Код произведения: 860
Автор: Бажов П.
Наименование: Медной горы хозяйка
OCR -=anonimous=-
П.Бажов
МЕДНОЙ ГОРЫ ХОЗЯЙКА
Пошли раз двое наших заводских траву смотреть.
А покосы у них дальние были. За Северушкой где-то.
День праздничный был, и жарко - страсть. Парун* чистый. А оба в горе
робили, на Гумёшках то есть. Малахит-руду добывали, лазоревку тоже. Ну,
когда и королек с витком попадали и там протча, что подойдет.
Один-от молодой парень был, неженатик, а уж в глазах зеленью отливать
стало.
Другой постарше. Этот и вовсе изробленный*. В глазах зелено, и щеки
будто зеленью подернулись. И кашлял завсе* тот человек.
В лесу-то хорошо. Пташки поют-радуются, от земли воспарение, дух
легкий. Их, слышь-ко, и разморило. Дошли до Красногорского рудника. Там
тогда железну руду добывали. Легли, значит, наши-то на травку под рябиной
да сразу и уснули. Только вдруг молодой, ровно его кто под бок толкнул,
проснулся. Глядит, а перед ним на грудке руды у большого камня женщина
какая-то сидит. Спиной к парню, а по косе видать - девка. Коса
ссиза-черная и не как у наших девок болтается, а ровно прилипла к спине.
На конце ленты не то красные, не то зеленые. Сквозь светеют и тонко этак
позванивают, будто листовая медь.
Дивится парень на косу, а сам дальше примечает. Девка небольшого росту,
из себя ладная и уж такое крутое колесо - на месте не посидит. Вперед
наклонится, ровно у себя под ногами ищет, то опять назад откинется, на тот
бок изогнется, на другой. На ноги вскочит, руками замашет, потом опять
наклонится. Однем словом, артуть*-девка. Слыхать - лопочет что-то, а
по-каковски - неизвестно, и с кем говорит - не видно. Только смешком все.
Весело, видно, ей.
Парень хотел было слово молвить, вдруг его как по затылку стукнуло.
"Мать ты моя, да ведь это сама Хозяйка! Ее одежа-то. Как я сразу не
приметил?
Отвела глаза косой-то своей".
А одежа и верно такая, что другой на свете не найдешь. Из шелкового,
слышь-ко, малахиту платье. Сорт такой бывает. Камень, а на глаз как шелк,
хоть рукой погладить.
"Вот, - думает парень, - беда! Как бы только ноги унести, пока не
заметила". От стариков он, вишь, слыхал, что Хозяйка эта - малахитница-то
- любит над человеком мудровать.
Только подумал так-то, она и оглянулась. Весело на парня глядит, зубы
скалит и говорит шуткой:
- Ты что же, Степан Петрович, на девичью красу даром глаза пялишь? За
погляд-то ведь деньги берут. Иди-ка поближе. Поговорим маленько.
Парень испужался, конечно, а виду не оказывает. Крепится. Хоть она и
тайна сила, а все-таки девка. Ну, а он парень - ему, значит, и стыдно
перед девкой обробеть.
- Некогда, - говорит, - мне разговаривать. Без того проспали, а траву
смотреть пошли. Она посмеивается, а потом говорит:
- Будет тебе наигрыш вести. Иди, говорю, дело есть.
Ну, парень видит - делать нечего. Пошел к ней, а она рукой маячит,
обойди-де руду-то с другой стороны. Он и обошел и видит - ящерок тут
несчисленно. И всё, слышь-ко, разные. Одни, например, зеленые, другие
голубые, которые в синь впадают, а то как глина либо песок с золотыми
крапинками. Одни, как стекло либо слюда, блестят, а другие, как трава
поблеклая, а которые опять узорами изукрашены.
Девка смеется.
- Не расступи, - говорит, - мое войско, Степан Петрович. Ты вон какой
большой да тяжелый, а они у меня маленьки.
А сама ладошками схлопала, ящерки и разбежались, дорогу дали.
Вот подошел парень поближе, остановился, а она опять в ладошки схлопала
да и говорит, и все смехом:
- Теперь тебе ступить некуда. Раздавишь мою слугу - беда будет.
Он поглядел под ноги, а там и земли незнатко. Все ящерки-то сбились в
одно место, - как пол узорчатый под ногами стал. Глядит Степан - батюшки,
да ведь это руда медная! Всяких сортов и хорошо отшлифована. И слюдка тут
же, и обманка, и блёстки всякие, кои на малахит походят.
- Ну, теперь признал меня, Степанушко? - спрашивает малахитница, а сама
хохочет-заливается.
Потом, мало погодя, и говорит:
- Ты не пужайся. Худого тебе не сделаю.
Парню забедно* стало, что девка над ним насмехается да еще слова такие
говорит.
Сильно он осердился, закричал даже:
- Кого мне бояться, коли я в горе роблю!
- Вот и ладно, - отвечает малахитница. - Мне как раз такого и надо,
который никого не боится. Завтра, как в гору спускаться, будет тут ваш
заводской приказчик*, ты ему скажи, да смотри не забудь слов-то:
"Хозяйка, мол, Медной горы заказывала тебе, душному козлу, чтобы ты с
Красногорского рудника убирался. Ежели еще будешь эту мою железную шапку
ломать, так я тебе всю медь в Гумешках туда спущу, что никак ее не добыть".
Сказала это и прищурилась:
- Понял ли, Степанушко? В горе, говоришь, робишь, никого не боишься?
Вот и скажи приказчику, как я велела, а теперь иди да тому, который с
тобой, ничего, смотри, не говори. Изробленный он человек, что его
тревожить да в это дело впутывать. И так вон лазоревке сказала, чтоб она
ему маленько пособила.
И опять похлопала в ладошки, и все ящерки разбежались.
Сама тоже на ноги вскочила, прихватилась рукой за камень, подскочила и
тоже, как ящерка, побежала по камню-то. Вместо рук-ног - лапы у ее зеленые
стали, хвост высунулся, по хребтине до половины черная полоска, а голова
человечья. Забежала на вершину, оглянулась и говорит:
- Не забудь, Степанушко, как я говорила. Велела, мол, тебе, душному
козлу, с Красногорки убираться. Сделаешь по-моему, замуж за тебя выйду!
Парень даже сплюнул вгорячах:
- Тьфу ты, погань какая! Чтоб я на ящерке женился.
А она видит, как он плюется, и хохочет.
- Ладно, - кричит, - потом поговорим. Может, и надумаешь?
И сейчас же за горку, только хвост зеленый мелькнул.
Парень остался один. На руднике тихо. Слышно только, как за грудкой
руды другой-то похрапывает. Разбудил его. Сходили на свои покосы,
посмотрели траву, к вечеру домой воротились, а у Степана на уме: как ему
быть? Сказать приказчику такие слова - дело не малое, а он еще, - и верно,
- душной был - гниль какая-то в нутре у него, сказывают, была. Не сказать
- тоже боязно. Она ведь Хозяйка.
Какую хошь руду может в обманку перекинуть. Выполняй тогда уроки-то. А
хуже того, стыдно перед девкой хвастуном себя оказать.
Думал-думал, насмелился:
- Была не была, сделаю, как она велела.
На другой день поутру, как у спускового барабана народ собрался,
приказчик заводской подошел. Все, конечно, шапки сняли, молчат, а Степан
подходит и говорит:
Видел я вечор Хозяйку Медной горы, и заказывала она тебе сказать. Велит
она тебе, душному козлу, с Красногорки убираться. Ежели ты ей эту железную
шапку спор-тишь, так она всю медь на Гумешках туда спустит, что никому не
добыть.
У приказчика даже усы затряслись.
- Ты что это? Пьяный али ума решился? Какая хозяйка? Кому ты такие
слова говоришь? Да я тебя в горе сгною!
- Воля твоя, - говорит Степан, - а только так мне велено.
- Выпороть его, - кричит приказчик, - да спустить в гору и в забое*
приковать! А чтобы не издох, давать ему собачьей овсянки и уроки
спрашивать без поблажки.
Чуть что - драть нещадно.
Ну, конечно, выпороли парня и в гору. Надзиратель рудничный, - тоже
собака не последняя, - отвел ему забой - хуже некуда. И мокро тут, и руды
доброй нет, давно бы бросить надо. Тут и приковали Степана на длинную
цепь, чтобы, значит, работать можно было. Известно, какое время было, -
крепость*. Всяко галились* над человеком. Надзиратель еще и говорит:
- Прохладись тут маленько. А уроку с тебя будет чистым малахитом
столько-то, - и назначил вовсе несообразно.
Делать нечего. Как отошел надзиратель, стал Степан каелкой* помахивать,
а парень все-таки проворный был. Глядит, - ладно ведь. Так малахит и
сыплется, ровно кто его руками подбрасывает. И вода куда-то ушла из забоя.
Сухо стало.
"Вот, - думает, - хорошо-то. Вспомнила, видно, обо мне Хозяйка".
Только подумал, вдруг звосияло. Глядит, а Хозяйка тут, перед ним.
- Молодец, - говорит, - Степан Петрович. Можно чести приписать. Не
испужался душного козла. Хорошо ему сказал. Пойдем, видно, мое приданое
смотреть. Я тоже от своего слова не отпорна.
А сама принахмурилась, ровно ей это нехорошо. Схлопала в ладошки,
ящерки набежали, со Степана цепь сняли, а Хозяйка им распорядок дала:
- Урок тут наломайте вдвое. И чтобы наотбор малахит был, шелкового
сорту. - Потом Степану говорит: - Ну, женишок, пойдем смотреть мое
приданое.
И вот пошли. Она впереди, Степан за ней. Куда она идет - все ей
открыто. Как комнаты большие под землей стали, а стены у них разные. То
все зеленые, то желтые с золотыми крапинками. На которых опять цветы
медные. Синие тоже есть, лазоревые. Однем словом, изукрашено, что и
сказать нельзя. И платье на ней - на Хозяйке-то - меняется. То оно
блестит, будто стекло, то вдруг полиняет, а то алмазной осыпью засверкает,
либо скрасна медным станет, потом опять шелком зеленым отливает.
Идут-идут, остановилась она.
Дальше, - говорит, - на многие версты желтяки да серяки с крапинкой
пойдут. Что их смотреть? А это вот под самой Красногоркой мы. Тут у меня
после Гумешек самое дорогое место.
И видит Степан огромную комнату, а в ней постели, столы, табуреточки -
всё из корольковой меди. Стены малахитовые с алмазом, а потолок
темно-красный под чернетью, а на ём цветки медны.
- Посидим, - говорит, - тут, поговорим.
Сели это они на табуреточки, малахитница и спрашивает:
- Видал мое приданое?
- Видал, - говорит Степан.
- Ну, как теперь насчет женитьбы?
А Степан и не знает, как отвечать. У него, слышь-ко, невеста была.
Хорошая девушка, сиротка одна. Ну конечно, против малахитницы где же ей
красотой равняться! Простой человек, обыкновенный. Помялся-помялся Степан,
да и говорит:
- Приданое у тебя царям впору, а я человек рабочий, простой.
Ты, - говорит, - друг любезный, не вихляйся. Прямо говори, берешь меня
замуж али нет? - И сама вовсе принахмурилась.
Ну, Степан и ответил напрямки:
- Не могу, потому другой обещался.
Молвил так-то и думает: огневается теперь. А она вроде обрадовалась.
- Молодей, - говорит, - Степанушко. За приказчика тебя похвалила, а за
это вдвое похвалю. Не обзарился ты на мои богатства, не променял свою
Настеньку на каменну девку. - А у парня верно невесту-то Настей звали. -
Вот, - говорит, - тебе подарочек для твоей невесты, - и подает большую
малахитовую шкатулку.
А там, слышь-ко, всякий женский прибор. Серьги, кольца и протча, что
даже не у всякой богатой невесты бывает.
- Как же, - спрашивает парень, - я с эким местом наверх подымусь?
- Об этом не печалься. Все будет устроено, и от приказчика тебя
вызволю, и жить безбедно будешь со своей молодой женой, только вот тебе
мой сказ - обо мне, чур, потом не вспоминай. Это третье тебе мое испытание
будет. А теперь давай поешь маленько.
Схлопала опять в ладошки, набежали ящерки - полон стол установили.
Накормила она его щами хорошими, пирогом рыбным, бараниной, кашей и
протчим, что по русскому обряду полагается. Потом и говорит:
- Ну, прощай, Степан Петрович, смотри не вспоминай обо мне. - А у самой
слезы.
Она это руку подставила, а слезы кап-кап и на руке зернышками застывают.
Полнехонька горсть. - На-ка вот, возьми на разживу. Большие деньги за
эти камешки люди дают. Богатый будешь, - и подает ему.
Камешки холодные, а рука, слышь-ко, горячая, как есть живая, и трясется
маленько.
Степан принял камешки, поклонился низко и спрашивает:
- Куда мне идти? - А сам тоже невеселый стал. Она указала перстом,
перед ним и открылся ход, как штольня, и светло в ней, как днем. Пошел
Степан по этой штольне - опять всяких земельных богатств нагляделся и
пришел как раз к своему забою. Пришел, штольня и закрылась, и все стало
по-старому. Ящерка прибежала, цепь ему на ногу приладила, а шкатулка с
подарками вдруг маленькая стала, Степан и спрятал ее за пазуху. Вскоре
надзиратель рудничный подошел. Посмеяться ладил, а видит - у Степана
поверх урока наворочено, и малахит отбор, сорт сортом. "Что, думает, за
штука? Откуда это?" Полез в забой, осмотрел все да и говорит:
- В эком-то забое всяк сколь хошь наломает. - И повел Степана в другой
забой, а в этот своего племянника поставил.
На другой день стал Степан работать, а малахит так и отлетает, да еще
королек с витком попадать стали, а у того - у племянника-то - скажи на
милость, ничего доброго нет, все обальчик* да обманка идет. Тут
надзиратель и сметил дело.
Побежал к приказчику. Так и так.
- Не иначе, - говорит, - Степан душу нечистой силе продал.
Приказчик на это и говорит:
- Это его дело, кому он душу продал, а нам свою выгоду поиметь надо.
Пообещай ему, что на волю выпустим, пущай только малахитовую глыбу во сто
пуд найдет.
Велел все-таки приказчик расковать Степана и приказ такой дал - на
Красногорке работы прекратить.
- Кто, - говорит, - его знает? Может, этот дурак от ума тогда говорил.
Да и руда там с медью пошла, только чугуну порча.
Надзиратель объявил Степану, что от его требуется, а тот ответил:
- Кто от воли откажется? Буду стараться, а найду ли - это уж как
счастье мое подойдет.
Вскорости нашел им Степан глыбу такую. Выволокли ее наверх. Гордятся, -
вот-де мы какие, а Степану воли не дали.
О глыбе написали барину, тот и приехал из самого, слышь-ко,
Сам-Петербурху*.
Узнал, как дело было, и зовет к себе Степана.
- Вот что, - говорит, - даю тебе свое дворянское слово отпустить тебя
на волю, ежели ты мне найдешь такие малахитовые камни, чтобы, значит, из
них вырубить столбы не меньше пяти сажен длиной.
Степан отвечает:
- Меня уж раз оплели. Ученый я ноне. Сперва вольную пиши, потом
стараться буду, а что выйдет - увидим.
Барин, конечно, закричал, ногами затопал, а Степан одно свое:
- Чуть было не забыл - невесте моей тоже вольную пропиши, а то что это
за порядок - сам буду вольный, а жена в крепости.
Барин видит - парень не мягкий. Написал ему актовую бумагу.
- На, - говорит, - только старайся смотри.
А Степан все свое:
- Это уж как счастье поищет.
Нашел, конечно, Степан. Что ему, коли он все нутро горы вызнал и сама
Хозяйка ему пособляла. Вырубили из этой малахитины столбы, какие им надо,
выволокли наверх, и барин их на приклад в самую главную церкву в
Сам-Петербурхе отправил.
А глыба та, которую Степан сперва нашел, и посейчас в нашем городу,
говорят. Как редкость ее берегут.
С той поры Степан на волю вышел, а в Гумешках после того все богатство
ровно пропало. Много-много лазоревка идет, а больше обманка. О корольке с
витком и слыхом не слыхать стало, и малахит ушел, вода долить* стала. Так
с той поры Гумешки на убыль и пошли, а потом их вовсе затопило. Говорили,
что это Хозяйка огневалась за столбы-то, что их в церкву поставили. А ей
это вовсе ни к чему.
Степан тоже счастья в жизни не поимел. Женился он, семью завел, дом
обстроил, все как следует. Жить бы ровно да радоваться, а он невеселый
стал и здоровьем хезнул*. Так на глазах и таял.
Хворый-то придумал дробовичок завести и на охоту повадился. И все,
слышь-ко, к Красногорскому руднику ходит, а добычи домой не носит. В
осенях ушел так-то да и с концом. Вот его нет, вот его нет... Куда
девался? Сбили, конечно, народ, давай искать. А он, слышь-ко, на руднике у
высокого камня мертвый лежит, ровно улыбается, и ружьишечко у него тут же
в сторонке валяется, не стрелено из него.
Которые люди первые набежали, сказывали, что около покойника ящерку
зеленую видели, да такую большую, каких и вовсе в наших местах не бывало.
Сидит будто над покойником, голову подняла, а слезы у ей так и каплют. Как
люди ближе подбежали - она на камень, только ее и видели. А как покойника
домой привезли да обмывать стали - глядят: у него одна рука накрепко
зажата, и чуть видно из нее зернышки зелененькие. Полнехонька горсть. Тут
один знающий случился, поглядел сбоку на зернышки и говорит:
- Да ведь это медный изумруд! Редкостный камень, дорогой. Целое
богатство тебе, Настасья, осталось. Откуда только у него эти камешки?
Настасья - жена-то его - объясняет, что никогда покойник ни про какие
такие камешки не говаривал. Шкатулку вот дарил ей, когда еще женихом был.
Большую шкатулку, малахитову. Много в ей добренького, а таких камешков
нету. Не видывала.
Стали те камешки из мертвой Степановой руки доставать, а они и
рассыпались в пыль. Так и не дознались в ту пору, откуда они у Степана
были. Копались потом на Красногорке. Ну, руда и руда, бурая с медным
блеском. Потом уж кто-то вызнал, что это у Степана слезы Хозяйки Медной
горы были. Не продал их, слышь-ко, никому, тайно от своих сохранял, с ними
и смерть принял. А?
Вот она, значит, какая Медной горы Хозяйка!
Худому с ней встретиться - горе, и доброму - радости мало.