нам предписывает? В каких деяниях, наконец, засияет его величие?
 
   Сначала я вижу туманное детство несколько, без сомнения, развратных
услуг, оказанных этим распутником жрецам Иерусалимского храма затем
исчезновение на пятнадцать лет, во время которого мошенник будет отравлять
себя всякими измышлениями египетской школы, которые он занесёт в Иудею.
Едва он там вновь появляется, как начинает бредить, будто он - сын Бога,
равный отцу своему. К этому союзу он присоединяет ещё одного призрака,
называя его Святым Духом. И эти три лица, клянётся он, должны быть лишь
одним лицом!
   Чем больше эта бессмысленная тайна поражает разум, тем уверенней наглец
говорит, что великой заслугой будет принять её на веру... и грозит карой
за отказ.
   Этот недоумок уверяет, что для того, чтобы спасти всех нас, он, хотя и
Бог, облёкся смертной плотью, войдя в тело человеческого ребёнка. И
ослепительные чудеса, которые он намерен сотворить, вскоре убедят в этом
весь мир! На непристойном ужине мошенник и впрямь якобы превращает воду в
вино на десерт он кормит нескольких разбойников каким-то провиантом,
заранее припрятанным его сторонниками. Один из приятелей притворяется
мёртвым, а наш самозванец его воскрешает. Затем он удаляется на гору и
там, лишь перед двумя-тремя дружками, делает трюки, которые заставили бы
покраснеть от стыда самого скверного шута наших дней.
 
   Кроме того, яро проклиная тех, кто не уверовал в него, этот мошенник
сулит рай всем болванам, которые согласятся ему внимать. Он ничего не
пишет, потому что он невежда, очень мало говорит, потому что он глуп, ещё
меньше делает, поскольку он слаб. В конце концов, выведя из терпения
должностных лиц своими бунтарскими выходками, шарлатан сам распинает себя
на кресте, предварительно заверив сопровождающих его прохвостов, что
каждый раз, когда они станут его призывать, он будет сходить к ним, и они
будут его поедать.
   Его пытают, и он смиряется с этим. Его дражайший папаша, этот великий
Бог, о котором он дерзнёт сказать, что тот спускается к нему, не оказывает
сынку помощи в эту тяжёлую минуту. Вот он вам, негодяй, с которым
обращаются, как с последним из бандитов, достойным вожаком которых он был.
 
   Собираются его прихвостни: Мы пропали, - говорят они, - все наши
надежды погибли, если мы не придумаем какой-нибудь хитрости. Напоим
стражу, охраняющую Иисуса, затем выкрадем его тело, пустим слух, что он
воскрес - это надёжный трюк. Если поверят в наш обман, возникшая религия
распространится, и она покорит весь мир... За дело! Так они состряпали
свои делишки. У скольких мерзавцев наглость вытесняет достоинство! Труп
похитили дураки, женщины и дети вопят во всё горло: Чудо!. Однако в этом
городе, запятнанном кровью Бога, никто не хочет в него верить, не
происходит ни одного обращения. Более того, происшествие кажется настолько
ничтожным, что о нём не упоминает ни один историк. Только ученики
самозванца надеются постепенно извлечь выгоду из обмана.
 
   Эта деталь исключительно важна, и давайте хорошенько запомним её. Они
выжидают несколько лет, прежде чем воспользоваться своей махинацией. В
конце концов, они воздвигают шаткое сооружение своей отвратительной
доктрины. Люди падки на любую новизну. Опасаясь императорского деспотизма,
мир соглашается с необходимостью революции. Этих врунов слушают всё
охотнее, и они достигают быстрых успехов. Такова история всех заблуждений.
   Вскоре алтари Венеры и Марса заменяют на алтари Иисуса и Марии
публикуют жизнеописания самозванца этот пресный вымысел приходится по
вкусу глупцам Иисусу приписывают высказывания сотни вещей, которые никогда
не приходили ему в голову. Несколько его собственных бессмыслиц тотчас
становятся основой его морали, а поскольку этот водевиль разыгрывается для
бедняков, милосердие стало первой добродетелью. Насаждаются дикие ритуалы
под названием таинства. Самое оскорбительное, самое отвратительное, это
когда у священника, погрязшего в преступлениях, есть, тем не менее, власть
несколькими магическими словами заставить Бога оказаться в кусочке хлеба.
Без всякого сомнения, этот постыдный культ был бы уничтожен в зародыше,
если бы он вызвал презрение, которого он заслуживает. Но его вздумали
преследовать, и в результате он лишь неизбежно укрепился.
 
   Даже сегодня он падёт, если его высмеют. Искусный Вольтер никогда не
пользовался иным оружием, и - он единственный из всех писателей, кто может
похвастаться количеством своих приверженцев. Такова, Эжени, краткая
история Бога и религии. Подумайте, какой трактовки достойны эти небылицы и
определите своё отношение к ним.
 
   ЭЖЕНИ. - Мой выбор ясен: я презираю все эти больные фантазии да и сам
Бог, за которого я держалась из слабости или невежества, внушает мне
сейчас только ужас.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Поклянись же никогда о нём больше не думать,
никогда им не обременяться, никогда в жизни не взывать и не возвращаться к
нему.
 
   ЭЖЕНИ, (бросаясь на грудь госпожи де Сент-Анж.) - Ах, клянусь в этом,
будучи в твоих объятьях! Я ведь вижу, что всё, что ты требуешь - это для
моего блага, и ты не позволишь, чтобы моё спокойствие нарушалось этими
воспоминаниями!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Разве могли у меня быть иные побуждения?
 
   ЭЖЕНИ. - Но, Дольмансе, мне кажется, что анализ добродетели увёл нас к
размышлению о религиях. Сделаем шаг назад. Какой бы нелепой ни была
религия, нет ли каких-нибудь добродетелей, ею предписанных, развитие
которых может содействовать нашему счастью?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Хорошо, давайте посмотрим. Не целомудрие ли эта
добродетель, которую разрушают ваши глазки, несмотря на то, что весь ваш
облик олицетворяет её? Намерены ли вы принять обязательство сражаться со
всеми проявлениями Природы пожертвуете ли вы ими ради бесполезной и
смехотворной чести: никогда не иметь никакой слабости? Будьте справедливы
и ответьте мне, милая подружка: думаете ли вы, что в этой абсурдной и
опасной чистоте души вы найдёте все наслаждения противостоящего ей порока?
 
   ЭЖЕНИ. - Нет, должна заявить, что я в ней ничего не нахожу я не
чувствую ни малейшей склонности к целомудрию, а к пороку испытываю
непреодолимое влечение. Но, Дольмансе, разве милосердие и
благотворительность не смогли бы принести счастье каким-нибудь
чувствительным душам?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Пошлите вон эти добродетели, порождающие только
неблагодарных! Впрочем, не заблуждайтесь, моя очаровательная подружка:
   благотворительность, несомненно, скорее порок гордыни, нежели истинная
добродетель в душе тут вовсе не единственное желание совершить доброе
дело, а лишь показная забота о ближнем. Сколько раздражения вызывает
поданная милостыня, о которой не стало широко известно. Тем более, не
воображайте, Эжени, что деяние это, как принято считать, повлечёт за собой
только благие последствия что касается меня, то я считаю это величайшим
надувательством.
   Благотворительность приучает бедняка к подаяниям, которые расслабляют
его.
   Ожидая от вас милостыни, он перестаёт работать а когда подачки
прекращаются, он становится вором или убийцей. Со всех сторон я слышу
голоса, требующие покончить с нищенством, но в то же время делается всё,
чтобы его поощрять.
   Вы хотите, чтобы в вашей спальне не было мух? Не рассыпайте повсюду
привлекающий их сахар. Вы хотите, чтобы во Франции не было нищих? Не
раздавайте милостыню и, прежде всего, закройте ваши дома призрения.
   Человек, который родился в нищете и видит, что он лишён этих опасных
вспомоществований, употребит всю свою изворотливость и использует все
качества, которыми его одарила Природа, чтобы избавиться от обстоятельств,
в которых началась его жизнь. И он больше не будет вам докучать.
Безжалостно разрушайте, сравнивайте с землёй эти омерзительные дома, в
которых вы размещаете плоды бедняцкого распутства эти ужасающие клоаки, из
которых ежедневно извергается в общество отвратительный рой новых
созданий, надеющихся только на ваш кошелёк. Я спрашиваю: какой смысл столь
тщательно охранять подобных субъектов? Неужели кто-либо опасается, что во
Франции сократится население? Ах, не бойтесь, пожалуйста! Одним из
главнейших пороков нации является перенаселение, и ещё хуже, когда такое
изобилие почитается за богатство государства. Это чрезмерное количество
людей подобно паразитирующим ветвям, которые живут за счёт ствола и, в
конечном итоге, его истощают. Вспомните: каждый раз, когда в государтве,
вне зависимости от его политического устройства, население превосходит
определённые размеры - общество чахнет. Внимательно взгляните на Францию,
и вы убедитесь в этом.
   Что из этого выйдет? - Совершенно ясно. Китайцы, куда более мудрые, чем
мы, старательно избегают бремени перенаселения. Никаких приютов для
позорных плодов разврата: их не берегут, а покидают, как остатки от
пищеварительного процесса. В Китае и понятия не имеют о домах призрения.
Там все работают, там все счастливы, ничто не истощает энергии бедняка
каждый там может сказать, как Нерон: Что такое бедняк?
 
   ЭЖЕНИ, (госпоже де Сент-Анж.) - Милая подруга, мой отец рассуждает
точно так же, как господин Дольмансе: в жизни он никому не сделал добра, и
он не перестаёт измываться над моей матерью за то, что она тратит деньги
на такие дела. Она состоит в Материнском обществе и в Филантропическом
клубе. Трудно назвать ассоциацию, к которой бы она не принадлежала! Отец
заставил её бросить все эти глупости, угрожая, что, если она к ним
возвратится, он посадит её на самый скромный пансион.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Нет ничего смешнее и в то же время опаснее, Эжени,
чем все эти общества: именно им, бесплатным школам и благотворительным
организациям мы обязаны ужасным беспорядком, в котором мы теперь живём.
   Никогда не давай милостыню, моя дорогая, умоляю тебя.
 
   ЭЖЕНИ. - На этот счёт можете не волноваться, мой отец уже давно
потребовал от меня того же. Благотворительность не настолько искушает
меня, чтобы нарушить его приказ... веление моего сердца и твои желания.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Не будем разбазаривать на других ту долю добрых чувств,
которой наделила нас Природа. Что для меня невзгоды, одолевающие других?
   Разве мне не хватает своих, чтобы изводить себя ещё и чужими? Пусть
чувства разгораются только для наших наслаждений! Будем чувствительны ко
всему, что им способствует, и абсолютно холодны - к остальному. Такого
рода экономия чувств и здравомысленное отношение приводит к некоторой
жестокости, которая порой не лишена прелести. Но оказывается невозможным
всегда делать зло, и лишённые этого удовольствия мы, по крайней мере,
можем компенсировать его крупицей мелкой, но пикантной порочности -
никогда не делать добра.
 
   ЭЖЕНИ. - О, Боже! Как воспламеняют меня ваши наставления! Я думаю, что
скорее погибну, чем позволю заставить себя совершить добрый поступок!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - А если бы предоставился случай совершить дурной,
была ли бы ты готова к этому?
 
   ЭЖЕНИ. - Остановись, искусительница я не отвечу, пока ты не закончишь
моё воспитание. Мне кажется, что следуя вашим наставлениям, Дольмансе, нет
абсолютно никакого различия, добро делаешь или зло. Ведь только своему
вкусу, своему темпераменту надо следовать, не так ли?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - О, не сомневайтесь в этом, Эжени. Слова: порок и
добродетель несут весьма ограниченный смысл. Нет ни одного действия, каким
бы странным оно ни могло показаться, которое поистине преступно и ни
одного, которое можно назвать истинно добродетельным. Всё зависит от наших
обычаев и климата, в котором мы живём. То, что считается преступлением
здесь, нередко является добродетелью в нескольких сот льё отсюда, а
добродетели на другой стороне Земли вполне могли бы стать преступлениями
на нашей. Нет ужаса, который где-то не был бы освящён, и нет добродетели,
которая не была бы проклята. Когда лишь географические различия
определяют, какое действие должно вызывать одобрение или порицание, то как
ничтожно мало должны нас волновать эти смехотворные и легкомысленные
чувства наоборот, мы обязаны надёжно вооружиться против них и бесстрашно
предпочесть им презрение людей, если только действия, которые на нас его
навлекают, доставляют нам хоть малейшее наслаждение.
 
   ЭЖЕНИ. - Однако мне кажется, что есть поступки такие опасные и
порочные, что их повсюду считают преступлением.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Ни одного, любовь моя, ни единого: ни воровство, ни
кровосмешение, ни убийство, ни даже убийство родителей.
 
   ЭЖЕНИ. - Как! Эти ужасы где-то оправдываются?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - В одних странах они уважаются, награждаются,
рассматриваются как образцы поведения, тогда как в других краях
человечность, милосердие, доброжелательность, целомудрие - словом, все
наши добродетели воспринимаются как нечто чудовищное.
 
   ЭЖЕНИ. - Вы должны мне всё это объяснить, Я прошу вас кратко
проанализировать каждое из этих преступлений, но, пожалуйста, прежде всего
изложите мне ваше мнение о распутстве девушек, а потом об изменах замужних
женщин.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Тогда слушай внимательно, Эжени. Право же, это
сущий абсурд, когда сразу после того, как девочку отнимают от груди, она
обязана превратиться в жертву родительской воли, чтобы оставаться таковой
до самой смерти. В наш век, озабоченный правами человека и всяческими
свободами, девушки не должны считаться рабынями своих семей, когда ясно,
что родительская власть над ними весьма иллюзорна. Испросим же совета у
Природы по этому поводу, и пусть послужат нам примером животные, чьи
законы находятся в полном согласии с ней. Разве родительские обязанности у
зверей распространяются сверх удовлетворения главных физических
потребностей детёнышей? Разве каждый зверь не располагает той же свободой,
теми же правами, какими пользуются его родители? Заботятся ли о зверёныше
его родители, едва он научится ходить и самостоятельно кормиться? Да и сам
детёныш - считает ли он себя обязанным тем, кто дал ему жизнь? Нет,
конечно.
   Но по какому праву на человеческих детей накладываются иные
обязанности? И что, кроме отцовской жадности и честолюбия, лежит в основе
этих обязанностей? Итак, я спрашиваю: справедливо ли юную девушку,
начинающую чувствовать и размышлять, подвергать таким ограничениям? Не
предрассудок ли самолично куёт эти цепи? Есть ли что-нибудь нелепее, чем
девушка пятнадцати-шестнадцати лет, вынужденная подавлять желания, которые
сжигают её? Она должна дожидаться в худших, чем адские, мучениях, пока
родителям, виновным в её несчастной юности, вздумается принести в жертву и
её зрелые годы - отдать дочь против её воли нелюбимому или ненавистному
супругу, руководствуясь своим вероломным корыстолюбием?
   О, нет! Нет, Эжени, эти путы очень быстро исчезают. Девушка, достигшая
сознательного возраста, должна быть отделена от родителей, и после
получения образования необходимо, чтобы в пятнадцать лет она стала сама
распоряжаться своей судьбой и стала бы такой, какой бы ей захотелось.
Падёт ли она в объятия порока? Да какая разница! Разве услуги, которые
оказывает юная девушка, соглашаясь принести счастье всякому, кто к ней
обратится, не в тысячу раз важнее тех услуг, которые она предоставит лишь
супругу, изолировав себя от прочих? Призвание женщины - быть распутницей,
как сука, как волчица: она должна принадлежать всем, кто её захочет.
Очевидно, что связывать женщину абсурдными путами уединённого брака -
значит оскорблять её природное предназначение.
   Будем надеяться, что глаза у людей откроются, и, обеспечив свободу
каждой личности, они не забудут о судьбе несчастных девушек. Но если их, к
великому сожалению, обойдут вниманием, то пусть они сами восстанут против
обычаев и предрассудков и пусть разорвут цепи, которыми их желают
поработить, и тогда они восторжествуют над расхожим мнением. Люди,
умудрённые свободой, поймут, что эти девушки восстали против беззакония и
что, в глазах свободного человека, уступить зову Природы не есть
преступление и может представляться таковым только человеку порабощённому.
   Посему, исходите из законности этих принципов, Эжени, избавляйтесь от
кандалов чего бы вам это ни стоило презирайте внушения слабоумной матери,
которой вы законно обязаны лишь ненавистью и омерзением. Если же ваш
развратник-папаша захочет вас, то - в добрый час: пусть он насладится
вами, но не позволяйте затуманивать себе голову - сбрасывайте хомут,
который он может захотеть надеть на вас. Уйма девушек поступала так со
своими отцами.
   Ебитесь, одним словом. Ебитесь! Именно для этого вы произведены на
свет. Нет никаких границ вашим удовольствиям, кроме тех, что ставят ваши
желания и силы. Не важно, где, когда и с кем - в любое время, в любом
месте и любой мужчина должен служить вашему сладострастию. Воздержание -
невозможная добродетель, и за него Природа, ущемлённая в своих правах,
тотчас наказывает нас бесчисленными невзгодами.
   Пока же законы остаются такими, как сейчас, будем осмотрительными. Нас
принуждает к этому крикливое общественное мнение. Но в уединении и в
тишине мы возместим убытки, наносимые жестоким целомудрием, которое мы
должны проявлять на людях.
   Юной девушке следует завести надёжную подругу. Свободная, светская, та
должна тайно приобщать её к миру наслаждений. За неимением подружки
девушка должна ухитриться соблазнить окружающих её стражей. Пусть она
умолит их проституировать её и посулит им все деньги, которые они смогут
выручить, продавая её. Или сами стражи могут послужить ей, или женщины,
которых мы зовём сводницами, найдут ей тех, кто утолит желания юницы. Она
должна пускать пыль в глаза всем вокруг неё: братьям, кузенам, друзьям,
родителям - пусть она отдаётся всем, если это требуется, чтобы скрыть своё
поведение. Пусть она даже поступится своими вкусами и симпатиями -
интрига, которая ей не по душе и которую она заведёт только из
дипломатических соображений, приведёт её вскоре к желаемой. И вот она,
наконец, при деле.
   Но ни в коем случае она не должна возвращаться к предрассудкам детства:
   угрозы, увещания, долг, добродетель, религия, советы - всё это она
обязана похерить, она должна отбросить и упорно презирать всё, что
способно поработить её, словом, всё, что мешает ей идти путём бесстыдства.
   Не что иное, как сумасбродство наших родителей предрекает несчастия на
стезе разврата. Шипы есть везде, но там, где обитает порок, выше шипов
расцветают розы. На грязных тропинках добродетели Природа не позволяет
цвести улыбкам.
   Единственное препятствие, которое вызывает страх на пути порока - это
общественное мнение. Но найдётся ли пылкая девушка, которая, чуть
поразмыслив, не возвысится над этим презренным мнением? Удовольствия,
получаемые от уважения, Эжени, - это лишь духовные удовольствия, доступные
только некоторым натурам. А от ебли удовольствие получают все его чары
вскоре сводят на нет то навязчивое, но иллюзорное презрение, которое
исходит от общественного мнения, когда над ним насмехаются. Однако
здравомыслящие женщины так издеваются над ним, что даже извлекают из этого
дополнительное наслаждение. Ебитесь же, Эжени, ебитесь, мой ангел! Ваше
тело - ваше и только ваше и в целом мире лишь вам одной принадлежит право
наслаждаться им, как вы пожелаете.
   Воспользуйтесь самым счастливым временем своей жизни: так кратки, увы,
эти золотые дни наших блаженств. Если нам повезёт и мы успеем насладиться
ими, дивные воспоминания утешат нас в старости и позабавят. Но если мы
упустим наши возможности, горькие сожаления, страшные раскаяния будут
раздирать нас и присоединятся к мукам старости, и слёзы и тернии ускорят
наше приближение к могиле... Но разве вы настолько безумны, чтобы верить в
бессмертие?
   Только благодаря ебле, моя дорогая, вы останетесь в памяти людей.
Лукрецию скоро забыли, а вот Теодора и Мессалина остались самой сладкой и
самой частой темой для беседы.
   Так почему же, Эжени, не сделать выбор, который, увенчивая нас цветами
в этом мире, оставляет нам надежду на почитание после того, как мы его
покинем?
   Как можно предпочесть путь, который плодит на земле глупость и не сулит
после смерти ничего, кроме презрения и забвения?
 
   ЭЖЕНИ, госпоже де Сент-Анж. - Ах, любовь моя, до чего эти
соблазнительные речи воспламеняют мой ум и овладевают моей душой! Я в
таком состоянии, что его невозможно описать... А не могла ли бы ты,
умоляю, познакомить меня с несколькими из этих женщин... (взволнованно),
которые будут меня проституировать, если я их попрошу?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - До тех пор, пока ты не наберёшься опыта, Эжени, об
этом позабочусь я доверься мне и тем мерам предосторожности, которые я
приму, чтобы скрыть твои невоздержанные устремления. Я хочу, чтобы
первыми, кому ты отдашь себя, были мой брат и этот надёжный друг, твой
наставник. А потом найдём и других. Не тревожься, милочка, я научу тебя
порхать от удовольствия к удовольствию, я погружу тебя в океан
наслаждений, я наполню тебя ими до краёв, мой ангел, я насыщу тебя ими!
 
   ЭЖЕНИ, бросаясь в объятия госпожи де Сент-Анж. - О, моя хорошая, я
обожаю тебя! Поверь, у тебя не будет более прилежной ученицы, чем я. Но
мне кажется, что чуть раньше ты рассказывала, что девушке, предающейся
разврату, трудно будет утаить это от супруга, которым она должна
обзавестись.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Это правда, моя дорогая, но есть тайные средства,
помогающие залатать все бреши. Я обещаю ознакомить тебя с ними, и после
этого, если ты даже еблась, как Антуанетта, я берусь превратить тебя в
такую же целку, какой ты была в день своего рождения.
 
   ЭЖЕНИ. - О моя прекрасная! Продолжай же моё обучение. Расскажи скорее,
как должна вести себя женщина в браке.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - При любых обстоятельствах, женщина, моя дорогая,
будь она незамужней, замужем или вдовой, не должна иметь иной цели, иного
занятия, иного желания, кроме ебли с утра до вечера, ибо только для этого
создала её Природа. Но если для исполнения этого предназначения я требую,
чтобы женщина растоптала все детские предрассудки, если я предписываю ей
полное неподчинение родительским приказам и открытое презрение всех
советов, даваемых близкими, согласись, Эжени с моей настоятельной
рекомендацией, что из всех пут, которые необходимо разорвать, первыми
должны быть путы брака.
   В самом деле, Эжени, представь, девушка, едва покинувшая отчий дом или
пансион, ни в чём не сведуща, не имеет никакого опыта. И вдруг её
обязывают отдаться в руки человека, которого она никогда не видела, её
ведут к алтарю, и она должна дать этому мужчине клятву покорности и
верности, что является бесчестным поступком, ибо у неё нет ничего в
сердце, кроме горячего желания нарушить эту клятву. Эжени, есть ли на
свете более жуткая участь? Однако, нравится ей муж или нет, относится ли
он к ней с нежностью или с жестокостью, её честь обязывает соблюдать эти
клятвы. Если она их нарушит, то она обречена на позор, если она останется
им верна, то она обречена на рабство - в любом случае она должна в
отчаянии погибнуть. О нет, Эжени, не это цель нашего существования. Эти
нелепые законы - дело рук человеческих, и мы вовсе не обязаны им
подчиняться. А развод? Может ли он дать нам удовлетворение?
   Скорей всего, нет. Можем ли мы быть уверены, что в последних узах мы
обретём счастье, которого мы не обрели в прежних?
   Посему возместим себе тайно ущерб, нанесённый нам этими абсурдными
союзами, будучи в абсолютной уверенности, что до какой бы степени ни
доходили наши проказы, они ничуть не возмущают Природу, а лишь воздают ей
дань уважения, ибо уступать желаниям, которые она посеяла в нас - значит
покоряться её законам, а сопротивляясь желаниям, мы только оскорбляем её.
   Адюльтер, который люди считают за преступление, за которое у них
поднимается рука наказывать смертью, адюльтер, Эжени, является лишь
естественным освобождением от обязательств, отменить которое тираны
никогда не смогут. Но разве не ужасно, - говорят наши мужья, - когда мы
окружаем любовью и раскрываем объятия детям, которых мы считаем своими,
тогда как они являются плодом вашего распутства? Это довод Руссо, пожалуй,
единственный довод против адюльтера, кажущийся убедительным. Но разве не
чрезвычайно просто предаваться разврату, не опасаясь беременности? А разве
не ещё легче прервать её, если уж она случится по нашей собственной
неосторожности или недосмотру? Но, поскольку мы ещё вернёмся к этому
вопросу, обратим сейчас внимание на суть, и мы увидим, что довод,
казавшийся вначале убедительным, тем не менее, весьма иллюзорен.
   Во-первых, пока я сплю со своим мужем, пока его семя втекает в глубины
моей утробы, - даже если я в то же время совокупляюсь с десятью мужчинами
- нет ничего, что могло бы ему доказать, что рождённое дитя не его.
Ребёнок может быть от него или не от него так что, если мужа одолевают
сомнения, он не вправе отрицать своего участия в том, что, быть может,
всецело является результатом его деяний. Раз существует возможность, что
ребёнок его, значит, это и есть его ребёнок. Каждый мужчина, который
мучает себя подобными подозрениями, напрашивается на них, ибо даже если
его жена весталка, он всё равно будет терзаться сомнениями, поскольку
невозможно быть полностью уверенным в женщине: та, что была благочестивой
долгие годы, в один прекрасный день может изменить. Следовательно, если
муж подозрителен, он будет таковым в любом случае и никогда не будет
уверен, что ребёнок, которого он обнимает - это ребёнок от него. А если
муж вечно подозревает жену в измене, то нет вреда в том, чтобы время от
времени оправдывать его подозрения, ведь ни к счастью, ни к несчастью
своему, он не перестанет подозревать. Но предположим, что муж в полном
неведении ласкает плод распутства своей жены - в чём же здесь
преступление? Разве у нас не общее имущество? В таком случае, какое зло
совершаю я, вводя в семью ребёнка, которому должна принадлежать часть
этого добра? Он будет пользоваться моей долей, он ничего не украдёт у
моего нежного супруга. Часть, которую унаследует ребёнок, будет взята из
моего приданого, так что ни этот ребёнок, ни я не возьмём ничего у моего
мужа.
   Спрашивается, на каком основании ребёнок пользовался бы моим добром,
если бы он был от мужа? Разве не в силу того, что он рождён мной? Именно
по этой причине он и унаследует свою долю. Из-за того, что ребёнок
принадлежит мне, я должна отдать ему часть своих богатств.
   В чём вы можете меня упрекнуть? О ребёнке позаботились. Но вы
обманываете вашего мужа, а обманывать - жестоко. Нет, я лишь возвращаю
долг, - отвечу я, - он обманул первым, набросив на меня цепи брака. А я
мщу, что может быть проще? Но ведь честь вашего мужа ужасно оскорблена.
Что за смехотворное утверждение! Мой разврат абсолютно не касается моего
мужа, это моё личное дело. Так называемое бесчестье играло какую-то роль
сто лет назад, а сегодня мы избавились от этой химеры и мой муж не более
замаран моим распутством, чем я - его. Да, ебись я со всеми подряд, это
никак не заденет моего мужа. Этим я не нанесу ему никакого вреда, который
сам по себе является в данном случае чистой выдумкой.
   Одно из двух: либо мой муж жестокий и ревнивый человек, либо он добр и
нежен. В первом случае, самое лучшее, что я могу сделать - это отомстить
за его поведение, во втором - мои измены не смогут его огорчить. Если он
благороден, то он будет только счастлив оттого, что я вкушаю наслаждения,
поскольку всякий утончённый человек будет получать удовольствие от зрелища
счастья, вкушаемого любимым существом. А если вы его любите, захотите ли
вы, чтобы он поступал так же? О, горе женщине, которая вздумает ревновать
мужа! Если она его любит, пусть удовлетворяется тем, что он ей даёт но
пусть не принуждает его ни к чему, ибо она не только не преуспеет в этом,
но вскоре лишь вызовет у мужа ненависть. До тех пор, пока я сохраняю
благоразумие, меня никогда не огорчат похождения моего мужа. Лишь бы он
оставался со мной, и тогда в доме будет царить мир.
   Подведём итоги: каковы бы ни были последствия адюльтера, даже если в
доме появятся дети не от мужа, раз это дети его жены, они имеют
определённые права на часть её приданого. Супруг, если он неглуп, должен
относиться к ним, как будто они дети от её предыдущего брака. Если же он
ничего не знает, то это для него самое лучшее, поскольку нельзя мучиться
тем, что тебе неизвестно. Если адюльтер не имеет никаких последствий и муж
о нём не знает, ни один юрист не сможет доказать существование
преступления: в этом случае адюльтер оказывается действием, к которому муж
не имеет абсолютно никакого отношения, поскольку не знает о нём, а для
жены - действием восхитительным, поскольку она им наслаждается. Если муж
узнаёт об адюльтере, то от этого адюльтер не становится злом - ведь только
что он не был таковым, и суть его не изменилась. Если уж говорить о зле,
то его можно отыскать только в самом открытии мужем измены. Что ж, тогда
вина падает исключительно на него, а к жене это не имеет никакого
отношения.
   Те, кто в давние времена наказывали за адюльтер, были настоящими
палачами, жестокими и ревнивыми, которые, исходя из своего субъективного
мнения, бесчестно полагали, что достаточно их оскорбить, чтобы стать
преступником, будто бы личная обида всегда должна расцениваться как
преступление и будто можно по справедливости назвать преступлением
действие, которое не оскорбляет ни Природу, ни общество, а лишь служит,
очевидно, им обоим.
   Однако есть случаи, когда легко доказуемый адюльтер, не будучи оттого
более преступным, ставит женщину в затруднительное положение. Представь,
что муж, например - импотент или обладает вкусами, противоречащими
размножению.
   Так как жена стремится к наслаждению, которое мужу недоступно, её
поведение неизбежно становится более раскрепощённым. Но должно ли это её
беспокоить?
   Нет, разумеется. Единственная предосторожность, которую ей нужно
предпринять - это не рожать детей, а если меры предосторожности не помогли
- 
 сделать аборт. Если же противоестественные склонности мужа вынуждают жену
искать компенсации за его пренебрежение ею, то прежде всего она должна без
всякого отвращения удовлетворить его желания, каковы бы они ни были. Затем
пусть она даст ему понять, что подобные любезности дают ей право на
ответные уступки: пусть она потребует полной свободы в обмен на ту, что
она предоставляет. При такой ситуации муж либо отказывается, либо
соглашается.
   Если соглашается, как поступил мой, то ты даёшь себе полную волю,
одновременно удваивая заботы о нём и потакая его капризам. Если же он
отказывается, тогда ты доводишь свои хитрости до совершенства и
преспокойно ебёшься под их прикрытием. А если он импотент? Тогда
расстаёшься с ним, но всегда даёшь себе волю: при любых обстоятельствах не
перестаёшь ебаться, моя козочка, потому что мы рождены для ебли, потому
что, ебясь, мы повинуемся Природе и выполняем её предначертания, а все
человеческие законы, противоречащие законам Природы, созданы лишь для
того, чтобы мы их презирали.
   Насколько глупа женщина, наклонностям которой мешают следовать
абсурдные узы брака, которая боится забеременеть или нанести вред мужу,
или - что ещё нелепее - подмочить свою репутацию! Ты убедилась, Эжени, да
и прочувствовала тоже, насколько она безмозгла, если в жертву
бессмысленным предрассудкам приносит собственное счастье и все радости
жизни. Пусть же она безнаказанно ебётся! Разве немножечко тщеславия и
необоснованные религиозные чаяния вознаградят её за такие жертвы? Нет,
нет, в могиле смешаются и порок, и добродетель. Будет ли общество через
несколько лет в большей степени прославлять одних, чем проклинать других?
Нет и снова нет!
   Несчастная, что жила, чураясь наслаждений, умрёт, увы, без всякого
воздаяния.
 
   ЭЖЕНИ. - Ты окончательно убеждаешь меня, мой ангел! Ты уничтожаешь мои
предрассудки! Как легко ты расправляешься со всеми фальшивыми принципами,
вложенными в меня моей матерью! Ах! Я бы завтра же вышла замуж, чтобы
воплотить на практике твои мудрые советы. Как они соблазнительны, как
верны, как они мне по душе! Одно лишь не вполне понятно мне в том, что ты
говорила, моя дорогая умоляю, объясни мне. Ты заявляешь, что твой муж,
наслаждаясь тобой, пренебрегает поведением, которое ведёт к появлению
детей. Что же, скажи, прошу тебя, он такое делает?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Мой муж был уже пожилым человеком, когда я вышла за
него замуж. В первую брачную ночь он рассказал мне о своих причудах,
уверяя, что, со своей стороны, он никогда не будет препятствовать моим. Я
поклялась повиноваться ему, и с тех пор между нами полнейшее
взаимопонимание, и мы упиваемся сладчайшей свободой. А прихоть моего мужа
в том, чтоб я ему сосала, но к этому добавляется весьма причудливая деталь
как заключение предыдущему:
   в то время, как я склоняюсь над ним и бодро высасываю малафью из его
яиц, мои ягодицы находятся над его лицом - и я должна насрать ему в рот!..
Он всё проглатывает!..
 
   ЭЖЕНИ. - Вот это действительно из ряда вон выходящая прихоть!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Ни одна не может быть названа таковой, моя дорогая, все
они - проявления Природы. Когда она создавала людей, ей захотелось внести
разнообразие в их вкусы, как и во внешность, так что нам не следует
удивляться разнообразию пристрастий, как мы не удивляемся различию черт
наших лиц.
   Прихоть, описанная вашей подругой - весьма в моде множество людей, в
особенности определённого возраста, полностью находятся в её власти. А
разве вы, Эжени, отказались бы сделать такую услугу, если бы кто-нибудь
попросил вас о ней?
 
   ЭЖЕНИ, краснея. - Согласно наставлениям, которые мне здесь внушаются,
разве могу я отказать в чём-либо? Я лишь прошу извинить моё изумление -
ведь я впервые слышу о таких проявлениях похоти: сначала мне надо их себе
представить однако между принятием решения и его выполнением существует
расстояние, но позвольте мне заверить моих наставников, что оно будет лишь
того размера, какой они сами установят. Как бы то ни было, моя дорогая, ты
получила свободу, согласившись на выполнение этой обязанности?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Абсолютную свободу, Эжени. Я, со своей стороны,
делала всё, что хотела, и он не чинил мне никаких препятствий, но я не
завела постоянного любовника - я слишком любила наслаждения для этого. Как
несчастна женщина, которая привязалась к кому-то! Достаточно заиметь
любовника - и она пропала, тогда как, если заниматься развратом ежедневно,
да по десять раз, коль того захочется, то привязанность бесследно исчезнет
в ночи безмолвия, как только разврат закончится.
   Я была богата, я платила юношам, которые меня ебли инкогнито. Я
окружила себя очаровательными слугами, которым было сказано, что им
уготованы самые изощрённые наслаждения, при условии, что они будут держать
язык за зубами, а чуть они откроют рот, как их вышвырнут за дверь. Ты даже
не представляешь, моя милая, в какой поток наслаждений я окунулась таким
образом! Именно такое поведение я всегда предписываю каждой женщине,
которая хотела бы мне подражать. За двенадцать лет брака меня ебли
десять-двенадцать тысяч мужчин, а может быть, и больше... Но в обществе, в
котором я вращаюсь, меня считают весьма благонравной. А та, что завела бы
любовников, была бы обречена, к моменту смены первого на второго.
 
   ЭЖЕНИ. - Что ж, этот путь представляется самым надёжным. Я, разумеется,
буду ему следовать. Я должна по твоему примеру выйти замуж за человека с
деньгами и, кроме того, с необычными прихотями... Но, моя дорогая, разве
твой муж полностью порабощён своими склонностями? Разве он никогда не
требовал от тебя чего-нибудь ещё?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Все двенадцать лет он он был верен себе ежедневно,
за исключением тех случаев, когда я куда-нибудь уезжаю. Тогда меня
заменяет прелестнейшая девушка, которую я взяла в дом по его просьбе. И
всё у нас идёт замечательно.
 
   ЭЖЕНИ. - Но неужели он на этом останавливается? Ведь должны же быть и
другие объекты, вне дома, которые стараются разнообразить его удовольствия?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Будьте уверены, они имеются, Эжени: супруг мадам - один из
величайших распутников нашего времени. Он тратит более ста тысяч экю в
год, потакая своим непристойным вкусам, только что описанным вашей
подругой.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - По правде сказать, я подозреваю, что эта цифра даже
больше, но какое мне дело до его извращений, если их обилие санкционирует
и покрывает мои собственные?
 
   ЭЖЕНИ. - Продолжим, умоляю, не упуская никаких деталей, рассказ о
способах, которыми женщина, замужняя или незамужняя, может предохранить
себя от беременности. Я очень боюсь этой угрозы, исходит ли она от мужа,
которому я должна принадлежать, или же от разврата, которому я
принадлежать хочу. Ты уже указала мне один способ, поведав о вкусах твоего
мужа, но то, что приятно для мужчины, может не являться таковым для
женщины, а я хочу, чтобы ты рассказала мне о наших развлечениях, которые
лишены риска, столь устрашающего меня.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Девушка подвергается риску заиметь ребёнка тем
больше, чем чаще она позволяет мужчине вторгаться в её пизду. Пусть она
старательно избегает такого способа наслаждения. Вместо этого она должна
предлагать всё, что угодно: руку, рот, груди или зад. Последняя дорожка
приведёт её к самому великому наслаждению, куда более острому, чем другие,
тогда как прочие пути позволят ей наслаждение дарить.
   В первом случае происходит, так сказать, использование руки, то, что ты
сама недавно наблюдала, Эжени. Ты встряхиваешь член своего дружка так,
будто накачиваешь, и после некоторого периода возбуждения выбрасывается
сперма. А в это время мужчина целует тебя, ласкает и покрывает этой
жидкостью ту часть твоего тела, которая ему больше всего по вкусу. Если ты
хочешь, чтобы жидкость пролилась тебе на груди, надо лечь на кровать,
поместить член между грудей и сжать его ими. После нескольких движений
мужчина спускает, затопляя тебя часто с головой. Этот способ - наименее
сладострастный из всех он подходит только женщинам, чьи груди, благодаря
длительной тренировке, приобрели достаточную эластичность, необходимую для
того, чтобы ими крепко сжимать член.
   Удовольствие, получаемое во рту, гораздо более приемлемо как для
мужчины, так и для женщины. Осуществить это лучше всего таким образом: ты
ложишься валетом на своего ёбаря. Он вставляет хуй тебе в рот, а его
голова располагается между твоих ляжек. Он платит тебе взаимностью -
вводит язык тебе в пизду или лижет клитор. Если ты избрала эту позу, то
надо вести себя с огоньком:
   вцепиться в ягодицы и одновременно щекотать и всовывать палец в его
сраку - деталь весьма важная для усиления страсти. Разгорячённые от
воплощающихся фантазий, любовники глотают соки друг друга, стекающие в их
рты, и таким образом вкушают изощрённое наслаждение - направлять соки не в
традиционное место назначения, а в свой живот.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Этот способ восхитителен, Эжени, я рекомендую вам его
использовать. Как замечательно обхитрить размножение, которое дураки
именуют законом Природы. Иногда ляжки, а также и подмышки, служат приютом
мужского члена и предоставляют ему убежище, где его семя может быть излито
без риска оплодотворения.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Некоторые женщины вводят вглубь влагалища губку,
которая впитывает сперму и не даёт ей попасть в сосуд, где происходит
зачатие.
   Другие женщины заставляют своих ёбарей пользоваться мешочком из
венецианской кожи, который в разговорном языке называется гондоном. В него
изливается семя и не может продолжать свой путь. Но из всех этих
возможностей, та, что предоставляется жопой, без всякого соменения, самая
прекрасная! Дольмансе, а теперь вы порассуждайте об этом. Кто лучше вас
способен описать страсть, ради защиты которой (если бы она требовала
защиты), вы отдали бы жизнь?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Признаю свою слабость. Я также должен признать, что во
всём мире не найдётся ни одного способа наслаждаться более
предпочтительного. Я обожаю его с каждым полом, но сознаюсь, что жопа
юноши доставляет мне куда более острое наслаждение, чем девичья. Тех, кто
предаётся этой страсти, называют специальным термином: буграми. Если
кто-то хочет стать бугром, Эжени, ему нельзя останавливаться на полпути.
Ебать в жопу женщин - это только начало. Природа желает, чтобы именно
мужчина служил этой прихоти, и Природа наделила нас влечением
преимущественно к мужчинам. Абсурдно утверждать, что эта страсть
оскорбляет Природу. Возможно ли это, раз она сама нас этой страстью
воспаляет? Может ли она приказывать нам делать то, что её унижает? Нет,
Эжени, вовсе нет здесь ты служишь Природе так же верно, как и другим
местом, но, быть может, именно здесь служение ей происходит наиболее
благоговейно. Размножение обязано своим существованием лишь
снисходительности Природы. Как она может предписывать в качестве закона
действие, посягающее на её всемогущество, если размножение есть лишь
следствие её первоначальных замыслов, и, в случае полного уничтожения рода
человеческого, создание новых существ станет вновь для неё следованием
своим исконным замыслам, исполнение которых будет льстить её гордости и
силе?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Дольмансе! С помощью подобной системы вы, пожалуй,
дойдёте до того, что станете доказывать, будто уничтожение рода
человеческого явилось бы лишь услугой, оказанной Природе.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Кто в этом сомневается, мадам?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - О, Боже! Значит войны, чума, голод, убийства станут
лишь необходимыми проявлениями законов Природы? И человек, будь он
исполнителем этих законов или объектом их проявления, не будет больше
считаться ни преступником в первом случае, ни жертвой - во втором?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Да, он - без сомнения, жертва, когда сгибается под ударами
злой судьбы, но никогда он не является преступником. Мы ещё поговорим обо
всём этом, а пока давайте подробно исследуем для нашей прелестной Эжени
содомское наслаждение, которое теперь является предметом нашей беседы.
   Наиболее распространённая для женщины поза при этом типе наслаждения -
это лечь животом на край кровати, раздвинув пошире ягодицы и опустив
голову как можно ниже. Распутник, посозерцав мгновение роскошный вид
готовой и манящей жопы, похлопав по ней, немного пошлёпав её, пощупав, а
иногда побив или отхлестав, пощипав и покусав, увлажняет ртом прекрасную
дырочку, в которую ему предстоит проникнуть. Он подготовляет своё
вхождение кончиком языка подобным же образом он смачивает свой снаряд
слюной или помадой и нежно приставляет к отверстию, которое он собирается
пронзить. Одной рукой он направляет снаряд, другой - раздвигает ягодицы
источника его наслаждений.
   Едва он почувствует, что член проникает, нужно энергично, но осторожно
проталкивать его, не идя ни на какие уступки. Именно в эти моменты женщине
иногда больно, особенно, если она неопытна или молода но, не считаясь с её
страданиями, которые вскоре превратятся в наслаждения, ёбарь должен резво
задвигать хуй, дюйм за дюймом, постепенно, но непреклонно, пока не
достигнет цели: то есть пока волосы его аппарата не начнут тереться о края
ануса выжопливаемой особы. Тогда он может дать себе полную волю, ибо все
тернии на сём пути изъяты, и остались одни розы. Чтобы окончательно
превратить в наслаждение неудобство, ещё, быть может, испытываемое
партнёром, пусть он схватит хуй и дрочит, если это юноша, или теребит
клитор, если это девушка.
   Возбуждение от наслаждения заставляет анус партнёра изумительно
сжиматься и удваивает удовольствие ёбаря, который в восхищении от уюта
вскоре выстреливает в глубины жопы спермой столь обильной, сколь и густой,
в результате этих похотливых приёмов. Но есть и такие, что не желают,
чтобы партнёр испытывал наслаждение во время процедуры со временем мы
объясним такое отношение.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Разрешите мне на минутку стать вашей ученицей и
позвольте спросить вас, Дольмансе, в каком состоянии должна быть жопа
партнёра, чтобы активный участник испытывал максимальное наслаждение?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Обязательно наполненной! Крайне важно, чтобы партнёру
нестерпимо хотелось посрать, чтобы кончик хуя ёбаря достигал говна,
погружался бы в него и изливал малафью в его тепло и мякоть, что ещё
больше раздражает и распаляет хуй.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - А я опасаюсь, что пациент испытывает меньше
удовольствия.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Вы заблуждаетесь. Этот вид наслаждения таков, что ёбарь
никогда не может испытать боли, а партнёр, вкушая его, всегда оказывается
на седьмом небе. Ни одно не сравнится с ним по силе, ни одно не способно
полнее удовлетворить каждого из участников, и тем, кто вкусили его, будет
весьма трудно пожертвовать им ради другого наслаждения. Таковы, Эжени,
лучшие способы вкушать наслаждения с мужчиной, чтобы избежать риска
забеременеть.
   Причём наслаждение, имейте это в виду, заключается не только в том,
чтобы подставлять мужчине жопу, но и в том, что его сосут, дрочат и
прочее. Я знавал развратниц, которых влекли такие заменители, нежели
настоящие наслаждения.
   Воображение - стимул удовольствий, и в них оно управляет всем, оно -
двигатель всего. Не благодаря ли воображению мы испытываем радость? Не оно
ли порождает самые изощрённые наслаждения?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Действительно, это так, но будь осторожна, Эжени:
   воображение служит нам только тогда, когда ум совершенно свободен от
предрассудков, поскольку даже один предрассудок способен охладить
воображение. Это капризное свойство нашего разума влечёт нас к
неудержимому разврату. Триумф воображения заключается в предоставлении нам
великих наслаждений, благодаря преодолению всех ограничений, наложенных на
него.
   Однообразие - враг воображения, которое поклоняется мятежу и боготворит
всё, что несёт на себе печать преступления. И поэтому становится понятным
необычный ответ женщины, наделённой воображением, которая холодно еблась
со своим мужем: Почему вы такая ледяная? - спросил тот. И эта
замечательная женщина ответила: Да потому что всё, что вы делаете со мной
- чрезвычайно скучно.
 
   ЭЖЕНИ. - Я восхищена этим ответом... Ах, моя милая, как я жажду познать
эти божественные вспышки преступного воображения! Ты мне не поверишь, но с
тех пор, как мы вместе... с того мгновения, как мы познакомились - нет,
моя дорогая, тебе никогда не представить, какие сладострастные мечты
лелеял мой ум. О, как хорошо я теперь понимаю, что такое порок! Как просит
его моё сердце!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Пусть же тебя, Эжени, больше не удивляют
жестокости, ужасы, самые гнусные преступления. Всё самое грязное, самое
бесчестное, самое запретное больше всего распаляет ум... именно от этого
мы кончаем слаще всего.
 
   ЭЖЕНИ. - Каким же непостижимым извращениям вы оба предавались! Как я
хочу посмаковать все детали!
 
   ДОЛЬМАНСЕ, целуя и щупая девушку. - Прекрасная Эжени, мне бы в сто раз
больше хотелось дать вам испытать то, что я мечтаю с вами сделать, нежели
рассказывать о том, что я уже совершил.
 
   ЭЖЕНИ. - Не знаю, на пользу ли мне соглашаться на всё.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Я тебе этого не советую, Эжени.
 
   ЭЖЕНИ. - Ну, хорошо. Я не прошу от Дольмансе его рассказов, но ты, моя
дорогая подруга, скажи, умоляю: что ты сделала в жизни самого необычайного?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Я наняла пятнадцать мужчин для себя одной, и за
двадцать четыре часа они меня выебли девяносто раз спереди и сзади.
 
   ЭЖЕНИ. - Но всё это обыкновенные подвиги разврата. Держу пари, что ты
совершала более необычные поступки.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Я провела определённый срок в борделе.
 
   ЭЖЕНИ. - Что означает это слово?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Так называются публичные дома, где за оговорённую
цену каждый мужчина может найти юных прелестных девушек, готовых
удовлетворить его страсти.
 
   ЭЖЕНИ. - И ты там отдавалась, моя милая?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Да, я была идеальной блядью. Целую неделю я
удовлетворяла прихоти многочисленных развратников, и там я увидела
проявления самых причудливых вкусов. Вдохновлённая теми же принципами
разврата, что и знаменитая императрица Теодора, жена Юстиниана, (2) я
зазывала мужчин на улицах, в местах народных гуляний... и вырученные за
проституцию деньги я тратила на лотерею.
 
   ЭЖЕНИ. - Моя дорогая, да я знаю склад твоего ума: ты заходила ещё
дальше...
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Разве это возможно?
 
   ЭЖЕНИ. - О да! И вот как я это представляю: не говорила ли ты мне, что
самые восхитительные порывы души рождает воображение?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Да, я это говорила.
 
   ЭЖЕНИ. - Тогда, позволяя блуждать воображению, предоставляя ему свободу
переступать последние границы, установленные религией, приличием,
человечностью, добродетелью, одним словом, всеми лицемерными обязанностями
- не окажется ли, что выверты воображения станут чудовищными?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Несомненно.
 
   ЭЖЕНИ. - Не правда ли, что безмерность этих причуд возбудит воображение
ещё больше?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Нет ничего справедливее.
 
   ЭЖЕНИ. - Если это так, то, чем больше мы алчем возбуждения, чем больше
неистовых волнений мы возжелаем, тем больше власти мы должны дать нашему
воображению мы должны довести его до немыслимых пределов и благодаря этому
наше наслаждение усилится, расширяя путь, по которому движется разум, и...
 
   ДОЛЬМАНСЕ, целуя Эжени. - Изумительно!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Какой прогресс у этой маленькой негодницы, и за
какое короткое время! Но ты знаешь, моя милочка, что по дорожке, которую
ты нам указала, можно зайти слишком далеко?
 
   ЭЖЕНИ. - Да, я хорошо понимаю это. И поскольку я не собираюсь
подчиняться никаким запретам, ты представляешь, до чего можно дойти.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - До преступления, порочное существо, до самых чёрных
и ужасных преступлений.
 
   ЭЖЕНИ, тихим и прерывающимся голосом. - Но ты говоришь, что
преступлений не существует... и вообще, всё это лишь для воспламенения
ума: только фантазируешь, но ничего не делаешь.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Но ведь так сладко исполнять свои фантазии.
 
   ЭЖЕНИ, краснея. - Тогда исполняйте... Не хотите ли вы, милые
наставники, уверить меня в том, что вы никогда не осуществляли задуманное?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Мне иногда удавалось.
 
   ЭЖЕНИ. - Вот видишь!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Ах, какая головка!
 
   ЭЖЕНИ, продолжая. - Я тебя спрашиваю: о чём ты мечтала и что ты
сделала, чтобы осуществить свою мечту?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ, запинаясь. - Как-нибудь, Эжени, я... расскажу тебе о
своей жизни. Продолжим обучение... Ты меня принуждаешь говорить такие
вещи...
   такие...
 
   ЭЖЕНИ. - Ну, вот, я поняла, что ты любишь меня не до такой степени,
чтобы открыть мне свою душу. Я буду ждать столько, сколько ты пожелаешь. А
теперь вернёмся к нашей теме. Скажи, дорогая, кто был тот счастливец кто
позаботился о твоих первинках?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Мой брат - он обожал меня с детства. С ранних лет
мы частенько забавлялись, не доходя до самого конца. Я обещала отдаться
ему сразу, как выйду замуж, и сдержала слово. К счастью, мой муж ничего не
повредил, и брату досталось всё. Мы продолжаем нашу связь, но не стесняя
друг друга каждый из нас погружается в священный разврат, мы даже
оказываем взаимные услуги: я поставляю ему женщин, а он знакомит меня с
мужчинами.
 
   ЭЖЕНИ. - Прекрасно устроились! Но разве кровосмешение не является
преступлением?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Как можно считать преступлением нежнейшие союзы, созданные
Природой - те, что она особенно настойчиво предписывает нам и так ласково
советует! Подумайте, Эжени, разве смог бы человеческий род после
страшнейших катастроф, постигших нашу планету, воспроизвестись без помощи
кровосмешения? Разве не находим мы примеры и доказательства в книгах,
которые христианство чтит так высоко? Каким иным способом, кроме
кровосмешения мог сохраниться род Адама (3) и род Ноя? Скурпулёзно
исследуйте, изучите повсеместные обычаи: вы везде найдёте, что
кровосмешение было разрешено и рассматривалось как мудрый закон, созданный
для упрочения семейных связей. Одним словом, если любовь возникает от
сходства, то может ли она быть более совершенной, чем между братом и
сестрой, между отцом и дочерью? Необоснованная хитрость, возникшая из-за
опасения, что некоторые семейства станут излишне могущественными, наложила
запрет на кровосмешение в наших обычаях. Но не будем же дурачить себя до
такой степени, чтобы принять за естественный закон то, что диктуется
выгодой и честолюбием! Заглянем в своё сердце - вот куда я всегда отсылаю
наших педантичных моралистов. Сердце нам подскажет, что нет ничего
прекраснее плотской связи между членами семьи. Так перестанем же
ослепляться чувствами брата к сестре, отца к дочери. Напрасно один или
другой пытаются прикрыть их с помощью маски законной нежности: неистовая
любовь, это удивительное чувство, воспламеняющее их, единственное чувство,
что Природа вложила в их сердца. Так удвоим же, утроим эти восхитительные
кровосмешения, умножим их, не опасаясь ничего, и поверим, что чем ближе
родство у предмета наших желаний, тем сильнее очарование при наслаждении
им.
   Один мой приятель живёт с дочерью, которую он прижил от собственной
матери. А неделю назад он лишил невинности тринадцатилетнего мальчика -
плод сожительства с этой девицей. Через несколько лет этот молодой человек
женится на своей матери - такова воля моего приятеля. Судьба всегда
потакала его замыслам мне известно, что его намерение - насладиться
плодами этого брака, и у него есть все основания на это надеяться, потому
что он ещё достаточно молод. Видите, нежная Эжени, каким множеством
кровосмешений и преступлений запятнал бы себя этот достойный человек, если
бы истина хоть на йоту существовала в предрассудке, представляющим эти
связи как зло.
   Короче, во всех подобных вещах я исхожу из принципа: если бы Природе
было угодно запретить содомские наслаждения, кровосмесительные отношения,
мастурбацию и прочее, позволила бы она, чтобы мы находили в них столько
радости?
   Невозможно представить, чтобы она терпела надругательства над собой.
 
   ЭЖЕНИ. - О! Мои божественные наставники! Я теперь вижу, что, согласно
вашим принципам, в мире очень мало преступлений, и мы можем безмятежно
следовать всем нашим желаниям, какими бы странными те ни показались
глупцам, которым всё представляется оскорбительным и угрожающим и которые
тупо принимают социальные установления за святые законы Природы. Но всё
же, друзья мои, согласитесь, по крайней мере, что существуют абсолютно
возмутительные поступки, бесспорно преступные, даже если они приносят
радость Природе. Мне нетрудно согласиться с вами, что Природа,
изобретательная как в существах, что она создаёт, так и в прихотях,
которыми она их наделяет, подчас толкает нас на жестокие поступки. Но
если, предаваясь извращениям, мы уступим шокирующим советам Природы, не
зайдём ли мы слишком далеко, коль станем, предположим, покушаться на жизнь
ближних? Я надеюсь, что уж здесь вы согласитесь со мной, что подобное
действие есть преступление.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Вовсе нет, Эжени мало пользы будет соглашаться с вами в
этом вопросе. Разрушение есть один из главных законов Природы. Ничто
разрушающее не может считаться преступлением. Как же может оскорбить
Природу деяние, которое так ей под стать? Разрушение, которым человек
имеет обыкновение гордиться - не что иное, как иллюзия. Убийство не
является разрушением тот, кто совершает его, только варьирует формы он
возвращает Природе элементы, из которых её искусные руки сразу же
воссоздают другие существа. Творчество - это наслаждение для творца, и,
следовательно, убийца подготавливает Природе одно из наслаждений: он даёт
ей материал, который Природа сразу же использует. Так что действие,
которое только глупцам хватает ума порицать, становится заслугой в глазах
этой Великой силы. Лишь наша гордыня надоумила нас возвести убийство в
ранг преступления. Решив, что мы -
 высшие существа во вселенной, мы по-идиотски вообразили, что любой вред,
причиняемый нам - это чудовищное преступление. Мы уверовали, что Природа
зачахнет, если наш великолепный род человеческий исчезнет с лица земли,
тогда как, напротив, полное истребление людей вернёт Природе творческую
способность, которую она доверила нам, придаст ей энергию, которую мы
похищаем у неё, размножаясь. Но и впрямь, что за непоследовательность,
Эжени!
   Какой-нибудь честолюбивый владыка может не задумываясь и не церемонясь
уничтожить врагов, препятствующих его грандиозным планам... Жестокие и
деспотические законы, самовластие, позволяют убивать в каждом веке
миллионы людей, а мы - слабые и несчастные существа, нам не позволено
принести в жертву нашей мести или капризу ни одного смертного. Есть ли
что-нибудь более варварское, более странное, более абсурдное? Не должны ли
мы под покровом глубочайшей тайны восполнить это несоответствие и
отомстить за эту нелепость? (4)
 
   ЭЖЕНИ. - Да, конечно... О! Но ваша мораль совращает меня, и как
прелестно смаковать её!.. Но скажите откровенно, Дольмансе: разве вы порой
не находили удовлетворение в преступлении?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Не вынуждайте меня раскрывать мои проступки. Их число и
характер заставили бы меня чрезмерно краснеть. Может быть, когда-нибудь я
вам признаюсь в них.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Направляя меч правосудия, преступник часто
использовал его для утоления своих страстей.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Будто у меня нет других причин упрекать себя!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ, обнимая его за шею. - Святой человек!.. Я восхищаюсь
вами!.. Какой силой духа, какой отвагой надо обладать, чтобы испробывать,
подобно вам, все наслаждения! Только гениальному человеку даётся честь
разрывать все цепи и оковы невежества и глупости! Поцелуйте меня! О, вы
обворожительны!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Скажите мне откровенно, Эжени: разве вы никогда не желали
чьей-нибудь смерти?
 
   ЭЖЕНИ. - О, да! Да! Каждый день у меня перед глазами отвратительное
существо, которое мне уже давно хочется видеть в могиле.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Смею сказать, что я догадываюсь, кто это.
 
   ЭЖЕНИ. - Кого ты имеешь в виду?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Твою мать.
 
   ЭЖЕНИ. - Ах, дай мне спрятать лицо у тебя на груди!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Сладострастница! Теперь моя очередь осыпать вас ласками в
награду за жар твоего сердца и пытливый ум. (Дольмансе покрывает поцелуями
всё её тело и слегка пошлёпывает по ягодицам. У него возникает эрекция.
   Время от времени его руки добираются до зада госпожи де Сент-Анж,
который та похотливо подставляет. Опомнившись, Дольмансе продолжает.) Но
почему бы нам не претворить в жизнь эту грандиозную идею?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Эжени, я испытывала отвращение к своей матери в той
же степени, в какой ты ненавидишь свою, и я не колебалась.
 
   ЭЖЕНИ. - У меня не было возможности.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Вернее, смелости!
 
   ЭЖЕНИ. - Увы! Я ещё так молода!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Но теперь, Эжени, что бы вы сделали?
 
   ЭЖЕНИ. - Всё... Только укажите как, и тогда вы увидите!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Мы покажем тебе, Эжени, обещаю, но при одном условии.
 
   ЭЖЕНИ. - Каком условии? Вернее, есть ли такое условие, которое я не
смогла бы принять?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Иди, плутишка, иди же в мои объятия: я больше не могу
терпеть.
   Ваш очаровательный задик должен послужить наградой за обещанный мною
дар:
   одно преступление должно оплатить другое! Иди же сюда!.. Нет, вы обе,
давайте погасим потоками малафьи божественное пламя, палящее нас!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Минутку! Давайте внесём немножко порядка в наше
веселье: он необходим даже в глубинах безумия и бесстыдства.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Нет ничего проще: самое главное для меня - доставить этой
очаровательной девушке как можно больше наслаждений, пока я спускаю. Я
введу ей хуй в жопу, а вы будете старательно дрочить её, пока она лежит в
ваших руках. В позе, в которую я вас поставлю, она сможет отвечать вам
взаимностью:
   вы будете целовать друг дружку. После нескольких заходов в жопу малышки
мы сменим позы: я вас, мадам, поимею в жопу. Эжени будет на вас, а ваша
голова окажется у неё между ног. Я буду сосать её клитор, и заставлю её
кончить второй раз. Затем я помещу хуй в её анус, а вы предоставите мне
ваш зад, который займёт место её пизды, только что бывшей у меня перед
носом. Её голова, подобно предыдущей позе, окажется теперь между ваших
ног. Я буду сосать вашу сраку, как я до этого сосал её пизду. Вы кончите,
и я спущу вместе с вами, но в то же время я буду обнимать прелестное
маленькое тело нашей очаровательной послушницы, и щекотать ей клитор,
чтобы она забылась от восторга.
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Восхитительно, мой Дольмансе, но не будет ли вам
кое-чего недоставать?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Хуя в моей жопе? Вы правы, мадам.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Обойдёмся без него этим утром: он будет у нас
вечером - мой брат присоединится к нам, и наши наслаждения будут
максимальными. А теперь - к делу.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Я хочу, чтобы Эжени подрочила меня немножко. (Она это
делает.) Да, именно так... чуть быстрее, моё сердечко... держите всё время
обнажённой эту розовую головку, не позволяйте ей укрываться, чем более вы
натягиваете, тем лучше эрекция... Никогда не следует накидывать капюшон на
хуй, который вы дрочите... Очень хорошо!.. Так вы приводите член в нужное
состояние, чтобы он мог вас проткнуть... Посмотрите, как он реагирует, как
твёрдо стоит... Дайте мне ваш язычок, сладкая сучка... Пусть ваши ягодицы
лягут на мою правую руку, а левой я поиграю твоим клитором.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Эжени, хочешь дать ему вкусить самые большие
наслаждения?
 
   ЭЖЕНИ. - Обязательно... Я всё для этого сделаю.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Тогда возьми хуй в рот и пососи чуть-чуть.
 
   ЭЖЕНИ (делает это). - Так?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Сладкий ротик! Какое тепло! Он для меня не хуже
прелестнейшей из жоп!.. Сладострастная, чуткая, искусная женщина, никогда
не отказывай своим любовникам в этом наслаждении: оно навсегда привяжет их
к тебе... О, Боже, разъеби его в рот!..
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Ах, какое кощунство, мой друг!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Вашу жопу, мадам, пожалуйста... Дайте же её мне, я буду её
целовать, пока меня сосут, и пусть вас не удивляют мои выражения: одно из
любимейших моих удовольствий - проклинать Бога, когда у меня стоит, тогда
я возбуждаюсь в тысячу раз сильнее и полнюсь ненавистью и презрением к
этой фикции. Мне бы хотелось изыскать лучший способ для ещё большего
оскорбления и надругательства и когда отвратительные размышления приводят
к выводу о полнейшем ничтожестве этого омерзительного предмета моей
ненависти, я выхожу из себя, и возникает желание восстановить призрак,
дабы ярость моя имела хоть какую-то цель. Делайте, как я, очаровательные
женщины, и вы увидите, что подобные речи непременно увеличат ваше
сластолюбие. Но, Божье проклятье! Я чувствую, что, как ни велико
наслаждение, мне надо покинуть этот божественный ротик... иначе я оставлю
в нём малафейку!... Ну, Эжени, подвиньтесь! Давайте исполним сцену,
которую я предлагал, и все трое погрузимся в сладострастнейшее опьянение.
(Становятся в позы.)
 
   ЭЖЕНИ. - Мой дорогой, я опасаюсь, что ваши усилия напрасны: слишком
велико несоответствие.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Отчего же? Я каждый день ебу в жопу самых юных. Так, вчера
я вот этим хуем лишил невинности семилетнего мальчика, причём менее, чем
за три минуты... Смелее, Эжени, смелее!..
 
   ЭЖЕНИ. - Ах! Вы меня разрываете!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Поосторожнее, Дольмансе, я отвечаю за это существо.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Подрочите её, мадам, тогда ей будет не так больно. Всё в
порядке - я вошёл до упора.
 
   ЭЖЕНИ. - О, небо! Это не так-то легко... Видите пот у меня на лбу,
дорогой друг... Ах, Боже! Я никогда не испытывала таких страданий!..
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Вот ты и наполовину лишена девственности, моя милая.
   Теперь ты можешь называться женщиной - эта честь стоит некоторого
неудобства. Но разве тебя не тешат мои пальцы?
 
   ЭЖЕНИ. - Я бы не вынесла без них!.. Щекочи, три, мой ангел... Я
чувствую, что боль постепенно превращается в удовольствие... Глубже!..
Заталкивай, Дольмансе! Пихай, пихай! О, я умираю!..
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - О, Богоёбанная распиздень! Сменим позу, я больше не могу
сдерживать... Ваш зад, мадам, умоляю... Лягте, поскорее, как я сказал.
   (Перемещаются, и Дольмансе продолжает.) Здесь мне попроще... Как легко
проникает хуй! Эта благородная жопа, мадам, не менее восхитительна, чем...
 
   ЭЖЕНИ. - Я в той позе, в какой нужно, Дольмансе?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Восхитительно! Эта дивная девственная, пиздёнка полностью
моя. О, я виноват, я злодей, я знаю это: такие прелести созданы не для
моих глаз.
   Но желание дать этому ребёнку первые уроки сладострастия - куда важнее
всего прочего. Я хочу заставить её истечь соками... Я хочу выпить её до
дна...
   (Он сосёт её.)
 
   ЭЖЕНИ. - Я умираю от наслаждения, я больше не могу!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - А я кончаю! Ах, еби!.. еби! Дольмансе, я спускаю!..
 
   ЭЖЕНИ. - И я, моя милая! Боже, как он сосёт меня!..
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Выругайся же, поблядушка, покощунствуй!.. Выкрикни
богохульство!..
 
   ЭЖЕНИ. - Хорошо же, будь ты проклят! Я спускаю... Будь ты проклят!.. О,
как сладко я пьяна!..
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - На место, Эжени, встаньте в прежнюю позу! Я был бы дурак,
если бы потакал этим маневрированиям и перемещениям. (Эжени принимает
прежнюю позу.) Вот хорошо! Снова я в своём первоначальном месте и
пристанище... покажите мне дырку, раскройте ягодицы. Я пососу из неё в
своё удовольствие... Как я люблю целовать жопу, которую только что выеб!..
А вы лижите мою, пока я выплёскиваю сперму вглубь жопы вашей подружки...
   Поверите ли, мадам? На этот раз он входит без всякого усилия! Ах,
блядь, блядь!
   Вы не представляете себе, как она его сжимает, как сдавливает! Боже
ёбаный!
   Какой экстаз!.. Ах! Он там! Всё! Больше не могу терпеть... Течёт... моя
жидкость течёт!.. И я умираю!..
 
   ЭЖЕНИ. - Он и меня уморил, моя милая, клянусь тебе...
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Негодница! Как же быстро она вошла во вкус!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Я знаю бессчётное число девушек её возраста, которых ничто
в мире не заставит наслаждаться иным способом - важно только начать. Стоит
женщине отведать этот - и она не захочет иной стряпни!.. О! небеса! Я
истощён позвольте мне хоть перевести дух, несколько мновений отдыха,
пожалуйста.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Вот они, мужчины, моя дорогая: едва они взглянули
на нас - и всё: их желания удовлетворены. А исчезновение желания ведёт их
к отвращению, а отвращение - к презрению.
 
   ДОЛЬМАНСЕ, (холодно.) - К чему оскорбления, моя божественная! (Они
обнимаются.) Вы обе созданы только для славословия, в каком бы состоянии
мужчина ни находился.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Утешься, Эжени. Если мужчины приобрели право
игнорировать нас, когда они удовлетворены, не имеем ли и мы право
презирать их, когда на то вынуждает нас их поведение? Если Тиберий
приносил в жертву Капрее тех, кто только что удовлетворил его страсть, (5)
Зингуа, африканская королева, тоже приносила в жертву своих любовников. (6)
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Эти крайности, весьма примитивные и хорошо мне известные,
мы с вами никогда не должны совершать по отношению друг к другу. Волк
волка не сожрёт - гласит поговорка она тривиальна, но, тем не менее,
справедлива.
   Друзья мои, не страшитесь меня: быть может, я заставлю вас делать зло,
но вам я не причиню никакого.
 
   ЭЖЕНИ. - О, нет, моя дорогая, я смею ручаться, что Дольмансе не
злоупотребит нашей благосклонностью я верю в его порядочность развратника:
она - самая надёжная. Но вернём нашего наставника в область его теорий и
займёмся, умоляю, пока наши чувства не остыли, тем грандиозным планом,
который нас так воспламенил.
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Как, ты серьёзно об этом думаешь? А я-то считала,
что это лишь игра воображения.
 
   ЭЖЕНИ. - Это самое сильное веление моего сердца и я не успокоюсь, пока
преступление не совершится.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Хорошо-хорошо. Но, подумай, ведь это твоя мать -
пощади её.
 
   ЭЖЕНИ. - Это лишь благородное звание!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Она права. Разве эта мать думала об Эжени, когда
производила её на свет? Мерзавка позволила себя ебать, потому что ей было
приятно, а вовсе не потому, что думала об этой девочке. Пусть Эжени
действует, как ей вздумается, по отношению к её матери, предоставим ей
полную свободу и удовлетворимся уверением, что, до каких бы крайностей она
ни дошла, она не должна себя обвинять ни в каком зле.
 
   ЭЖЕНИ. - Я её ненавижу, я её презираю. У меня тысяча причин для
ненависти.
   Я хочу лишить её жизни любой ценой!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Очень хорошо! Поскольку ваше решение непоколебимо, вы
будете удовлетворены, Эжени, даю вам слово. Но прежде, чем вы начнёте
действовать, позвольте дать вам несколько исключительно важных советов.
   Никому не доверяйте секрета, дорогая, и всегда действуйте одна: нет
ничего опасней сообщников - всегда следует остерегаться даже тех, которые,
как нам кажется, преданы нам. Макиавелли говорил: Нужно либо никогда не
иметь сообщников, либо отделываться от них, как только ты воспользовался
их услугами. Но это ещё не всё: обман, Эжени, необходим обман, когда ты
вынашиваешь свой замысел. Нужно сблизиться как можно больше со своей
жертвой, прежде чем уничтожить её: делай вид, что ты ей сочувствуешь,
утешай её, обхаживай, раздели её заботы, поклянись, что обожаешь её более
того, убеди её в этом - в подобном случае любая ложь хороша. Нерон ласкал
Агриппину на палубе того самого парусника, вместе с которым она должна
была быть потоплена. Следуйте его примеру, используйте всякого рода
мошенничество, клевету, которые способен изобрести ваш ум. Ложь всегда
необходима женщинам, а когда они решают идти на обман, вероломство
приобретает для них первостепенную важность.
 
   ЭЖЕНИ. - Эти советы будут усвоены и, несомненно, использованы на
практике.
   Но углубимся, прошу вас, в нашу беседу о лжи, которую вы рекомендуете
применять женщинам: вы действительно считаете, что она абсолютно
необходима в нашем мире?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Я не знаю ничего более важного: одна бесспорная истина
докажет её незаменимость: все лгут. Позвольте вас спросить, в свете
сказанного:
   может ли человек искренний не потерпеть крах в обществе лжецов! Если
правда, как некоторые заявляют, что добродетель полезна в обществе, то
каким образом тот, у кого нет ни воли, ни власти, ни иных даров судьбы - а
таких большинство - как же по-вашему, я спрашиваю, подобное существо может
обойтись без притворства и обмана, чтобы заполучить для себя те крохи
счастья, которые отнимают у него соперники? А в сущности, это и есть
добродетель или, скорее, это личина добродетели, которую становится
необходимым напяливать человеку, живущему в обществе. Видимость - это всё,
что требуется. Не достаточно ли нам демонстрировать лишь свою внешность,
когда мы знаем, что все в мире ставят друг другу палки в колёса,
насмехаются над ближним и отпихивают друг друга локтями? Кроме того,
очевидно, что добродетель полезна только тому, кто ею сам обладает
остальные извлекают из неё так мало выгод, что важным становится лишь то,
что человек, живущий в обществе, выглядит добродетельным, но является ли
он таковым в действительности или нет - уже дело десятое. А вот ложь - это
почти всегда гарантия успеха. У лжеца всегда есть изначальное
превосходство над тем, с кем он ведёт дело или переписывается: ослепляя
его фальшивой видимостью, лжец добивается доверия к себе, и это самое
главное:
   убеди других довериться тебе - и ты победил.
   Если я замечу, что кто-то обманул меня, то в этом только моя вина. И
обманщик останется только в выигрыше, ибо я не буду жаловаться из
гордости. Его превосходство надо мной будет установлено навсегда, он будет
прав, а я буду неправ, он опередит меня, а я - застряну, он - всё, а я -
ничто, он обогатится, тогда как я разорюсь, короче, всё время возвышаясь
надо мной, он завоюет общественное мнение. Едва это произойдёт,
бессмысленно взывать к справедливости: меня просто не услышат. Дерзко и
непрестанно будем предаваться самой пакостной лжи, давайте рассматривать
её как ключ ко всем милостям, ко всем благам, ко всем репутациям и ко всем
богатствам. И пусть лёгкое угрызение совести от свершённого одурачивания
затмится острым удовольствием, которое нам даёт испытать порочное
поведение.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Мне кажется, что на эту тему сказано значительно
больше, чем требовалось. Вы убедили Эжени нужно её успокоить и ободрить:
   она примется за дело, когда она захочет. А теперь, я думаю, стоит
продолжить исследование различных прихотей мужского разврата. Эта область
бездонна и давайте углубимся в неё. Мы уже посвятили нашу ученицу в
кое-какие тайны практики, так не станем же пренебрегать теорией.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Специфика мужского разврата, мадам, вряд ли окажется
полезной для изучения девушке, которая, подобно Эжени, не предназначает
себя для ремесла проститутки. Она выйдет замуж, и можно ставить десять
против одного, что у её мужа не будет необычных наклонностей. Однако если
они всё-таки у него обнаружатся, то её поведение должно быть мудрым: надо
вести себя любезно и послушно, не теряя чувства юмора. Но с другой
стороны, она должна всячески обманывать его и тайно вознаграждать себя.
Вот, пожалуй, и всё. Если же, Эжени, вы желаете проанализировать причуды
мужской страсти, мы можем для простоты свести их к трём: содомии,
святотатственным прихотям и жестокости. Первая страсть стала теперь
повсеместной добавим несколько соображений к тому, что уже было сказано.
Содомия делится на две категории:
   активную и пассивную. Мужчина, ебущий в жопу мальчика или женщину,
является активным содомитом, а когда выжопливают его - он становится
пассивным. Часто возникает вопрос: какой из способов более сладострастный?
   Разумеется, пассивная содомия, поскольку наслаждаешься одновременно и
спереди, и сзади. Как сладко менять пол, как восхитительно подражать
шлюхе, отдаваться мужчине, который обращается с нами, как с женщиной,
называть его своим возлюбленным и открыто объявлять себя его любовницей!
Ах! Милые подружки, какое это сладострастье! Но, Эжени, ограничимся
несколькими замечаниями, относящимися только к женщинам, которые, по
нашему примеру, хотят насладиться таким же способом. Я, Эжени, уже
познакомил вас с атакой с тыла и убедился, что скоро вы преуспеете в таких
сражениях. Отдавайте им все свои силы, ибо на острове Цитеры они
происходят беспрестанно. Я совершенно уверен, что вы последуете моим
наставлениям. Я ограничусь двумя-тремя советами, необходимыми любой
женщине, которая решила посвятить себя только этому виду наслаждения или
подобным ему. Прежде всего позаботьтесь о себе:
   нужно настоять, чтобы вам всё время дрочили клитор, пока вас
выжопливают:
   нет более гармоничного сочетания двух наслаждений. Не следует
спринцеваться, вытираться простынями и подтираться полотенцами, после
того, как вас выебли таким способом. Зад должен быть всегда открыт и тем
самым вызывать желание и возбуждение, которое легко пренебрегает
чистоплотностью. Даже трудно представить, как долго возможно длить
приятные ощущения. Перед тем, как подставлять жопу, избегайте есть острое
и кислое - от этого воспаляется геморрой и введение становится
болезненным. Не позволяйте спускать вам в жопу нескольким мужчинам подряд:
хотя в горячем воображении смешение сперм видится желанным, для здоровья
оно вредно, а часто и опасно избавляйтесь от каждого впрыскивания, прежде
чем позволять новому попасть в вас.
 
   ЭЖЕНИ. - Но если они предназначены попадать мне в пизду, разве это не
преступление - изливать не туда?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Не придумывай, моя сладкая глупышка - нет ничего
дурного в том, чтобы мужское семя направлять туда или сюда, в сторону от
основного пути ведь размножение не является целью Природы, которая лишь
смиряется с ним. С её точки зрения, чем меньше мы размножаемся, тем лучше.
   А
 если мы вовсе не размножаемся, так это лучше всего. Эжени, будь заклятым
врагом нудного производства детей и даже в браке направляй в сторону эту
коварную жидкость, влияние которой сводится только к тому, чтобы испортить
наши фигуры, притупить сладострастные ощущения, иссушить нас, заставить
нас поблекнуть, состариться и подорвать наше здоровье. Приучи мужа к этим
потерям, соблазни его на то или другое, пусть он увлечётся этим и таким
образом не допускай его делать приношения в храм. Скажи ему, что ты
ненавидишь детей и продемонстрируй преимущества бездетности. Так что будь
осторожна в этом вопросе, моя дорогая должна тебе признаться, что
деторождение приводит меня в такой ужас, что я перестану быть твоей
подругой, если ты забеременеешь.
   Если же, однако, это несчастье случится, и не по твоей вине, извести
меня через первых семь или восемь недель, и я тебе подсоблю. Не страшись
детоубийства, это лишь мнимое преступление: мы хозяйки того, что носим в
своей утробе, и, разрушая этот вид материи, мы не творим большего зла, чем
когда мы, при необходимости, избавляемся от другого вида материи с помощью
лекарств.
 
   ЭЖЕНИ. - Но если рождение ребёнка уже близко?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Даже если он уже родился, у нас всегда есть право
уничтожить его. В мире не существует права более законного, чем право
матери на детей. Нет ни одного народа, который не признал бы эту истину:
она основана на разуме и твёрдых принципах.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Это право естественно... оно бесспорно. Религиозные
выверты стали источником всех этих глубоких заблуждений. Недоумки,
верующие в Бога, убеждены в том, что лишь от него зависит наша жизнь и
что, едва зародыш начинает развиваться, как крохотная душа, излучаемая
Богом, тотчас вселяется в него, эти глупцы, конечно, расценивают как
преступление уничтожение этого маленького существа - ведь, по их
убеждению, оно больше не принадлежит человеку. Это Божье творение, оно
принадлежит Богу возможно ли расправиться с ним, не совершая преступления?
Да, можно. С тех пор, как факел философии развеял мрак обмана с тех пор,
как химерическое божество повергнуто в грязь, с тех пор, как, мы, лучше
осведомлённые в законах и тайнах физики, познали суть деторождения и
механизм его, который не более удивителен, чем прорастание пшеничного
зерна, - мы вернулись в лоно Природы, оставив человеческие заблуждения.
Расширяя наш кругозор, мы, наконец, осознали, что у нас есть полное право
вернуть себе то, что мы отдали против нашей воли или же случайно, что
нельзя требовать от человека, чтобы он становился отцом или матерью, если
он не испытывает такого желания что не играет никакой роли, больше на
земле этих существ или меньше, и что, короче говоря, мы становимся
хозяевами этого кусочка плоти, каким бы живым он ни был, в той же степени,
как и ногтей, которые мы срезаем с пальцев, или экскрементов, выделяемых
нашими внутренностями, потому что и то, и другое принадлежит нам и потому
что мы абсолютные владельцы всего, что из нас исходит. После того, как мы
убедительно показали вам, Эжени, каким пустяком является убийство на нашей
земле, вы должны почувствовать себя убеждённой в ничтожности всего
относящегося к детоубийству, даже если это действие осуществляется по
отношению к взрослому ребёнку. Бесполезно распространяться далее: ваш
острый ум приводит собственные доказательства в поддержку моих аргументов.
Изучая историю нравов, вы увидите, что обычай этот повсеместен, и
окончательно убедитесь, что лишь полные дураки способны давать звание
преступления такому заурядному поступку.
 
   ЭЖЕНИ, сначала - к Дольмансе. - Не могу описать, до какой степени вы
меня убедили. (Затем обращаясь к госпоже де Сент-Анж.) - Но скажи,
дражайшая моя, ты когда-нибудь пользовалась этим методом, который
предлагаешь мне для уничтожения зародыша у себя внутри?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Два раза и с полным успехом, но должна сознаться,
что я прибегла к нему в начале беременности. Тем не менее, я знаю двух
женщин, воспользовавшихся этим средством уже в середине срока, и всё
завершилось удачно. Если тебе потребуется, всегда рассчитывай на меня, но
я заклинаю:
   не попадай в ситуацию, когда это может понадобиться. Легче
предотвратить, чем...
   Но вернёмся к сладострастным проказам, с которыми мы обещали ознакомить
эту девушку. Продолжайте, Дольмансе, очередь за святотатственными
прихотями.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Я думаю, что Эжени уже разуверилась в религиозных бреднях
и вполне убеждена, что все насмешки над предметами дурацких культов не
ведут ни к каким последствиям. Святотатственные прихоти настолько
незначительны, что способны зажечь только очень юные головы - те, для
которых любое нарушение ограничений - великая радость. Эти прихоти
напоминают мелкую месть, которая будоражит воображение и способна
позабавить на несколько минут. Но, по-моему, подобные развлечения быстро
приедаются, особенно когда достигаешь возраста, при котором обретаешь
убеждение в ничтожестве божества, жалким воспроизведением которого
являются высмеиваемые нами идолы.
   Осквернение реликвий, изображений святых, просфоры, распятия - с
философской точки зрения, уподобляется не более чем разрушению античной
статуи. Как только вы подвергнете презрению эти мерзкие безделушки, вы не
должны больше уделять им внимания забудьте о них. Из всего этого стоит
сохранить лишь богохульство, и не потому, что в нём больше значения, ибо
если Бога нет, то зачем, спрашивается, оскорблять его имя? А затем, что
очень важно произносить крепкие и грязные словечки в опьянении
наслаждения, а богохульства воспламеняют воображение. Будьте абсолютно
беспощадны и изощрённы в своих выражениях, они должны быть шокирующими до
предела, ибо шокировать - сладостно: ведь скандал льстит твоему тщеславию,
и хоть триумф невелик, им не следует пренебрегать. Прямо говорю вам,
сударыни - это одно из самых заветных моих наслаждений, поскольку редко
другие духовные удовольствия так сильно действуют на моё воображение.
Попробуйте, Эжени, и вы убедитесь, что из этого выйдет. А кроме того,
демонстрируйте отъявленное неблагочестие, когда вы окажетесь со
сверстницами, ещё прозябающими в сумраке суеверия, афишируйте похоть и
свою доступность, создайте блядскую обстановку, позвольте им рассматривать
вашу грудь, если вы окажетесь с ними в уединённом месте, непристойно
хватайте себя руками, нагло показывайте самые сокровенные уголки вашего
тела, требуйте того же от них, совращайте их, наставляйте, растолковывайте
им смехотворность их предрассудков, столкните их нос к носу с так
называемым злом, ругайтесь в их присутствии, как мужик если они моложе
вас, берите их силой, убеждайте их советом или личным примером, короче,
развращайте их, как только можете. Ведите себя вольно с мужчинами,
выказывайте им своё безбожие и бесстыдство не обижаясь на их домогания,
дарите им всё, что может их усладить, но не компрометируя себя. Разрешайте
им щупать вас, дрочите их, пусть они вас дрочат, даже дайте им свою жопу,
но раз уж фальшивая женская честь связана с целостностью переда, то не
позволяйте им её нарушать. Как выйдете замуж, заведите лакея, но не
любовника, или платите нескольким надёжным юношам. Тогда всё будет
шитокрыто, никакой угрозы вашей репутации, и, будучи вне подозрений, вы
овладеете искусством делать всё, что вам заблагорассудится.
   Но продолжим: жестокость - это третий тип наслаждений, который мы
обещали исследовать. Он становится всё более и более распространён среди
мужчин, и они объясняют своё пристрастие следующим образом: мы хотим
пребывать в состоянии возбуждения, что является целью любого мужчины,
стремящегося к наслаждениям, и лучше всего на нас будут воздействовать
самые сильные средства. Исходя из этого, становится совершенно
безразлично, приносят ли наши действия удовольствие или неудовольствие
объекту, который служит нашим желаниям. Важно лишь подвергнуть нашу
нервную систему самому сильному воздействию, ведь, без всякого сомнения,
мы значительно острее чувствуем боль, чем наслаждение. Поэтому и отражение
боли, которой мы подвергаем других, будет возникать в нас с большей силой
и будет более интенсивным отзвук боли будет громче, и наше животное начало
полностью пробудится в нас, влияя на нижние части нашего тела и возвращая
нас к первобытному состоянию, в котором наши органы похоти воспламенятся и
будут готовы к наслаждению. Никогда нельзя точно сказать, испытывает
женщина наслаждение или нет, а часто она остаётся разочарованной. Более
того, старику или уродцу очень трудно принести женщине наслаждение. Если
же это всё-таки удаётся, наслаждение оказывается слабым, и нервы реагируют
на него вяло.
   Поэтому следует отдавать предпочтение боли, так как острая боль не
может обмануть, и её влияние значительно сильнее. Но людям, одержимым этой
манией, могут возразить, что боль испытывает твой ближний. Не чуждо ли
милосердию приносить боль другим во имя того, чтобы доставлять наслаждение
себе? В ответ на это повесы говорят, что, приобретя привычку гнаться за
наслаждениями и думая при этом исключительно о себе, не считаясь с
другими, они пришли к убеждению, что это является вполне нормальным,
согласующимся с естественными наклонностями - предпочитать то, что ощущают
они сами, тому, чего они не ощущают. Что же смеют от нас требовать? Какое
нам дело до страданий, которые испытывают другие? Разве они приносят нам
боль? Нет, наоборот, как мы только что продемонстрировали, чужие страдания
производят в нас приятные ощущения. С какой стати тогда мы должны жалеть
человека, испытывающего одно ощущение, тогда как мы испытываем совсем
другое?
   Почему мы должны освободить его от боли, если мы не только не прольём
слезинки по этому поводу, а испытаем огромное наслаждение от его страданий?
   Разве хоть один единственный раз мы испытывали некий естественный
порыв, толкавший нас предпочесть другого себе? И разве мы не одиноки в
этом мире, где каждый только за себя? Твой голос становится фальшивым,
когда ты говоришь от имени Природы, будто бы не следует делать другим то,
чего ты не хочешь, чтобы другие делали тебе - такую вещь могут говорить
только люди, причём слабые люди. Сильному человеку это и в голову не
придёт. То были первые христиане, которых постоянно преследовали из-за их
нелепых убеждений они кричали всякому, кто мог их услышать: Не сжигайте
нас, не сдирайте с нас кожу! Природа говорит нам: не делай ближнему того,
чего не желаешь себе! Глупцы! Как может Природа, которая всегда влечёт нас
к наслаждению, которая не вселила в нас иных инстинктов, иных убеждений,
иных порывов, как может Природа тут же пытаться убедить нас в том, что мы
должны пренебречь любовью к себе, если она приносит боль другим? О, верьте
мне, Эжени, верьте, наша мать Природа не говорит нам ни о ком, кроме нас
самих, её предписания требуют полного эгоизма, и во всём этом мы ясно
слышим её неизменный и мудрый совет:
   предпочитай себя, люби себя, за чей бы счёт это ни было. Но, говорят,
другие могут тебе отомстить... И пусть! Победит сильнейший и будет прав.
Вот и хорошо - в этом и есть простое проявление вечной борьбы и
разрушения, ради которых Природа создала нас и ради которых мы ей только и
нужны.
   Такова, моя дорогая Эжени, канва спора между людьми. Исходя из моего
опыта и размышлений, я могу добавить к этому, что жестокость вовсе не
является пороком, а есть лишь чувство, которое Природа первым вселяет в
нас. Ребёнок ломает свою игрушку, кусает грудь своей кормилицы, удушает
канарейку задолго до того, как он становится способен отдавать себе отчёт
в собственных действиях. На животных печать жестокости видна, как я уже,
кажется, говорил, наиболее отчётливо, потому что законы Природы проступают
на них явственнее, чем на нас. Жестокость существует и среди дикарей,
которые значительно ближе к Природе, чем цивилизованные люди. Посему
абсурдно считать жестокость следствием извращённости. Я повторяю, что
утверждение это ложно.
   Жестокость вполне естественна. Все мы рождены с долей жестокости,
которую смягчает последующее воспитание. Но оно чуждо Природе, оно
искажает действия Природы, подобно тому, как уход за деревьями уродует их.
Сравните во фруктовом саду дерево, предоставленное заботам Природы, с
теми, за которыми вы ухаживаете, и вы увидите, какое из них более красиво,
и вы убедитесь, на котором плоды лучше. Жестокость - это просто-напросто
энергия в человеке, которую цивилизация не смогла до конца извратить. Так
что жестокость является добродетелью, а не пороком. Аннулируйте ваши
законы, перестаньте сдерживать и наказывать себя, отбросьте свои привычки
- и жестокость перестанет быть опасной, ибо она никогда не будет проявлять
себя, за исключением случаев, когда ей оказывается сопротивление, а тогда
произойдёт столкновение двух конкурирующих жестокостей. Только в
цивилизованном обществе жестокость представляет опасность, поскольку
человек, на которого совершается нападение, почти всегда не способен ему
противостоять. Однако в нецивилизованном обществе человек, на которого
направлена жестокость, отразит её, если он силён, а если он слаб, то тогда
ему и следует покориться сильному, согласно законам Природы - и всё, и нет
тут причин для волнений.
   Теперь можно дать объяснение причин жестокости при удовольствиях
похоти. У вас, Эжени, уже есть кое-какое представление об излишествах, к
которым они ведут, и с вашим пылким воображением вам должно быть легко
понять, что для стоиков, для сильных духом не существует никаких
ограничений. Нерон, Тиберий, Гелиогаболус убивали своих детей, чтобы
вызвать у себя эрекцию.
   Маршал де Ретс, Шаролэ, Конде тоже совершали убийства во имя разврата.
   Первый из них объявил на допросе, что самое сильное наслаждение он
испытал, когда он и его священник пытали младенцев обоего пола. В одном из
его замков в Бретоне нашли семьсот или восемьсот замученных детей. Всё это
легко себе представить в связи с тем, что я говорил. Наше физическое
строение, наши органы, соки, струящиеся в нас, наша животная энергия ничем
не отличаются от тех, что были у Титов, Неронов, Мессалин или Шанталей. Мы
не можем больше ни гордиться добродетелью, которая отвергает порок, ни
обвинять Природу за то, что мы родились либо благонравными, либо
преступными - она действует согласно своим планам, целям и нуждам так
давайте подчинимся им. А далее я буду рассматривать женскую жестокость,
которая сильнее мужской из-за чрезмерной чувствительности женских органов.
   Жестокость можно разделить на два типа. Жестокость первого типа - это
результат глупости. Человек, не способный мыслить, рассуждать,
анализировать, превращается в дикого зверя. В этой жестокости нет
наслаждения, потому что в таком состоянии человек ничего не может
различать. Жестокости этого типа редко бывают опасными, поскольку от них
всегда легко защититься. Второй тип жестокости есть плод чрезвычайной
чувственности. Он доступен только людям деликатной структуры крайности, на
которые такая жестокость толкает людей, обусловлены их умом и
изощрённостью чувств. Их душа, тонко сработанная, столь чувствительная к
впечатлениям, лучше и быстрее всего откликается на жестокость. Жестокость
пробуждает их и освобождает. Сколь немногим дано понять эти различия... и
сколь немногим дано их ощутить! А тем не менее, они существуют. Итак,
второй тип жестокости наиболее распространён среди женщин. Присмотритесь к
ним, и вы увидите, что чрезмерная чувственность приводит женщин к
жестокости вы увидите, что чрезвычайно живое воображение, острота ума
влекут их в порочность, в дикость. О да, они очаровательны, все до одной,
и каждая из них может, если захочет, превратить в дурака любого умника. К
сожалению, суровость, а точнее, абсурдность наших обычаев не потворствует
жестокости женщин: они вынуждены скрывать свои чувства, притворяться,
маскировать свои склонности с помощью показного благодушия и
доброжелательности, которые они презирают до глубины души.
   Только за непроницаемыми шторами, с великими предосторожностями,
прибегая к помощи немногих надёжных друзей, они могут предаться своим
влечениям.
   Много женщин такого рода, а значит, много несчастных женщин. Вы хотели
бы с ними познакомиться? Объявите о том, что произойдёт жестокое
представление, сожжение, сражение, бой гладиаторов, и вы увидите их,
бегущих толпой. Но такие случаи не представляются достаточно часто, чтобы
утолить их бешенство, а потому они сдерживают себя и оттого страдают.
   Взглянем мельком на женщин этого типа. Зингуа, королева Анголы - самая
кровожадная из женщин, убивала своих любовников сразу после того, как они
справляли своё дело часто она заставляла воинов сражаться на её глазах и
становилась наградой победителя. Чтобы усладить свой свирепый дух, она
приказывала истолочь в ступе всех женщин, забеременевших раньше тридцати
лет. (7) Зоэ, жена китайского императора, получала самое большое
удовольствие, наблюдая казнь преступников, а когда их не было, она
заставляла убивать рабов и сама в это время совокуплялась с мужем, кончая
тем сильнее, чем больше страданий испытывали эти несчастные. Именно она,
изощряясь в изобретении пыток, придумала знаменитую бронзовую колонну,
полую внутри - её раскаляли, поместив туда пациента. Теодора, жена
императора Юстиниана, забавлялась, глядя на то, как делают евнухов, а
Мессалина дрочила себя в то время, когда перед ней задрачивали мужчин до
смерти.
   Жительницы Флориды сажали маленьких насекомых на яйца своих мужей, и от
этого из член распухал, что вызывало ужасную боль. Для этой операции
женщины собирались группами и нападали на мужчин, несколько человек на
одного, чтобы наверняка добиться желаемого. Когда высадились испанцы, они
сами держали своих мужей, пока варвары-европейцы их убивали.
   Госпожи Ля Вуазен и Ля Брэнвилье занимались отравлением исключительно
из наслаждения преступлением. (8)
   Словом, история предоставляет нам тысячи примеров женской жестокости. И
в силу этой естественной склонности у женщин, мне бы хотелось приучить их
к активной флагелляции, с помощью которой жестокие мужчины удовлетворяют
свою кровожадность. Я знаю, что некоторые женщины этим занимаются, но в
привычку это ещё не вошло в той степени, в какой мне бы желалось. Общество
выиграло бы, предоставив подобный выход женскому варварству: ведь если они
лишены возможности проявить свою порочность таким способом, они проявят её
другим: они будут распространять свой яд повсюду и приносить несчастье
своим супругам и своим семьям. Не давая волю своим чувствам, чтобы
добиться облегчения, когда предоставляется возможность, многие женщины
становятся от этого ещё более жестокими, но и это для них мало по
сравнению с тем, к чему призывают их желания. Нашлись бы, без сомнения, и
другие средства, с помощью которых чувственная и в то же время жестокая
женщина смогла бы усмирить свои дикие страсти, но эти средства опасны,
Эжени, я бы никогда не решился посоветовать их вам... О небо! Что с вами,
милый ангел? Мадам, взгляните, в каком состоянии ваша ученица!
 
   ЭЖЕНИ, дроча себя. - О Иисусе! Я так возбудилась! Смотрите, до чего
довели ваши задроченные речи!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - На помощь, мадам, подсобите! Неужели мы позволим этому
очаровательному ребёнку кончить без нашего содействия?..
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - О! Это было бы несправедливо! (Обнимая Эжени.)
   Дивное создание, я никогда не видела подобной чувственности, подобного
ума!..
 
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Позаботьтесь о переде, мадам, а я поскольжу языком по
прелестной маленькой дырочке её жопы и легонько пошлёпаю её по ягодицам.
   Мы заставим её кончить таким способом, по меньшей мере, раз семь-восемь.
 
   ЭЖЕНИ, (обезумев.) - Ах, разъебись! Это будет нетрудно сделать!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - В ваших позах, сударыни, вам удобно будет поочерёдно
пососать мой хуй. Это возбудит меня, и я смогу с большей энергией
приступить к услаждению нашей очаровательной ученицы.
 
   ЭЖЕНИ. - Моя дорогая, я оспариваю честь первой пососать этот
замечательный хуй. (Берёт его.)
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Какое наслаждение! Как похотливо это тепло! Эжени, вы
поведёте себя как следует в критический момент?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Она проглотит... Она проглотит, я обещаю тебе. А
впрочем, если из ребячества... Да мало ли по какой причине... она
пренебрежёт обязанностью, накладываемой похотью...
 
   ДОЛЬМАНСЕ, (очень возбуждённый.) - Я бы никогда ей этого не простил,
мадам, ей не было бы прощения!.. Примерное наказание... Я клянусь, она
будет выстегана... выстегана до крови! Ах, еби вас в рот! Я спускаю...
малафья идёт!..
   Глотай, глотай, Эжени, всё до капли! А вы, мадам, позаботьтесь о моей
жопе: она готова для вас... Разве вы не видите, как она зияет? Разве не
видите, как она зовёт ваши пальцы? Ёбаный Бог, я абсолютно счастлив...
засовывай глубже, до самого запястья! Встанем, не могу больше... Эта
восхитительная девочка высосала меня, как ангел...
 
   ЭЖЕНИ. - Мой дорогой, мой обожаемый наставник, ни капли не пропало.
   Поцелуйте меня, любовь моя, ваша сперма теперь у меня в животе.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Она восхитительна... И как эта девчонка кончила!..
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Она вся мокрая... но что я слышу? Стучат. Кто же
осмелился нас потревожить? Это мой брат... Безрассудное существо!
 
   ЭЖЕНИ. - Но, дорогая, это же предательство!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Неслыханное, не так ли? Не бойтесь, Эжени, мы ведь
стараемся исключительно ради вашего удовольствия.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - И мы очень скоро её в этом убедим. Подойди поближе,
дорогой братик, и посмейся над стыдливостью этой девочки: она от тебя
прячется.
 
 
 
 
 
 
   ДИАЛОГ ЧЕТВЁРТЫЙ
 
 
   ГОСПОЖА де СЕНТ-АНЖ, ЭЖЕНИ, ДОЛЬМАНСЕ, шевалье де МИРВЕЛЬ.
 
 
 
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Умоляю, прелестная Эжени, не сомневайтесь в моей абсолютной
порядочности. Вот моя сестра и вот мой друг - оба могут поручиться за меня.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Я вижу только один способ разом покончить с этими смешными
церемониями. Шевалье, мы воспитываем эту красавицу, учим всему, что
обязаны знать девушки её возраста. А для лучшего обучения мы прибавляем
немного практики к теории. Ей требуется наглядное пособие со спускающим
хуем. Не хотите ли послужить нам натурщиком?
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Это предложение настолько лестно для меня, что я не посмею
отказаться, а прелести мадемуазель будут залогом скорого достижения цели
наших занятий.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Тогда продолжим - за дело!
 
   ЭЖЕНИ. - О, это уже слишком! Вы злоупотребляете моей неопытностью... за
кого меня примет этот господин?
 
   ШЕВАЛЬЕ. - За очаровательную девочку, Эжени... за самое восхитительное
создание, когда-либо виденное мною. (Он целует её, и его руки скользят по
всем её прелестям.) О Боже! Как всё свежо, как сладко... пленительно!..
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Поменьше болтовни, шевалье, давайте действовать! Я буду
заведывать сценой, это моя обязанность. Наша цель - показать Эжени
механизм семяизвержения. Но так как ей будет трудно наблюдать за этим
феноменом хладнокровно, мы, все четверо, устроимся рядышком. Вы, мадам,
будете дрочить свою подругу, а я позабочусь о шевалье. Когда речь идёт об
онанизме, мужчина предпочтёт довериться другому мужчине, а не женщине.
Мужчина знает, что нравится ему, а значит, он знает, что понравится
другому. Итак, займём же позиции! (Все располагаются.)
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Не слишком ли близко мы оказались?
 
   ДОЛЬМАНСЕ (уже завладев шевалье). - Невозможно быть слишком близко,
мадам. Грудь и лицо вашей подружки должны быть залиты доказательствами
мужественности вашего брата, надо, чтобы он попал, как говорится, не в
бровь, а в глаз. Я, как хозяин насоса, буду направлять струю так, чтобы
окатить её с головы до ног. А пока дрочите её, ласкайте все её похотливые
места. Эжени, дайте полную свободу своему воображению, представляя самый
изощрённый разврат. Думайте о том, что вам предстоит увидеть
восхитительную тайну, которая будет раскрываться прямо перед вашими
глазами. Забудьте всякую сдержанность, преступите все ограничения:
скромность никогда не была добродетелью. Если бы Природа пожелала, чтобы
мы прятали какие-то участки нашего тела, она предприняла бы для этого
меры. Однако она создала нас голыми, а значит, она хочет, чтобы мы ходили
голыми, и всё, противоречащее этому, есть надругательство над её законами.
Дети, у которых ещё нет никакого понимания сути наслаждения, а
следовательно, и необходимости рапалять его скромностью, не прячут ничего.
Иногда встречаются обычаи ещё более странные:
   есть края, где скромность нравов полностью отсутствует, но тем не менее
там принято носить одежду. На Таити девушки ходят одетыми, но по первому
требованию скидывают одежду.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Что я люблю в Дольмансе, так это то, что он не
теряет ни минуты: посмотрите, как разговор не мешает ему действовать - с
какой нежностью он изучает великолепную жопу моего брата, как он сладостно
дрочит прекрасный хуй этого молодого человека... Не будем медлить, Эжени.
   Наконечник насоса поднят, скоро он нас окатит.
 
   ЭЖЕНИ. - Ах, моя дорогая, какой чудовищный член! Он едва помещается у
меня в руке!.. Боже праведный! Они все такие огромные?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Вы видите, Эжени, - мой значительно уступает ему в
размерах.
   Такие снаряды - грозное оружие для юной девушки, и вы прекрасно
понимаете, что углубление его в вас окажется весьма опасным.
 
   ЭЖЕНИ (уже дрочимая госпожой де Сент-Анж). - Ах, я не устрашусь ничем
ради того, чтобы им насладиться.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - И вы будете правы: девушка никогда не должна пугаться
таких вещей. Природа придёт к вам на помощь, и волны наслаждения, которые
вскоре на вас обрушатся, легко возместят незначительные неудобства,
испытанные вначале. Я видел девушек моложе вас, которые выдерживали куда
более могучие хуи. Смелость и терпение преодолевают все препятствия в
жизни. Это безумие -
 воображать, будто девушку следует лишать девственности только маленькими
хуями. Я придерживаюсь мнения, что девственницу нужно атаковать самыми
большими снарядами, и тогда плева порвётся быстрее, а значит, и скорее она
начнёт испытывать наслаждение. Правда, если девушка привыкнет к такому
меню, ей будет нелегко возвращаться к менее пикантным и более
посредственным. Но если она богата, молода и красива, она найдёт их
столько, сколько пожелает. Вместе с тем, у неё должно хватить
сообразительности, чтобы, наткнувшись на хуй среднего размера и всё-таки
пожелав его, вставить его себе в жопу.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - А для усиления наслаждения она должна пользоваться
и большим, и тем, что поменьше, одновременно. Пусть её полости услаждают
своим движением хуй, блаженствующий в пизде, и одновременно приближают
восторг того, что у неё в жопе, и, затопленная малафьёй обоих, пусть она
истечёт соком сама и умрёт от наслаждения.
 
   ДОЛЬМАНСЕ, (следует отметить, что дрочение происходит во время всего
диалога.) - Мне кажется, что в описываемую вами картину, мадам, надо
поместить ещё два или три хуя: разве эта женщина не могла бы держать хуй
во рту и по одному - в каждой руке?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Она может зажать несколько под мышками и ещё - в
волосах. Вокруг неё должно собраться тридцать хуёв, если бы это было
возможно. Тогда она должна иметь их, касаться их, поглощать только их и
должна быть залита всеми одновременно в тот миг, когда спускает сама. Ах,
Дольмансе! Каким бы развратником вы ни были, я делаю вам вызов сравняться
со мной в этих сладостных битвах... В этой голове я проделала всё, что
только возможно.
 
   ЭЖЕНИ, (которую по-прежнему дрочит подруга, в то время как Дольмансе
дрочит шевалье.) - Ах, моя сладкая... у меня кружится голова!.. Я тоже
могу вкусить таких наслаждений! Я тоже могу послужить... целой армии
мужчин!..
   О,
 какое счастье!.. как ты дрочишь меня, дорогая... ты сама богиня
наслаждений... а как набух этот чудесный хуй и как увеличилась и
покраснела его царственная головка!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Приближается развязка.
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Эжени... сестрица... ближе... О, какие божественные груди!
Какие мягкие, пухленькие ляжки! Спускайте! Спускайте обе, мой сок сольётся
с вашим!
   Он течёт, выплескивается! О, Иисусе! (В этот критический момент
Дольмансе заботливо направляет потоки спермы своего друга на обеих женщин,
но особенно на Эжени, которая вся оказывается залитой.)
 
   ЭЖЕНИ. - Прекрасное зрелище! Как оно благородно и величественно... Я
вся покрыта... она попала мне даже в глаза!..
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Подожди, милая, дай мне собрать эти бесценные
жемчужины я натру ими твой клитор, чтобы ты скорее кончила.
 
   ЭЖЕНИ. - Ах, моя дорогая, да, это прекрасная идея... сделай это, и я
кончу в твоих объятиях.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Божественный ребёнок, целуй меня, целуй... Дай мне
сосать твой язычок... дай мне пить твоё дыхание, разгорячённое страстью!
   Ах, блядь! Я спускаю сама... Братец, помоги мне кончить, умоляю!..
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Да подрочите свою сестру, шевалье!
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Я бы лучше её выеб... у меня ещё стоит.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Ну, ладно, всуньте, а мне дайте ваш зад: я вас выжоплю во
время этого сладостного кровосмешения. Эжени, вооружившись этим индийским
резиновым хуем, выжопит меня. Когда-то ей придётся сыграть все роли в
спектакле разврата, так что она должна радеть на уроках, которые мы ей
даём, и одинаково хорошо выполнять все упражнения.
 
   ЭЖЕНИ, вооружившись искусственным членом. - О, с удовольствием! Вам не
в чем будет меня упрекнуть, если это касается разврата отныне он - мое
единственное божество, единственное правило моего поведения, единственная
основа всех действий. (Она пронзает Дольмансе.) Так, дорогой мой
наставник? Я делаю правильно?..
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Восхитительно!.. И впрямь, маленькая плутовка ебёт меня,
как мужчина!.. Прекрасно! Мне кажется, что мы слиты воедино все четверо:
теперь пора действовать.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Ах, я умираю, шевалье!.. Невозможно выдержать удары
твоего славного хуя!..
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Но ведь эта проклятая, эта прелестная жопа доставляет мне
наслаждение!.. Ах! Ебём, все ебём! Кончим все одновременно. Бог хуев!
   Умираю, издыхаю! Ах!.. в жизни не спускал сладостнее! Ты уже излил
сперму, шевалье?
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Посмотри на эту пизду, она вся измазана, измарана, не так ли?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Ах, дружище, ну почему не оказалось столько же у меня в
жопе?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Передохнём, я изнурена.
 
   ДОЛЬМАНСЕ, целуя Эжени. - Эта неподражаемая девочка выебла меня, как
бог.
 
   ЭЖЕНИ. - Действительно, мне было весьма приятно.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Если ты развратник, то все излишества доставляют
удовольствие, и самый лучший совет женщине - это умножать излишества сверх
всякой меры.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - У моего нотариуса хранится пятьсот луи - кошелёк
получит любой, кем бы он ни был, кто научит меня не ведомой мне страсти и
кто погрузит меня в ещё не испытанное наслаждение.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - (Собеседники, приведя себя в порядок, занимаются теперь
только разговором.) Мысль необычная, мадам, и я возьмусь за это, но я
сомневаюсь, что наслаждения, о которых вы мечтаете, напоминают столь
незначительные удовольствия, которые вы недавно вкусили.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Что вы имеете в виду?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Скажу по чести, я не знаю ничего более скучного, чем
наслаждение пиздой, и особенно тогда, когда уже вкусил, как вы, мадам,
наслаждение, даваемое жопой. Я не могу себе представить, как можно его
предпочесть какомулибо иному.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Это просто старая привычка. Любая, у которой образ
мыслей подобен моему, хочет, чтобы её ебли везде, и куда бы ни врывался
снаряд, ощущение его даёт наслаждение. Однако я полностью согласна с вами
и подтверждаю для всех развратниц, что наслаждение от ебли в жопу будет
всегда превосходить наслаждение от ебли в пизду. Здесь они могут
положиться на слова европейской женщины, испробовавшей и тот, и другой
способ: я уверяю, что не может быть никакого сравнения, и что им будет
нелегко вернуться к переду после того, как они подставят зад.
 
   ШЕВАЛЬЕ. - А мои мысли по этому поводу несколько иные. Я готов делать
всё, что от меня ожидают, но в женщинах я люблю только алтарь,
предназначенный Природой для воздаяния должного.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Прекрасно! Но это жопа! Мой дорогой шевалье, если ты
тщательно исследуешь веления Природы, она не укажет тебе иного алтаря для
наших воздаяний, нежели дырка жопы. И она приказывает выполнение
последнего. О Боже, если бы она не предназначала жопу для ебли, разве бы
она стала делать отверстие в ней точно соответствующим нашему члену? Ведь
оно круглое, как и наше орудие. Почему? Даже человек, лишённый здравого
смысла, не сможет представить, что овальное отверстие было создано для
наших цилиндрических хуёв. Задумайтесь над этим изъяном, и вы тотчас
поймёте намерения Природы. Мы сразу увидим, что слишком много принесено в
жертву во имя размножения, возможного только благодаря снисходительности
Природы, но против её желания.
   Однако, продолжим обучение. Эжени только что с удовольствием проникла в
высшую тайну семяизвержения, а теперь она должна научиться направлять его
поток.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Принимая во внимание, что вы оба обессилели, будет
нелегко это ей продемонстрировать.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Согласен. Вот почему я хотел бы, чтобы здесь оказался
какой-нибудь крепкий парень из твоих слуг или крестьян. Он послужил бы нам
манекеном для наших занятий.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - У меня имеется то, что вам нужно.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Это, случайно, не тот ли садовник лет
восемнадцати-двадцати, с замечательной фигурой? Я только что видел его,
работающим в саду.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Огюстэн? Да, именно Огюстэн, у которого член
размером в тринадцать дюймов в длину и восемь с половиной в окружности!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Бог ты мой! Ну и чудовище!.. Как он должен спускать!..
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Как водопад!.. Пойду-ка приведу его.
 
 
 
 
 
   ДИАЛОГ ПЯТЫЙ
 
 
   ДОЛЬМАНСЕ, Шевалье, ОГЮСТЭН, ЭЖЕНИ, ГОСПОЖА де СЕНТ-АНЖ.
 
 
 
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ, (вводя Огюстэна.) - Вот парень, о котором я говорила.
   Итак, друзья, вернёмся к нашим забавам чем бы была жизнь без
развлечений?
   Подойди ближе, олух! Вот дурень!... Вы мне не поверите: вот уже
полгода, как я стараюсь превратить этого поросёнка во что-нибудь уместное
для цивилизованного общества, и всё напрасно.
 
   ОГЮСТЭН. - Вот уж, мадам! Вы такое скажете! Будто я теперь плохо
забираться стал, а когда где залежная земля, вы её всегда мне пахать даёте.
 
   ДОЛЬМАНСЕ, смеясь. - Восхитительно!.. Очаровательно!.. Этот милый
мальчик столь же искренен, сколь и свеж... (Демонстрируя Эжени.) Огюстэн,
смотри внимательно, парень, вот нетронутая клумба цветов, не желаешь ли
испробовать на ней свой заступ?
 
   ОГЮСТЭН. - О, чёрт! Сударь, такие чистенькие маленькие штучки не про
нас.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Ну же, мадемуазель.
 
   ЭЖЕНИ, (краснея.) - О, господи! Мне так стыдно!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Отбросьте это малодушное чувство. Поскольку все наши
действия, и особенно вызванные похотью, внушены Природой, нет среди них ни
одного, которого следовало бы стыдиться. Не оплошайте, Эжени, ведите себя
с этим молодым человеком, как блядь. Имейте в виду, что соблазнение юноши
девушкой - это подарок Природе, и женщины служат ей лучше всего, когда
проституируют себя: иными словами, вы рождены для того, чтобы вас ебли, и
та, что сопротивляется этому повелению Природы, не заслуживает того, чтобы
жить на свете. Ну-ка, помогите этому юноше спустить штаны, чтоб оголились
его прекрасные ляжки, задерите его рубашку, чтобы его перед... и зад,
изумительный, кстати, были в вашем распоряжении... Теперь одной рукой
возьмите этот длинный и тонкий кусок плоти, который сейчас висит, но
который вскоре, ручаюсь, удивит вас своей изменившейся формой, а другой
рукой изучите его ягодицы, и пощекочите отверстие его заднего прохода...
Да, вот так...
   (Чтобы Эжени поняла, о чём идёт речь, он сам поступает с Огюстэном
по-сократовски)
   (9). Обнажите эту красную головку, не давайте ей скрываться, когда
дрочите:
   держите её обнажённой... натягивайте кожу, натягивайте до предела...
   Хорошо.
   Видите, вот уже и результат моих наставлений. А ты, мой мальчик, прошу
тебя, не стой, сложа руки, тебе что, нечем их занять?.. Пощупай эту
прелестную грудь, эти прекрасные ягодицы...
 
   ОГЮСТЭН. - Сударь, было бы здорово поцеловать разокдругой эту мамзель.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Да целуй её, дурень, целуй сколько хочешь разве ты
меня не целуешь, когда мы с тобой в постели?
 
   ОГЮСТЭН. - Вот это да! Ротик-то как хорош! Свежий и вкусный. Будто я
сую нос в розы в нашем саду. (Показывает вставший хуй.) Глянь-ка, сударь,
что она со мной сделала!
 
   ЭЖЕНИ. - Господи, как он растёт!..
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Сейчас ваши движения должны стать более упорядоченными,
более энергичными... Уступите мне на секундочку место и внимательно
следите за тем, что я делаю. (Он дрочит Огюстэна.) Вы видите, движения
целенаправленны, и вместе с тем нежны. Держите. И продолжайте, кроме того,
всегда оставляйте головку открытой... Хорошо! Вот он, во всей своей мощи.
А теперь сравним, больше ли он, чем у шевалье.
 
   ЭЖЕНИ. - Можете быть в этом уверены: вы же отлично видите, что моя рука
не может его обхватить.
 
   ДОЛЬМАНСЕ, измеряя. - Да, вы правы: четырнадцать в длину и восемь с
половиной в окружности. Я никогда не видел больше. Что называется великий
хуй. И вы им пользуетесь, мадам?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Регулярно, каждую ночь, когда я приезжаю сюда, в
поместье.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Но не в жопу, надеюсь?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Много чаще, чем в пизду.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - О, Боже, вот это блядство!.. Клянусь честью, я вряд ли бы
смог.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Не жмитесь, Дольмансе, и он войдёт в вашу жопу так
же ловко, как и в мою.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Увидим. Я льщу себя надеждой, что мой Огюстэн вольёт мне
немножко малафьи в зад. Я отплачу ему той же монетой... Но давайте
продолжим урок. Смотрите внимательно, Эжени, змей вот-вот изрыгнёт свой
яд, приготовьтесь, пусть ваш взгляд вопьётся в головку этого возвышенного
оружия.
   И когда он набухнет и примет фиолетовый оттенок - это знак приближения
спазмы. Тогда ваши движения должны приобрести неистовость, а пальцы,
которые щекочут анус, должны копнуть как можно глубже, ещё до того, как
наступит само событие. Полностью отдайтесь распутнику, что наслаждается
вами: ищите его рот, чтобы всосаться в него, пусть ваши прелести
стремятся, что называется, вослед вашим жадным рукам... Он спускает,
Эжени, и это мгновение вашего триумфа.
 
   ОГЮСТЭН. - Ай-я-яй! Мамзель, я умираю! Я больше не могу!.. Ещё,
сильнее, будьте добреньки, мамзель! Господи Боже! В глазах туман!..
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Удвойте свои усилия, Эжени! Утройте! Будьте начеку - он в
опьянении, в агонии... Боже, сколько спермы!... И с какой силой она
изверглась!
   Взгляните на следы первого выплеска: он взлетел на десять футов, нет,
выше!
   Ёбаный Бог! Вся комната залита! Никогда не видел подобного спускания
мадам, скажите, этот предмет ебал вас прошлой ночью?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Кажется, девять или десять раз - мы уже давно
перестали считать.
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Милая Эжени, вы залиты ею с головой.
 
   ЭЖЕНИ. - Мне бы хотелось в ней утонуть. (Обращаясь к Дольмансе.)
Скажите, мой дорогой наставник, вы довольны?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Для начала неплохо но вы пренебрегли некоторыми деталями.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Подождите, они являются результатом опыта и сейчас
не будут представлять значения для неё. Что касается меня, то я,
признаюсь, чрезвычайно довольна моей Эжени она проявляет незаурядные
способности, и я думаю, что для неё настала пора насладиться другим
действом. Пусть она увидит эффект пребывания хуя в жопе. Дольмансе, я
предоставлю вам свою. Я буду в объятиях брата, и он выпиздит меня. Вы меня
выжопите, но прежде Эжени подготовит ваш хуй, вставит мне в жопу. Она
будет руководить всеми движениями, будет изучать их, дабы ознакомиться с
процедурой, которой позже она будет подвергнута. Тогда дело станет лишь за
прекрасным хуем этого Геркулеса.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Мне не терпится увидеть, как в этом прелестном маленьком
задике неистово задвигается бравый Огюстэн. Я согласен с вашим
предложением, мадам, но при одном условии: Огюстэн, у которого встанет,
чуть я ему вздрочу, должен ебать меня в жопу, пока я ебу в жопу вас.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Я вполне одобряю эту композицию. Я только выиграю
от неё, поскольку моя ученица получит два замечательных урока вместо
одного.
 
   ДОЛЬМАНСЕ, завладевая Огюстэном. - Иди-ка сюда, мой поросёночек, я
верну тебя к жизни... Гляньте, как отзывается этот зверь! Поцелуй меня,
мой дружок...
   Ты весь в малафье, а мне её от тебя ещё хочется... Ах, Господи, да я
должен не просто его дрочить, а в то же время и ебать в жопу!..
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Иди сюда, сестрица чтобы следовать критическим замечаниям
Дольмансе, а также и твоим, я растянусь на этой кровати ты ляжешь на меня,
выставив для него свои роскошные ягодицы, причём раздвинь их как можно
шире... Да, вот так: мы готовы начать.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Нет ещё, подождите меня: сначала я вставлю в жопу твоей
сестры, как мне нашёптывает Огюстэн. Затем я вас поженю. Не будем
пренебрегать ни одним из наших принципов и будем помнить, что наша ученица
наблюдает за нами и мы обязаны устроить точную демонстрацию. Эжени,
подрочите меня, пока я подготавливаю этот огромный снаряд нижнего
участника. Поддержите своей заботливой рукой мою эрекцию, дрочите мой хуй,
очень легко, поводите им по вашим ягодицам... (Она это делает.)
 
   ЭЖЕНИ. - Так правильно?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - В ваших движениях слишком много робости гораздо крепче
сжимайте хуй, который вы дрочите, Эжени. Онанизм хорош лишь тем, что член
стиснут значительно сильнее, чем при ебле. Посему дрочащая рука должна
стать для хуя самым узким вместилищем по сравнению со всеми остальными
частями тела... Вот теперь лучше! Раздвиньте зад чуть пошире: пусть с
каждым движением конец моего хуя, скользя, доходит до дырочки вашей
жопы... да, именно так!
   Шевалье, дрочите пока свою сестру, через минуту мы будем к вашим
услугам...
   Прекрасно! Вот и у моего партнёра стоит! Итак, приготовьтесь, мадам:
   откройте эту возвышенную жопу моему низменному желанию. Эжени,
направляйте клинок - ваша рука должна подвести его и вставить в задний
проход. Как только он окажется внутри, возьмитесь за нашего доброго
Огюстэна, и заполните им моё нутро. Таковы обязанности ученицы, и в их
выполнении состоит её обучение - вот почему я заставляю вас это делать.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Мои ягодицы там, где вы хотите, Дольмансе? Ах, мой
ангел! Если бы вы знали, как я вас хочу, как я давно мечтаю, чтобы меня
выжопил бугр!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Ваши желания будут исполнены, мадам но позвольте мне
задержаться на мгновение у ног моего идола. Я хочу воздать ему хвалу
прежде, чем войти вглубь его святилища... Какая божественная жопа!.. Дайте
я поцелую её, позвольте полизать её, полизать тысячу раз, а потом ещё
тысячу!.. А вот и хуй, которого ты так жаждешь!.. Чувствуешь его, сука?
Скажи же мне, скажи, чувствуешь, как он проникает?..
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Ах, всади его вглубь моих кишок! О, сладость
наслаждения, какова же твоя власть!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Вот это жопа! В жизни такой не ебал она достойна самого
Ганимеда! Давай, Эжени, теперь помоги Огюстэну выжопить меня.
 
   ЭЖЕНИ. - Вот он, я подношу его к вам. (Огюстэну.) Очнись, прелестный
ангел, ты разглядел дырку, в которую тебе нужно проникнуть?
 
   ОГЮСТЭН. - Как же, вижу. Святая богородица! Да, она велика! Я в неё
запросто, не то что в вас, мамзель. Поцелуйте меня, чтобы он вошёл лучше.
 
   ЭЖЕНИ, обнимая его. - О! Сколько хочешь! Ты такой свеженький!.. Но
проталкивай же! Как же быстро вошла головка, и я уверена, что и всё
остальное быстро исчезнет из виду...
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Пихай, дружок, пихай... Разорви меня, если надо... Разве
ты не видишь мою жопу? Разве ты не видишь, что она готова и зазывает тебя?
О, засаживай, Христа ради! Вот это бревно - никогда не вмещал такого...
Эжени, сколько дюймов ещё не вошло?
 
   ЭЖЕНИ. - Около двух.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Значит, в моей жопе одиннадцать!.. Какой экстаз! Он
разрывает меня пополам, я больше не могу! Шевалье! Вы готовы?
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Пощупай, и скажи, что ты думаешь.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Подвиньтесь поближе, дети мои, чтобы я поженил вас...
чтобы я побыстрее устроил это божественное кровосмешение. (Он вводит хуй
шевалье в пизду его сестры.)
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Ах, друзья мои, вот меня и ебут с обеих сторон!
Господи Иисусе! Какое неземное блаженство!.. Нет, подобного в мире быть не
может!..
   Ах, блядь! Как мне жаль женщин, которые не испытали этого! Развороти
меня всю внутри, Дольмансе, терзай меня своими резкими движениями,
насаживай меня на клинок моего брата. А ты, Эжени, пристально рассматривай
меня, какова я в пороке учись ему на моём примере, смакуй его, вкушай с
наслаждением...
   Созерцай, любовь моя, всё, что я творю одновременно: скандал,
соблазнение, дурной пример, кровосмешение, адюльтер, содомию! О, Дьявол!
   Один-единственный бог моей души! Вдохнови меня на что-нибудь ещё
большее, подари моему горячему сердцу новые извращения, и ты увидишь, как
я низринусь в них!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - О, похотливая тварь, как ты зазываешь мою сперму, как твоя
речь и необыкновенный жар твоей жопы торопит её извержение! Вы меня
вынудите кончить через секунду... Эжени, подбодрите моего ёбаря,
похлестайте его по бокам, раздвиньте ягодицы - вы ведь теперь мастерица
оживлять желание... Одно ваше приближение придаёт энергию хую, который
меня ебёт...
   Я
 это чувствую, его движения гораздо сильнее... о, сука, я должен влить в
тебя то, что я хотел иметь только в своей жопе... подождите меня,
подождите, вы что не слышите? О, друзья, спустим все вместе: это
единственная радость в жизни!..
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - О, ебля! спускайте, когда хотите... я больше не
могу сдерживаться! О, Бог, еби его в жопу! Я кончаю!.. Затопите меня,
друзья, залейте, пропитайте меня насквозь, утопите вашу блядь! Впрысните
потоки вашей вспененной малафьи в самую глубину моей пылающей души! Она
создана лишь для того, чтобы ваши струи утолили, насытили её! Ай! Ай!
Блядью разъебись!..
   Какое невероятное наслаждение!.. Я убита!.. Эжени, дай мне поцеловать
тебя, дай мне твою пизду! Я хочу высосать, поглотить твои соки, в момент,
когда я истекаю ими сама!.. (Огюстен, Дольмансе и шевалье действуют
сообща, из боязни показаться монотонными, мы не будем воспроизводить их
высказывания, которые при такой ситуации походят одно на другое.)
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Редко у меня в жизни случалась такая ебля. (Показывая на
Огюстэна.) Этот бугр заполнил меня спермой! Но я честно отдал вам столько
же, мадам!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Ещё бы, я просто затоплена ею.
 
   ЭЖЕНИ. - А я не могу похвалиться тем же! (Игриво бросается в объятья
своей подруги.) Ты говоришь, что совершила множество грехов, моя дорогая,
но я, о, блаженный Бог - ни одного! Если вы будете всё время кормить меня
холодными блюдами, то у меня будет несварение желудка.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ (разражаясь смехом). - Ну и забавное же это существо!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Но зато какое очаровательное! Идите-ка сюда, моя крошка, я
вас чуть пошлёпаю. (Он шлёпает её по заду.) Поцелуйте меня, скоро наступит
ваша очередь.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - С этого момента мы должны заниматься только ею
одной. Учти, братец, это твоя добыча, рассмотри эту прелестную целку, она
скоро будет принадлежать тебе.
 
   ЭЖЕНИ. - О, нет, не спереди: мне будет очень больно. Сзади - сколько
угодно, как только что делал Дольмансе.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Наивная, чудная девочка! Она вас просит как раз о
том, чего так трудно добиться от других!
 
   ЭЖЕНИ. - Но не без некоторых угрызений - ведь вы еще не вполне
разуверили меня в преступности этого, и особенно когда этим занимается
мужчина с мужчиной, как Дольмансе с Огюстэном. Расскажите мне, сударь, как
ваша философия объясняет этот тип порочного поведения. Он ужасен, не
правда ли?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Эжени, исходите из того, что в разврате нет ничего
ужасного, поскольку на всё, что делает развратник, его вдохновила Природа.
Самые экстраординарные, самые эксцентричные действия, те, что наиболее
противоречат всем человеческим законам и нравам, я уж не говорю о Божьих
законах - даже в них нет ничего ужасного, ибо все они существуют в
пределах Природы. И то, о чём вы говорите, прекрасная Эжени - это дурацкая
басня из пошлой литературы Святого писания, что является нудной
компиляцией, созданной невежественным евреем во времена Вавилонского
плена. История эта лжива, как и все подобные истории. Это просто выдумка,
будто, в отмщение за извращения, эти города, а вернее деревеньки, погибли
в огне, тогда как Содом и Гоморра, располагаясь в кратерах древних
вулканов, были затоплены лавой, как итальянские города - лавой Везувия.
Вот вам и чудо! Однако они переиначили такое заурядное событие, чтобы
варварски пытать огнём несчастных людей, живущих где-то в Европе и
предающихся этой столь естественной страсти.
 
   ЭЖЕНИ. - Так уж и естественной!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Да, естественной, я утверждаю это. Ведь у Природы вовсе не
два голоса, один из которых осуждает то, что приказывает другой. Без
всякого сомнения, это есть воздействие Природы, которое побуждает мужчин,
одержимых этой манией, предаваться ей. Те, кто желает очернить сию
склонность или объявить следование ей вне закона, заявляют, что она
наносит людям вред. До чего безмозглы эти имбецилы, которые озабочены
только размножением себе подобных и которые видят преступление во всём,
что ведёт по другому пути. Неужели твёрдо установлено, что Природа требует
перенаселения, как многие желают нас в том убедить? Разве так уж
несомненно, что мы оказываемся виновны в преступлении всякий раз, когда
уклоняемся от этого идиотского размножения? Давайте рассмотрим законы
Природы и их функционирование, чтобы выработать собственные убеждения.
Если бы Природа никогда не занималась разрушением, а только созиданием,
тогда я бы смог согласиться с этими нудными софистами, что самым
благородным делом является безостановочный труд по производству детей. И
далее, я бы согласился с ними, что отказ плодиться, коль таковой
волей-неволей случится, можно считать за преступление. Однако разве не
достаточно даже беглого взгляда на Природу, чтобы увидеть, что разрушение
так же служит её целям, как и созидание? Разве то и другое не связано и не
переплетено так тесно, что одно не может совершаться без другого? Разве
без разрушения может быть что-нибудь рождено или обновлено? Следовательно,
разрушение, подобно созиданию, есть одно из повелений Природы.
   Приняв это положение, могу ли я надругаться над Природой, если я
откажусь создавать? Если и содержится зло в этом отказе создавать, то уж
во всяком случае значительно меньшее, чем в разрушении, которое является
одним из законов Природы, как я только что доказал. Если, с одной стороны,
я признаюсь, что Природа наделила меня склонностью к разрушению, то, с
другой стороны, я должен исследовать, являются ли производимые мной
разрушения необходимыми ей и действую ли я согласно её воле. Если всё это
принять во внимание, в чём же, позвольте спросить, состоит преступление?
Но дураки и производители, а между ними нет никакой разницы, продолжают
возражать - эта деторождающая сперма может проникать в ваши бёдра только с
целью размножения, а всякая трата её есть преступление. Но я недавно
доказал обратное, поскольку трата не может быть приравнена к разрушению
разрушение значительно серьёзнее, чем трата, которая, в свою очередь, не
может быть преступлением. И, во-вторых, это неверно, что Природа
предназначила сперму исключительно для размножения. Если бы это было так,
то Природа не позволила бы её излияние ни при каких обстоятельствах, кроме
тех, что ведут к нему. Но опыт говорит о противоположном: мы можем тратить
её, где и когда хотим. Во-вторых (10), Природа не позволила бы нам терять
сперму иначе, кроме как при совокуплении, однако это происходит во время
наших сновидений или при воспоминаниях. Если бы Природа скупилась на этот
драгоценный сок, то она устремляла бы его только в сосуд, предназначенный
для размножения. И безусловно, она не позволила бы нам испытывать
сладострастие, которым она нас венчает в те моменты, когда мы воздаём нашу
дань не по месту назначения.
   Будет неразумно предполагать, что Природа дарует нам наслаждение в тот
самый момент, когда мы наносим ей оскорбление. Давайте сделаем ещё шаг в
наших рассуждениях: если бы женщина была создана только для деторождения,
а это было бы именно так, если бы размножение было столь желанным Природе,
разве было бы возможным, чтобы за всю свою жизнь женщина была бы способна
к зачатию и деторождению, согласно арифметическим подсчётам, только в
течение семи лет? Не может быть! Природа жаждет размножения, но
оказывается, что из ста лет жизни существа, созданного для деторождения,
оно может этим заниматься только семь лет! Природа имеет единственную цель
- размножение, а, вместе с тем, семя, которое предназначено для этого в
мужчине, тратится впустую, используется не так, как следует,
растрачивается мужчиной, где и как ему хочется. Причём трата семени не
приносит никакого неудобства и доставляет ему такое же наслаждение, как и
употребление семени с пользой для дела!..
   Давайте, друзья мои, перестанем верить в эти нелепости - они являются
надругательством над здравым смыслом. Содомиты и лесбиянки вовсе не
вызывают гнев Природы, и давайте усвоим это, а наоборот, служат ей, упорно
воздерживаясь от соития, результатом которого может быть деторождение, что
Природу лишь утомляет. Давайте выскажемся вполне определённо: размножение
никогда не являлось законом Природы, и она никогда не обязывала нас к
нему, а лишь мирилась с ним. Я уже говорил об этом. Для неё будет
совершенно безразлично, если человеческая раса будет уничтожена, сметена с
лица земли! Ей смешна наша гордыня, дающая нам убеждённость, будто
настанет конец света, коль такая беда произойдёт! Да Природа даже не
заметит этого! Многие народы на земле уже были уничтожены. Буффон
перечисляет несколько народов, канувших в вечность, а Природа, ошарашенная
такой невосполнимой потерей, даже бровью не повела! Если уничтожить все
живые существа, то воздух от этого не станет менее чистым, звёзды не
потускнеют и движение вселенной не станет менее точным. Какое тупоумие -
считать, что люди настолько важны для этого мира, что тот, кто не
занимается созданием себе подобных или хотя бы препятствует размножению,
тотчас становится преступником! Давайте покончим с этой слепотой, и пусть
на примере разумных людей мы научимся избавляться от своих ошибок. Нет
уголка на Земле, где бы не было храмов обвиняемой в преступлении содомии и
её приверженцев. Греки, которые сделали из неё, так сказать, добродетель,
изваяли статую Венеры Каллипигеи Рим заимствовал у Афин законы и вместе с
ними это божественное предпочтение.
   А какой прогресс произошёл в эпоху Империи! Под эгидой римского орла
содомия распространилась от одного края земли до другого. С крушением
Империи она нашла убежище у трона, жила среди искусств Италии и
доставалась тем из нас, кто вёл поистине правильный образ жизни. Мы
открыли полушарие и нашли там содомию. Кук бросил якорь в Новом Свете - и
там содомия. Если бы воздушные шары долетели до Луны, то и там бы нашли
её. О, прекрасное предпочтение, дитя Природы - где есть люди, там мы
всегда найдём тебя, и везде, где тебя познают, тебе должны быть
воздвигнуты алтари! О друзья мои, есть ли извращение, подобное
предположению, что человек является чудовищем, достойным смерти только
из-за того, что он предпочёл наслаждение жопой наслаждению пиздой, из-за
того, что предпочитает вкушать с юношей два наслаждения, будучи
одновременно любовником и любовницей, тогда как девушка дарует ему лишь
половину! И впрямь, каким же он должен быть злодеем и чудовищем, если он
пожелал исполнять роль, не соответствующую его полу!
   Зачем же тогда Природа создала его столь восприимчивым к этому
наслаждению?
   Давайте исследуем строение такого мужчины - вы заметите разительное
отличие от других мужчин, которые не одарены предрасположением к заду. Его
ягодицы белее и полнее, ни один волосок не бросает тени на алтарь
наслаждений, чья внутренность затянута более нежной, более чувствительной
и чувственной перегородкой, столь у всех различной, как и внутренность
женского влагалища. И манеры такого мужчины совсем иные: они мягче,
изящнее, нежнее в нём вы найдёте почти все пороки и добродетели, присущие
женщине, вы обнаружите в нём даже слабость - всё будет напоминать женские
увлечения и порой женские черты и привычки. Разве возможно, чтобы Природа,
уподобляя их женщинам, могла возмутиться их женскими вкусами? Разве не
очевидно, что этот тип мужчин отличается от другого тип, коий Природа
создала для того, чтобы уменьшить или свести к минимуму размножение,
чрезмерность которого была бы для неё пагубна?.. Ах, дорогая Эжени, если
бы вы знали, какое восхитительное чувство испытываешь, когда громадный хуй
заполняет ваш зад, когда задвинутый по самые яйца, он там трепещет,
ощупывает, а потом вытаскивается до самой крайней плоти, чуть медлит и
возвращается, снова вонзается до самых волос!
   Нет-нет! Во всём мире не найдётся наслаждения, которое могло бы
сравниться с этим: это наслаждение философов, героев оно было бы
наслаждением богов, если бы органы, участвующие в этом священном соитии,
не являлись бы сами единственными божествами, которых мы обязаны чтить на
земле! (11)
 
   ЭЖЕНИ, (очень возбуждённая.) - О, друзья мои, я хочу, чтобы меня
выжопили!..
   Вот мои ягодицы... Я даю их вам!.. Ебите меня, пока я не кончу!..
   (Произнеся эти слова, она падает в объятия госпожи де Сент-Анж, которая
прижимает её к себе, стискивает в объятиях и предлагает Дольмансе поднятые
ягодицы юной девушки.)
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Божественный наставник, разве вы откажетесь от
подобного предложения? Разве не соблазняет вас этот восхитительный зад?
   Смотрите, как он зияет, как он подмигивает вам!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Прошу прощения, прекрасная Эжени, но я не возьму на себя
труд погасить пламя, которое я разжёг, если вы и впрямь того желаете.
Милое дитя, в моих глазах вы обладаете огромным недостатком, ибо вы
женщина. Я был настолько заботлив по отношению к вам, что пренебрёг этим
во имя того, чтобы отведать плодов вашей девственности. Хочу надеяться,
что Ваше доброе мнение обо мне не изменится из-за того, что я
останавливаюсь на сём: за это дело возьмётся шевалье. Его сестра,
оснащённая этим искусственным хуем, нанесёт жопе брата устрашающие удары,
подставляя свой восхитительный зад Огюстэну, который выжопит её и которого
я буду ебать в то же время. Я не хочу скрывать, что прекрасная жопа этого
парня подаёт мне знаки уже целый час, и я хочу непременно расплатиться с
ним за то, что он делал со мной.
 
   ЭЖЕНИ. - Я соглашаюсь с этой поправкой. Но, по правде говоря,
откровенность вашего признания не компенсирует его неделикатность.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Тысячу извинений, мадемуазель. Но мы, бугры, придаём
большое значение честности и точности следования нашим принципам.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Однако, люди, имеющие обыкновение, подобно вам,
брать только сзади, не пользуются репутацией честных.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Да, в нас есть немножко предательства и немножко лживости.
   Но, мадам, я ведь вам продемонстрировал, что эти качества необходимы
человеку в обществе. Мы обречены жить среди людей, которые всеми силами
стараются утаить от нас свои пороки и выставить напоказ фальшивые
добродетели, которые они в глубине души презирают, и поэтому нам было бы
весьма опасно быть только откровенными, так как они, очевидно, этим бы
пользовались и с лёгкостью нас надували. Необходимость притворства и
лицемерия завещана нам обществом - уж давайте признаем этот факт. Уделите
мне мгновение, мадам, чтобы я мог привести вам один пример: нет в мире,
бесспорно, человека более растленного, чем я. Так вот, все мои знакомые
обманываются во мне спросите их, что они обо мне думают - все скажут, что
я честный человек, тогда как нет ни одного преступления, которое не
приносило бы мне самые изысканные наслаждения.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - О! Но вы ведь не пытаетесь убедить меня, будто вы
совершали жестокости.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Жестокости... и вправду, мадам, мне случалось творить
ужасные вещи.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Фи, вы - как человек, который сказал исповеднику:
   Бесполезно вдаваться в детали, но можете быть уверены, что за
исключением убийства и воровства, я совершил всё.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Да, мадам, я сказал бы то же самое, но опуская исключения.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Как! распутник, вы осмелились...
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - На всё, мадам, на всё. Разве с моим темпераментом и
принципами можно в чем-либо себе отказать?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Ах! Давайте ебаться! Ебаться!.. Я больше не могу
слышать этих слов, мы ещё поговорим об этом. Попридержите свои признания,
Дольмансе. Внимать им надо только на свежую голову. А когда у вас эрекция,
правдивость исчезает из ваших речей, вы говорите о каких-то ужасах, что
является лишь правдоподобными фантазиями возбуждённого воображения. (Все
встают в соответствующие позы.)
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Одну минутку, шевалье, одну минутку, я сам введу его, но
для начала - и я хочу попросить прощения за это у прекрасной Эжени - она
должна позволить мне высечь её, чтобы привести её в нужное состояние. (Он
хлещет её.)
 
 
   ЭЖЕНИ. - Бесполезное занятие, я уверяю вас... Признайтесь, Дольмансе,
что оно удовлетворяет вашу похоть, но прошу вас, не притворяйтесь, будто
вы стараетесь для меня.
 
   ДОЛЬМАНСЕ, продолжая весело сечь. - О, скоро вы заговорите иначе!.. Вы
ещё не вошли во вкус... Но погоди, сучка, я вас выпорю как следует!
 
   ЭЖЕНИ. - О Боже! Как он загорелся... И мои ягодицы горят!.. Мне
больно...
   правда!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Я отомщу за тебя, моя милая. Он получит сполна.
(Она берёт хлыст и хлещет им Дольмансе.)
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Благодарю от всего сердца. Прошу только одной милости у
Эжени: согласиться, чтобы я её хлестал так же сильно, как сам желаю быть
высеченным - заметьте, что я легко остаюсь в пределах законов Природы. Но
постойте, давайте примем нужные позы: пусть Эжени залезет вам на спину,
мадам, и обнимет вас за шею, как дети, которых матери носят на спине.
Таким образом, передо мной окажутся две жопы, и я буду их сечь вместе.
Шевалье и Огюстэн будут трудиться надо мной и сечь мои ягодицы... Да,
именно так...
   Всё как надо... Какое наслажденье!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Не жалейте эту негодницу, заклинаю вас. Раз уж я не
прошу у вас пощады, хочу, чтобы и вы никого не щадили.
 
   ЭЖЕНИ. - Ой!ой! Мне кажется, у меня течёт кровь!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Она украсит наши ягодицы, придавая им цвет...
Смелее, мой ангел, смелее помни, что через боль мы приходим к наслаждению.
 
   ЭЖЕНИ. - Я больше не могу!
 
   ДОЛЬМАНСЕ, на мгновение останавливается, любуясь своей работой, и потом
хлещет снова. - Ещё пятьдесят, Эжени, пятьдесят по любой ягодице и всё. О!
   Суки! С каким наслаждением вы теперь будете ебаться! (Композиция
распадается.)
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ, (рассматривая ягодицы Эжени.) - Бедняжка, её зад весь
в крови! Бестия, какое наслаждение ты получаешь, целуя следы своей
жестокости!
 
   ДОЛЬМАНСЕ, (дроча себя.) - Да, я этого не скрываю, и моё наслаждение
было бы куда жарче, если бы раны были более глубокими.
 
   ЭЖЕНИ. - Вы настоящее чудовище!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Да, действительно.
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Он хотя бы честно признаётся.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Ну-ка, поеби её в жопу, шевалье.
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Держи её, и я окажусь в ней в три толчка.
 
   ЭЖЕНИ. - О господи! Он у вас толще, чем у Дольмансе... Шевалье, вы меня
разрываете!.. Медленнее, умоляю вас!..
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Это невозможно, мой ангел. Я должен достичь цели... Поймите,
на меня смотрит мой наставник, и я должен позаботиться как о его
репутации, так и о своей.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Весь там... Обожаю созерцать как волосы хуя трутся о края
ануса... Давайте, мадам, выебите своего брата в жопу... А вот хуй
Огюстэна, готовый восхитительно в вас войти, а уж я, клянусь, не пощажу
вашего ёбаря...
   Отлично! Мне кажется, что мы славно нанизали чётки. А теперь - ни о чём
не думать, кроме как о том, чтобы кончить.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Посмотрите на нашу маленькую блядь! Как она
подмахивает!
 
   ЭЖЕНИ. - Разве это моя вина? Я умираю от наслаждения! Эта порка... этот
огромный хуй... и любезный шевалье, который дрочит меня всё это время! Моя
дорогая, я больше не могу!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Господи Иисусе! И я кончаю!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Побольше сплочённости, друзья мои! Дайте мне ещё две
минуты, я вас догоню, и мы кончим вместе!
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Поздно, моё семя течёт в жопу прекрасной Эжени... Я умираю!
О Всемогущий, разъеби тебя в зад! Какое наслаждение!..
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Я вас нагоняю, друзья... Я прямо за вами... Малафья
затмила мне свет...
 
   ОГЮСТЭН. - И мне!.. и мне!..
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Вот это действо!.. Этот бугр заполнил всю мою
жопу...
 
   ШЕВАЛЬЕ. - К биде, сударыни! К биде!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Ну уж нет, я это люблю. Мне приятно чувствовать
сперму у себя в жопе, и я стараюсь держать её там как можно дольше.
 
   ЭЖЕНИ. - Хватит, больше не могу... Друзья мои, скажите мне, всегда ли
женщина должна соглашаться на предложение ебаться?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Всегда, душечка, без исключений. Более того, она
должна требовать от всякого, кого она использует, применять этот
восхитительный способ ебли. Но если она зависит от того, с кем она
развлекается, если она надеется получить от него услуги, подарки,
благодарности, пусть она придержит своё желание и не даёт свою жопу
задарма. Уступай только после настояний, молений, ублажений. Нет такого
мужчины среди тех, кто обладает вкусом, который бы не отдал всё ради
женщины, достаточно смышлёной, чтобы отказывать ему лишь для того, чтобы
разжечь его ещё больше.
   Она вытянет из него всё, что пожелает, поскольку она владеет искусством
уступать только в нужный момент.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Ну как, ангелочек, вы уверовали? Вы уже не думаете, что
содомия - преступление?
 
   ЭЖЕНИ. - Даже если бы и была, какая разница? Разве вы не показали мне
иллюзорность преступления? Отныне только редчайшие поступки я смогу
назвать преступными.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Преступления нет ни в чём, дорогая девочка, что бы это ни
было. Даже в самом чудовищном деянии есть какая-то польза, не так ли?
 
   ЭЖЕНИ. - Кто ж это отрицает?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Вот с этой-то минуты оно и перестаёт быть преступлением,
ибо для того, чтобы нанесение увечья стало преступлением, нужно прежде
всего продемонстрировать, что человек, которому нанесено увечье, является
более важным и ценным для Природы, чем человек, нанёсший увечье и служащий
ей.
   А так как все индивидуумы имеют в её глазах одинаковую значимость, то
невозможно, чтобы у неё было к кому-нибудь предпочтение. Таким образом,
деяние, которое приносит радость одному, принося страдание другому,
является для Природы совершенно безразличным.
 
   ЭЖЕНИ. - Но если бы это деяние нанесло вред очень большому количеству
людей... и если бы оно дало нам очень незначительное удовольствие, разве
не ужасно будет совершать его?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Вовсе нет, поскольку невозможно сравнивать то, что ощущают
другие, с тем, что чувствуешь ты. Самые жуткие муки других, конечно же,
ничего не значат для нас, но самые слабые ощущения удовольствия,
испытываемые нами, трогают нас. И поэтому мы, при любых обстоятельствах,
должны предпочитать самое крохотное возбуждение, зачаровывающее нас, сколь
угодно огромному количеству людских страданий, которые нас не касаются. И
далее, если так случится, что специфика какого-либо нашего органа или
какая-то необычность нашего характера возжелает, как это часто происходит,
страданий наших ближних, то кто тогда посмеет сомневаться, что мы
безусловно должны предпочесть мучения других, которые доставляют нам
удовольствие, отсутствию мучений у них, ибо оно для нас выразится в нашей
неудовлетворённости?
   Источник ошибочности нашей морали лежит в нелепой идее уз братства,
которую выдумали христиане в период их неудач и бедствий. Вынужденные
молить других о сострадании, они хитро утверждали, что люди - братья, а
если принять сию гипотезу, то кто же посмеет отказать во
вспомоществовании? Но принять её разумом невозможно - разве мы все не
рождены одинокими и обособленными? Скажу больше: разве мы все не враги
друг другу, находящиеся в состоянии вечной войны между собой? А теперь
позвольте спросить, происходило ли бы это, если эти, так сказать, узы
братства и добродетели, которые они даруют, действительно бы существовали?
Естественны ли они?
   Если бы голос Природы вызывал их к жизни в человеке, то человек знал бы
об их существовании с самого рождения. И тогда с этого времени сочувствие,
добросовестность, великодушие были бы нашими исконными добродетелями,
полностью завладевшими нами, и тогда образ жизни дикарей был бы полностью
противоположен тому, что мы знаем.
 
   ЭЖЕНИ. - Но несмотря на то, что, как вы говорите, Природа обрекла людей
на одиночество с самого рождения, я думаю, что вы согласитесь, по крайней
мере, что нужды человека сводят людей вместе, а в результате этого между
ними неизбежно возникают отношения, будь то родственные по крови, любовные
или дружеские, вызванные благодарностью. Я надеюсь, что хотя бы они
вызывают у вас уважение.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Боюсь, что не более, чем другие. Но давайте проанализируем
их острым взором, Эжени, каждое в отдельности. Согласитесь ли вы,
например, что желание жениться или продолжить свой род, или позаботиться о
своём имуществе, или обеспечить своё будущее должно образовать нерушимые
или священные связи с объектом, с которым я вступаю в союз? Разве не
безумие, спрашиваю я вас, спорить с этим? Пока акт совокупления длится, я
буду поддерживать эти связи, так как я нуждаюсь в объекте для продолжения
совокупления. Но как только оно закончено и я удовлетворён, что же сможет
навязать мне последствия этого полового общения? Возникающие отношения
являются результатом ужаса родителей перед тем, что о них не позаботятся в
старости. Их расчётливая забота, которую они оказывают нам в детстве,
имеет лишь одну цель - сделать их достойными подобного отношения, когда
они состарятся. Не будем же одурачены этой чепухой: мы ничего не должны
родителям... абсолютно ничего, Эжени, и поскольку все их труды были
направлены не так на нашу пользу, как на свою, то мы можем правомерно
подвергать их различным испытаниям или даже избавиться от них, если их
поведение нас раздражает. Мы должны любить их, только если они ведут себя
соответственно нашим желаниям, но и тогда наша нежность к ним не должна
быть ничуть больше, чем та, что мы можем испытывать к нашим друзьям, ибо
факт рождения ничего не определяет и не устанавливает, и после тщательного
исследования и обдумывания этого факта мы не найдём ничего, кроме причин
для ненависти к тем, кто, думая исключительно о собственном удовольствии,
часто не даёт нам ничего, кроме несчастного и болезненного существования.
   Вы упомянули, Эжени, любовные отношения - пусть никогда вам не будет
дано узнать их! Ради вашего счастья, которого я вам желаю, пусть никогда
это чувство не поселится в вашей груди! Что такое любовь? Я думаю, что
любовью можно назвать эффект, который производят на нас свойства красивого
объекта они приводят нас в смятение, они воспламеняют нас. Если бы мы
могли обладать этим объектом, мы бы успокоились, но если это невозможно,
то тогда мы глубоко несчастны. Что же является сутью этого чувства? -
Желание. Что за последствия этого чувства? - Безумие. Давайте же усвоим
причину и предохраним себя от следствия. Причина - желание обладать
объектом! Прекрасно, будем стараться этого достичь, но с помощью разума, а
не теряя голову. Насладимся же им, когда овладеем, и утешим себя, если нам
не удастся им овладеть: тысячи идентичных объектов, а часто и много
лучших, существуют, чтобы ублажить нас и успокоить наше самолюбие все
мужчины, все женщины подобны друг другу, и ни одна любовь не устоит перед
доводами разума. Это великий обман и глупость, это опьянение, ввергающее
нас в такое состояние, что мы лишаемся зрения и не можем существовать без
объекта нашего безумного обожания! Разве это жизнь?
   Разве это не добровольная изоляция от всех сладостей жизни? Разве это
не желание отдаться жгучей лихорадке, которая поедает, поглощает нас,
желание, дающее нам лишь метафизические радости, которые так напоминают
сумасшествие? Если бы мы всегда продолжали любить этот объект восхищения,
если бы мы никогда не покинули его, это было бы весьма странным действием,
но хотя бы простительным. Однако, разве бывает такое? Найдётся ли
множество примеров таких неумирающих связей, союзов, которые никогда не
распадаются и не разрушаются? Несколько месяцев обожания - и охлаждение
заставляет объект принять нормальные размеры и формы, и мы краснеем от
мысли, что расточали фимиам на таком алтаре, и часто нас охватывает
недоумение, что же нас так прельстило.
   О сладострастные девушки! Отдавайте нам ваши тела столько, сколько
пожелаете. Ебитесь, развлекайтесь - это самое главное, но старательно
избегайте любви. В ней нет ничего хорошего, кроме физиологии, говаривал
Бюффон, и, как всякий истинный философ, он основывал свои заключения на
понимании Природы. Повторяю: забавляйтесь, но не любите и, тем более, не
стремитесь, чтобы любили вас. К чему истощать себя в сетованиях, исходить
слезами, унижаться тайными подглядываниями, влюблёнными взглядами,
любовными письмами? - ебитесь, и почаще меняйте своих ёбарей! Это надёжное
средство против порабощения вас каким-либо одним человеком. Ведь
результатом постоянной любви, привязывающей вас к нему, будет то, что вы
не сможете отдаться кому-нибудь другому, а это жестокий эгоизм, который
погубит ваши наслаждения. Женщина не создана для единственного мужчины,
Природа предназначила её для всех мужчин. Повинуясь этому вещему зову,
женщины должны спокойно отдаваться всякому, кто их пожелает. Шлюхи -
всегда, возлюбленные - никогда, они должны тщательно избегать любви,
боготворить наслаждение, и тогда их путь будет устлан розами, и нам они
будут дарить только цветы. Спросите, Эжени, у очаровательной женщины,
которая великодушно снизошла заняться вашим образованием, спросите её, как
надо поступать с мужчиной, когда им насладишься. (Понизив голос, чтобы не
услышал Огюстэн.)
   Спросите её, шевельнёт ли она пальцем, чтобы сохранить этого Огюстэна,
который сегодня приносит ей столько наслаждений. Если бы кто-то захотел
похитить его, она бы завела другого и забыла бы думать об этом, но вскоре
заскучав с новым, она сама пожертвует его кому-нибудь месяца через два,
коль это посулит новые наслаждения.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Милая моя Эжени, Дольмансе несомненно говорит то,
что на сердце не только у меня, но и у любой женщины, словно каждая
полностью раскрылась ему.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Заключительная часть моего анализа посвящена узам дружбы и
благодарности. К последним следует относиться уважительно при условии, что
они приносят выгоду. Нужно иметь друзей до тех пор, пока они нам полезны,
и тотчас забывать о них, если мы с них больше ничего не можем получить.
   Любить других нужно только эгоистически, а любить их ради них самих -
это просто глупость. Никогда Природа не вселяет в человеческую душу
порывы, которые бы не приносили какую-либо пользу или не имели какого!либо
практического применения. Не существует большего эгоиста, чем Природа а
тогда давайте тоже будем эгоистами, если мы хотим жить в согласии с её
указаниями. Что же касается благодарности, Эжени, то её узы, безусловно,
самые слабые. Разве люди делают нам одолжения ради нас самих? Вовсе нет,
моя дорогая, это у них показное проявление добродетели, которое тешит их
спесь. Разве не унизительно становиться игрушкой чьей-то гордыни? И разве
не ещё более унизительно испытывать к ним чувство благодарности? Нет
ничего обременительней, чем услуга, полученная от кого-либо. У тебя нет ни
выхода, ни возможности компромисса: ты должен либо расплатиться, либо быть
готовым услышать брань и оскорбления. Добрые деяния изнуряют гордыню и
доводят её до такого состояния, что единственное чувство, которое она
способна произвести - это ненависть к благодетелям. Каковы же, по вашему
мнению, узы, которые обеспечивают нам одиночество, среди которого нас
создаёт Природа? Каковы они, эти узы, устанавливающие отношения между
людьми? На каком основании мы должны любить других, предпочитать их себе?
С какой стати мы должны помогать тем, кто говорит, что мы обязаны помогать
им в беде? Где же в нашей душе находится колыбель этих милых и никчёмных
добродетелей: великодушия, гуманности, сострадания - всех тех, что
перечислены в нелепых сводах законов, включённых в несколько идиотских
религий, которые проповедуют мошенники или нищие, чтобы народ их терпел и
обеспечивал им средства к существованию?
 
   Почему же, почему, Эжени, вы считаете, что в людях есть нечто святое?
Разве существуют причины, по которым не следует всегда предпочитать себя
другим?
 
   ЭЖЕНИ. - Ваши слова заставляют моё сердце биться так сильно, что
никакие доводы разума не в состоянии повлиять на него.
 
   Г-ЖА СЕНТ-АНЖ. - Эти установления, Эжени, исходят от Природы. И
доказательство тому - твоё одобрение. Как могут чувства быть извращёнными
у тебя, только что вышедшей из лона Природы?
 
   ЭЖЕНИ. - Но если всё, что вы проповедуете, исходит из Природы, то
почему наши законы противятся этому?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Эти законы созданы для всеобщего применения и находятся в
постоянном противоречии с интересами личности точно так же, как интересы
личности всегда выступают против общественных интересов. Законы, полезные
для общества, вредны для отдельных людей, хоть и созданы ими. Посему, если
эти законы однажды оказываются хорошей защитой для индивидуума, то три
четверти его жизни они мешают, сковывают, причиняют страдания. Так что
человек мудрый, исполненный к ним презрения, станет относиться к ним с
осторожностью, как к пресмыкающимся и ядовитым змеям, которые могут ранить
или убить, но которые, тем не менее, могут быть полезны в медицине. Этот
человек будет обходить стороной законы, как опасных тварей, и будет
прятаться за предосторожностями и тайнами, которыми, в целях благоразумия,
так легко себя окружить. Если желание совершить то или иное преступление
воспламенит вашу душу, Эжени, будьте уверены, что вы можете спокойно их
совершать, взяв свою подругу и меня в сообщники.
 
   ЭЖЕНИ. - Ах, у меня уже возникла фантазия!
 
   Г-ЖА СЕНТ-АНЖ. - Какой же каприз взволновал тебя, Эжени? Скажи нам
откровенно.
 
   ЭЖЕНИ, возбуждённо. - Я хочу жертву.
 
   Г-ЖА СЕНТ-АНЖ. - А какого пола?
 
   ЭЖЕНИ. - Моего!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Ну, мадам, вы довольны своей ученицей? Не достаточно ли
быстрый прогресс?
 
   ЭЖЕНИ, (с прежним чувством.) - Жертву, моя дорогая, жертву!.. О Боже!
Это было бы счастьем всей моей жизни!..
 
   Г-ЖА СЕНТ-АНЖ. - А что бы ты с нею сделала?
 
   ЭЖЕНИ. - Всё!.. Всё! Всё, что могло бы превратить её в несчастнейшую из
тварей. О, дорогая моя, сжалься надо мной, я не могу больше терпеть!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Господи, вот это воображение!.. Идите сюда, Эжени, вы
восхитительны... идите же, я одарю вас тысячью поцелуев! (Он обнимает её.)
   Смотрите, мадам, вы видите? Вы видите, как эта развратница кончает от
фантазии, хотя к ней никто не прикоснулся. Я должен непременно выжопить её
ещё разок.
 
   ЭЖЕНИ. - А после этого я получу, что требую?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Да, безумная!.. Да, мы заверяем вас!..
 
   ЭЖЕНИ. - О, друг мой! Вот моя жопа!.. Делайте с ней, что хотите.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Подождите, дайте мне расположить всех в соответствующие
сладострастные позы. (Повинуясь указаниям Дольмансе, каждый встаёт в
нужную позу.) Огюстэн, ложись на кровать, Эжени, ложитесь на него. Я буду
ебать её в жопу и в то же время дрочить её клитор головкой великолепного
хуя Огюстэна. А Огюстэн будет стараться не спускать, чтобы экономить
сперму.
   Дражайший шевалье, который, слушая нас, помалкивая, дрочит себя,
соблаговолит расположиться на плечах Эжени, подставляя свои красивые
ягодицы под мои поцелуи, я буду его дрочить изо всех сил. Таким образом,
мой снаряд будет в жопе, и я буду дрочить по хую каждой рукой. Мадам, а
вы, после того, как я овладел вами, возьмите меня: наденьте самый большой
из ваших искусственных хуёв. (Госпожа де Сент-Анж открывает сундучок,
наполненный ими, и наш герой выбирает самый огромный.) Прекрасно! У этого,
судя по этикетке, четырнадцать на десять дюймов пристегните его к бёдрам,
мадам, и не щадите меня.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Дольмансе, подумайте хорошенько, я изувечу вас этой
штуковиной.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Не бойтесь, мадам, проталкивайте, мой ангел, углубляйтесь.
Я не вставлю в милую жопу Эжени, пока ваш громадный член не войдёт в мою...
   Он там! Он там! О, Иисусе! Вы возносите меня на небеса!.. Никакой
жалости, моя красавица... Предупреждаю, я буду ебать вас в жопу без всякой
подготовки...
   О, славный Бог!.. Восхитительная жопа!..
 
   ЭЖЕНИ. - О, мой друг, вы меня разрываете... По крайней мере,
подготовьте дорожку.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Ничего подобного я делать не стану, чёрт возьми - половина
удовольствия теряется от этих идиотских приготовлений. Не забывайте о
наших принципах, Эжени: я работаю только на себя, а вы, мой ангел, пока
жертва, но скоро вы станете истязательницей!.. О, Господи Боже, он
входит!..
   ЭЖЕНИ. - Вы убьёте меня!
 
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - О, Бог мой, я дошёл до донышка!..
 
   ЭЖЕНИ. - Делайте, что хотите, вот оно... я испытываю только
наслаждение!..
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Как здорово дрочить клитор девственницы этим огромным
хуем!.. Шевалье, ну-ка подставь жопу!.. Я хорошо тебя дрочу, признайся,
распутник? А вы, мадам, ебите вашу шлюху... да, я шлюха и хочу ею быть...
   Эжени, кончайте, мой ангел, кончайте!.. Огюстен, не выдержав, наполняет
меня малафьёй... Шевалье вливает в меня, а вот и моя присоединяется... Я
не могу больше терпеть... Эжени, повиляйте задом и сожмите мой хуй: я
сейчас впрысну горячую малафью в ваше нутро... Ах, разъеби Бога в жопу! Я
умираю! (Он вытаскивает и круг размыкается.) Взгляните, мадам, вот ваша
потаскушка опять заполнена малафьёй. Преддверие её пизды затоплено ею,
подрочите-ка её, потормошите её клитор, весь мокрый от спермы - это одна
из самых прекрасных вещей, которую можно сотворить.
 
   ЭЖЕНИ, (трепеща.) - О моя благословенная! сколько наслаждений ты мне
доставляешь! Ах, моя любовь, я изнываю от похоти! (Она принимает позу.)
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Шевалье, поскольку именно тебе предстоит лишить невинности
это прелестное дитя, помоги своей сестре, чтоб Эжени зашлась в твоих
руках. А сам предстань содомитом: я тебя выжоплю, в то время как меня
выжопит Огюстэн. (Они располагаются соответственно.)
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Так хорошо?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Подними жопу чуть повыше, на долю дюйма, моя любовь, вот
так... Без смазки, шевалье?
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Да как тебе угодно - разве я могу испытывать что-либо, кроме
наслаждения, находясь внутри этой прелестной девушки? (Он целует её,
дрочит, погружая палец в её пизду, в то время как госпожа Сент-Анж ласкает
клитор Эжени.)
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Что касается меня, дорогой, я, будь уверен, испытываю с
тобой гораздо больше удовольствия, чем с Эжени. Жопа девушки значительно
отличается от жопы юноши... Ну, выжопи же меня, Огюстэн! Сколько нужно
потратить сил, чтобы тебя расшевелить!
 
   ОГЮСТЭН. - Чёрт! Сударь, это потому, что у меня давеча всё вытекло и
влилось в эту пригожую голубку. А вы хотите, чтоб у меня тут же встал от
вашей жопы, которая и неказиста вовсе.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Идиот! Но стоит ли жаловаться? Такова Природа-мать. Давай,
верный Огюстэн, давай, всовывай без разбору. А когда ты станешь чуть
поопытней, ты скажешь мне, стоят ли тридцать пизд одной жопы... Эжени,
обращайтесь с шевалье как следует - вы заняты исключительно собой. Так и
должно быть, распутница, но, ради своих будущих наслаждений, подрочите его
- 
 ведь он сорвёт ваши первинки.
 
   ЭЖЕНИ. - Вот я его дрочу, я его целую, я схожу с ума... Ай, ай, ай!
Друзья мои, не могу больше... пощадите... я умираю... я кончаю... О Боже,
какое счастье!..
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Что касается меня, то я решил быть благоразумным и
сдержанным: я хочу лишь залезть в нору этой прекрасной жопы. Малафью,
которую впрыснули мне в жопу, я храню для госпожи Сент-Анж: как дивно
начинать в одной жопе, а кончать в другую. Ну, шевалье, я вижу у тебя
хорошо стоит... Займёмся дефлорацией?
 
   ЭЖЕНИ. - О Господи, нет, я не хочу, чтобы он - он меня убьёт.
Дольмансе, ваш поменьше: умоляю вас, я хочу быть обязана вам за эту
процедуру!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Ни в коем случае, мой ангел. Я ни разу в жизни не ёб
пизду, а начинать в моём возрасте не пристало. Ваша плева принадлежит
шевалье: из всех нас он один достоин её порвать, так что не лишайте его
законной награды.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Отвергнуть целку... такую свежую, такую
очаровательную. Держу пари с любым, кто скажет, что моя Эжени не самая
прекрасная девушка во Франции. О сударь, поистине, вот что я называю, быть
излишне верным своим принципам!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Вы говорите, мадам, что я слишком щепетилен? Это не так.
Ведь существует множество моих собратьев, которые, в отличие от меня, не
допускают никаких отклонений от предмета своей страсти и которые, без
всякого сомнения, не согласились бы вас выжопить... А вот я сделал это и
сделаю это опять, так что вы зря упрекаете меня в фанатизме.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Ладно. Тогда, шевалье, цель перед вами, приступайте.
   Но будьте поосторожнее. Примите в расчёт узость канала, в котором вы
будете продвигаться: каково соответствие между вместилищем и его
содержимым?
 
   ЭЖЕНИ. - О! Он убьёт меня, это точно... Но я так дико хочу, чтоб меня
выебли, что я рискну, совсем не страшась... Давай, всаживай, мой милый,
бери меня.
 
   ШЕВАЛЬЕ, крепко сжимая свой вздыбленный хуй. - Ух, блядь! Надо его
протолкнуть... Сестра! Дольмансе! Держите её ноги... О Господи, ну и
работёнка!.. Да её надо расколоть, как арбуз, располовинить, Боже
праведный, надо его всадить!
 
   ЭЖЕНИ. - Нежнее, нежнее, очень больно... (Она кричит, слёзы текут у неё
по щекам.) Помоги, добрая моя подруга! (Она сопротивляется.) Я не хочу,
чтобы он это делал!.. Я буду звать на помощь, если вы меня не отпустите!..
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Кричи сколько хочешь, крошка. Говорю тебе: я его всуну, даже
если он тебя расколет на мелкие кусочки.
 
   ЭЖЕНИ. - Какое дикарство!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Блядь! Кто же будет вести себя по-джентльменски, когда у
него стоит?
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Эй, смотрите, он вошёл, утонул в ней! Ёбаный Бог!.. Разорвал
целку к дьяволу!.. Смотрите, как течёт кровь!
 
   ЭЖЕНИ. - Ну давай, тигр, разорвите меня на мелкие части, если хотите...
мне плевать!.. Целуйте меня, безжалостный убийца, я вас обожаю!.. Мне
совсем не больно, когда он внутри... Горе девушкам, испугавшимся такого
вторжения!
   Какого огромного наслаждения они лишают себя из-за этого маленького
неудобства!.. Пихай, пихай, заталкивай! Шевалье, я кончаю!.. Залей
малафьёй мои раны и разрывы... Запихни его мне до самой матки... о, боль
уступает наслаждению... я теряю сознание!.. (Шевалье спускает. Пока он её
ебал, Дольмансе играл с его жопой и яйцами, а госпожа де Сент-Анж щекотала
клитор Эжени. Их единение распадается.)
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Я думаю, что теперь, когда путь открыт, эту сучку должен
немедленно выебать Огюстэн.
 
   ЭЖЕНИ. - Огюстэн?! Таким громадным хуем?!.. И немедленно?! Когда кровь
ещё течёт!.. Вы что, хотите убить меня?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Сердечко моё, поцелуй меня... я тебе сочувствую...
но приговор вынесен и обжалованию не подлежит, мой ангел: ты должна
подчиниться.
 
   ОГЮСТЭН. - Ух, чёрт возьми - я готов. Если надо проткнуть эту костлявую
девицу, я, Бог в помощь, из Рима приду... пёхом.
 
   ШЕВАЛЬЕ, хватая колоссальную штуковину Огюстэна. - Посмотрите на него,
Эжени, как он стоит... этот будет мне хорошей заменой...
 
   ЭЖЕНИ. - О, Боже благостный, какая громадина!.. Я знаю, вы замышляете
убить меня!..
 
   ОГЮСТЭН, хватая Эжени. - О, нет, мамзель, он ещё никого не убил.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Секундочку, мой милый мальчик, секундочку: пока ты её
ебёшь, она должна дать мне жопу... Да, вот так. Идите сюда, мадам, я
обещал вас выжопить, и я сдержу своё слово. Но расположитесь так, чтобы,
ебя вас, я бы мог достать до жопы ёбаря Эжени. А шевалье пока пусть хлещет
меня. (Все принимают нужные позиции.)
 
   ЭЖЕНИ. - О, блядь, он меня раскалывает пополам! Входи медленнее,
деревенщина!.. О, жопник! Он протискивается! Он влез, ёбарь хуев!.. Да
самого донышка задвинул!.. Я умираю!.. О! Дольмансе, как вы меня хлещете!
Вы зажгли меня и спереди, и сзади мои ягодицы горят!
 
   ДОЛЬМАНСЕ, взмахивая хлыстом изо всех сил. - Ты будешь вся в огне... ты
сгоришь, сучка!.. И ты от этого лишь слаще кончишь. Как вы её дрочите,
Сент-Анж... ваши ловкие пальчики должны смягчить боль, которую мы с
Огюстэном ей причиняем!.. Но ваш анус сжимается... Я вижу, мадам, я вижу!
   Мы кончим вместе... О как божественно находиться между братом и сестрой!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Еби, моё солнышко, еби! Я никогда не испытывала
подобного наслаждения!
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Дольмансе, давай быстренько поменяемся, перейди из жопы моей
сестры в жопу Эжени, пусть она узнает наслаждения посредницы. А я выжоплю
сестрицу, которая в то же время посечёт твой зад до крови, как ты высек
Эжени.
 
   ДОЛЬМАНСЕ, осуществляя предложение. - Хорошо... ну вот, мой друг, разве
можно перебросить ловчее?
   ЭЖЕНИ. - Как! Сразу двое на меня! Боже праведный! Что же дальше будет?
Мне уже надоел этот олух... о, сколько соков выжимает из меня это двойное
наслаждение! Я опять потекла... Без этой сладостной течи я была бы
наверняка уже мертва... О, моя славная, подражай мне... Послушайте, как
она ругается, сука!.. Дольмансе, спускайте... кончайте, любовь моя... этот
толстый мужик затопляет меня: он выстреливает в глубину моих кишок... Ах,
мои дорогие ёбари, что же это? Оба одновременно? Господи Иисусе!..
Получайте и мои соки, милые соратники, они смешиваются с вашими... Всё, я
кончена... (Все размыкаются.) Ну как, милая моя, ты довольна своей
ученицей?.. Настоящая теперь я блядь? Но в какое состояние вы меня
привели! В какой трепет!.. О да, в таком опьянении похотью я, если
потребуется, пойду ебаться посреди улицы!..
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Как она хороша!
 
   ЭЖЕНИ. - Я презираю вас, вы пренебрегли мной!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Мог ли я предать свои убеждения?
 
   ЭЖЕНИ. - Ну хорошо, я вас прощаю, я ведь должна уважать принципы,
ведущие к диким поступкам. Как бы мне самой их усвоить, раз я хочу отныне
жить только преступлениями? Давайте-ка сядем и поговорим немножко: я
изнурена.
   Дольмансе, продолжайте обучение и скажите мне что-нибудь утешительное,
чтобы я не тревожилась из-за излишеств, которым я предалась, заглушите мои
угрызения ободрите меня.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Правильно. Как мы говорим, за практикой должно
следовать немножко теории, и тогда можно создать своих верных
последователей.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Ну, ладно! На какую тему вы хотите поговорить?
 
   ЭЖЕНИ. - Мне бы хотелось знать, действительно ли благонравие необходимо
в обществе и влияет ли оно на дух народа.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Бог ты мой, у меня есть кое-что с собой. Выходя утром из
дому, я купил у Дворца Равенства брошюру. Если верить её названию, она,
без сомнения, должна ответить на ваш вопрос... Она только что напечатана.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Дайте-ка посмотреть. (Читает.) Французы, ещё одно
усилие, если вы желаете стать республиканцами. Право, странное, но
многообещающее название. Шевалье, у тебя прекрасный голос, почитай нам.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Если я не ошибаюсь, эта вещь должна точно ответить на
вопросы Эжени.
 
   ЭЖЕНИ. - Безусловно!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Ступай, Огюстэн, это не предназначено для тебя. Но
далеко не уходи - мы позвоним, когда ты понадобишься.
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Ну, я начинаю.
 
 
   Французы, ещё одно усилие, если вы желаете стать респуБликанцами 
 
   Религия 
   Я собираюсь изложить несколько важных идей - о них услышат многие, и о
них станут говорить. Если не все из них придутся по вкусу, то некоторые -
наверняка.
   Таким образом я буду способствовать прогрессу нашей эпохи и тем буду
удовлетворён. Мы уже близко у цели, но идём к ней, спотыкаясь, и
признаюсь, что меня тревожит предчувствие нового провала наших попыток её
достичь.
   Быть может, оно возникло из-за мысли, что цель будет достигнута только
тогда, когда нам, наконец, дадут законы? Оставим это предположение - зачем
законы нам, отвергнувшим религию? У нас должны быть убеждения,
соответствующие нашему республиканскому характеру, который весьма далёк от
того, чтобы возобновить преклонение перед папским престолом. В наше время,
когда мы убеждены, что мораль должна быть основой религии, а не религия -
основой морали, нам нужно вероучение, которое бы охраняло наши нравы и
обычаи и было бы их естественным следствием. Оно должно поднимать наш дух
и вечно поддерживать его в состоянии той драгоценной свободы, которая
сегодня стала для него единственным кумиром.
   Разве это мыслимо, я спрашиваю вас, чтобы учение одного из рабов Тита,
неуклюжего комедианта из Иудеи, годилось для только что возрождённой,
свободной и воинственной нации? Нет, мои дорогие соотечественники, даже и
не думайте об этом. Если француз, на своё несчастье, решит захоронить себя
в могиле христианства, тогда острый клинок республиканского духа затупят,
с одной стороны, тирания, гордыня, деспотизм - эти вечные пороки грязной
шайки священников, а с другой стороны - низость, узость, банальность догм
и таинств этой гнусной и лживой религии. Тогда на шею французов будет
снова накинуто ярмо, которое только вчера было ими сброшено.
   Нельзя упускать из виду тот факт, что эта инфантильная религия была
лучшим оружием тиранов: одним из главных положений было кесарево кесарю.
Но мы свергли кесаря и воздали ему по заслугам. Французы, бессмысленно
полагать, что ваше духовенство, дающее клятву сегодня, в значительной
степени отличается от вчерашнего, неприсягавшего духовенства - ему присущи
пороки, исправить которые невозможно. Не пройдёт и десяти лет, как ваши
священники, практикуя христианство с его суевериями и предрассудками,
несмотря на то, что они лишились своих богатств, восстановят своё
господство над душами, которые они когда-то совратили и словили в свои
сети. Затем они реставрируют монархию, потому что власть королей всегда
усиливала власть церкви, и величественное здание республики на прогнившем
фундаменте рухнет.
   Вы, в чьих руках топоры, нанесите последний удар по древу суеверия не
довольствуйтесь подрезанием ветвей вырывайте с корнем растение, чьё
воздействие так заразительно. Поймите же, что ваша система свободы и
равенства слишком грубо оскорбляет служителей алтарей Христовых, чтобы
отыскался хотя бы один, который бы искренне принял её или не стремился бы
её пошатнуть, обрети он вновь власть над душами. Какой священник, сравнив
положение, до которого он низведён, с тем положением, которое он раньше
занимал, не сделает всё от него зависящее, чтобы вновь завладеть
утраченной властью? И сколько слабых и малодушных существ снова станут
рабами этих хитрецов с тонзурой! С какой стати вы воображаете, что
существовавшие ранее невзгоды не могут возродиться и вновь докучать нам?
Разве священники в эпоху становления христианства были менее честолюбивы,
чем теперь? Вы видите, сколь многого они достигли. Но чему они обязаны
своим успехом, как не религии, снабдившей их орудиями для его достижения?
Так что, если вы не наложите полный запрет на эту религию, то те, кто её
проповедуют, попрежнему пользуясь теми же средствами, достигнут вскоре
того же результата.
   Так разрушьте же окончательно то, что может когда-то уничтожить вашу
работу.
   Имейте в виду, что плоды ваших трудов предназначаются только для ваших
внуков. Ваш долг и честь требуют, чтобы вы не оставляли в наследство
семена бедствия, которое может постигнуть ваших потомков, и чтобы они не
погрузились в хаос, из которого нам недавно удалось с таким трудом
выбраться.
   В настоящее время наши предрассудки рассеиваются, народ уже отрёкся от
абсурда католицизма, конфисковал храмы, выбросил на свалку святые мощи,
народ понял, что брак - всего лишь гражданский акт. Разрушенные
исповедальни служат местом общественных собраний. Бывшие правоверные
покидают апостольский пир и оставляют мышам богов, слепленных из теста.
Французы, положите конец нерешительности: вся Европа уже потянулась рукой
к повязке, закрывающей ей глаза, и ждёт, чтобы вы своим усилием сорвали её.
   Поторопитесь, ибо Священный Рим прилагает все усилия, чтобы обуздать
вашу энергию. Спешите, иначе вы дадите возможность католицизму удержать в
его лапах несколько оставшихся приверженцев. Дерзко и беспощадно отрубите
его надменную, трясущуюся голову не пройдёт и двух месяцев, как древо
свободы, бросая тень на сокрушённое водительство Святого Петра, станет
победно возвышаться над презренными останками христианства и его идолами,
бесстыдно воздвигнутыми на прахе Катона и Брута.
   Французы, я повторяю вам: Европа жаждет избавиться как от скипетра, так
и от кадила. Поймите же, что вы не можете освободить её от королевской
тирании без того, чтобы одновременно разбить оковы религиозного суеверия:
уж слишком одни узы переплетены с другими, так что, оставляя какие-либо,
вы снова попадёте под их власть. Республиканец не должен припадать к
коленям ни мнимого существа, ни гнусного самозванца. Отныне его
единственными божествами должны быть отвага и свобода. Рим исчез, едва в
нём стало проповедоваться христианство, и Франция будет обречена, если она
будет продолжать исповедовать его.
   Внимательно проштудируйте абсурдные догмы, ужасающие обряды,
возмутительную мораль этой отвратительной религии, и вы увидите, может ли
она быть на пользу республике. Неужели вы искренне верите, что я позволю
господствовать над собой мнению человека, которого я только что видел
коленопреклонённым перед идиотским служителем Иисуса? Конечно же, нет!
   Этот тип, извечно подлый из-за ничтожности своих убеждений, будет
вечным приверженцем старого режима. С того момента, как он подчинился
нелепости какой-либо религии, презренной, как и та, которую мы можем
исповедовать только из-за нашего умопомрачения, он уже не в состоянии
диктовать мне законы или поучать меня, он для меня сразу становится лишь
рабом предрассудков и суеверия.
   Чтобы убедиться в этом, обратим наш взгляд на горстку субъектов, ещё
цепляющихся за бессмысленный культ наших отцов, и мы увидим, являются ли
они непримиримыми врагами нынешней системы и входят ли в их число
представители справедливо презираемой касты роялистов и аристократов.
Пусть раб коронованного разбойника пресмыкается, если ему того хочется, у
ног гипсового идола - подобный предмет вполне соответствует его грязной
душонке.
   Кто способен служить королям, тот обязан почитать богов. Но нам ли,
французы, нам ли, мои соотечественники, пресмыкаться в презренных путах?
Лучше тысячу раз умереть, чем снова унизить себя! Раз мы считаем, что
культ необходим, давайте подражать римлянам: поступки, страсти, героизм -
вот что они почитали.
   Идолы такого рода возвышали душу, наэлектризовывали её, и, более того,
они наделяли душу добродетелями почитаемого существа. Поклонник Минервы
жаждал мудрости. Храбрость пребывала в сердце того, кто поклонялся Марсу.
   Все боги этого великого народа были полны энергии, все они зароняли
пылающий в них огонь в души тех, кто им поклонялся. Каждый римлянин лелеял
надежду, что когда-то будут почитать и его, каждый мечтал стать великим,
по меньшей мере, как божество, служившее ему образцом. А что же мы находим
в бесполезных христианских божествах? Что же, я хочу знать, предлагает вам
эта религия идиотов? (12) Разве мошенничество неряшливого Назорея
вдохновило вас на какие-либо великие мысли? Его грязная, более того,
отвратительная мамаша, бесстыжая Мария - разве она внушает вам какие-либо
добродетели?
   Находите ли вы в святых, которые украшают христианский элизиум, образец
величия или хотя бы героизма и добродетели? Эта ничтожная вера настолько
чужда возвышенным идеям, что ни один художник не в состоянии использовать
её символы в воздвигаемых им памятниках даже в самом Риме большинство
украшений папских дворцов заимствованы из язычества. Так что, пока
существует этот мир, только язычество будет вдохновлять великих людей.
   Разве мы найдём больше величия в какой бы то ни было религии? Разве
несбыточные мечты, овладевающие умами, придают человеку энергию, которая
питает республиканские добродетели, побуждая людей почитать их и вести
достойный образ жизни? Не будем обманываться мы простились с этой
иллюзией, и в настоящее время атеизм является единственной доктриной всех
мыслящих людей. По мере приобретения новых знаний, мы всё больше и больше
приходили к выводу, что движение присуще материи и что первичная движущая
сила существует только в воображении. А так как всё существует лишь в
движении, то двигатель становится бесполезным. Мы почувствовали, что это
иллюзорное божество, предусмотрительно изобретённое первыми
законодателями, было в их руках лишь ещё одним средством нашего
закабаления.
   Только они имели власть заставить этот призрак говорить, причём
говорить лишь то, что поддерживало их нелепые законы, которые, как
объявляли законодатели, якобы служат нам на пользу. Ликург, Нума, Моисей,
Иисус Христос, Магомет - все эти великие мошенники, все эти великие
промыватели мозгов прекрасно знали, как использовать сфабрикованные ими
идолы для своего безмерного честолюбия. Уверенные в том, что им удастся
поработить народ с санкции этих богов, они усердно, как мы знаем,
консультировались с богами и заставляли их вещать лишь то, что было в
интересах законодателей.
 
   Так будем же сегодня презирать и этого пустопорожнего бога, которого
проповедуют самозванцы, и все религиозные увёртки, окружающие нелепую веру
- этой погремушкой уже не позабавишь свободных людей. Пусть же полнейшее
уничтожение культов и вероисповеданий станет одним из главных законов,
который мы хотим установить по всей Европе. Не будем успокаиваться, когда
мы сломаем скипетры мы сотрём в порошок всех идолов, поскольку от суеверия
до роялизма - лишь один шаг. (13) Неужели кто-либо в этом сомневается?
Тогда пусть тот усвоит раз и навсегда, что во все времена основной задачей
королей было поощрять господствующую религию как наиболее эффективную
политическую основу поддержания трона. Но коль скоро этот трон разломан и,
к счастью, навсегда, давайте же не будем испытывать и тени сомнения, чтобы
также разрушить и его постамент.
   Да, сограждане, религия несовместима со свободой - уж это вы
почувствовали.
   Свободный человек никогда не склонится перед богами христианства, чьи
догмы, ритуалы, таинства или мораль не могут быть приемлемы для
республиканца. Ещё одно усилие: раз вы трудитесь над разрушением всех
старых принципов, не позволяйте ни одному из них выжить, ибо одного
достаточно, чтобы он возродил остальные. Какое же ещё доказательство их
возрождения вам требуется, если тот, с которым вы смиряетесь, является
источником, колыбелью всех остальных! Перестанем же верить в то, что
религия способна принести пользу человеку как только будут установлены
хорошие законы, мы сможем покончить с религией. Но некоторые утверждают,
что религия необходима народу, что она его умиротворяет. Прекрасно! В
таком случае дайте нам религию, достойную свободных людей дайте нам
языческих богов. Мы охотно будем поклоняться Юпитеру, Геркулесу, Палласу.
Однако нам не нужен бог, не имеющий размеров, но который в то же время
заполняет всё своей безмерностью всемогущий бог, который никогда не
достигает желаемого всемилостивое существо, которое плодит лишь
недовольных сторонник порядка, в вотчине которого царит полная
неразбериха. Нет, мы больше не хотим бога, который не в ладу с Природой,
который порождает беспорядок, который открывается человеку лишь когда того
охватывает ужас - такой бог заставляет нас трястись от негодования, и мы
навсегда предадим его забвению, из которого мерзкий Робеспьер хотел его
вызволить. (14)
   Французы! Установим во владениях презренного фантома величественные
кумиры, делавшие Рим владыкой мира. Поступим со всеми христианскими
символами так же, как мы поступили с королевскими. Там, где когда-то
сидели тираны, мы воздвигли эмблемы свободы. Поставим же статуи великих
людей на пьедесталы, которые были заняты боготворимыми христианскими
мошенниками.
   (15) Перестанем опасаться дурного влияния атеизма на крестьян разве они
не ощутили необходимости уничтожения католического культа, столь
противоречащего принципам свободы? Ведь они наблюдали без страха, без
всякой боли или сожалений, как уничтожались священники и алтари. Ах,
поверьте, они с такой же лёгкостью отрекутся от их нелепого бога. В
деревнях на самых видных местах будут установлены статуи Марса, Минервы и
Свободы каждый год там будут проходить праздники, и самому достойному
гражданину будет вручаться награда. При входе в отдалённую рощу, в
сельском храме, будут воздвигнуты статуи Венеры, Гименея и Любви, которым
будут поклоняться любовники там руками Граций Красота увенчает
Постоянство. И будет недостаточно просто любить, чтобы удостоиться тиары -
любовник должен будет продемонстрировать возлюбленной свой героизм,
таланты, человечность, великодушие, доказанную на деле гражданственность,
и эти качества будут цениться значительно выше, чем титулы и богатство,
которых требовали спесивые дураки. Такое благочестие, по крайней мере,
породит хоть какие-то добродетели, тогда как результатом культа, который
мы имели слабость исповедовать, были только преступления. Наше же
вероисповедание вступит в союз со свободой, которой мы служим, оно будет
придавать силы, подпитывать, воспламенять свободу, тогда как монотеизм по
своей сути и по своей природе является злейшим врагом свободы, которую мы
лелеем.
   Разве пролилась хоть одна капля крови, когда в эпоху Восточной Империи
были разрушены языческие идолы? Революция, причиной которой была глупость
народа, снова ставшего рабом, совершилась без всяких помех или хотя бы
гневных протестов. Почему мы страшимся философии больше, чем деспотизма?
   Только священники ещё заставляют народ, который вы держите в
невежестве, стоять коленопреклонённым перед ими выдуманным богом - уберите
священников, и пелена сама спадёт с глаз. Имейте в виду, что народ мудрее,
чем вы думаете, и, освободившись от оков тирании, он быстро освободится и
от суеверия. Вы боитесь народа, которого не сдерживают цепи - какая это
нелепость! Поверьте мне, граждане, человек, которого не останавливает меч
правосудия, вряд ли испугается нравственных страданий от угрозы адских
мук, над коими он посмеивается с раннего детства. Словом, ваша религия
послужила причиной множества преступлений, однако она ни разу не
предотвратила ни одного. Если это правда, будто страсти ослепляют нас и
будто они так затуманивают наш взор, что мы перестаём видеть опасности,
окружающие нас, то как же тогда можно предполагать, что такая далеко от
нас отстоящая опасность, как наказания, объявленные вашим богом, сможет
развеять застилающий глаза туман, тогда как меч правосудия, постоянно
подвешенный над страстями, не смог этого сделать? Если совершенно ясно,
что дополнительные путы, которые накидывает на нас идея бога, не приносят
никакой пользы, и, более того, во многих случаях они становятся опасными,
тогда позвольте узнать, к чему они нам и какие основания существуют для
того, чтобы их не разрывать?
   Может быть, мне кто-либо скажет, что мы ещё не вполне созрели, чтобы
укрепить завоевания нашей революции таким замечательным способом? О мои
сограждане! Путь, проделанный нами с 89 года, был значительно труднее, чем
тот, что лежит перед нами, и нам потребуется гораздо меньше усилий, чтобы
склонить на свою сторону общественное мнение, обработкой которого мы
занимались со времени взятия Бастилии. Давайте же поверим, что народ,
который оказался достаточно мудрым и храбрым, чтобы стащить монарха с
престола и бросить к подножью эшафота, народ, который сумел победить
столько предрассудков и преодолеть такое количество нелепых препятствий,
является также достаточно мудрым и храбрым, чтобы, ради благоденствия
республики, расправиться с обыкновенной иллюзией, имея успешный опыт
обезглавливания вполне реального короля.
   Французы, вам нужно только нанести первый удар, а ваше гражданское
воспитание довершит работу. Немедля приступайте к обучению молодёжи - это
должно быть одной из ваших самых главных задач. Кроме того, стройте
образование на фундаментальной этической основе, которой так пренебрегали
в вашем религиозном образовании. Вместо того, чтобы утомлять детские
органы восприятия глупой набожностью, прививайте детям возвышенные
социальные нормы вместо того, чтобы учить их пустопорожним молитвам,
которые к шестнадцати годам они благополучно забывают, объясните им их
обязанности перед обществом. Научите их любить добродетели, о которых вы
едва упоминали в прежние времена, но которых вполне достаточно для личного
счастья, без всяких ваших религиозных баек. Заставьте их почувствовать,
что счастье состоит в том, чтобы помочь другим вкусить такой успех в
жизни, о каком мы сами мечтаем. Если вы перепоручите эти истины
христианским химерам, как вы имели глупость делать раньше, то ученики
ваши, почувствовав слабость фундамента, опрокинут всё величественное
здание и станут преступниками просто потому, что низвергнутая ими религия
запрещает им быть преступниками. С другой стороны, если вы заставите их
почувствовать необходимость добродетели исключительно потому, что от неё
зависит их собственное счастье, то они станут честными людьми из эгоизма,
поскольку этот закон, управляющий поведением людей, всегда будет самым
надёжным и разумным. Так что давайте тщательно следить, чтобы в светское
образование не подмешивали религиозные измышления. Никогда не забывайте,
что мы хотим сформировать свободных людей, а не жалких идолопоклонников.
Пусть обыкновенный философ расскажет ученикам о непостижимой, но чудесной
и величественной Природе пусть он докажет им, что познание бога, часто
столь опасное для людей, никогда не приносило им счастья и что они не
станут более счастливыми, если посчитают за объяснение того, что им не
понятно, то, что им понятно ещё меньше. Пусть он им докажет, что не столь
важно понимать Природу, сколь наслаждаться ею и повиноваться её законам,
ибо они в той же мере мудры, в какой и просты что они запечатлены в
сердцах всех людей, и поэтому надо лишь заглянуть в своё сердце, чтобы
распознать их. Если же люди захотят, чтобы вы непременно завели речь о
творце, отвечайте, что все вещи всегда были такими, какие они сейчас, и
никогда не было начала, и никогда не будет конца. А поэтому бесполезно да
и невозможно пытаться человеку найти воображаемый исток, который ничего не
прояснил бы и ни в чём бы не помог.
   Скажите им, что люди не способны составить истинное представление о
существе, которое не оказывает влияние ни на одно из наших чувств.
   Любая наша идея является образом некоего предмета, что нас впечатляет.
   Образом чего является идея бога, если он просто-напросто - идея, не
имеющая соответствующего предмета? Разве подобная идея (добавите вы в
разговоре с ними) не в той же степени невозможна, как следствие без
причины? Разве идея без своего прообраза не есть галлюцинация? Некоторые
учёные (продолжите вы)
   уверяют, что идея бога является врождённой и что смертные постигают эту
идею, будучи ещё во чреве матери. Но это неверно (заметите вы), поскольку
любой принцип - это суждение, а каждое суждение - результат опыта. Но опыт
приобретается только с помощью использования органов чувств. Отсюда
следует, что религиозные принципы ни с чем не связаны и вовсе не являются
врождёнными. Как же они сумели (вы будете продолжать) убедить
здравомыслящих людей, что самое труднодоступное для понимания является
самым для них важным? А всё потому, что их терроризировали - ведь когда
человек напуган, он перестаёт рассуждать, и кроме того, нам насоветовали
не доверять разуму и презирать его, а когда ум встревожен, то поверишь
всему, ничего не проверяя. Невежество и страх (вы повторите им) - вот
основы любой религии.
   Неуверенность, которую испытывает человек по отношению к своему богу, и
является причиной его привязанности к религии. Оказавшись в тёмном месте,
человек ощущает страх физический и душевный этот страх становится
привычным и переходит в потребность, без которой человек стал бы
чувствовать, что ему чего-то не хватает, даже если бы у него было всё и
ему было бы больше не о чем мечтать и нечего бояться. Затем вернитесь к
практической пользе морали, что является огромной темой: дайте им больше
примеров, чем наставлений, больше демонстраций, чем книг, и вы сделаете из
них добропорядочных граждан, вы превратите их в прекрасных воинов,
замечательных отцов, замечательных супругов вы сделаете из них людей,
преданных свободе, чьи умы чужды раболепию и независимы, и чей дух будет
неподвластен террору религии. И тогда в душе у каждого засияет истинный
патриотизм и воцарится во всей своей силе и чистоте, ибо он будет
полновластным чувством, и никакая посторонняя мысль не сможет ослабить или
охладить его энергию. Тогда последующее поколение будет надёжным и
уверенным в себе, а ваши труды, укреплённые патриотизмом, станут основой
для всеобщих законов. Но что случится, если, из страха или из малодушия, к
этим советам не прислушаются если фундамент здания, которое мы полагали
разрушенным, останется нетронутым? Они отстроят всё заново на этом
фундаменте и установят на нём тех же колоссов, с той лишь ужасной
разницей, что новые сооружения будут так прочны, что ни ваше, ни
последующие поколения не смогут их разрушить.
   Не усомнимся же, что религия - это колыбель деспотизма. Самым первым
деспотом был священник, ибо первый царь и первый император Рима - Нума и
Август - приобщились к сословию жрецов Константин и Кловис были скорее
аббатами, нежели монархами Гелиогабалус был жрецом Солнца. Во все времена,
во все века, во все эпохи между деспотизмом и религией существовала такая
взаимосвязь, что является совершенно очевидным, и это демонстрировалось
тысячу раз, что, разрушая одно, следует разрушать и другое, по той простой
причине, что деспотизм всегда поставит законы на службу религии. Однако я
не предлагаю устраивать резню или осуждать людей на изгнание - такие
ужасные вещи чужды просвещённому уму. Нет, не нужно убивать, изгонять -
всё это зверства королей или бандитов, которые подражают королям. Если же
вы будете поступать, как они, тогда вы не сможете заставить людей
ужаснуться теми, кто совершает такие преступления. Применяйте силу только
по отношению к идолам, а для тех, кто им служит, довольно лишь насмешки:
злая ирония Юлиана нанесла больше вреда христианству, чем все пытки
Нерона. Да, мы должны истребить всякую мысль о боге и сделать из
священнослужителей солдат. Некоторые уже стали ими, и пусть они
совершенствуются в этом почётном для республиканца ремесле, но пусть они
больше не говорят ни об этом вымышленном существе, ни о его дурацкой
религии, ибо она вызывает у нас только презрение.
   Давайте же уличим первого из этих освящённых шарлатанов, кто осмелится
произнести слова о боге или религии давайте же посрамим его, высмеем,
покроем грязью на всех перекрёстках и площадях крупнейших городов Франции
а тому, кто дважды допустит эту ошибку, наказанием будет пожизненное
заключение. Затем пусть будут полностью узаконены самые оскорбительные
богохульства, самые атеистические произведения, чтобы до конца искоренить
из сердца и из памяти эти ужасные детские забавы. Пусть издадут сочинения
наиболее талантливых писателей, чтобы, наконец, просветить европейцев в
столь важном деле, и пусть будет назначена народом ценная премия, которая
будет дана тому, кто высказал о религии всё и продемонстрировал её суть и
тем самым вручил своим согражданам косу, чтобы подчистую скосить всех
фантомов, утвердив в сердце сограждан ненависть к ним. Через шесть месяцев
всё будет кончено, ваш гнусный бог превратится в ничто. И всё это вы
сделаете без ущерба для справедливости, ревностно оберегая честь других и
не жертвуя собственным достоинством, ибо все поймут, что истинный сын
своего отечества не должен, подобно королевским рабам, быть во власти
химер и что, короче говоря, ни пустая надежда на лучший мир, ни страх
перед великими бедами, что насылает на нас Природа, не должны руководить
республиканцем, а лишь добродетель, которая указывает нам дорогу, и
совесть, которая очерчивает нам границы.
 
 
 
   Нравы 
 
 
   После того, как я показал, что теизм ни в коем случае не подходит
республиканскому образу правления, мне кажется теперь необходимым
доказать, что французские нравы в той же степени неприемлемы. Этот пункт
особенно важен, потому что законы, которые будут устанавливаться, будут
исходить из нравов и в то же время отображать их.
   Французы! Вы слишком разумны, чтобы не осознать, что новый образ
правления потребует иных нравов. Граждане свободного государства не могут
вести себя, как рабы жестокого короля: разница в их интересах, в
обязанностях, в отношениях друг с другом определяет совершенно иное
поведение в обществе. Множеству мелких заблуждений и незначительных
общественных проступков, что считались весьма серьёзными, когда правили
монархи, которым нужно было вводить массу ограничений, чтобы внушать
почтение и казаться недоступными для своих подданных - в республике им
перестанут придавать значение. Другие преступления, известные под
названиями цареубийство и святотатство, неизвестны в обществе, где никто
не слышал о царях и религии, и поэтому их не должно существовать в
республике. Подумайте, граждане, ведь предоставляя свободу совести и
свободу слова, следует дать и свободу действий, ибо это, по сути дела,
одно и то же. Исключение должны составлять прямые конфликты с
основополагающими принципами государственного устройства. Трудно сказать,
насколько меньше преступлений будет подлежать наказаниям, потому что в
государстве, основанном на свободе и равенстве, количество действий,
которые можно назвать преступными, очень мало. Если хорошенько взвесить и
проанализировать факты, можно прийти к выводу, что истинно преступно
только то, что противоречит закону. Ведь Природа диктует нам и пороки, и
добродетели, в зависимости от нашей конституции, а говоря философским
языком - в зависимости от своей потребности в том или другом, ибо по тому,
что она внушает нам, становится возможным создать весьма надёжный критерий
для определения добра и зла. Но для того, чтобы лучше изложить мысли по
этому вопросу, мы произведём классификацию различных поступков в жизни
человека, которые до настоящего времени было угодно именовать преступными,
а затем мы соизмерим их с истинными обязанностями республиканца.
 
   Испокон веков все обязанности человека разделялись на следующие три
категории:
   1. Те, что его совесть и легковерие навязывали человеку по отношению к
всевышнему.
   2. Его обязанности по отношению к ближнему.
   3. И, наконец, обязанности по отношению к нему самому.
 
   Наша убеждённость, что никакое божество не вмешивается в наши дела и
что мы, подобно растениям и животным, являемся необходимыми творениями
Природы, которым просто невозможно не существовать - эта непоколебимая
убеждённость одним махом уничтожает первую категорию обязанностей по
отношению к божеству, перед которым мы, заблуждаясь, чувствуем себя в
долгу. Вместе с ними исчезают все религиозные преступления, имеющие такие
расплывчатые названия как нечестивость, святотатство, богохульство, атеизм
и прочие, словом, все те, за которые в Афинах столь несправедливо наказали
Алкивиада, а во Франции - несчастного Ля Барра. Если и есть в этом мире
что-либо из ряда вон выходящее, так это люди, которые из-за мелкости своих
мыслей и худосочности своих идей доходят до понятия бога и пытаются ещё
определить, чего этот бог от них требует, что нравится, а что не по нраву
этому нелепому призраку, плоду их воображения. Так что дело вовсе не в
терпимости ко всем культам, которые нам самим следует ограничивать я бы
хотел, чтобы была предоставлена свобода насмехаться над ними, чтобы на
тех, кто соберётся в каком-нибудь храме взывать к своему человекоподобному
богу, смотрели бы как на комедийных актёров, над кем всякий может
потешаться. При любом ином подходе религия будет выглядеть серьёзным
делом, и тогда она вновь приобретёт значимость, начнёт мутить воду,
насаждать мнения, и, глядишь, люди затеят религиозные диспуты, и в головы
им станут вбивать господствующую религию. (16) Равенство, нарушенное
предпочтением и покровительством какой-либо религии, вскоре исчезнет, и
восстановленная теократия возродит аристократию во мгновение ока. Я не
устану вам повторять ещё и ещё: покончим с богами, французы, покончим с
богами, если вы не хотите, чтобы их пагубное влияние вновь ввергло вас во
все ужасы деспотизма. Но только насмешка может их уничтожить все
опасности, их сопровождающие, тотчас возродятся, едва вы станете с ними
нянчиться или придавать им значение. Обуреваемые гневом, вы уничтожаете
изображения богов - и напрасно: надо высмеять их, и тогда они распадутся
на куски, а дискредитированное мировоззрение разрушится само собой.
   Полагаю, этих доводов вполне достаточно, чтобы стало ясно, что не
должно быть законов, карающих за преступления против религии, ибо
оскорбление вымысла ничего не оскорбляет. Было бы в высшей степени
непоследовательно наказывать того, кто поносит или презирает
вероисповедание или культ, главенство которого не может быть доказано.
Поступать так - значит выказывать пристрастие и, следовательно, нарушать
равенство, основной закон нового государственного устройства.
 
   А теперь мы перейдём ко второй категории человеческих обязанностей, к
обязанностям перед ближними. Эта категория наиболее обширная.
   Христианская мораль, слишком расплывчатая в том, что касается отношений
человека со своими ближними, в своей основе полна стольких софизмов, что
мы просто не в состоянии их принять ведь если заняться воздвижением
моральных принципов, то нужно тщательно избегать, чтобы они базировались
на софизмах.
   Эта абсурдная мораль предписывает нам возлюбить ближнего, как самого
себя.
   Разумеется, не было бы ничего более возвышенного, когда бы фальшь можно
было выдать за красоту. Речь не о том, чтобы любить ближнего, как самого
себя, ибо это противоречит всем законам Природы (а лишь её голосу мы
должны внимать, что бы мы ни делали), речь идёт только о том, чтобы любить
ближних, как братьев, как друзей, ниспосланных нам Природой, с которыми
мы, в республиканском государстве, должны уживаться значительно лучше, тем
более, что исчезновение дистанций между людьми будет только укреплять
связи между ними.
   Пусть же человеколюбие, братство, благожелательность лежат в основе
наших взаимных обязанностей, и пусть каждый выполнит их с той энергией,
которую дала ему Природа. И не будем хулить, а тем более наказывать тех, у
кого похолоднее темперамент или язвительней характер, кто не замечает в
этих трогательных общественных взаимоотношениях той прелести, которую
находят в них другие. Ибо мы должны согласиться, что пытаться заставить
всех подчиняться единому закону будет явной нелепостью подобные
смехотворные действия уподобились бы поведению генерала, который одел всех
солдат в форму одного и того же размера. Величайшей несправедливостью
является требование, чтобы люди, обладающие разными характерами,
подчинялись одному и тому же закону - то, что хорошо для одного, вовсе не
является таковым для другого.
   Следует признать, что невозможно установить столько законов, сколько
существует людей, но законы могут быть мягкими и в столь малом количестве,
что все люди, каким бы характером они ни обладали, легко им подчинятся.
   Более того, я бы потребовал, чтобы эти немногочисленные законы можно
было подлаживать ко всему разнообразию характеров. Те, кто составляют свод
законов, должны положить в основу принцип применения их в большей или
меньшей степени, в зависимости от человека, о котором идёт речь. Было
доказано, что некоторые добродетели чужды определённым людям, подобно
тому, как некоторые лекарства не подходят людям с определённой
конституцией.
   Итак, разве это не будет верхом несправедливости, если вы используете
закон, чтоб карать человека, который просто не в состоянии закону
подчиниться?
   Разве попытка заставить слепого различать цвета не является аналогичной
несправедливостью?
   Эти начальные принципы подводят нас к необходимости установления
мягких, гибких законов, а главное - к избавлению навсегда от жестокости
смертной казни, потому что закон, который покушается на человеческую
жизнь, является безжизненным, несправедливым, недопустимым. Это вовсе не
значит, и это будет объяснено ниже, что нет таких случаев, причём в
большом количестве, когда люди, не нанося оскорбления Природе (и я это
продемонстрирую позже), убивали друг друга, пользуясь прерогативой, данной
их общей матерью Природой. Но закон не может получить подобную власть,
потому что он, холодный и бездушный, должен быть чужд страстям, которые
способны оправдать жестокий акт убийства. Человека вдохновляет на поступки
Природа, которая может простить ему убийство, закон же, напротив, всегда
находится в противоречии с Природой, и не имея с ней никакой связи, не
может получить разрешение на те же крайности, ибо, не имея тех же
побуждений, закон не может иметь те же права. Всё это тонкие и
существенные различия, которые ускользают от большинства людей, потому что
лишь немногие обладают склонностью к размышлению. Но мои доводы будут
осознаны и приняты к сведению людьми просвещёнными, которым они
адресованы. Я надеюсь, что они окажут влияние на новый свод законов,
который нам готовят.
   Вторая причина, по которой следует покончить со смертной казнью,
заключается в том, что она никогда не могла обуздать преступления, ибо они
ежедневно свершаются вблизи эшафота. Избавиться от смертной казни следует
и потому, что трудно придумать более бессмысленные расчёты, когда одного
человека убивают за то, что он убил другого, и получается, что стало не
одним человеком меньше, а, вдруг, двумя - такого рода арифметика годится
только для палачей и глупцов.
   Таким образом, вред, который мы можем принести нашим собратьям, может
быть сведён к четырём типам: клевете воровству преступлениям,
проистекающим из распутства, которые могут неприятным образом влиять на
людей и убийству.
   Все эти преступления считались самыми страшными при монархии, но
являются ли они столь же серьёзными в республиканском государстве? Вот это
мы и собираемся проанализировать с помощью светоча философии, ибо такое
исследование может быть осуществлено только при его сиянии. Да не упрекнут
меня в том, что я являюсь опасным новатором пусть не говорят, что я своими
писаниями стараюсь ослабить раскаяние в сердце преступника, что моя
гуманная этика порочна, поскольку она защищает те же преступные
наклонности. Я хочу официально заявить, что у меня нет таких извращённых
намерений, я лишь излагаю идеи, которые открылись мне ещё при достижении
сознательного возраста, и обсуждению и воплощению которых в течение многих
веков противился бесчестный деспотизм тиранов. Тем хуже для тех, кто
подвержен дурному влиянию какой-либо идеи тем хуже для тех, кто не
способен усмотреть ничего, кроме вреда, в философских размышлениях. Кто
знает, быть может, их развратило чтение Сенеки и Шаррона? Нет, вовсе не к
ним я обращаюсь, я говорю только для тех, кто способен выслушать меня до
конца - они прочтут меня, ничем не рискуя.
   Искренне сознаюсь, что я никогда не считал клевету злом, особенно при
таком государственном устройстве, как наше, где все мы, более тесно
связанные, сблизившиеся друг с другом, испытываем, очевидно, интерес
больше узнать друг о друге. Одно из двух: либо клевета присуща поистине
испорченному человеку, либо она не чужда и человеку добродетельному.
Согласитесь, что в первом случае нет большой беды, если мы обвиним в
незначительном проступке человека, уже погрязшего в более страшных грехах.
При этом проступок, который мы не считаем за преступление, лишь выявит
истинное преступление, совершённое злодеем, и полностью разоблачит его.
   Предположим, что над Ганновером нездоровый воздух и что, отправляясь в
этот город, я рискую большим, чем заболеть простой лихорадкой. Могу ли я
сетовать на человека, который сказал мне для того, чтобы я туда не ехал,
что в Ганновере свирепствует смертельная болезнь? Конечно же, нет ведь,
пугая меня большим злом, он спас меня от меньшего.
   Если же, напротив, добродетельного человека оклеветали, то пусть его
это не тревожит, ему нужно лишь полностью раскрыться, и яд клеветы вскоре
поразит самого клеветника. Для нравственного человека клевета является
лишь испытанием его чистоты, после которого его добродетель станет
блистать, как никогда прежде. Кроме того, его личные неприятности послужат
республиканским добродетелям и умножат их, ибо этот достойный и чуткий
человек, уязвлённый несправедливостью по отношению к нему, посвятит себя
дальнейшему развитию добродетели он захочет победить клевету, от которой,
как ему казалось, он был защищён, и его благородные поступки станут ещё
более энергичными. Таким образом, в первом случае клеветник достигает
благоприятных результатов при помощи преувеличения зла в некоем опасном
объекте его нападок, а во втором случае результат оказывается совершенно
замечательным, поскольку добродетель вынуждают проявить себя в полной мере.
 
   А теперь позвольте узнать, с какой стати бояться клеветника, особенно в
государстве, где так важно выводить злодеев на чистую воду и увеличивать
могущество добропорядочных граждан? Посему давайте всячески воздерживаться
от заявлений, порочащих клевету мы будем рассматривать её, с одной
стороны, как фонарь, а с другой стороны, как стимулятор - в обоих случаях
нечто весьма полезное. Законодатель, чьи идеи должны быть столь же
значительны, как и труды, которым он себя посвятил, не должен заботиться
результатами этого преступления, которое совершается только против
отдельного человека.
   Законодатель должен рассматривать эффект, производимый клеветой,
широко, всеобъемлюще, и тогда я поручусь, что он не найдёт в ней ничего,
достойного наказания. Пусть он попробует найти хотя бы тень справедливости
или намёк на неё в законе, который бы наказывал за клевету. Но если,
наоборот, он будет поощрять и вознаграждать за клевету, законодатель
предстанет человеком необыкновенно цельным и справедливым.
   Воровство является вторым нравственным проступком, который мы хотели
рассмотреть.
   Если мы взглянем на историю древних времён, то мы увидим, что воровство
поощрялось и, более того, вознаграждалось во всех республиках Греции.
   Спарта и Лакедемон открыто покровительствовали ему другие народы
рассматривали воровство как воинскую доблесть. Несомненно, что оно питает
храбрость, силу, ловкость, такт - словом, все добродетели, необходимые
республике, а значит - и нам самим. Скажите мне без предвзятости: разве
воровство, суть которого - стремление распределить богатство поровну,
следует клеймить позором, особенно в настоящее время, когда наше
правительство стремится к установлению равенства? Совершенно определённо,
что нет: воровство способствует равенству и, что более важно, делает более
трудным сохранение имущества. Когда-то существовал народ, который
наказывал не вора, а того, кто позволял себя обворовать, дабы научить его
беречь своё добро. Это приводит нас к более широким обобщениям.
   Упаси бог, чтобы я критиковал клятву уважать собственность, которую
недавно дал Народ. Но позволите ли вы мне сделать несколько замечаний по
поводу несправедливости этой клятвы? Что же лежит в основе клятвы, данной
всем нашим народом? Не желание ли сохранять абсолютное равенство между
гражданами, быть равными перед законом, который охраняет собственность
каждого? А теперь я вас спрашиваю, является ли этот закон поистине
справедливым, если он предписывает тому, кто ничего не имеет, почитать
того, кто имеет всё? Каковы составные части общественного договора? Разве
он не заключается в том, чтобы пожертвовать долей своей свободы и
богатства во имя поддержания и сохранения того и другого?
   На этом фундаменте зиждутся все законы они дают основания для наказания
того, кто злоупотребляет своей свободой. Они также дают право накладывать
определённые условия, в силу которых гражданин не может протестовать,
когда от него требуют их выполнения, ибо он понимает, что та часть,
которую он отдаёт, станет гарантией сохранения его остального имущества.
Но опять же, по какому праву тот, кто ничего не имеет, должен быть связан
соглашением, которое защищает того, у кого есть всё? Если вы творите
справедливость, защищая с помощью клятвы собственность богача, разве вы не
допускаете несправедливость, требуя эту же клятву у того, кто ничем не
владеет? Что за польза ему, если он поклянётся? И как вы можете ожидать,
что он даст клятву, которая выгодна лишь тому, кто, благодаря своему
богатству, настолько отличается от него? Уж точно, нет ничего более
несправедливого. Клятва должна возыметь эффект, равный для каждого, кто её
даёт, ибо невозможно обязать выполнять клятву того, кто в ней
незаинтересован, потому что это уже не будет договором между свободными
людьми, он превратится в оружие сильного против слабого, которому ничего
не останется, как без конца бунтовать.
   Такова ситуация, создавшаяся в результате клятвы уважать собственность,
клятвы, дать которую недавно потребовало государство от каждого
гражданина. Но с её помощью богатый лишь поработит бедного, только
богатому выгодна эта сделка, которую бедняк так опрометчиво заключает, не
видя, что с помощью вытянутой из него клятвы, которую он дал по простоте
душевной, он обязывается делать то, что по отношению к нему никто делать
не будет.
   Таким образом, убедившись в этом варварском неравенстве, не усиливайте
несправедливость, наказывая человека неимущего за то, что он осмелился
стянуть что-то у человека имущего, ибо ваша несправедливая клятва дала ему
на это больше прав, чем когда бы то ни было. Вынуждая его нарушить клятву,
заставив его дать бессмысленное обещание, вы оправдываете все злодеяния, к
которым его подтолкнёт это клятвопреступление. Не вам наказывать за то,
причиной чего вы сами являетесь. Я не стану более распространяться на эту
тему, поскольку вы уже почувствовали, какой ужасной жестокостью является
наказание воров. Возьмите за образец мудрый закон народа, о котором я
недавно упомянул: наказывайте беззаботного человека, который позволяет
себя обокрасть, но не устанавливайте никаких наказаний за воровство.
Имейте в виду, что ваша клятва понуждает его на этот поступок, и что тот,
кто совершает воровство, лишь гармонично вписывается в один из самых
священных законов Природы - заботиться о самосохранении за чей угодно счёт.
   Правонарушения, которые мы исследуем во второй категории человеческих
обязанностей по отношению к ближним, включают в себя действия, связанные с
развратом. Совершенно несовместимыми с нормами поведения являются
проституция, кровосмешение, изнасилование и содомия. Мы, конечно, не
должны сомневаться ни минуты, что все так называемые преступления
безнравственности, к которым относятся и только что упомянутые, являются
совершенно невинными при правительстве, имеющем единственную цель:
   сохранить любой ценой основы, обеспечивающие существование государства
- в ней заключена уникальная нравственность республиканского
правительства. Что ж, если на республику постоянно посягают тираны,
окружающие её, то трудно себе представить, чтобы меры по её защите были
нравственными, ибо республика может выжить только с помощью войн, но нет
ничего более безнравственного, чем война. Позвольте же спросить: как в
государстве, безнравственном в своих средствах, можно ожидать, чтобы его
граждане были нравственными? Я скажу больше: очень хорошо, что они такие.
Греческие законодатели прекрасно понимали исключительную необходимость
развращения сограждан для того, чтобы их моральное разложение вступало в
конфликт с правящей элитой и её нравственными ценностями. Это приводило к
мятежам, которые всегда незаменимы для системы правления, обеспечивающей
полное счастье, которая, подобно республиканскому правлению, возбуждала
ненависть и зависть у всех соседних народов. Мятежность, думали эти мудрые
законодатели, вовсе не является состоянием, имеющим отношение к
нравственности, однако она должна быть состоянием, в котором постоянно
пребывает республика.
   Следовательно, было бы столь же бессмысленно, сколь и опасно требовать
нравственного поведения от тех, кто призван обеспечивать постоянное
моральное разложение существующего порядка. Ведь состояние нравственного
человека - это состояние миролюбия и спокойствия, а состояние
безнравственного человека - это состояние постоянного беспокойства,
которое толкает его к неизбежной мятежности и отождествляет его с ней, и
республиканец должен поддерживать мятежность в правительстве, будучи его
членом.
   Теперь мы можем приступить к детальному рассмотрению и начать
анализировать стыд, малодушный порыв, противоречащий нечистым страстям.
   Если бы в намерения Природы входило создать человека стыдливым, она бы
не сделала так, чтобы он рождался голым. Многие народы, менее нас
испорченные цивилизацией, обходятся без одежды, не испытывая ни малейшего
стыда. Нет никакого сомнения, что обычай прикрываться одеждой возник из-за
суровости климата и женского кокетства. Женщины предпочитают провоцировать
желание и пользоваться его плодами, чем потерять власть над желанием,
которое будет удовлетворено без их участия. Кроме того, они сообразили,
что раз Природа создала их не без недостатков, то, скрывая их за
украшениями, они смогут соблазнять с большей отдачей. Таким образом, стыд
- вовсе не добродетель, но лишь один из первых результатов морального
разложения и один из основных приёмов женской хитрости.
   Ликург и Солон, убеждённые, что результатом бесстыдства явится
аморальность граждан, столь необходимая для механизма республиканского
правительства, обязали девушек являться в театр голыми. (17) Рим подражал
Греции: на праздниках Флоры танцевали обнажёнными так же праздновалось
большинство языческих мистерий у некоторых народов нагота даже считалась
добродетелью.
   Так что, в любом случае, сластолюбивые помыслы порождают бесстыдство, и
то, что из них проистекает, образует так называемую преступность, о
которой мы сейчас ведём речь. Одним из разительных следствий преступности
является проституция.
   Теперь, когда мы выкарабкались из сонма предрассудков, державших нас в
плену, и приблизились к Природе, уничтожив значительное количество
суеверий, будем же внимать только её голосу. Мы глубоко убеждены, что
преступлением являлось бы лишь сопротивление желаниям, которые нам внушает
Природа, а вовсе не следование им. Мы уверены, что похоть, являясь
следствием этих желаний, не может быть подавлена или запрещена юридически,
а наоборот, должны быть созданы условия для её беспрепятственного
удовлетворения. Посему мы должны навести порядок в этой области и
обеспечить необходимую безопасность, чтобы гражданин, оказавшись вблизи
объектов его похоти, мог безмятежно предаться любой своей страсти, ибо нет
иного момента в жизни человека, когда полная свобода становится для него
столь важна. Для этой цели в каждом городе, в различных местах, будут
построены специальные дома, чистые, просторные, соответственно
меблированные и во всех смыслах безопасные. Там представители обоих полов,
всех возрастов, любые существа будут предоставлены в распоряжение
развратников, которые будут приходить туда развлекаться. Строжайшее
повиновение участников будет главным правилом, и за малейший отказ или
сопротивление последует жестокое наказание со стороны пострадавшего. Я
должен это объяснить подробнее и сопоставить с республиканскими нравами. Я
обещал, что буду пользоваться теми же аргументами с начала до конца, и я
сдержу своё слово.
 
   Как я только что сказал, ни одна страсть не нуждается в такой
необъятной свободе проявления, как эта. Не вызывает сомнений также, что ни
одна страсть не является столь деспотичной, поскольку человек любит
повелевать, хочет повиновения, стремится окружать себя рабами, обязанными
его удовлетворять.
   Всякий раз, когда человека лишают тайных способов проявления своего
глубоко сокрытого природного деспотизма, он начинает искать иные пути и
обрушит его на окружающие предметы, а это будет создавать препоны
государственной власти. Если же вы хотите избежать этой опасности,
позвольте свободно парить тираническим желаниям, без конца терзающим
человека помимо его воли. Тогда, удовлетворённый открывшейся возможностью
управлять как своим небольшим владением посреди султанского гарема, так и
его юными обитателями, чьё повиновение обеспечивается государственными
попечителями и личными деньгами, человек выйдет довольным, испытывая лишь
добрые чувства к правительству, которое любезно предоставило ему все
средства для удовлетворения похоти.
   И наоборот, если вы поступите иным образом и между гражданином и
объектами всеобщей похоти воздвигнете смехотворные препятствия, что в
давние времена были изобретены правительственной тиранией и развратным
воображением наших сарданапалов (18) - сделайте это, и гражданин вскоре
озлобится на власть и воспылает ревностью к деспотизму, ему недоступному,
сбросит надетое на него ярмо и, измученный вашими методами правления,
заменит их на новые, как это недавно произошло.
   Обратите внимание, как греческие законодатели, проникнутые этими
идеями, относились к разврату в Лакедемоне, в Афинах: вместо того, чтобы
запрещать, они окунали гражданина в разврат ни один из видов сладострастия
не был запрещён, и Сократ - по словам оракула самый мудрый из философов
земли - спокойно переходя из объятий Аспазии в объятия Алкивиада, не
переставал от этого считаться славой Греции. Я хочу продвинуться дальше, и
как бы мои идеи ни противоречили современным нравам, моей целью является
доказать, что нам следует поторопиться изменить эти нравы, если мы желаем
сохранить установленное правительство. Я постараюсь убедить вас в том, что
проституция женщин, именуемых благородными, не более опасна, чем
проституция мужчин, и что мы должны не только ассоциировать женщин с
развратом, царящим в описанных мною домах, но что мы должны строить для
них специальные дома, где их причуды и желания, побуждаемые темпераментом,
столь же пламенным, как наш, но в своём особом роде, тоже могли бы
удовлетворяться с представителями обоих полов.
   Прежде всего, что даёт вам право утверждать, что женщина должна быть
освобождена от слепого повиновения мужским капризам, предписанного
Природой? И затем, по какому праву вы обрекаете её на воздержание,
невозможное вследствие её физического строения и абсолютно бесполезное для
её чести?
   Я обсужу каждый из этих вопросов отдельно.
   Абсолютно ясно, что женщины по природе своей общедоступны, то есть
пользуются преимуществами самок животных и, как те, принадлежат всем
самцам без исключения. Несомненно, что на этих главных законах Природы
были основаны единственные социальные институты в первых человеческих
обществах. Корыстолюбие, эгоизм и любовь извратили эти первоначальные
отношения, столь простые и естественные. Беря женщину в жёны, а вместе с
ней её семейные владения, человек рассчитывал обогатиться - этим
удовлетворялись первые два чувства, о которых я только что упоминал.
Однако ещё чаще женщиной овладевали силой и потом привязывались к ней - в
этом мы видим другой стимул - но в каждом случае главенствует
несправедливость.
   Невозможно владеть свободным существом. Исключительное обладание
женщиной столь же несправедливо, как рабовладение все люди рождаются
свободными, все равны в правах - никогда не следует забывать об этих
принципах, согласно которым никогда один пол не может по закону владеть
исключительным правом прибирать к рукам другой пол, и никогда один пол или
одна группа людей не должна безраздельно владеть другой. Также женщина,
пребывающая в чистоте законов Природы, не может использовать любовь к
другому как оправдание для отказа кому-либо, кто возжелал её, ибо такого
рода ответ основан на исключительности, тогда как нам теперь ясно, что
женщина безусловно принадлежит всем мужчинам. Владеть можно лишь
имуществом или животными, но никогда - индивидуумом, подобным нам самим, и
узы, которыми привязывают женщину к мужчине, несправедливы и иллюзорны.
   Если бесспорно, что Природа дала нам право без всякого разбора
выказывать своё желание всем женщинам, то так же бесспорно, что мы имеем
право подчинять их нашим желаниям, но не навсегда, иначе бы я противоречил
сам себе, а лишь на время. (19) Нельзя отрицать, что у нас есть право
установить законы, обязывающие женщину уступать пылу того, кто её
возжелал, и насилие становится вполне законным как одно из следствий этого
права. И действительно, разве Природа не доказала, что у нас есть это
право, наделив нас силой, необходимой для подчинения женщины нашим
желаниям?
   Напрасно женщины станут говорить, защищаясь, о стыде или о
привязанности к другим мужчинам эти иллюзорные аргументы ничего не стоят
ранее мы уже видели, насколько стыд - чувство надуманное и презренное.
Любовь, которую можно назвать безумием души, не имеет больше оснований на
то, чтобы оправдать женское постоянство. Удовлетворяя лишь двоих, любящего
и любимого, любовь не может принести счастья другим. Однако женщины даны
нам для счастья всех, а не для эгоистического и привилегированного счастья
одного. Все мужчины, следовательно, имеют равное право на наслаждение
всеми женщинами ни один мужчина, следуя законам Природы, не смеет
присвоить себе единственное и персональное право на женщину. Закон,
который обяжет женщин заниматься проституцией так часто и таким способом,
как мы того пожелаем, в домах разврата, о коих мы упоминали закон, который
принудит их, если они будут сопротивляться, и накажет их, если они будут
уклоняться или увиливать - такой закон будет одним из самых справедливых,
против которого не сможет возникнуть разумное или правомерное недовольство.
   Мужчина, пожелавший ту или иную женщину или девушку, потребует (раз
законы, что вы пропагандируете, справедливы), чтобы её тотчас призвали
выполнить свою обязанность в одном из домов. Там, под наблюдением
смотрительниц этого храма Венеры, она будет отдана ему, чтобы смиренно и
покорно удовлетворить все его прихоти, какими бы странными и необычными
они ни были, ибо нет блажи, чуждой Природе или ей не принадлежащей.
   Остаётся ограничение женщин по возрасту я считаю, что это ограничение
не может произойти без ограничения свободы мужчины, пожелавшего девочку
любого возраста.
   Тот, кто получил право срывать плоды с дерева, может срывать зрелые
плоды или зелёные, по своему вкусу. Могут возразить, что, мол, есть
возраст, когда действия мужчины несомненно вредят здоровью девушки.
Соображение это не имеет никакой ценности. Раз вы даёте мне полное право
на наслаждение, это право становится независимым от следствий, исходящих
от наслаждения. С этого момента становится безразлично, полезно или вредно
это объекту, что должен быть в моём подчинении. Разве я уже не доказал,
что принуждать женщину вполне правомочно и что как только она вызовет в
ком-либо желание, она обязана сразу отдаться этому желанию, отбросив все
эгоистические чувства.
   Повторяю, что вопрос о её здоровье совершенно неуместен. Как только
озабоченность возрастом начинает отвлекать от наслаждения или ослаблять
его у того, кто возжелал её и у кого есть право взять её, эта
озабоченность должна исчезнуть, ибо то, что может испытывать объект,
приговорённый Природой и законом к моментальному утолению жажды других, не
имеет никакого значения - в этом исследовании нас интересует только то,
что потворствует тому, кто возжелал. Но мы восстановим равновесие.
   Да, мы его восстановим без сомнения, мы должны это сделать. Нельзя
отрицать, что мы обязаны вернуть долг женщинам, которых мы так жестоко
поработили, и теперь я подхожу ко второму вопросу, на который я
намеревался ответить.
   Если мы допустим, как мы только что сделали, что все женщины должны
подчиняться нашим желаниям, то мы, конечно же, позволим им тоже всячески
удовлетворять их желания. Наши законы должны благоприятствовать их
пламенному темпераменту. Абсурдно именовать честью и добродетелью
противоестественную силу, помогающую сопротивляться склонностям, которыми
женщины одарены с большей, чем мы, щедростью. Эта несправедливость
человеческих нравов тем более вопиюща, что мы замышляем ослабить волю
женщины, соблазняя её, а потом наказываем её за то, что она поддалась
усилиям, которые мы приложили, чтобы спровоцировать её падение.
   Вся абсурдность наших нравов запечатлелась, по-моему, в этом
отвратительном парадоксе, и даже этот краткий очерк должен пробудить в нас
желание срочно очистить нравы.
   Итак, я говорю, что женщины, наделённые значительно более неистовыми
склонностями к плотским удовольствиям, чем мы, смогут предаваться им
всецело, будучи полностью освобождёнными от уз супружества, от ложных
представлений о стыде и вернувшись в состояние, которое уготовила для них
Природа. Я хочу, чтобы законы позволяли им отдаваться стольким мужчинам,
скольким им заблагорассудится. Я хочу предоставить им наслаждение с любым
полом и, так же как и мужчинам, - со всеми частями тела. А обязав женщин
отдаваться всем, кто их пожелает, надо предоставить им равную свободу:
   наслаждаться всеми, кого они сочтут достойными их удовлетворить.
   Каковы, спрашивается, опасности, которые может вызвать такая вольность?
   Дети, у которых не будет отцов? Э! Разве это может быть важным в
республике, где у каждого человека нет иной матери, кроме своей страны,
где каждый новорожденный - дитя родины? И насколько крепко будут любить её
те, кто не будут знать никого, кроме неё, и с самого рождения усвоят, что
только она может дать им всё. Не думайте, что вы формируете хороших
республиканцев, пока вы изолируете в семьях детей, которые должны
принадлежать только республике.
   Отдавая свои чувства семье, ограниченному числу людей, вместо того,
чтобы обратить их на своих собратьев, дети неизбежно перенимают от этих
родственников часто весьма опасные предрассудки. У них инфантильные
суждения, их мысли раздроблены, изуродованы, и гражданские добродетели
становятся для них совершенно недоступны. И наконец, отдавая сердце тем,
кто их породил, они лишаются преданности тому, что послужит причиной их
возмужания, осознанности, блеска, будто эти последние блага менее важны,
чем первые! Если существует значительный ущерб в том, что дети перенимают
от родителей интересы, которые идут вразрез с интересами их страны, то это
служит убедительным основанием для отделения детей от их семей. И разве не
естественно такое отлучение с помощью предлагаемых мною средств?
   Полностью разрушая семейные узы, мы добиваемся того, что единственным
плодом женского наслаждения являются дети, которым категорически запрещено
знать, кто их отец, а значит и принадлежать какой-то одной семье, но зато
они становятся детьми отчизны, как тому и положено быть.
   Итак, будут дома, предназначенные для женского разврата, подобно домам
для мужского, и они будут под охраной правительства. Там будут
предоставлены женщинам люди обоего пола, согласно их желаниям. И чем чаще
женщины будут посещать эти дома, тем большим почтением они будут
пользоваться. Может ли быть обычай более варварский и нелепый, нежели тот,
что связывает их честь и добродетель с сопротивлением желаниям, внушённым
Природой, желаниям, что постоянно воспламеняют тех, кто лицемерно их
осуждает. С самого юного возраста (20) девушка, освобождённая от
родительских уз и не обязанная сохранять себя для замужества (что
утверждается мудрыми законами, которые я предлагаю), восторжествовав над
предрассудками, которые раньше порабощали женский пол, сможет отдаться
всему, к чему повлечёт её темперамент, в домах, предназначенных для этой
цели. Там её примут с уважением, удовлетворят с щедростью, и, вернувшись в
общество, она сможет рассказывать об изведанных наслаждениях столь же
открыто, как сегодня она рассказывает о бале или прогулке. О, прекрасный
пол! Вы будете свободны: подобно мужчинам, вы будете вкушать наслаждения,
которые Природа вменяет в обязанность, и ни в одном вам не будет отказано.
Разве должна божественная половина человечества быть порабощена другой? О,
разбейте эти оковы - Природа требует того. Пусть вашей уздой будут лишь
ваши наклонности, законами - лишь ваши желания, моралью - сама Природа.
Довольно чахнуть под бременем отвратительных предрассудков, которые губят
ваши прелести, держат в неволе божественные порывы ваших сердец. (21) Вы
свободны, как и мы, и поле битв во славу Венеры простирается перед вами
так же, как и перед нами. Не страшитесь абсурдных укоров педантизм и
суеверие - дело прошлого, вы больше не станете краснеть за ваши
очаровательные проступки. Вам, увенчанным миртом и розами, будут оказывать
почести пропорционально масштабам вашей невоздержанности.
   Всё сказанное должно избавить нас от исследования адюльтера. Тем не
менее, обратим на него наше внимание, каким бы незначительным он ни
казался в свете установленных мною законов. До чего нелепо считать
адюльтер преступлением, как это недавно понималось в обществе! Если и есть
в мире какаято бессмыслица, то это, конечно, вечность, приписываемая
брачным узам. Стоит лишь представить всю тяжесть этих пут, чтобы перестать
усматривать преступление в действии, которое их ослабляет. Природа, как мы
недавно заметили, одарила женщин более пламенным, чем мужчин,
темпераментом и большей чувственностью, и для женщин, бесспорно, брачный
контракт тягостнее, чем для мужчин.
   Нежные женщины, охваченные любовным огнём, вознаграждайте себя
бесстрашно и нагло! Убеждайтесь, что нет никакого зла в следовании зову
Природы, ибо она создала вас не для единственного мужчины, а чтобы
доставлять наслаждение всем подряд. Пусть никакое беспокойство не смущает
вас. Подражайте республиканкам Греции: никогда философы, устанавливавшие
там законы, не делали преступлением адюльтер, и почти все дозволяли
женское распутство. Томас Мор в своей Утопии доказывает, что женщинам
подобает предаваться разврату, а идеи этого великого человека не всегда
являлись лишь грёзой. (22)
   У татар чем больше женщина распутничала, тем больше её почитали. Она
открыто носила на шее специальные украшения - знаки своего бесстыдства, а
те, у кого их не было, вовсе не вызывали восхищения. В Перу отдавали жён и
дочерей путешественникам-чужестранцам, их отдавали внаём за определённую
плату, на день, как лошадей и экипажи! На много томов хватило бы
материала, демонстрирующего, что ни у одного из мудрых народов земли
сладострастие не считалось преступлением. Все философы прекрасно знают,
что только христианским мошенникам мы обязаны тем, что сластолюбие возвели
в ранг преступления. У священников были свои причины запретить разврат:
сохраняя за собой право на ознакомление с личными грехами и на их
отпущение, они обретали неслыханную власть над женщинами, что открывало
широкое поприще для разврата. Нам хорошо известно, как они этим
пользовались, и они злоупотребляли бы этим до сих пор, не будь их
репутация сильно подмочена.
   Но не более ли опасно кровосмешение? Едва ли. Оно ослабляет семейные
связи, и следовательно, у гражданина остаётся больше любви для своего
отечества.
   Основополагающие законы Природы предписывают нам кровосмешение, и это
подтверждается нашими чувствами. Ничто не является столь приятным, сколь
предмет, который мы алкали долгие годы. В наиболее примитивных обществах
на кровосмешение смотрели со снисходительной улыбкой. Оно находится у
истоков человеческого общества: оно было освящено всеми религиями, все
законы поощряли его. Совершив путешествие по свету, мы обнаружим, что
кровосмешение распространено повсюду. Негры с Берега Слоновой Кости и
Габона отдавали жён собственным детям. В Иудее старший сын должен был
жениться на жене отца. Жители Чили спали без разбора со своими сёстрами,
дочерьми и женились одновременно на матери и дочери. Осмелюсь утверждать,
что кровосмешение должно быть узаконено всяким правительством, в основе
которого лежат идеи братства. Как разумный человек может дойти до такого
абсурда, чтобы поверить, что наслаждение матерью, сестрой или дочерью есть
преступление? Не правда ли, спрашиваю я вас, омерзительно мнение,
почитающее за преступление естественное влечение человека к близкому
существу? С таким же успехом можно сказать, что нам запрещено слишком
сильно любить людей, которых Природа предписала любить больше всех, и что,
мол, чем более сильным желанием она нас наделяет к некоему объекту, тем
больше она приказывает нам его избегать. Всё это - абсурдные парадоксы, и
только люди, одичавшие от предрассудков, могут верить в них и одобрять.
   Сообщество женщин, которое я предлагаю установить, неминуемо ведёт к
кровосмешению, так что не стоит больше говорить о мнимом проступке,
который, вполне очевидно, таковым не является. Мы обратим теперь наше
внимание на изнасилование, что, на первый взгляд, представляется самым
злостным из всех крайностей распутства, вследствие якобы наносимого им
оскорбления. Не вызывает сомнения, однако, то, что изнасилование - весьма
редкий и трудно доказуемый поступок и причиняет ближнему куда меньше
вреда, чем воровство, поскольку воровство лишает собственности, тогда как
изнасилование - лишь наносит физический ущерб. Какие ещё претензии имеются
у вас к насильнику? И что вы сможете возразить, когда он скажет вам, что
телесное повреждение, которое он нанёс - это, вообще говоря, пустяк, ибо
насильник просто чуть раньше привёл объект, с которым он жестоко обошёлся,
в то состояние, в которое бы его вскоре привели брак и любовь.
   А содомия, это мнимое преступление, которое навлечёт небесный огонь на
города, где ей предаются - разве содомия является чудовищным извращением,
за которое нет достаточно жестокого наказания? Как печально укорять наших
предков за узаконенные убийства, которыми они смели заниматься. До какого
варварства нужно было дойти, чтобы осуждать на смерть несчастного, всё
преступление которого состоит в том, что его вкусы расходятся с вашими?
   Дрожь берёт при мысли, что лишь сорок лет назад законодательное
мышление не могло возвыситься над этим абсурдом. Утешьтесь, граждане,
подобные нелепости должны прекратиться, залог тому - мудрость ваших
законодателей. Полностью познав слабость, присущую некоторым мужчинам,
сегодня люди глубоко чувствуют, что такое отклонение не может считаться
преступлением, и что Природа, придающая столь малое значение сокам,
текущим в наших чреслах, вряд ли может быть раздражена выбором канала, в
который мы решили их излить.
   В чём же здесь преступление? Ведь никто не захочет утверждать, что все
части тела не похожи друг на друга, что одни, мол, чистые, а другие
нечистые. И так как нельзя принимать всерьёз такие глупости, остаётся лишь
одно возможное преступление, состоящее в растрачивании семени.
Спрашивается: правда ли, что для Природы семя настолько ценно, что потеря
его становится преступлением?
   Если бы это было так, разве стала бы Природа потворствовать ежедневному
расточению, позволять ему происходить во сне или при наслаждении
беременной женщиной? Вообразимо ли, что Природа предоставила нам
возможность совершать преступление, возмущающее её? Неужели бы она пошла
на то, чтобы позволить людям покушаться на её наслаждения, становясь тем
самым сильнее её? Вот в какую пропасть глупости бросаются люди, когда в
своих рассуждениях они забывают о светильнике разума! Давайте же
утвердимся в нашем непоколебимом убеждении, что одинаково легко
насладиться женщиной как одним, так и другим способом, что нет абсолютно
никакой разницы, наслаждаешься ли ты с девочкой или с мальчиком.
Совершенно ясно, что в нас не могут существовать наклонности или вкусы,
которые бы не были нам даны Природой, и что она слишком мудра и
последовательна, чтобы дать нам такие, которые бы были для неё
оскорбительны.
   Склонность к содомии является результатом нашего физического строения,
и мы не можем ничего добавить к этому, ни что-либо изменить. У детей эта
склонность проявляется с самого раннего возраста, и она никогда не
исчезает.
   Иногда она оказывается результатом пресыщения, но даже в этом случае
разве она - не дело рук Природы? С какой стороны ни взглянуть - это её
творение, и на что бы она нас ни подвигала, это должно внушать людям
почтение. Если бы мы решили составить точный перечень наших влечений, то
оказалось бы, что эта склонность оказывает на нас наиболее сильное влияние
и что наслаждения, с ней связанные, наиболее остры, а из-за этого её
проявления в тысячу раз многочисленнее, чем у соперничающих с ней желаний.
Не напрашивается ли из всего этого вывод, что, отнюдь не оскорбляя
Природу, порок этот служит её целям, и что она куда меньше восторгается
нашим размножением, чем мы имеем глупость полагать? Путешествуя по свету,
сколько народов увидим мы, у которых презирают женщин! Часто мужчины
совершенно избегают общаться с женщинами, за исключением того случая,
когда женщина должна произвести ребёнка, что придёт им на смену. Специфика
общественной жизни в республике всегда способствует распространению
содомии, и в этом нет никакой опасности.
   Если бы это было не так, разве греческие законодатели допустили бы её в
республике? Однако более того, они сочли её необходимой для воинственного
народа. Плутарх с энтузиазмом рассказывает о войсках, состоящих из
любовников - именно они долгое время обороняли Грецию. Этот порок скреплял
единство товарищей по оружию. Знаменитейшие мужи были склонны к содомии.
Когда была открыта Америка, оказалось, что эта земля населена её
приверженцами. В Луизиане у иллинойцев, переодетые в женские одежды
индейцы предлагали себя, как куртизанки. Негры из Бенгеле открыто
содержали мужчин. Едва ли не все серали Алжира состоят сегодня почти
полностью из мальчиков. В Фивах не только проявляли терпимость к связям с
мальчиками, но и вменяли их в обязанность. Херонейский философ предписывал
содомию как вернейшее средство обрести любовь юноши.
   Нам известно, до какой степени она была распространена в Риме, где были
публичные места, в которых юноши, нарядившись девушками, и девушки,
нарядившись юношами, занимались проституцией. Марциал, Катулл, Тибул,
Гораций и Вергилий писали письма мужчинам, как своим любовницам. Мы также
читаем у Плутарха, (23) что женщинам не место в мужской любви.
   Амазианцы с острова Крит похищали мальчиков, и церемония их посвящения
в любовники была весьма странной. Если они влюблялись в какого-либо
мальчика, они оповещали родителей о дне его похищения. Юноша оказывал
некоторое сопротивление, если любовник ему не нравился. В противном случае
он уходил вместе с ним, и соблазнитель отсылал мальчика обратно в семью
после того, как им насладился - ведь в этой страсти, как и в страсти к
женщине, быстро наступает пресыщение. Страбон сообщает, что на этом же
острове серали были переполнены мальчиками, которыми открыто торговали.
   Требуется ли ещё одно авторитетное мнение, чтобы доказать пользу этого
порока в республике? Послушаем Иеремию Перипатетика: Любовь к мальчикам, -
говорит он, - распространилась по всей Греции, потому что она придала нам
храбрость и силу и тем самым помогла нам изгнать тиранов. Любовниками
организовывались заговоры, и они предпочитали подвергнуться пыткам, чем
выдать своих сообщников. Таким образом, патриоты шли на всё ради блага
Отечества. Люди свято верили, что такого рода связи укрепляли республику,
тогда как привязанность к женщинам считалась слабостью, предназначенной
для деспотов.
   Педерастия всегда была пороком воинственных народов. Цезарь сообщает,
что галлы были преданы ему необычайно. Войны, которые вели республики,
разлучали мужчин и женщин, способствуя распространению этого порока, а
когда его последствия были признаны полезными государству, религия не
замедлила его благословить. Общеизвестно, что римляне освятили любовь
Юпитера и Ганимеда. Секст Эмпирик утверждает, что это влечение считалось
обязательным среди персов. В конце концов, женщины, ревнивые и
презираемые, предложили своим мужьям оказать те же услуги, что исходили от
мальчиков. Некоторые решили провести такой эксперимент, но вернулись к
прежним привычкам, убедившись, что иллюзия не может заменить реальность.
   Турки, весьма склонные к этому извращению, которое Магомет освятил в
Коране, тем не менее убеждены, что юная девственница вполне может заменить
мальчика, и редко их девушки становились женщинами прежде, чем обретали
опыт в этой области.
   Секст Пятый и Санчес разрешали это распутство. Последний даже взялся
доказать, что оно способствует размножению и что ребёнок, рождённый после
предварительных упражнений такого рода, оказывался, благодаря им, более
крепкого телосложения. И наконец, женщины решили возместить друг другу
убытки, понесённые ими от содомитов. Эта прихоть не более предосудительна,
чем содомия, потому что результат её сводится лишь к отказу рожать, а
возможности тех, кто стремится к деторождению, слишком велики, чтобы его
противники и противницы могли нанести вред населению. Греки также
оправдывали женское распутство интересами государства. Довольствуясь друг
другом, женщины имели меньше контактов с мужчинами, а значит, их пагубное
влияние на дела республики сводилось к минимуму. По словам Лукиана,
поощрение такого рода отношений принесло значительную пользу, и недаром мы
видим их образец в Сафо.
   Словом, все эти мании не представляют никакой опасности. Даже если бы
женщины расширили их границы, даря своими ласками чудовищ и животных, а
такие примеры нам дают все народы, то и в этом не было бы ни малейшего
вреда, ибо разложение нравов часто весьма полезно государству и не может
нанести ему никакого ущерба. И мы должны требовать от наших законодателей
мудрости и благоразумия, чтобы в нас была уверенность, что они не
установят законы, запрещающие извращения, которые определяются нашей
натурой и неотделимы от нашего физического строения, и мы не можем винить
человека за его извращения, как не можем винить его за уродства, данные
ему Природой.
   Нам осталось только исследовать убийство, относящееся ко второй
категории - преступлений против ближнего. А затем мы перейдём к
обязанностям человека по отношению к самому себе. Из всех преступлений,
которые человек может совершить над своим собратом, убийство бесспорно
является самым жестоким, потому что оно лишает человека единственного
дара, полученного от Природы, и потеря его невосполнима. Тем не менее, на
этом этапе оставим в стороне зло, причинённое тому, кто оказался жертвой,
и у нас возникнет несколько вопросов.
   1. С точки зрения исключительно законов Природы, является ли это
действие преступным?
   2. Преступно ли оно относительно законов политики?
   3. Наносит ли оно вред обществу?
   4. Каково должно быть отношение к нему в республиканском обществе?
   5. И наконец, должно ли убийство быть обуздано убийством?
   Мы рассмотрим каждый вопрос отдельно: тема достаточно важна, чтобы
произвести серьёзное исследование. Наши идеи, касающиеся убийства, могут
вызвать удивление из-за их дерзости. Но какое это имеет значение? Разве мы
не получили права говорить о чём угодно? Пришло время обсуждения великих
истин, и меньшим люди теперь не удовлетворятся. Пришла пора покончить с
заблуждениями повязки с наших глаз должны упасть рядом с головами королей.
   С точки зрения Природы, является ли убийство преступлением? Таков
первый вопрос, который мы задали.
   Вполне возможно, что мы насмеёмся над человеческой гордыней, опять
низводя человека до прочих созданий Природы, но философу негоже льстить
мелкому тщеславию - после жаркой погони он отбирает истину у глупого,
предубеждённого самолюбия, обнажает её, тщательно изучает и бесстрашно
являет изумлённому миру.
   Что есть человек, и чем он отличается от растений и животных,
населяющих мир? Ничем, разумеется. Случайно, как и они, попав на земной
шар, он рождается, как они, размножается, расцветает и увядает как они, он
достигает старости и погружается в небытие в конце своего жизненного пути,
который Природа предназначает каждому животному, в зависимости от его
органического строения. И раз это сходство настолько близко, что пытливому
глазу философа абсолютно невозможно заметить никакого отличия, то тогда
убийство животного столь же порочно (а быть может, столь же невинно), как
и убийство человека.
   Какое бы решение мы ни приняли, оно будет основано на предрассудках,
питаемых нашей гордыней, нелепей которых, увы, ничего нет. Давайте же
углубимся в эту проблему. Вы не станете отрицать, что убить человека или
животное - это одно и то же. Но является ли действительно злом умерщвление
человеком животных, как это считали пифагорейцы и как до сих пор считают
жители берегов Ганга? Прежде, чем отвечать на этот вопрос, напоминаем
читателям, что исследуем сию проблему только по отношению к Природе позже
мы рассмотрим её по отношению к людям.
   Итак, я спрашиваю, какова в глазах Природы ценность особей, создание
которых не стоит ей ни малейшего усилия, ни хлопот? Рабочий оценивает свой
труд в зависимости от потраченных усилий и времени. А чего стоит Природе
человек?
   И если допустить, что чего-то стоит, то стоит ли он ей больше обезьяны
или слона? Я зайду ещё дальше: каковы производительные материалы Природы?
Из чего состоят рождающиеся существа? Не являются ли три элемента, из
которых они состоят, результатом разложения трупов? Если бы все люди жили
вечно, смогла ли бы Природа создавать новых людей? Раз Природа создаёт
смертные существа, значит их разрушение является одним из её законов.
Далее, если разрушение настолько полезно Природе, что она совершенно не
может без него обойтись, и если она может творить существа, лишь черпая из
запасов праха, которые готовит для неё смерть, то тогда идея уничтожения,
связываемая со смертью, становится бессмысленной - истинного уничтожения
не существует.
   То, что мы именуем смертью животного, является не исчезновением его, а
лишь превращением, изменением материи, что каждый современный философ
рассматривает как один из фундаментальных законов. Согласно этим
неопровержимым принципам, смерть является не чем иным, как изменением
формы, неуловимым переходом одного существования в другое, что Пифагор
называл метемпсихозом.
   После того, как мы согласимся с этим, можно ли, я спрашиваю, полагать,
что разрушение является преступлением? Посмеете ли вы сказать мне, с целью
сохранить ваше нелепое заблуждение, что превращение является разрушением?
   Нет, конечно, иначе, чтобы доказать это, вам пришлось бы
продемонстрировать неподвижную материю, находящуюся в состоянии покоя хотя
бы одно мгновение. Но такого мгновения не существует. Чуть только умирает
большое животное, сразу рождаются маленькие, и их существование является
одним из необходимых результатов временной неподвижности большого
животного.
   Осмелитесь ли вы после этого предположить, что одно предпочтительно
Природе больше, чем другое? Чтобы отстоять эту точку зрения, вам пришлось
бы доказать недоказуемое, что продолговатые или квадратные формы более
полезны и угодны Природе, чем овальные и треугольные вам бы пришлось
доказать, что, следуя великому плану Природы, лентяй, жиреющий в праздном
бездействии, более полезен, чем лошадь, которая так помогает людям, или же
бык, тело которого настолько ценно, что в нём нет ни одной бесполезной
части вам пришлось бы сказать, что ядовитая змея более необходима, чем
преданная собака.
 
   Но поскольку все эти предположения недоказуемы, надо раз и навсегда
признать невозможность уничтожения творений Природы, и, следовательно,
когда мы предаёмся убийству, мы лишь варьируем формы, а не сокрушаем
жизнь. Это превыше человеческих сил - доказать, что преступлением является
умерщвление живого существа, какого бы возраста, пола или вида оно ни
было. Вереница умозаключений, вытекающих одно из другого, позволяет
сделать вывод, что, тасуя обличья различных творений Природы, мы лишь
приносим ей пользу, поставляя тем самым исходный материал для
реконструкции - дела, которое бы пострадало, если бы вы сторонились
убийства.
   Но вам возразят - пусть Природа занимается убийством. Правильно, мы
должны предоставить это ей, но ведь человек, совершающий убийство, следует
велениям Природы. Именно она вдохновляет его, и человек, который убивает
себе подобного, является для Природы тем же, что чума или голод, которые
посланы её рукой, ибо она использует любое средство, чтобы, с помощью
разрушения, скорее добыть исходный материал, столь необходимый для её
трудов.
   Соблаговолим же осветить глубины нашей души священным огнём философии:
   разве не голос Природы повелевает нам ненавидеть, мстить, воевать,
словом, делать всё то, что ведёт к непрекращающимся убийствам? Но раз она
толкает нас на убийства, значит она в них нуждается. В таком случае, как
мы можем считать себя виновными по отношению к ней, если мы просто ей
повинуемся?
   Этого более чем достаточно, чтобы убедить всякого просвещённого
читателя, что убийство не может являться надругательством над Природой.
   Но можно ли считать убийство политическим преступлением? Нам следует
признать, что, напротив, оно - увы, одно из главных орудий политики и
политиков. Разве не благодаря убийствам Франция стала сегодня свободной?
   Естественно, мы говорим здесь об убийствах на войне, а не о резне,
совершаемой заговорщиками и мятежниками, на которых обрушивается проклятие
народа и о которых вспоминают лишь для того, чтобы поддерживать гнев и
негодование по отношению к ним. Какое учение, какая наука нуждается в
убийстве больше, чем политика, которая стремится лишь к обману, чья
единственная цель - экспансия одного народа за счёт другого? Разве войны,
единственные плоды политического варварства, являются чемлибо иным, нежели
средством, питающим, укрепляющим и поддерживающим народ? И что же такое
война, как не наука уничтожения? Удивительная слепота находит на человека,
который открыто обучает искусству убивать, награждает тех, кто в этом
искусстве преуспел, но который наказывает того, кто по какой-либо причине
разделался со своим врагом! Разве не пришло время покончить с этими дикими
заблуждениями?
   Является ли тогда убийство преступлением перед обществом? Разве можно
это себе представить? Какая разница для этого кровожадного общества, будет
ли в нём одним членом больше или меньше? Пострадают ли от этого его
законы, обычаи и нравы? Разве смерть одного человека влияла когда-нибудь
на общую массу? А после потерь, понесённых в крупном сражении... да что
там? - после истребления половины человечества, или, если вам угодно, всех
жителей земли, за исключением небольшого количества оставшихся в живых,
разве будет заметно хоть какое-либо изменение порядка вещей? Увы, нет. И
Природа не заметит ничего, и глупое тщеславие человека, который возомнил,
будто всё вокруг создано ради него, будет поистине повержено после полного
уничтожения человеческого рода, и будет видно, что в Природе ничего не
изменилось, и полёт звёзд не приостановился. Но продолжим.
   Каким должно быть отношение к убийству в воинственно настроенной
республике?
   Было бы опасно порицать или наказывать за убийство. Республиканский дух
взывает к некоторой жестокости, ибо если он слабеет, если сила покидает
его, то он будет покорён во мгновение ока. Тут у меня появляется весьма
странная мысль (и если она дерзка, то значит она верна), и я изложу её.
Народ, который начинает своё существование с республиканского правления,
может выжить только благодаря добродетелям, потому что, дабы достичь
большего, надо всегда начинать с меньшего. Но народ, уже древний и
дряхлеющий, который отважно сбрасывает с себя ярмо монархии, для того
чтобы принять республиканскую форму правления, сможет продержаться только
благодаря преступлениям, ибо он уже преступен, и если бы он захотел
перейти от преступлений к добродетели, то есть, от насилия к миролюбию и
милосердию, то он стал бы вялым и, в результате этого, вскоре погиб. Что
произойдёт с деревом, если вы пересадите его с плодоносной почвы на
песчаную иссохшую равнину? Все интеллектуальные идеи настолько подчинены
материальной стороне Природы, что сравнения, почерпнутые из земледелия,
никогда нас не подведут при исследовании морали.
   Дикари, самые независимые люди и наиболее близкие к Природе, ежедневно
совершают убийства, за которые у них не несут наказания. В Спарте, в
Лакедемоне занимались охотой на илотов, точно так же, как во Франции
охотятся на куропаток. Самые свободные народы - это те, кто сочувственно
относится к убийству: в Минданао человек, пожелавший совершить убийство,
возводится в ранг храбрых воинов, и его сразу украшают тюрбаном. У
Карагусов необходимо убить семь человек, чтобы добиться чести носить этот
головной убор. Жители Борнео считают, что все те, кого они предают смерти,
будут служить им в загробном мире. Набожные испанцы давали обет Святому
Якову Галисийскому убивать ежедневно по двенадцать американцев. В
королевстве Тангут выбирали сильного и решительного юношу, которому
разрешалось в определённые дни года убивать всех, кто ему повстречается! А
существовал ли более предрасположенный к убийству народ, чем евреи? Это
прослеживается во всех их обычаях и на каждой странице их истории.
   И опять же, китайский император и мандарины провоцируют в народе мятеж,
чтобы, благодаря такой уловке, превращать его в ужасную резню. Пусть же
этот кроткий и изнеженный народ восстанет против своих тиранов - и до них
дойдёт очередь, а их убийство будет справедливым делом. Убийство, всегда
приемлемое, всегда необходимое, будет только менять своих жертв оно было
радостью для одних и станет праздником для других.
   Множестово различных народов допускает публичные убийства они полностью
разрешены в Генуе, Венеции, Неаполе и по всей Албании в Качоа, на берегу
реки Сан Доминго убийцы, не прячась и без всякого стыда, перерезают горло
человека, на которого вы указали. Индусы принимают опиум, чтобы решиться
на убийство, и потом устремляются на улицу, где жестоко убивают всякого,
кто им подвернётся английские путешественники наблюдали этот обычай и в
Батавии.
   Существовал ли более великий и более кровожадный народ чем римляне?
Какая ещё нация дольше оставалась великой и свободной? Бои гладиаторов
развивали в народе храбрость, и он становился воинственным благодаря тому,
что из смерти сделали игру. Арену цирка ежедневно заполняло до полутора
тысяч жертв, и там женщины, более жестокие, чем мужчины, смели требовать,
чтобы умирающие падали грациозно, чтобы их успели зарисовать, пока они
корчатся в предсмертных судорогах. Другим удовольствием римлян было
созерцать, как режут друг друга на куски карлики. А когда христианский
культ, в то время начавший заражать мир, стал убеждать людей, что убивать
друг друга - зло, тираны сразу заковали христиан в цепи, и недавние герои
превратились в забаву для тиранов.
   Короче говоря, везде с полным основанием считали, что убийцы, то есть
люди, подавившие в себе чувствительность до такой степени, что они
способны убить другого человека, не убоявшись мести общества или частного
лица - везде, говорю я, полагали, что это исключительно храбрые люди и
следовательно, весьма полезные для воинственного или республиканского
общества. Мы можем найти народы, которые настолько жестоки, что их
удовлетворяет только принесение в жертву детей, и часто собственных. Эти
нравы широко распространены, и в определённых случаях их даже узаконивают.
В некоторых диких племенах убивают детей тотчас после их рождения. На
берегах Онтарио матери убивали дочерей сразу, как только те появлялись на
свет, поскольку они были убеждены, что дочери рождаются только для
несчастной жизни, ибо их судьба - стать жёнами в стране, где женщин
считали невыносимыми существами.
   В Тапробане и в королевстве Сопит все дети, рождавшиеся уродами,
уничтожались родителями. Мадагаскарские женщины бросают детей диким
зверям, если те родились в определённые дни недели. В республиках Греции
новорожденных тщательно осматривали и если они не удовлетворяли
требованиям, предъявляемым к ним как к будущим защитникам республики, их
тотчас убивали: в то время не считалось необходимым строить роскошные дома
с дорогим убранством для сохранения человеческих отбросов. (24) До
переноса столицы империи все римляне, не желавшие кормить своих отпрысков,
выбрасывали их в выгребные ямы. Законодатели древности без зазрения
совести приговаривали детей к смерти, и ни один свод законов никогда не
ограничивал права отца главенствовать над своей семьёй. Аристотель
настоятельно советовал прибегать к абортам. Эти древние республиканцы,
полные энтузиазма, горячего патриотизма, не признавали сострадания к
личности, распространённого среди современных народов они своих детей
любили меньше, а родину - больше. Во всех городах Китая каждое утро
находят на улицах огромное количество брошенных детей на рассвете их
собирают в телегу с отбросами, после чего отвозят и сбрасывают в овраг.
Часто акушерки избавляли матерей, топя новорожденных в чанах с кипящей
водой или бросая их в реку. В Пекине новорожденных клали в тростниковые
корзинки и бросали в каналы, которые каждый день чистили известный
путешественник Дюальд подсчитал, что каждый день набиралось более тридцати
тысяч младенцев.
   Нельзя отрицать, что в республике крайне необходимо и политически важно
поставить преграду против перенаселения. Из абсолютно противоположных
соображений надо поощрять рост населения при монархии, поскольку тираны
обогащаются только за счёт количества рабов, и им крайне необходимы люди.
   Не должно вызывать сомнений, что при республиканском правлении избыток
населения является настоящим пороком. Однако вовсе нет необходимости
устраивать резню, чтобы избавиться от излишка людей, как говаривали наши
современные децемвиры нужно лишь не давать им возможности размножаться в
большей мере, чем это требуется для того, чтобы быть счастливыми.
   Остерегайтесь умножающегося народа, в котором каждый - независимая
личность, и не сомневайтесь в том, что революции есть следствие
перенаселения. Если, ради процветания государства, вы предоставляете
воинам право убивать, то тогда, ради сохранения того же государства, дайте
право каждому человеку ожесточиться, ибо это не противоречит Природе, и
избавляться от детей, которых он не способен прокормить или которые
оказываются бесполезны государству. Предоставьте ему право на свой страх и
риск избавляться от всех врагов, что могут нанести ему вред, ибо в
результате этих совершенно незначительных действий население будет
держаться на умеренном уровне и никогда не достигнет такого размера, когда
может возникнуть угроза свержения режима. Пусть монархисты говорят, что
величие государства определяется только чрезмерным количеством его граждан.
   Государство обречено на нищету, если размеры населения превысят его
способность себя прокормить, но государство будет всегда процветать, если,
ограничивая себя в нужных пределах, оно сможет вести торговлю своими
излишками. Разве вы не обрезаете лишние ветви у дерева? И разве множество
побегов не ослабляет ствол? Любая система, которая отходит от этих
принципов, является безрассудством, и её неправильное функционирование
приведёт нас прямо к разрушению тех основ, которые мы недавно воздвигли с
таким трудом.
   Для уменьшения населения вовсе не следует убивать уже взрослого
человека, ибо несправедливо укорачивать дни сформировавшихся людей. Но
скажу, что вполне справедливо предотвратить появление существа, совершенно
бесполезного миру.
   Человеческую породу следует чистить с колыбели если вы предвидите, что
данное существо никогда не сможет стать полезным обществу, его нужно
уничтожить. Вот единственно разумные способы уменьшения численности
населения, чей размер может стать причиной бед.
   Пришло время подвести итоги.
   Должно ли убийство быть обузданным убийством? Конечно, нет. Не будем же
подвергать убийцу иному наказанию, чем месть друзей или родственников
убитого. Я прощаю вас, - сказал Луи 15 Шаролэ, убившему человека ради
забавы, - но я также прощаю и того, кто убьёт вас. В этом возвышенном
кредо содержатся все основы для закона против убийц. (25)
   Короче говоря, убийство - это ужас, но часто необходимый ужас, отнюдь
не считающийся преступлением, и который обязательно нужно терпеть в
республиканском государстве. Я показал, каково положение повсюду но
следует ли убийство рассматривать как действие, наказуемое смертью? Те,
кто разрешат нижеследующую дилемму, смогут ответить на этот вопрос.
   Убийство - это преступление или не преступление?
   Если нет, то почему же создают законы, карающие за него? А если
убийство является преступлением, то в силу какой дикарской логики вы
наказываете его подобным преступлением?
 
   Нам остаётся поговорить об обязанностях человека по отношению к самому
себе.
   Философ выполняет эти обязанности постольку, поскольку они поощряют его
наслаждения или делают его жизнь безопасной, и поэтому совершенно
бесполезно советовать ему их выполнять, и ещё бесполезнее угрожать ему
наказанием за их невыполнение.
   Единственное преступление такого порядка, которое человек может
свершить по отношению к себе - это самоубийство. Тех, кто сомневается, я
отсылаю к знаменитому письму Руссо. Почти во всех древних государствах
самоубийство узаконивалось посредством либо политических законов, либо
церковных.
   Афиняне представляли Ареопагу доводы для своего самоубийства, после
чего они закалывались. Все правительства Греции относились к самоубийству
с терпимостью, и оно входило в проекты древних законодателей. Люди убивали
себя публично и делали из своей смерти торжественное зрелище.
   Римская республика поощряла самоубийц: знаменитые самопожертвования во
имя отечества были не чем иным, как самоубийством. Когда Рим был взят
галлами, самые прославленные сенаторы обрекли себя на смерть чувствуя силу
их духа, мы перенимаем те же добродетели. Один солдат убил себя во время
кампании 92-ого года, в отчаянии, что не мог последовать за товарищами на
Жеммапскую битву. Постоянно вдохновляясь примером этих благородных
республиканцев, мы вскоре превзойдём их в добродетели - именно государство
создаёт человека. Наша храбрость была вконец ослаблена привычкой жить под
властью деспотов деспотизм извратил наши нравы. Теперь мы возрождаемся.
   Вскоре будет видно, на какие возвышенные поступки способны дух и
характер Франции, когда ей дана свобода. Сохраним же ценой нашего
богатства, ценой нашей жизни свободу, стоившую стольких жертв, о которых
мы не станем жалеть, если достигнем цели. Каждый из падших добровольно
принёс себя в жертву не позволим, чтобы их кровь пролилась напрасно но
единство...
   помните о единстве - иначе результаты нашей борьбы пойдут насмарку. На
основе наших побед давайте установим замечательные законы наши бывшие
законодатели, всё ещё рабы тирана, которого мы недавно убили, дали нам
законы, достойные этого почитаемого ими тирана. Давайте переделаем их
работу, давайте осознаем, что мы начнём трудиться, наконец, для
республиканцев. Пусть наши законы будут мягкими, как люди, которыми они
станут управлять.
   Показав, что бесчисленные поступки, которые наши предки, прельщённые
лживой религией, почитали за преступные, являются ничтожными пустяками, я
свёл наш труд к очень малому. Давайте установим не много законов, но пусть
они будут хорошими нужно не множить препоны, а упрочить законы, которыми
мы пользуемся, и следить, чтобы конечной целью провозглашаемых законов
было спокойствие и счастье граждан и слава республики. Но мне бы не
хотелось, французы, чтобы, после изгнания врага с ваших земель, стремление
распространять ваши принципы увело вас за пределы своей страны. Ибо только
огнём и мечом вы сможете разнести их по всему свету. Прежде, чем
отважиться на такой шаг, вспомните о безуспешности крестовых походов.
Послушайте меня -
 когда враг, отступая, пересечёт Рейн, охраняйте свои границы и
оставайтесь дома, не преступая их. Оживите торговлю, активизируйте
мануфактуру и рынок вновь создайте условия для процветания искусства,
земледелия - столь необходимых в государстве, подобном вашему, целью
которого должно быть обеспечение всех и всем без исключения. Европейские
троны опрокинутся сами собой, потому что ваш пример, ваше благоденствие
заставит их рухнуть без вашего вмешательства.
   Неуязвимые в своей стране, охраняемые вашим правительством и законами,
вы будете всем народам образцом для подражания. Не будет такого
правительства, которое бы не стремилось следовать вашему примеру, которое
бы не считало за честь быть вашим союзником. Но если, влекомые тщеславием
установить свои принципы правления за пределами вашей страны, вы
перестанете заботиться о благополучии у себя дома, то дремлющий деспотизм
воспрянет, вас начнут раздирать внутренние распри, вы истощите свои
финансы и своих солдат - и всё это для того, чтобы снова лобызать оковы,
которые наденут на вас тираны, поработя вас во время вашего отсутствия.
Всего, о чём вы мечтаете, вы можете достичь, не покидая родного очага
пусть другие народы видят вас счастливыми, и они устремятся к своему
счастью по дороге, которую вы проложили для них.
   (26)
 
   ЭЖЕНИ, обращаясь к Дольмансе. - Что ж, этот трактат производит
впечатление очень добротно сделанного, и он настолько соответствует вашим
принципам, по крайней мере, многим из них, что я склонна считать его
автором - вас.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Да, действительно, мои мысли совпадают с кое-какими
соображениями в трактате. А мои речи, как вы заметили, сделали только что
прочитанное похожим на повторение...
 
   ЭЖЕНИ. - Этого я как раз не заметила. Невозможно устать от мудрых речей.
   Однако я нахожу, что некоторые из этих принципов таят в себе опасность.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - В этом мире есть только две опасности: жалость и
милосердие.
   Доброта - не что иное, как слабость, в которой неблагодарность и
наглость заставляют честных людей раскаиваться. Пусть внимательный
наблюдатель подсчитает все опасности, таящиеся в жалости, и сравнит их с
теми, что кроются в твёрдости и жестокости, и он увидит, что последних
меньше, чем первых. Но мы уходим в сторону, Эжени давайте, в интересах
вашего обучения, сделаем выжимку из всего только что сказанного: вот вам
совет - никогда не следуйте голосу своего сердца, дитя моё это самый
ненадёжный проводник, который дала нам Природа. Крепко закройте своё
сердце от наглых поползновений невзгод.
   Вам лучше отказать тому, кто поистине несчастлив, чем рисковать,
доверяясь бандиту, интригану или заговорщику, ибо первое может быть весьма
незначительным, а второе может нанести огромный вред.
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Позвольте мне обсудить фундаментальные положения, изложенные
Дольмансе, потому что я хочу попытаться опровергнуть их, и, по-видимому,
мне это удастся. Насколько иными были бы ваши взгляды, жестокий вы
человек, если бы лишить вас громадного богатства, которое даёт вам
возможность удовлетворять свои страсти. Вам бы следовало пожить несколько
лет в отчаянной нищете, в которой ваше безжалостное воображение видит лишь
поставщика несчастных людей, которых можно постегать кнутом! Пожалейте их,
и не доводите свою душу до такого состояния, когда вы перестанете слышать
пронзительные крики о помощи. Когда ваше тело, устав от наслаждений, томно
покоится на ложе из лебяжьего пуха, взгляните на тех, кто, измождённый
тяжким трудом, обеспечивает ваше существование. Взгляните на их ложе,
состоящее из редких соломинок, что не в состоянии защитить от холода
подобно животным, они лежат на мёрзлой земле. Взгляните на них, вы,
окружённые учениками Комоса (27), которые блюдами с сочным мясом ежедневно
пробуждают вашу чувственность. Взгляните, я говорю вам, на несчастных в
том лесу, отбивающих у волков горькие коренья, найденные в иссохшей земле.
К вашему нечистому ложу подводят трогательных созданий из храма Цитеры,
которые с вами играют, смеются, чаруют а бедняк, лежащий рядом со своей
заплаканной женой, даже и не подозревает о существовании подобных
наслаждений. Вы купаетесь в роскоши, предаётесь излишествам, а у него,
взгляните же, нет самого необходимого! Посмотрите на эту многострадальную
семью, на его жену, которая трепетно делит своё внимание между заботами о
своём муже, теряющем силы на её глазах, и заботами, что предписывает
Природа, о плодах любви. Но она не имеет возможности выполнить ни одной из
этих обязанностей, которые так святы для неё. И вы можете хладнокровно
слушать, как она молит вас отдать ей ваши отбросы, в которых вы имеете
жестокость ей отказать!
   Варвар! Разве это не такие же люди, как и вы? А если такие же, то на
каком основании вы должны наслаждаться, а они - страдать? Эжени, Эжени!
Никогда не заглушайте в вашем сердце вещий голос Природы помимо вашей
воли, он будет вести вас к добру, когда жаркие страсти, заглушающие его
чистый голос, утихают. Оставим позади религиозные принципы - с этим я
согласен, но не будем покидать добродетели, внушающие нам гуманные
чувства, ибо только благодаря им мы можем вкусить сладость наслаждений
душевных. Один добрый поступок искупит все заблуждения вашего ума и
успокоит угрызения совести, порождённые вашим недостойным поведением. Он
создаст в вашей душе священный уголок, и в нём вы будете находить утешение
от излишеств, в которые вы впали из-за ваших заблуждений. Сестрица, да, я
молод, я распутник, я нечестивец, я способен на любую мыслимую
непристойность, но моё сердце остаётся со мной, оно чистое, друзья мои, и
оно утешает меня от угрызений, что я предаюсь всем извращениям, присущим
моему возрасту.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Да, шевалье, вы молоды, что доказывают ваши речи. Вам не
хватает опыта. Послушаю вас, когда вы возмужаете, и тогда, мой дорогой, вы
перестанете расхваливать людей, так как вы их хорошо изучите. Именно их
неблагодарность иссушила моё сердце, их вероломство разрушило во мне все
вредные добродетели, для которых я, возможно, был рождён, как и вы. Итак,
если пороки одного приводят к образованию этих опасных добродетелей у
другого, не окажем ли мы бесценную услугу, если вовремя задушим
добродетели в юности. О друг мой! Зачем вы рассказываете мне об угрызениях
совести? Может ли раскаяние существовать в душе того, кто ни в чём не
усматривает преступления?
   Пусть ваши убеждения искоренят все раскаяния, если вы страшитесь уколов
совести возможно ли раскаиваться в действии, которое совершенно вам
безразлично? Если вы перестали верить в существование зла, то в чём тогда
можно раскаиваться?
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Угрызения исходят не от рассудка, а от сердца, так что
измышленные софизмы не смогут унять порывы души.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - И тем не менее, сердце обманывает нас, потому что оно лишь
открывает нам заблуждения ума. Дайте окрепнуть разуму, и голос сердца
тотчас утихнет. Чуть мы хотим мыслить логически, как ложные определения
уводят нас в сторону лично я не знаю, что такое сердце я называю сердцем
бессилие рассудка. Во мне горит огонь, который освещает мой путь, и я
никогда не собьюсь с него, если я здоров и в хорошем расположении духа,
если голова моя светла, и я полон сил. Но когда я чувствую, что старею, и
меня одолевает ипохондрия или мной овладевают страхи, то тогда я теряю
дорогу и говорю себе, что я чувствителен, но в действительности я лишь
слаб и робок. Ещё раз повторяю для вас, Эжени, да не завладеет вами эта
коварная чувствительность будьте уверены, что это не что иное, как
слабоумие плачут только от страха, и вот почему короли ведут себя, как
тираны. Отвергните, отметите хитрые советы шевалье. Призывая вас открыть
сердце всем воображаемым несчастьям, он хочет, чтобы у вас появилась масса
забот, которые к вам лично не имеют никакого отношения, но которые вызовут
у вас бессмысленные страдания. Поверьте мне, Эжени, что удовольствия,
порождённые безразличием, значительнее тех, что даёт чувствительность, ибо
последние трогают только ваше сердце, тогда как первые заставляют
трепетать всё ваше существо. Короче говоря, можно ли сравнить дозволенные
наслаждения с теми изощрёнными наслаждениями, которые, совместно с иными
бесценными радостями, разрывают путы, накинутые обществом, и преступают
все законы?
 
   ЭЖЕНИ. - Вы побеждаете, Дольмансе, все лавры принадлежат вам! Слова
шевалье едва касаются моей души, а ваши соблазняют её и овладевают ею.
   Послушайтесь моего совета, шевалье: если вы хотите убедить женщину,
взывайте к её страстям, а не добродетелям.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ, обращаясь к шевалье, - Да, мой друг, лучше еби нас, а
не читай нам проповеди, ты нас всё равно не обратишь, но можешь помешать
нашим наставлениям, которыми должен пропитаться ум этой очаровательной
девочки.
 
   ЭЖЕНИ. - Помешать? Нет-нет, ваш труд закончен. То, что глупцы называют
испорченностью, настолько глубоко укоренилось во мне, что нет никакой
надежды на возвращение к старому, да и ваши принципы так надёжно
обосновались в моём сердце, что казуистика шевалье не в состоянии их
разрушить.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Она права не будем больше говорить об этом, шевалье. В
этих дебатах вы бы показали себя не с лучшей стороны, а мы ожидаем от вас
только совершенства.
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Ладно, мы собрались сюда с совершенно другой целью, чем та,
что я сейчас преследовал. Я согласен с вами, давайте направимся прямо к
цели.
   А я приберегу свою мораль для тех, кто не так одержим, как вы, и будет
способен её воспринять.
 
   Г-ЖА ДЕ СЭНТ-АНЖ. - Вот именно, мой братец, нам нужна только твоя
малафья. Мы отказываемся от твоей морали, она слишком вяла и слаба для
таких развратников, как мы.
 
   ЭЖЕНИ. - Я очень опасаюсь, Дольмансе, как бы жестокость, которую вы
воспеваете с таким жаром, не повлияла на ваши удовольствия. Я уже
говорила, что вы становитесь безжалостны во время наслаждения. И я
чувствую в себе предрасположенность к этому пороку... Расскажите, чтобы
мне было ясно, как вы относитесь к объекту наслаждения?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Как к абсолютному ничто - вот как я к нему отношусь, моя
милая. Неважно, разделяет он моё наслаждение или нет, испытывает он
удовлетворение или ничего не испытывает, или безразличен, или даже ощущает
боль - важно, чтобы я был счастлив, а остальное не имеет значения.
 
   ЭЖЕНИ. - Не правда ли, лучше, когда ваш партнёр испытывает боль?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Разумеется, это гораздо лучше я уже высказывал своё мнение
по этому поводу. Следствия такой предрасположенности весьма заметны: они
быстро и энергично направляют наши животные инстинкты по пути
сладострастия. Исследуя серали в Африке, в Азии, в южной Европе, мы
увидим, что повелители этих прославленных гаремов, когда у них вздымается
хуй, вовсе не озабочены тем, чтобы их партнёры испытывали наслаждение. Они
приказывают - и им повинуются, они наслаждаются - и никто не осмеливается
испрашивать их ни о чём, а когда они удовлетворены, остальные удаляются.
   Среди них есть и такие, что наказывают как за непочтительность, если
кто-либо осмелится разделить их наслаждение. Король Акахемы безжалостно
приказывал отрубить голову женщине, которая настолько дерзнула забыться в
его присутствии, что испытала с ним наслаждение. И нередко король сам
рубил головы. Этого, одного из наиболее примечательных азиатских деспотов,
охраняли исключительно женщины приказы им он отдавал только знаками, и ту,
что не поняла приказ, постигала жесточайшая смерть. Он либо сам пытал
провинившихся, либо пытки происходили всегда перед его глазами.
   Всё это, Эжени, полностью основано на принципах, которые я уже вам
изложил.
   Каковы наши желания во время наслаждения? Чтобы всё вокруг служило
нашему наслаждению, помышляло исключительно о нас, заботилось только о
нас. Если наши партнёры тоже испытывают наслаждение, то, очевидно, они
будут больше заниматься собой, чем нами, и тогда наше собственное
наслаждение окажется омрачено. Нет такого мужчины, который не хотел бы
быть деспотом, когда у него стоит: он чувствует, что его удовольствие
уменьшается, если видит, что другие испытывают такое же удовольствие.
Охваченный вполне естественной в этот момент гордостью, он желал бы быть
единственным в мире существом, способным испытать то, что он чувствует, а
вид партнёра, испытывающего такое же наслаждение, низводит его к положению
равенства с партнёром, что уменьшает невыразимую прелесть его деспотизма.
(28) Кроме того, заблуждение полагать, что приносить наслаждение другим
является тоже наслаждением это всё равно, что служить им, а мужчина, у
которого эрекция, весьма далёк от желания оказаться кому-либо полезным.
Напротив, причиняя боль, он испытывает прелестные ощущения, какие
испытывает сильная личность от использования всей своей мощи. Тогда он
властвует, он - тиран, и как это отражается на чувстве собственного
достоинства! Не думайте, что оно замолкает в эти моменты.
   Акт наслаждения - это страсть, которая, по моему убеждению, подчиняет
себе все остальные, но в то же время она их все объединяет. Желание
повелевать в этот момент настолько сильно распространено в Природе, что
его можно наблюдать и у животных. Посмотрите, как размножаются те, что
находятся в неволе, по сравнению с дикими и свободными животными? Верблюд
является ещё более разительным примером: он будет совокупляться, только
если вокруг никого нет если же появляется хозяин, он сразу покинет свою
подругу и убежит. Если бы в намерения Природы не входило наделить человека
чувством превосходства, она бы не сделала его сильнее существ, которых она
предназначила ему в такие моменты. Слабость, на которую Природа обрекла
женщину, бесспорно доказывает, что она создана для мужчины, который с ней
как никогда наслаждается своей силой, используя её с такой жестокостью, с
какой ему заблагорассудится, вплоть до пыток, если он того захочет, или
чего похуже.
   Разве кульминация наслаждения напоминала бы приступ ярости, если бы в
намерения матери рода человеческого не входило сделать похожим поведение
во время соития на поведение в состоянии гнева? Какой хорошо сложённый
мужчина, словом, какой мужчина, наделённый здоровыми органами, не желает
проявить тем или иным способом жестокость в наслаждении? Я прекрасно
понимаю, что целые армии болванов, которые не осознают своих чувств, не
смогут понять мою систему взглядов, но какое мне дело до этих дураков? Не
для них я говорю.
   Недоумки, обожествляющие женщин! Пусть они ползают в ногах своих наглых
Дульсиней в ожидании вздоха, который их осчастливит. Они - презренные рабы
женского пола, над которым они должны властвовать. Пусть они испытывают
гнусное наслаждение от влачимых ими цепей, тогда как Природа дала им право
порабощать других! Пусть эти твари прозябают в грязном уничижении - ведь
убеждать их бесполезно! - но нельзя позволять им клеветать на то, что они
не в состоянии постичь. И пусть они, наконец, поймут, что единственные
люди, которые достойны быть выслушанными и которые могут устанавливать
законы и поучать их - это люди со свободным, ярким, ничем не ограниченным
воображением, как мы, мадам и я, и подобные нам...
   Ёбаный Бог! У меня эрекция!.. Позовите Огюстэна, прошу вас. (Звонят.
Тот входит.) Забавно, что великолепная жопа этого парня не выходит у меня
из головы всё время, пока я говорю! Все мои мысли, помимо моей воли, были
так или иначе связаны с ней... Покажи мне, Огюстэн, этот шедевр... дай же
мне его поцеловать и поласкать, хотя бы четверть часа. Иди сюда, любовь
моя, чтобы твоя жопа почувствовала пламя, которое Содом разжёг во мне. О!
У него самые прекрасные в мире ягодицы... самые белые! Я бы хотел, чтобы
Эжени встала на четвереньки и сосала ему хуй пока я двигаюсь в Огюстэне, и
таким образом она подставит шевалье свой зад, в который тот погрузится.
Госпожа де Сент-Анж, сев верхом на Огюстэна, предоставит мне свои ягодицы
для поцелуев.
   Вооружившись кошкой-девятихвосткой (29), она сможет, как мне кажется,
если чуть наклонится, хлестать шевалье, а у него вследствие этого появится
стимул не щадить нашу ученицу. (Все принимают нужную позу.) Да, именно
так! Давайте постараемся, мои друзья! Поверьте мне, это такое наслаждение
- создавать из вас живые картины - нет в мире художника, который бы смог
их воплотить лучше, чем вы!.. У этого негодника и впрямь непролазно узкая
жопа... это всё, что я могу сделать, чтобы закрепиться в ней. Не будете ли
вы так добры, мадам, позвольте мне кусать и щипать вашу восхитительную
плоть, пока я предаюсь ебле?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Сколько пожелаете, мой друг. Но предупреждаю вас, я
готова для отмщения: клянусь, что за каждый укус или щипок я буду пердеть
вам в рот.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Господи, ну и угроза!.. Да она лишь толкает меня
покуситься на вас, моя дорогая. (Кусает её.) Ну-ка, посмотрим, сдержите ли
вы слово. (Она пердит.) Ах, блядь, какая вкуснота!.. (Он шлёпает её и тут
же получает новую порцию.) О, это божественно, мой ангел! Сбереги
чуть-чуть для самого важного момента... и будь уверена, что я обойдусь с
тобой чрезвычайно жестоко... я тебя использую совершенно по-варварски...
Блядь! Я не могу больше терпеть... я кончаю!.. (Он кусает её, ударяет её,
и она пердит, не переставая.) Вот как я расправляюсь с тобой, моя
прекрасная сука!.. Вот она, моя власть над тобой!..
   Так... а теперь так.. ещё вот так... И, наконец, я оскверню самого
идола, которому я принесён в жертву! (Он кусает дырку её жопы. Круг
развратников размыкается.)
   Ну, а как ваши дела, друзья мои?
 
   ЭЖЕНИ, (сплёвывая сперму и извергая её из жопы.) - Увы, дорогой
наставник, видите, что со мной сделали ваши ученички! У меня спермы полный
рот и жопа - она прёт со всех сторон.
 
   ДОЛЬМАНСЕ, (резко.) - Стой! Я хочу чтобы ты излила мне в рот то, чем
шевалье наполнил твой зад.
 
   ЭЖЕНИ, (вставая в нужную позу.) - Какое сумасбродство!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Ах, нет ничего слаще малафьи вытекающей из глубин
прекрасного зада... это пища богов. (Глотает.) Смотри, как чисто вылизал!
   (Поворачивается к жопе Огюстэна и целует её.) Сударыни, разрешите мне
уединиться с этим молодым человеком в соседней комнате.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - А разве вы не можете проделать с ним всё, что
хотите, здесь?
 
   ДОЛЬМАНСЕ, (тихим и таинственным голосом.) - Нет, есть вещи, которые
обязательно следует скрывать.
 
   ЭЖЕНИ. - Ах Боже мой, скажите хотя бы, что вы собираетесь там делать!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Я его не выпущу, пока он не скажет.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Вы хотите это знать?
 
   ЭЖЕНИ. - Безусловно!
 
   ДОЛЬМАНСЕ, (увлекая Огюстэна.) - Ну, хорошо, сударыни, я намереваюсь...
   нет, правда, я не могу этого сказать.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Разве есть такая мерзость, которую мы не достойны
выслушать и совершить?
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Ну ладно, сестрица, я скажу вам. (Он шёпотом говорит что-то
двум женщинам.)
 
   ЭЖЕНИ, (с отвращением.) - Вы правы, это ужасно.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Отчего же? Я это и подозревала.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Вот видите. Я должен был умолчать об этой прихоти. Теперь
вы понимаете, что надо быть одному, чтобы предаться подобным гнусностям.
 
   ЭЖЕНИ. - Вы хотите, чтобы я пошла с вами? Я вас подрочу, пока вы будете
развлекаться с Огюстэном.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Нет-нет, это дело чести, и оно должно происходить только
между мужчинами. Женщина нам только помешает... Через минутку я буду к
вашим услугам, милые сударыни. (Выходит вместе с Огюстэном.)
 
 
 
 
 
 
   ДИАЛОГ ШЕСТОЙ
 
 
   ГОСПОЖА де СЕНТ-АНЖ, ЭЖЕНИ, Шевалье 
 
 
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Твой друг действительно великий развратник, братец.
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Значит, я не обманул, представляя его тебе как такового.
 
   ЭЖЕНИ. - Я убеждена, что равного ему нет в мире... О, моя милая, он
очарователен я так хочу видеться с ним почаще.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Стучат... Кто же это может быть? Я приказала никого
не впускать... Должно быть, что-то срочное... Пойдите, шевалье,
посмотрите, будьте добры.
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Лафлер принёс письмо. Он сказал, что помнил о вашем приказе,
но дело показалось ему исключительно важным.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Ах! Что же это? Письмо от вашего отца, Эжени!
 
   ЭЖЕНИ. - От отца?!.. Мы погибли!..
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Давайте прочтём его, прежде чем расстраиваться.
   (Читает.)
   Можете ли вы себе представить, сударыня, что моя несносная супруга,
обеспокоенная поездкой дочери к вам, незамедлительно отправляется в путь,
чтобы забрать её домой? Она навообразила такое... что даже если всё это и
правда, то по сути оно является весьма обыкновенным. Я прошу вас строго
наказать её за наглость вчера я высек её за нечто подобное, но одного
урока оказалось недостаточно. Так что, умоляю Вас на коленях: одурачьте её
как следует, и поверьте - вы не услышите от меня жалоб, что бы вы ей ни
сделали...
   Эта шлюха уже давно доводит меня... поистине... Вы понимаете меня? Что
вы ни сделаете, будет хорошо - это всё, что я могу вам сказать. Она
приедет вскоре после получения вами этого письма, так что будьте готовы.
Прощайте. Как бы мне хотелось быть среди вас. И прошу Вас, не возвращайте
мне Эжени, пока она не пройдёт полный инструктаж. Я предоставляю Вам
возможность собрать первый урожай, но знайте, что, в некотором смысле, вы
трудитесь и на меня.
   Вот видишь, Эжени: совершенно не о чем беспокоиться. Но надо сказать,
что жёнушка, о которой идёт речь, весьма дерзкая особа.
 
   ЭЖЕНИ. - Блядь! Ну, раз папа даёт нам все полномочия, надо принять эту
тварь, как она того заслуживает.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Иди сюда, поцелуй меня, моё сердечко. Как я рада
видеть тебя в подобном состоянии!.. Успокойся, я обещаю тебе, что мы её не
пощадим. Ты ведь хотела жертву, Эжени? Вот тебе и жертва, дарованная как
Природой, так и судьбой.
 
   ЭЖЕНИ. - Мы насладимся этим подарком, моя дорогая. Клянусь, уж мы её
попользуем.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Мне не терпится знать, как эту новость воспримет
Дольмансе.
 
   ДОЛЬМАНСЕ, входя вместе с Огюстэном. - Это замечательная новость,
сударыни я находился поблизости и всё слышал. Госпожа де Мистиваль
приезжает как нельзя кстати. Надеюсь, вы твёрдо решили исполнить все
надежды её мужа?
 
   ЭЖЕНИ, обращаясь к Дольмансе. - Исполнить? Превзойти все его ожидания,
моя любовь... Пусть земля разверзнется подо мной, если я дрогну, на какие
бы ужасы вы ни обрекли эту потаскуху!.. Друг мой, доверьте мне руководство
всем этим делом...
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Позвольте вашей подруге и мне взять руководство, а все
остальные должны просто следовать нашим указаниям... До чего же наглое
создание! Ничего подобного не встречал!..
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Бестактная дура! А не одеться ли нам поприличнее,
чтобы её принять?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Напротив, с первого мгновения, как она войдёт, у неё не
должно остаться никаких сомнений, как мы проводим время с её дочерью.
Давайте лучше будем в полном беспорядке.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Я слышу шум, это она!.. Смелее, Эжени, помни о
наших принципах... О, господи - ну и восхитительная же будет сцена!..
 
 
 
 
 
   ДИАЛОГ СЕДЬМОЙ И ПОСЛЕДНИЙ
 
 
   ГОСПОЖА де СЕНТ-АНЖ, ЭЖЕНИ, Шевалье, ОГЮСТЭН, ДОЛЬМАНСЕ, ГОСПОЖА ДЕ
МИСТИВАЛЬ
 
 
 
 
 
   Г-ЖА ДЕ МИСТИВАЛЬ, госпоже де Сент-Анж. - Прошу извинить меня, мадам,
за то, что я явилась к вам в дом без извещения о моём прибытии, но мне
сказали, что здесь находится моя дочь, а в её возрасте ещё не
позволительно путешествовать одной. Я прошу вас, мадам, быть настолько
любезной, чтобы вернуть её мне и не гневаться на мою просьбу и поведение.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Ваше поведение исключительно невежливо, сударыня.
   Послушав вас, можно подумать, что дочь ваша в плохих руках.
 
   Г-ЖА ДЕ МИСТИВАЛЬ. - Честное слово! Судя по состоянию, в каком я нахожу
её и вас, мадам, и вашу компанию, я думаю что не слишком ошиблась,
полагая, что она в нехорошем положении, будучи здесь.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Мадам, это весьма значительное вступление. Мне не
известно, насколько близко вы знакомы с госпожой де Сент-Анж, но не скрою,
что на её месте я бы приказал выбросить вас в окно.
 
   Г-ЖА ДЕ МИСТИВАЛЬ. - Что вы имеете в виду - выбросить в окно? Учтите,
сударь, я не из тех женщин, кого вышвыривают из окон. Я понятия не имею,
кто вы, но по вашим речам и по вашему виду нетрудно догадаться о ваших
нравах.
   Эжени, следуйте за мной!
 
   ЭЖЕНИ. - Прошу прощения, мадам, но я не могу удостоиться такой чести.
   Г-ЖА ДЕ МИСТИВАЛЬ. - Что? Моя дочь сопротивляется мне!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Нет, это ещё хуже - я думаю, что вы, мадам, наблюдаете
случай официального неповиновения. Поверьте, вам не следует этого терпеть.
Не желаете ли, чтобы я послал за розгами, чтобы наказать этого упрямого
ребёнка?
 
   ЭЖЕНИ. - Я весьма опасаюсь, что если вы за ними пошлёте, то они будут
употреблены скорее на мадам, чем на мне.
 
   Г-ЖА ДЕ МИСТИВАЛЬ. - Нахальная тварь!
 
   ДОЛЬМАНСЕ, приближаясь к госпоже де Мистиваль. - Полегче, моя сладкая,
здесь не позволено никаких оскорблений. Мы все являемся защитниками Эжени,
и вы можете пожалеть о своей резкости по отношению к ней.
 
   Г-ЖА ДЕ МИСТИВАЛЬ. - Как! Моя дочь мне не повинуется, а я не могу
заставить её уважать мои права на неё?!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - О каких правах, собственно говоря, идёт речь, мадам? Вы
льстите себе мыслью, что они законны? Думали ли вы о ней, когда господин
де Мистиваль, или кто бы там ни был, напустил в ваше влагалище несколько
капель малафьи, из которых образовалась Эжени? А? Смею думать, что нет.
Так с какой стати вы сегодня имеете право требовать от неё признательности
за то, что кончили, когда кто-то ёб вашу мерзкую пизду? Знайте, мадам: нет
ничего более вымышленного, чем отцовские и материнские сантименты к своим
детям, и детские - по отношению к своим родителям. Ничто не даёт
оснований, ничто не поддерживает, ничто не порождает такие чувства,
которые здесь приветствуются, а там - презираются, ибо есть страны, где
родители убивают своих детей, а есть - где дети перерезают горло своим
родителям. Если бы взаимная любовь была установлена Природой, то голос
крови не был бы вымыслом, и тогда родители, никогда не видевшие своих
детей, не знавшие об их существовании, узнавали бы своих сыновей, обожали
бы их, а сыновья различали бы своих отцов, бросались бы им в объятия и
относились бы к ним с почтением. Что же мы видим вместо этого? Взаимную
закоренелую ненависть:
   дети, которые, ещё не достигнув зрелого возраста, не могут терпеть
своих отцов отцы, которые отсылают подальше своих детей, потому что
никогда не могли выносить их рядом с собой. Посему эти так называемые
инстинкты - абсурдная выдумка. Своекорыстие изобретает их, обычай
предписывает, привычка поддерживает, но Природа вовсе не вкладывала их в
наше сердце. Скажите мне, разве животные испытывают подобные чувства?
Конечно же, нет. Вот почему именно с них надо брать пример, когда хотят
познать Природу. О, отцы! Не тревожьтесь по поводу, так сказать,
несправедливости, если ваши страсти и интересы влекут вас на создание этих
существ, бытие которых вам неведомо, и которые возникли благодаря
нескольким каплям вашей спермы. Вы им ничего не должны, вы живёте не для
них, а для себя вы были бы глупцами, если бы вас заботил кто-то, кроме вас
самих. А вы, дорогие дети, которые гораздо свободней - если только
возможно быть гораздо свободней - от этого родительского почтения, в
основе которого лежит иллюзия, вы тоже должны осознать, что ничем не
обязаны людям, чья кровь произвела вас на свет. У них нет ни жалости, ни
благодарности, ни любви - и пусть они дали вам жизнь, но у них нет
никакого права требовать этих чувств от вас. Они трудятся только на себя -
пусть и устраиваются, как хотят. Величайшей глупостью было бы заботиться о
них - никакие отношения не могут заставить вас делать это, никакой закон
не указывает, ничто не предписывает. А ежели, случайно, вы услышите
внутренний голос - обычай ли вдохновляет его звучание, или он начинает
прорезаться под влиянием ваших моральных убеждений - глушите его без
всяких сомнений и жалости. Все эти абсурдные сантименты, которые Природа
всегда отвергает, а разум - отрицает, есть лишь результат местных нравов,
плод географического курьёза, климата!
 
   Г-ЖА ДЕ МИСТИВАЛЬ. - Как! А мои заботы, которыми я её окружала! А
образование, которое я ей дала!..
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - О! Что касается забот, то они - лишь результат условностей
или тщеславия. Вы сделали только то, что предписывают обычаи страны, в
которой вы живёте. Так что Эжени не обязана вам ничем. Что же касается
образования, которое вы ей дали, то оно оказалось отвратительным, и
поэтому мы должны были заменить ей все убеждения, что вы ей втемяшили. Ни
одно из них не принесло бы ей счастья, нет ни единого, которое не
оказалось бы нелепым или лживым! Вы говорили ей о Боге, будто он
существует, о добродетели, будто она необходима, о религии, будто все
религиозные культы не есть результат бессовестного обмана и бесконечной
глупости вы говорили об Иисусе Христе, будто бы этот мошенник не был
разбойником и мерзавцем. Вы внушали ей, что ебаться - грех, тогда как ебля
- самое прекрасное в жизни. Вы хотели сделать её высокоморальной, тогда
как счастье девушки неотделимо от разврата и безнравственности, тогда как,
без сомнения, самая счастливая женщина - это та, что погружена в грязь и
похоть, та, что больше всех презирает предрассудки и издевательски
высмеивает своё доброе имя. Не пребывайте в заблуждении, сударыня, вы
ничего не сделали для своей дочери, вы не выполнили по отношению к ней ни
одного обязательства, что налагает Природа. Так что Эжени может отплатить
вам только ненавистью.
 
   Г-ЖА ДЕ МИСТИВАЛЬ. - Господи милостивый! Моя Эжени пропала, это ясно...
   Эжени, моя любимая Эжени, в последний раз внемли мольбе той, что дала
тебе жизнь. Это не приказ, это просьба. К несчастью, очевидно, что ты
окружена здесь чудовищами. Беги этой опасности, идём со мной, на коленях
прошу тебя!
   (Она падает на колени.)
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Какая трогательная сцена!.. К делу, Эжени, будьте с ней
помягче.
 
   ЭЖЕНИ, (полуголая, как, без сомнения, помнит читатель.) - Вот вам,
дорогая матушка, моя задница... Она точно на уровне ваших губ, поцелуйте
её, моя сладкая, пососите её. Это всё, что Эжени может для вас сделать...
   Запомните это, Дольмансе - я всегда буду вести себя как ваша достойная
ученица.
 
   Г-ЖА ДЕ МИСТИВАЛЬ, (с ужасом отталкивая Эжени.) - Чудовище! Я отрекаюсь
от тебя, ты мне больше не дочь!
 
   ЭЖЕНИ. - Добавьте к этому несколько проклятий, коль пожелаете, дорогая
маменька, и тогда всё это станет ещё трогательней. Но мне-то будет
по-прежнему безразлично.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Полегче, мадам, полегче. Это оскорбление. С нашей точки
зрения, вы слишком грубо отпихнули Эжени, а я ведь уже вам сказал, что она
находится под нашим покровительством. За преступлением должно последовать
наказание. Будьте добры раздеться догола, дабы получить то, что вы
заслужили вашей грубостью.
 
   Г-ЖА ДЕ МИСТИВАЛЬ. - Мне раздеться?!..
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Огюстэн, раз она сопротивляется, послужи мадам горничной.
   (Огюстэн грубо берётся за дело. Госпожа де Мистиваль старается
защититься.)
 
   Г-ЖА ДЕ МИСТИВАЛЬ, (госпоже де Сент-Анж.) - О Боже, где я нахожусь?
   Сударыня, вы отдаёте себе отчёт, что позволяете так обращаться со мной
в вашем доме? Вы что, думаете, я не буду жаловаться?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Я вовсе не уверена, что вам это удастся.
 
   Г-ЖА ДЕ МИСТИВАЛЬ. - Господи, да меня здесь убьют!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Почему бы и нет?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Минуточку, господа. Прежде, чем тело этой красотки
предстанет перед вашим взором, будет уместно предупредить вас о состоянии,
в котором оно находится. Эжени только что шепнула мне на ушко, что вчера
её муж чуть не сломал руку, хлестая её за какую-то мелкую провинность... и
Эжени уверяет меня, что вы увидите жопу, которая выглядит как муаровая
тафта.
 
   ДОЛЬМАНСЕ, (едва госпожа де Мистиваль оказалась голой.) - Боже мой, это
чистая правда. Мне кажется, что я никогда не видел такого истерзанного
тела...
   Но, господи Иисусе, у неё спереди не меньше следов, чем сзади!
Однако... я тут вижу дивную жопу. (Он целует её и тискает.)
 
   Г-ЖА ДЕ МИСТИВАЛЬ. - Оставьте меня, оставьте, или я позову на помощь!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ, (подойдя к ней и схватив её за руку.) - Слушай,
блядь, я тебе сейчас всё объясню!.. Ты - наша жертва, посланная твоим
собственным мужем. Ты должна подчиниться судьбе, потому что ничто тебя не
спасёт... Что тебя ждёт? Сама не знаю: может быть, тебя повесят, колесуют,
четвертуют, вздёрнут на дыбу, сожгут заживо - выбор пыток зависит от твоей
дочери, поскольку она будет распоряжаться твоей жизнью. Ты настрадаешься,
блядь! Но прежде, чем мы прикончим тебя, ты пройдёшь через бесчисленное
количество всевозможных унижений. И я предупреждаю, что кричать бесполезно
- в этих стенах можно зарезать быка, и никто не услышит его мычания. Твои
лошади и твои слуги уже отосланы. Так что повторяю, моя красотка, твой муж
разрешил нам делать то, что мы делаем. Ты попала в ловушку только по своей
глупости, и выбраться из неё невозможно.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Надеюсь, теперь мадам полностью успокоилась.
 
   ЭЖЕНИ. - Слишком много чести, давать ей такие объяснения.
 
   ДОЛЬМАНСЕ, (продолжая щупать и шлёпать её по ягодицам.) - Поистине, в
лице госпожи де Сент-Анж вы имеете добрую подругу... Где теперь отыщешь
такую искренность? Сколько прямоты в её тоне, когда она к вам обращается!..
   Эжени, подойдите-ка сюда и выставьте свой зад рядом с материнским, я
хочу сравнить ваши жопы. (Эжени повинуется.) Видит Бог, что ваша -
прекрасна, моя дорогая, но и жопа мамаши ещё совсем недурна... пока...
через пару минут я позабавлюсь, ебя вас обеих... Огюстэн, подержи-ка мадам.
 
   Г-ЖА ДЕ МИСТИВАЛЬ. - Господи помилуй, это же насилие!
 
   ДОЛЬМАНСЕ, (продолжая выполнять задуманное и начиная выжопливать
мамашу.) - Вовсе нет, нет ничего проще!.. Глядите, вы его едва
почувствовали!..
   Ясно, что ваш муж частенько ходил этой дорожкой. Твой черёд, Эжени...
Да, не сравнить... Ну, вот, я доволен, мне просто хотелось размяться,
чтобы войти в форму... ну а теперь установим нужный порядок. Прежде всего,
сударыни, вы, Сент-Анж и вы, Эжени, извольте вооружиться искусственными
хуями, чтобы по очереди всаживать их ей изо всех сил то в пизду, то в
жопу. Шевалье, Огюстэн и я, действуя нашими собственными членами, будем
сменять вас в нужный момент. Начну я, и как вы можете догадаться, я опять
засвидетельствую почтение её жопе. В течение наших игр, постепенно, каждый
волен решить для себя, какой пытке он хочет её подвергнуть, но имейте в
виду, что её страдания должны нарастать постепенно, чтобы не убить её
раньше времени... Огюстэн, милый мой мальчик, выеби и тем утешь меня -
ведь я обязан ебать в жопу эту старую корову.
   Эжени, позвольте мне целовать ваш прекрасный зад, пока я ебу вашу
мамочку, а вы, мадам, приблизьте ваш, чтобы я мог его потискать...
по-сократовски.
   Когда ебёшь в жопу, ты должен быть окружён стеной из жоп.
 
   ЭЖЕНИ. - А что вы собираетесь делать с этой сукой, друг мой, когда вы
начнёте изливать сперму?
 
   ДОЛЬМАНСЕ, всё это время играя хлыстом. - Самое естественное, что может
быть: вырывать из ляжек щипцами волосы и куски мяса.
 
   Г-ЖА ДЕ МИСТИВАЛЬ, понимая, какие страшные муки её ожидают, - Чудовище!
   Преступник! Он изуродует меня!.. О, Боже милостивый!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Не взывайте к нему, голубушка, он останется глух к вашим
мольбам, как и к мольбам прочих: никогда это всемогущее существо не
ввязывалось в дело, суть которого - просто жопа.
 
   Г-ЖА ДЕ МИСТИВАЛЬ. - О, как мне больно!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Как удивительна несовместимость человеческих проявлений!..
   Ты страдаешь, моя возлюбленная, ты плачешь, а я вот кончаю... о,
блядища!
   Я бы тебя придушил, если бы я не хотел оставить это удовольствие для
других. Она твоя, Сент-Анж. (Госпожа Сент-Анж ебёт её искусственным членом
в жопу и в пизду и также наносит ей несколько ударов кулаком. Затем
шевалье шествует по обеим дорожкам и, кончая, влепляет ей пощёчины.
Следующим приступает Огюстэн, он действует подобным же образом, а в конце
щиплет её и бьёт кулаком. Пока происходит эта битва, снаряд Дольмансе
перелетает из жопы одного участника в жопу другого, и Дольмансе
поддерживает всеобщее возбуждение своими речами.) Ну-ка, прекрасная Эжени,
поебите свою мать, прежде всего в пизду.
 
   ЭЖЕНИ. - Идите, милая матушка, я буду вашим мужем. Этот вроде побольше,
чем у вашего супруга, не так ли? Ничего, он влезет... О, мамочка, дорогая,
ты плачь, кричи, громко кричи, когда тебя ебёт дочка!.. А вы, Дольмансе,
ебите меня в жопу!.. Ну, вот, я одновременно совершаю кровосмешение,
адюльтер и содомию - я, девушка, потерявшая невинность только сегодня. Вот
это прогресс, друзья мои!.. С какой скоростью я продвигаюсь по тернистой
тропе порока!.. Да, я погибшая девушка!.. Ты, кажется, кончаешь,
матушка... Дольмансе, посмотрите на её глаза, она кончает, не правда ли?..
Ах, блядь, я научу тебя, как развратничать!..
   Ну, сука, а как тебе это нравится? (Она сжимает, щиплет, скручивает
груди матери.) О, еби меня Дольмансе... еби, мой дружок... я умираю!
(Кончая, Эжени обрушивает на груди и бока матери десять-двенадцать сильных
ударов.)
 
   Г-ЖА ДЕ МИСТИВАЛЬ, (близкая к обмороку.) - Пощадите меня, молю вас...
   мне... мне плохо... я теряю сознание... (Госпожа де Сент-Анж хочет ей
помочь, но Дольмансе останавливает её.)
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Погодите, оставьте её, нет ничего сладострастнее, чем
любоваться женщиной в обмороке. Мы похлещем её, и это приведёт её в
сознание... Эжени, ложитесь на тело вашей жертвы... я хочу убедиться в
несгибаемости вашей воли. Шевалье, поебите её на теле матери, лежащей в
беспамятстве, и пусть Эжени дрочит нас - Огюстэна и меня - одновременно,
обеими руками. А вы, Сент-Анж, дрочите её, пока её ебут.
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Вообще говоря, Дольмансе, то, что вы заставляете нас делать
- ужасно. Мы надругаемся не только над Природой и небесами, но и над
святыми законами человечности.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Ничто меня так не веселит, как тяжёлые приступы
добродетели у шевалье. Но, из всего, что мы делаем, в чём, чёрт побери, он
усматривает какое-либо надругательство над Природой, небесами и над
человечеством? Друг мой, именно Природа наделяет распутников убеждениями,
которые они претворяют в жизнь. Я уже тысячу раз говорил вам, что для
идеального поддержания равновесия Природа нуждается то в пороках, то в
добродетелях и внушает то одно желание, то другое, согласно своим
надобностям, так что мы вовсе не делаем зла, уступая этим желаниям, какими
бы они ни были. А что касается небес, мой дорогой шевалье, прошу вас, не
надо их страшиться: есть единственный двигатель в этом мире, и этот
двигатель - Природа. Чудеса, а вернее, физические явления этой матери
человеческого рода по-разному толковались людьми и обожествлялись ими,
принимая тысячи образов, один причудливее другого. Обманщики и пройдохи
злоупотребляли легковерием ближних и потворствовали их нелепым грёзам. Вот
что шевалье именует небесами и над чем он боится надругаться!.. Он также
считает, что мы надругаемся над законами человечности, позволяя себе
сегодня эти мелочи и глупости. Заруби себе на носу, мой трусливый
простачок: то, что дураки называют человечностью, есть не что иное, как
слабость, порождённая страхом и эгоизмом. Эта фальшивая добродетель
порабощает только немощных людей, и она неведома тем, чей характер
сформирован стоицизмом, храбростью и философией. За дело, шевалье, за дело
и не бойся ничего. Даже если мы истолчём эту блядь в порошок, в этом не
будет никакого преступления. Человеку невозможно совершить преступление.
Когда Природа внушает человеку неотвратимое желание совершить злодеяние,
она предусмотрительно делает для него невозможными те действия, которые
могли бы помешать её работе или противоречить её воле. Будь же уверен, мой
друг, что всё остальное вполне допустимо, ибо она не настолько глупа,
чтобы позволить нам причинить ей неудобство или вносить беспорядок в её
деятельность. Мы - слепые орудия её желаний, и если бы она пожелала
уничтожить мир в огне, то единственным преступлением было бы оказывать ей
сопротивление. Все преступники на земле - не что иное, как послушные
исполнители её капризов... Итак, Эжени, ложитесь.
   Но что я вижу?.. Она бледнеет!
 
   ЭЖЕНИ, ложась на свою мать. - Бледнею? Я? Господи, вовсе нет! Скоро вы
увидете, что совсем наоборот! (Ложится в нужную позу. Госпожа де Мистиваль
по-прежнему в обмороке. Когда шевалье спускает, группа распадается.)
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Как? Эта сука ещё не очнулась! Розги! Я говорю, принесите
розги!.. Огюстэн, сбегай-ка и сорви мне в саду несколько веток терновника.
   (Ожидая, он хлещет её по лицу.) Честное слово, я боюсь, что она сдохла:
   ничего не помогает.
 
   ЭЖЕНИ, (с раздражением.) - Сдохла?! Так что, выходит, я должна буду
носить чёрное летом? А мне пошили такие прелестные платья!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Ах ты, маленькое чудовище! (Она разражается смехом.)
 
   ДОЛЬМАНСЕ, (беря терновник у вернувшегося Огюстэна.) - Посмотрим,
принесёт ли результаты это последнее средство. Эжени, сосите мне хуй, пока
я стараюсь вернуть вам вашу мать. А ты, Огюстэн, верни мне удары, которые
я буду расточать этой даме. Я не буду возражать, шевалье, если вы будете
ебать в жопу свою сестричку, причём расположитесь так, чтобы я мог
целовать ваши ягодицы, пока я тут орудую.
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Что ж, давайте подчинимся ему, раз нет возможности убедить
этого мерзавца, что всё, что он заставляет нас делать - ужасно.
(Выстраивается мизансцена. По мере того, как секут госпожу де Мистиваль,
она приходит в себя.)
 
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Ну, видите эффективность моего лекарства? Я же говорил,
что оно надёжное.
 
   Г-ЖА ДЕ МИСТИВАЛЬ, (открывая глаза.) - О Боже! Зачем вы меня вызвали из
могилы? Зачем вы возвращаете меня к ужасам жизни?
 
   ДОЛЬМАНСЕ, (продолжая её хлестать.) - Да потому, дорогая маменька, что
мы ещё не обо всём поговорили. Разве вы не должны выслушать приговор?
Разве он не должен быть приведён в исполнение?.. Давайте-ка расположимся
вокруг нашей жертвы, пусть она стоит на коленях в центре круга и пусть она
в трепете слушает то, что мы ей объявим. Госпожа де Сент-Анж, не
соблаговолите ли начать. (Нижеследующие речи произносятся в то время как
действующие лица продолжают свои занятия.)
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Я приговариваю её к повешению.
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Разрезать, как в Китае, на восемьдесят тысяч кусочков.
 
   ОГЮСТЭН. - А я бы её просто заживо сломал надвое.
 
   ЭЖЕНИ. - Тело моей красивенькой матушки нашпигую серными фитилями и
подожгу их один за другим. (Круг размыкается.)
 
   ДОЛЬМАНСЕ, (хладнокровно.) - Хорошо, друзья мои. Будучи вашим
руководителем и наставником, я смягчу приговор. Но отличие, которое
обнаружится между моим приговором и тем, что требовали вы, будет
заключаться в том, что ваши приговоры напоминают злые шутки, тогда как мой
будет больше похож на плутовство. Я привёл слугу, который ждёт у дома. У
него восхитительный член, подобного которому не найти в Природе. Однако из
него сочится болезнь, ибо его пожирает одна из наиболее ужасных форм
сифилиса, где-либо виданных. Я позову его, и мы устроим совокупление - он
впрыснет свой яд в два естественных канала, которые украшают эту милую и
любезную даму. В результате этого, в течение всего воздействия этой
жестокой болезни, блядь будет помнить, что нельзя беспокоить дочь, когда
та ебётся. (Все аплодируют. Вводят слугу, Дольмансе обращается к нему.)
Ляпьерр, выеби эту женщину. Она в прекрасном здравии, и это развлечение,
быть может, излечит тебя. По меньшей мере, это может стать прецедентом
чудесного излечения.
 
   ЛЯПЬЕРР. - Прямо перед всеми, сударь?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Ты что, боишься показать нам свой хуй?
 
   ЛЯПЬЕРР. - Господи, конечно, нет! Он у меня очень красивый... За дело,
сударыня, соблаговолите, подготовиться...
 
   Г-ЖА ДЕ МИСТИВАЛЬ. - О Боже, какое страшное проклятие!
 
   ЭЖЕНИ. - Это лучше, чем умереть, матушка, уж по крайней мере, я поношу
летом свои красивые платьица.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - А мы тем временем повеселимся. По-моему, мы должны
похлестать друг друга: госпожа Сент-Анж будет сечь Ляпьерра, чтобы он
получше ёб госпожу де Мистиваль. Я буду драть госпожу де Сент-Анж, Огюстэн
будет стегать меня, Эжени - Огюстэна, а её будет изо всех сил бить
шевалье. (Всё так и происходит. После того, как Ляпьерр выеб госпожу де
Мистиваль в пизду, его господин приказывает ебать её в жопу, и тот
исполняет приказ. Когда всё закончено, Дольмансе продолжает.) Блестяще!
Теперь ступай, Ляпьерр.
   Подожди.
   Вот держи десять луи. Да, с Божей помощью, это была такая прививка,
которую Троншену во всю свою жизнь не сделать!
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - А теперь мне кажется исключительно важным не
позволить, чтобы яд, циркулирующий в венах мадам, вылился наружу. Поэтому
Эжени должна тщательно зашить вам пизду и жопу, чтобы ядовитая жидкость
осталась вся там, не испарилась и не вытекла, а скорее прокалила ваши
кости.
 
   ЭЖЕНИ. - Замечательная идея! Быстрее, быстрее, дайте мне иголку и
нитку!..
   Раздвиньте ваши ляжки, матушка, я зашью вас, чтобы у меня больше не
было ни братиков, ни сестричек. (Госпожа де Сент-Анж даёт ей большую иглу,
в которую продета толстая красная навощённая нить. Эжени зашивает.)
 
   Г-ЖА ДЕ МИСТИВАЛЬ. - О Боже, как больно!
 
   ДОЛЬМАНСЕ, (смеясь, как сумасшедший.) - Бог ты мой! Отличная идея! Она
делает тебе честь, моя милая. Мне бы это никогда в голову не пришло.
 
   ЭЖЕНИ, (время от времени прокалывая губы пизды, иногда втыкая иглу в её
нутро, а иной раз коля иглой в живот и лобок матери.) - Не обращайте на
это внимания, мамаша. Я просто проверяю остриё иглы.
 
   ШЕВАЛЬЕ. - Эта маленькая шлюха хочет, чтобы она истекла кровью до
смерти.
 
   ДОЛЬМАНСЕ, (заставив госпожу де Сент-Анж дрочить его, пока он следит за
процедурой.) - Господи, как у меня стоит от этого выверта! Эжени, делай
больше стежков, чтобы шов был крепче.
 
   ЭЖЕНИ. - Если понадобится, я сделаю больше двухсот... Шевалье,
подрочите меня, пока я работаю.
 
   ШЕВАЛЬЕ, (слушаясь.) - Никогда не видел такой порочной девки!
 
   ЭЖЕНИ, (очень возбуждённая.) - Не оскорбляйте меня, шевалье, а то я вас
уколю!
   Лучше дрочите меня как следует. Пощекочите меня чуточку в жопе, мой
дружок -
 что, у вас всего одна рука? Я ничего больше не вижу, смотри, я делаю
стежки повсюду... Надо же, моя иголка блуждает то у неё в ляжках, то в
сиськах...
   О,
 разъебись, какое наслаждение!..
 
   Г-ЖА ДЕ МИСТИВАЛЬ. - Ты меня разрываешь на куски, мерзкая тварь! Как
мне стыдно, что я дала тебе жизнь!
 
   ЭЖЕНИ. - Полно, маменька, успокойтесь. Всё закончено.
 
   ДОЛЬМАНСЕ, (с огромной эрекцией, что дело рук госпожи де Сент-Анж.) -
Эжени, разрешите мне заняться жопой. Это по моей части.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - У вас так стоит, Дольмансе, что вы из неё сделаете
мученицу.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Какая разница! Разве у нас нет письменного разрешения
делать с ней всё, что мы хотим? (Кладёт её на живот, берёт иглу и начиает
зашивать ей дырку жопы.)
 
   Г-ЖА ДЕ МИСТИВАЛЬ, (вопит страшным голосом.) - А-а-а!..
 
   ДОЛЬМАНСЕ, (глубоко втыкая иголку в её плоть.) - Тихо, сука! Или я
сделаю из твоей жопы фарш... Эжени, подрочите меня!..
 
   ЭЖЕНИ. - Охотно, но при условии, что вы станете колоть её энергичнее, а
то, согласитесь, вы почему-то щадите её. Она его дрочит.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Ради меня, поработайте над этими двумя огромными
ягодицами!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Терпение! Я её скоро нарежу, как бычий огузок. Эжени, вы
забываете мои наставленья - вы закрываете головку хуя!
 
   ЭЖЕНИ. - Это потому, что страдания этой суки настолько возбуждают моё
воображение, что я уже не знаю, что делаю.
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Ёбаный Бог! Я теряю голову! Сент-Анж, пусть Огюстэн тебя
выжопит у меня перед глазами, братец твой пусть поснуёт у тебя в пизде, а
сверх того, устройте мне панораму жоп: эта картина меня доконает. (Он
прокалывает ягодицы госпожи де Мистиваль, пока выстраивается прошенное им
расположение.) Получай, дорогая мамаша, вот так... и ещё раз! (Он вонзает
в неё иглу по меньшей мере двадцать раз.)
 
   Г-ЖА ДЕ МИСТИВАЛЬ. - Помилуйте меня, сударь! Я умоляю вас, помилуйте
меня... вы меня убиваете...
 
   ДОЛЬМАНСЕ, (озверев от наслаждения.) - Я хотел бы... давно же у меня
так не стоял, никогда не думал, что это возможно после стольких
семяизвержений.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ, (выполняя его приказ.) - Мы расположились так, как
нужно, Дольмансе?
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Огюстэн, повернись немножко вправо, жопа недостаточно
видна, пусть он наклонится ниже, я должен видеть дырку.
 
   ЭЖЕНИ. - Вот блядь, смотрите, она вся в крови!
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Да, много крови, не правда ли? Ну, а остальные готовы? Я
же через минуту орошу бальзамом жизни нанесённые мною раны.
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Да, мой сладкий, да... я захожусь... мы подходим к
концу одновременно...
 
   ДОЛЬМАНСЕ, (он завершил своё дело, и спуская, остервенело колет ягодицы
своей жертвы.) - О, трижды ёбаный Бог... моя сперма изливается... она
пропадает... Эжени, направьте её на бока, которые я изувечил... о блядь!
   всё...
   больше не осталось... ну почему слабость сменяет такую яркую страсть?
 
   Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Еби, еби меня братец, я кончаю!.. Огюстэну:
   Пошевеливайся же, великий мудак! Ты что, не знаешь, что, когда я
кончаю, ты должен глубже засаживать мне в жопу! О великий Боже, до чего же
сладко, когда тебя ебут двое мужчин... (Группа размыкается.)
 
   ДОЛЬМАНСЕ. - Ну, теперь мы всё обговорили. (Обращаясь к госпоже де
Мистиваль.) Эй, шлюха, можешь одеваться и уходить, когда пожелаешь. Знай,
что твой муж позволил нам проделать всё, что мы над тобой проделали. Мы
тебе говорили, а ты не верила. (Он показывает ей письмо.) Пусть это будет
тебе уроком, напоминающим, что твоя дочь достаточно взрослая, чтобы делать
то, что ей вздумается, что она любит ебаться, что она была рождена для
ебли и что если ты сама не хочешь ебаться, то самое лучшее - оставить её в
покое. Убирайся!
   Шевалье тебя проводит до дому. Попрощайся со всеми, потаскуха! На
колени, поклонись дочери и проси её прощения за своё омерзительное к ней
отношение...
   Эжени, отвесьте-ка своей матушке две хорошие оплеухи, а когда она будет
у порога, помогите ей его переступить несколькими похотливыми пинками в
жопу.
   Всё это исполняется. Прощай, шевалье. Смотри, не выеби мадам по дороге
- помни, что она зашита и что у неё сифилис. (После ухода шевалье и
госпожи де Мистиваль.) Ну, а теперь, друзья, давайте пообедаем, а потом
все четверо ляжем спать... в одну постель. Да, это был насыщенный день. Я
обедаю с особым аппетитом и сплю исключительно крепко, когда в течение дня
я хорошенько измараю себя тем, что наши дураки называют преступлениями.
 
   1795
 
   Перевод Михаила Армалинского.
 
 
   ПРИМЕЧАНИЯ
 
   1. Франсуа де Фенелон (1651 - 1715), французский архиепископ и
писатель, известный своим чрезмерным благочестием. В 1687 году он написал
трактат о воспитании девушек. (прим. перев).
 
   2. см. Анекдоты Прокопия.
 
   3. Адам, как и Ной был не чем иным, как реставратором рода
человеческого. В результате страшного катаклизма Адам остался на Земле
один, как и Ной при аналогичных обстоятельствах. Однако предание о
кровесмешении Адама до нас не дошло, тогда как предание о Ное сохранилось.
 
   4. Этот пункт будет подробно освещён далее, посему мы пока
ограничиваемся лишь изложением основ системы, которая будет
разрабатываться позже.
 
   5. см. Светоний и Дион Кассий.
 
   6. см. История Зингуа, королевы Анголы.
 
   7. см. История Зингуа, королевы Анголы, написанная миссионером.
 
   8. Отравительницы, жившие в период царствования короля Луи 14. (прим.
   перев).
 
   9. Сократ считал, что единственной целью педерастии, которой он
предавался, является забота о моральном совершенстве своего возлюбленного.
(прим.
   перев).
 
   10. Так у де Сада: во-вторых написано дважды. Подобные погрешности в
тексте встречаются весьма часто. (прим. перев).
 
   11. В последующей части этого произведения даётся более детальное
исследование данного предмета, который здесь рассматривается нами лишь на
уровне анализа, причём весьма грубого и схематичного.
 
   12. Внимательное изучение религии откроет каждому, что нечестивость,
которой она наполнена, исходит частично из дикости и наивности евреев и
частично из безразличия и безалаберности язычников. Вместо того, чтобы
перенять всё хорошее, что было у древних народов, христиане, судя по
всему, создали свою доктрину из смеси встречавшихся повсюду пороков.
 
   13. Проследите за историей всех народов: никогда они не меняли
существующую государственную систему на монархическую, разве что, когда
они поддавались жестокости или предрассудкам. Вы увидите, что короли
всегда насаждали религию, а религия освящала королей. Известны отношения
между дворецким и поваром: Дайте мне перец, а я вам за это - масло. О
смертные, как вы жалки!
   Неужели вы обречены вечно походить на хозяина этих двух мошенников?
 
   14. Все религии сходятся на прославлении мудрости и могущества бога, но
едва они начинают рассказывать о его поведении, мы сталкиваемся лишь с
неблагоразумием, слабостью и глупостью. Говорят, что бог создал мир для
самого себя, но до сих пор не добился должного поклонения себе бог создал
нас, чтобы мы благоговели перед ним, а мы всё время насмехаемся над ним!
Что за неудачник этот бог!
 
   15. Речь здесь идёт лишь о тех великих людях, чья добрая слава
проверена временем.
 
   16. Каждый народ объявляет свою религию лучшей и, чтобы убедить в этом,
предоставляет бесконечное число доказательств, которые не только не
убедительны, но и почти все противоречат друг другу. Погрязнув в
глубочайшем невежестве, можем ли мы сказать, какая из религий будет более
угодна богу, если допустить, что таковой существует? Если же мы мудры, то
нам следует либо охранять их все без исключения, либо их все запретить.
Самым надёжным, конечно, было бы их запрещение, поскольку в душе мы
уверены, что все они - лишь лицедейство, и ни одно из них не может быть
угодно богу, которого не существует.
 
   17. Считается, что намерением этих законодателей было усилить влечение
мужчин к собственному полу с помощью притупления страсти, испытываемой к
обнажённому женскому телу. Эти мудрецы заставляли показывать то, от чего
желали отвратить, и прятать то, что считалось созданным для пробуждения
сладчайших желаний. Но как бы там ни было, разве они не стремились к
достижению упомянутой нами цели? Всякий согласится, что они поняли
необходимость аморальности для республиканских нравов.
 
   18. Общеизвестно, что подлый и преступный Сартин придумал для потакания
королевской похоти, чтобы Дюбарри читал Луи 15 три раза в неделю интимные
подробности, приукрашенные Сартином, всех событий происходивших в Париже.
Расходы на такой нероновский разврат французского толка обошлись
государству в три миллиона.
 
   19. Пусть не думают, что я здесь себе противоречу и, сказав, что мы не
имеем никакого права присваивать женщину, я, дескать, опровергаю этот
принцип, говоря теперь, что мы имеем право её принуждать. Я повторяю, что
речь идёт лишь о наслаждении, а не о собственности: у меня нет никакого
права на обладание ручьём, встречающимся на дороге, но я имею право на его
использование - я могу утолить свою жажду его прозрачной водой. Точно так
же я не имею права собственности на ту или иную женщину, но у меня есть
безапелляционное право насладиться ею. У меня есть право принудить её к
наслаждению, если она отказывает мне под тем или иным предлогом.
 
   20. Вавилонянки едва дожидались семилетнего возраста, чтобы расстаться
со своей девственностью в храме Венеры. Первая дрожь вожделения - это зов
Природы, указывающий девочке, что пришла пора для разврата, и она должна
немедленно тому зову внять, поскольку сопротивление будет надругательством
над законом Природы.
 
   21. Женщины даже не подозревают, до какой степени сладострастие
украшает их.
   Сравните двух женщин, примерно схожих возрастом и красотой, одна из
которых живёт в воздержании, а другая - в разврате. Будет бросаться в
глаза, насколько последняя превосходит ту успехом и свежестью. Всякое
насилие над Природой истощает больше, чем злоупотребление наслаждениями.
Всем известно, что женщина расцветает от половой жизни.
 
   22. Тот же мыслитель предлагал, чтобы жених и невеста перед свадьбой
посмотрели друг на друга обнажёнными. Сколько браков расстроилось бы,
существуй такой закон! Согласитесь, что противоположное подобно коту в
мешке.
 
   23. Нравственные сочинения. О любви.
 
   24. Надо надеяться, что народ откажется от этих самых бесполезных
расходов всякий, кто родился без качеств, необходимых, чтобы когда-то
стать полезным республике, не имеет права на существование, и самым лучшим
для всех будет лишить его жизни сразу после рождения.
 
   25. Салический закон наказывал за убийство лишь наложением простого
штрафа.
   Поскольку виновный легко мог найти уловки, чтобы не платить штраф,
Хильдебер, король Остразии, указом, изданным в Кёльне, постановил смертную
казнь не за убийство, а за уклонение от штрафа, который убийца обязан
заплатить. Древнегерманский закон тоже наказывал за убийство только лишь
штрафом, размеры которого зависели от личности убитого. Убийство
священника обходилось исключительно дорого: для убийцы изготовляли
свинцовую тунику по его росту, и он был обязан отдать столько золота,
сколько весила эта туника. В случае неоплаты, убийца и его семья
становились рабами Церкви.
 
   26. Вспомните, что только подлый Дюмурье предложил объявить войну
соседям.
 
   27. Комос - Греческий бог пиршеств. (прим. перев).
 
   28. Бедность французского языка вынуждает нас употреблять слова,
которые наше счастливое государство осуждает, имея на то все основания.
Надеемся, что наши просвещённые читатели поймут нас и не будут смешивать
бессмысленный политический деспотизм со сладострастным деспотизмом
страстей разврата.
 
   29. Плеть из девяти ремней. (прим. перев).
 
 
 
   пишите: M.I.P. Company