Там, за рекой

Текст получен из библиотеки 2Lib.ru

Код произведения: 8394
Автор: Пальман Вячеслав
Наименование: Там, за рекой

Вячеслав Иванович Пальман

Там, за рекой

Повесть

(Песни черного дрозда - 2)

---------------------------------------------------------------------
Книга: В.Пальман. "Песни черного дрозда"
Издательство "Детская литература", Москва, 1990
Рисунки Г.Никольского и В.Юдина
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 6 июля 2002 года
---------------------------------------------------------------------

Роман включает в себя три повести ("Восточный кордон", "Там, за рекой",
"Песни черного дрозда"), продолжающие одна другую и рассказывающие о борьбе
с браконьерами в горных лесах, о природе и животных Кавказского заповедника.

Оглавление

Глава первая. Облава
Глава вторая. Друзья детства
Глава третья. С чем пришел?..
Глава четвертая. Треугольный вырез на зверином ухе
Глава пятая. Дальний переход на юг, все на юг
Глава шестая. У костра, где ночевал Иван Лысенко
Глава седьмая. Шорохи в диком лесу
Глава восьмая. Встречи в пещере и вокруг нее
Глава девятая. За турами
Глава десятая. Долина Речного Креста
Глава одиннадцатая. На Тыбге
Глава двенадцатая. Встреча у отвесной стены
Глава тринадцатая. Схватка в пещере
Глава четырнадцатая. Тишина

ПЕСНИ ЧЕРНОГО ДРОЗДА

Книга вторая

ТАМ, ЗА РЕКОЙ

Глава первая

ОБЛАВА

Уже в феврале запахло весной.
Чаще открывалось голубое небо. Солнце поднялось выше к зениту и
обливало все Кавказское предгорье теплом и светом. Снег искрился так, что
глазам делалось больно. Лесные поляны, покрытые девственно-чистым снегом,
сияли нестерпимо ярко. На заснеженные горы опустилась семицветная радуга, и
некуда было спрятать глаза от этого бешеного танца света.
Весной надевали темные очки. Без них ходить не рисковали.
Саша Молчанов забыл очки. Он возвращался с высокогорного приюта, куда
ходил проведать зубров, собравшихся в небольшой долине по ручью Рысистому,
где зимой открывались выдувы с ожиной, столь излюбленной этими животными, и
росло много молодого ясеня. Молчанов нашел зубров, в бинокль пересчитал их,
оглядел места выпасов и теперь, поспешая домой, резал на лыжах прямиком
через буковый лес. Когда выходил на открытое место с блестевшим снегом, то
лишь опускал пониже козырек меховой шапки, надвинутой на самые глаза, и
старался смотреть только на свои лыжи: все-таки темный предмет в этом
болезненном для глаз царстве сияния.
Стояли тихие, безветренные дни с особенно прозрачным, хрустально-чистым
воздухом. К вечеру попахивало талой водой, горечью мокрых живых побегов и
звонким, но не страшным морозцем. Кроны деревьев уже полностью стряхнули с
себя снег, ветки распрямились и приобрели живую гибкость. Где-то в глубине
их тканей началось скрытое, пока едва ощутимое, движение соков земли. Кожура
на молодых ветках орешника и лозы слегка позеленела.
Древесина потеплела: около комля деревьев снег вытаял и образовались
воронки. На месте выгревов, у стенок обрывов и на южном склоне канав
появились первые куцые сосульки, похожие на морковку-каротель; часам к двум
пополудни то там, то здесь слышалась робкая капель. Обтаивали заячьи следы,
сбитые ветром сучки и веточки. Жизнь, притихшая в зимние месяцы, давала о
себе знать множеством самых разнообразных примет.
Декабрь и январь в этом году случились холодными и жестокими.
Многодневные, почти не прекращающиеся метели завалили лес, что называется, с
головой. Олени и косули спустились вниз. Убежав от одной опасности - от
голода, они попали в другую: зверей увидели вблизи селений и станиц. Пришли
первые вести о гибели оленей. В лесу стали замечать чужих людей, слышали
выстрелы. Лесники растерялись. Редкие посты не могли контролировать десятки
троп и большие лесовозные дороги, по которым браконьеры пробирались в
заповедные участки.
От всего этого делалось тревожно...
К висячему мосту через речку Саша подошел уже на закате солнца.
Отряхнул и связал лыжи. Но прежде чем ступить на обсохшие бревна переправы,
внимательно осмотрел тропу. Позавчера для контроля он засыпал дорожку ровным
слоем чистого снега. Сейчас на подтаявшем снегу отпечатались следы трех
человек. Кто они, зачем и куда направились? На этой стороне реки зубровый
заповедник - и только. Впрочем, это могли быть лесорубы, решившие пройти к
леспромхозу, который расположен за невысокой грядой километрах в восьми
восточней заповедной долины.
Поправив на груди карабин, Саша взял лыжи под мышку и пошел через
мостик. Бревна на старой переправе поскрипывали, тросик, натянутый вместо
перильцев, почернел, местами из него торчали и крючились разорванные концы.
Давно пора ремонтировать.
За мостом шла дорога и начинался поселок.
Елена Кузьминична стояла на крылечке, кутаясь в шаль. Ждала. Ничего не
сказала сыну, но по тому, как вздохнула - словно гору с плеч сняла, - он
понял, что очень беспокоилась.
- Как там? - спросила уже в комнате, помогая снять рюкзак и куртку.
- Порядок, - сказал Саша и, бросив взгляд на трубку рации в углу
комнаты, спросил: - Контора не вызывала?
- Батюшки мои, как же я сразу не сказала! - Елена Кузьминична застыла с
половником в руке. - Открой шкафчик, там записка.
Саша выдвинул ящик. На листке чернели две строчки, написанные нетвердой
рукой матери. "Двадцать четвертого февраля явитесь в контору заповедника,
имея при себе полную выкладку. Котенко".
Это значит, с оружием. Саша держал в руках радиограмму и силился
понять, что за вызов. Если хотят устроить облаву, то почему Котенко? Такие
события касаются не отдела науки, а главного лесничего. Он - начальник
охраны. А Котенко - зоолог.
- Наверное, в экспедицию пойдете, наверх, - подсказала мать.
- Наверно... - Саша ответил машинально, но про себя подумал, что и
Котенко может стать инициатором облавы, особенно когда дело идет об оленях.
Ел он с завидной быстротой, обжигаясь борщом. Мать сидела напротив и
смотрела на него с доброй улыбкой.
- Холодно наверху? - спросила она.
Саша кивнул.
- Весна только здесь, - сказал он, проглотив обед. - Там светит, но не
греет. Снег будто вчера выпал, белей нейлоновой рубашки, которую ты мне
купила. Как в Арктике.
- Когда ж ты теперь в контору?
- А вот сейчас отдохну и тронусь.
- А может, утром? Хоть выспишься дома.
- Я к десяти у Ростислава Андреевича уже буду. Там и высплюсь.
Елена Кузьминична стала собирать рюкзак.
Саша привык к своей работе, а мать - к его постоянным отлучкам.
Провожая его, она больше не плакала, не просила остерегаться и беречь себя,
потому что поняла бессмысленность этой всегдашней материнской просьбы. Чего
напоминать? В горах всегда трудно и почтя всегда опасно. А у Саши нет даже
собаки, способной защитить хозяина, отвести от него беду, прибежать,
наконец, домой, чтобы оповестить о случившемся.
Щенка Архыза, сына Самура, еще осенью взял зоолог заповедника Котенко.
Сказал, что хочет понаблюдать за этим полуволком, поучить его не столько
уму-разуму, сколько любви к людям. Дома без собаки плохо. Когда Саша в
отлучке, Елене Кузьминичне скучно и пусто: во дворе одни куры. Нет там милых
зверят, с которыми она провела все лето. Так привыкла к ним, что, когда Саша
отвел в лес и выпустил на волю олененка Хобика, а потом и озорного,
подросшего медвежонка Лобика, чуть не плакала.
За окнами быстро потемнело. День прибавился пока еще очень мало, и к
шести делалось сумеречно. Зажгли свет.
Саша собрал оружие, патроны, взял у матери уже готовый рюкзак, разложил
по кармашкам бритву, мыло, книжку и в две минуты оделся.
- Ну... - Он остановился у дверей. Рослый хлопец с пытливыми светлыми
глазами. Чуть рыжеватые волосы, высохшие, пока он обедал и собирался, лежали
непричесанной копной над открытым лбом.
Лицо его, спокойное и по-ребячьи светлое, опять огорчило мать
недостатком серьезности:
"Дитё. Господи, когда же он станет мужчиной!.."
- Ты уж это... - Она хотела сказать, чтобы аккуратней вел себя,
осторожней, если придется делать что-нибудь опасное, но не решилась и
сказала совсем другое: - Сообщи, куда поедете и когда вернешься, чтобы я
знала.
- Непременно. - Он улыбнулся, поняв ее переживания. - Постреляем по
мишеням - и назад.
- Если бы так!.. - вздохнула Елена Кузьминична и поцеловала его.
На улице поселка желто, вполнакала и, кажется, совсем напрасно горели
фонари - они освещали только небольшой круг утоптанного снега под столбами
да сами кривые, небрежно обтесанные дубовые столбы.
Дорожка, раскисшая за теплый день, уже окрепла, заледенела. Снег не
скрипел. Вечерний воздух хоть и морозный, а какой-то добрый, с привкусом
талой воды. И леса вокруг не белые от зимней пороши, а черные-черные, уже
таившие в себе загадку близкого обновления.
Время к теплу. К весне.
Саша свернул с улицы влево и остановился около лесовозной дороги,
спускавшейся с хребта к старой трассе. Глаза его приметили высоко на горе
бегающие лучики от автомобильных фар. Вниз, к дороге, шел груженый лесовоз.
Вскоре минский тягач вывалился из-за крутого поворота и, шипя
тормозами, остановился около Саши, стоявшего с поднятой рукой.
- В город? - спросил Саша.
- Садись, - коротко предложил шофер.
От Камышков до города считали семьдесят километров. Три часа для
груженой машины.

Расчет Александра Молчанова оказался точным: без четверти десять он уже
стоял у калитки дома, в котором жил Ростислав Андреевич.
На столбике забора зоолог прибил металлическую дощечку со словами
"Осторожно, во дворе злая собака" и с контурным рисунком овчаркиной
остроухой головы.
Саша без робости повернул щеколду и вошел во двор, вернее, в садик,
потому что зоолог плотненько засадил свои три сотки абрикосами, грушами и
виноградом. Теперь, по прошествии пяти лет, Котенко не знал, что делать с
разросшимися плодовыми джунглями. Единственно, что он предпринял, - это
соорудил более или менее пригодный ход от калиточки до дверей дома.
По этой узкой аллее навстречу Саше тотчас двинулась молчаливая темная
тень. Гость успел разглядеть, что собака идет, пригнув настороженную морду
по-звериному, к самой земле.
- Архыз... - сказал он с невольной укоризной.
Тень все так же молча бросилась к нему и втиснула морду между колен.
Архыз не взлаивал, не визжал от радости, он только преданно терся о Сашины
ноги и подрагивал, когда Саша забирался пальцами в густую шерсть на его шее.
Узнал!..
Как он повзрослел, как вырос за эти прошедшие месяцы!
Массивная голова с короткими, чуть подрезанными ушами, толстая шея с
густой шерстью и широкая грудь делали этого почти годовалого щенка похожим
на вполне сформировавшегося волка. Саша взял его за лапы и положил себе на
плечи. Архыз тотчас ухитрился лизнуть в подбородок: он еще не вполне
отучился от щенячьих привычек. Лапы у него были толстые, волосатые и
сильные.
- Ну, знаешь! - только и сказал Саша, подумав, что потомок Самура и
Монашки взял от родителей как раз все то, что делало его лучше.
Скрипнула дверь, в садовую заросль упала светлая полоса из сеней, и
голос Котенко спросил:
- Кто там милуется с волком? Написано на дверях по-русски: злая собака.
А ты, Александр, проник и портишь животное своими ласками. Давай, давай в
тепло!
- Я его и не угадал сперва. Вот вырос, правда, Ростислав Андреевич?
- А то как же! Молчановым будет предъявлен счет за прокорм и обучение.
Тот еще счет! Зарплатой не рассчитаешься. Ну, здорово, Саша, я тебя ждал еще
утром.
С того дня, как в Камышках похоронили Сашиного отца, а Котенко, обняв
осиротевшего Александра, долго говорил с ним о жизни, не столько утешая,
сколько наставляя на путь, - с того дня Ростислав Андреевич сделался для
молодого Молчанова постоянным наставником и верным товарищем. Именно он,
зная желание Молчанова-старшего, посоветовал Саше трудную работу лесника,
отставив на время мысль об учебе в Ростовском университете - не навсегда, а
на один год, чтобы не покидать мать и в то же время как следует проверить
себя: так ли уж предан идее стать биологом. Котенко вел переговоры с
директором заповедника и даже с главком, выколачивая для своего отдела еще
одну штатную единицу младшего научного сотрудника или хотя бы лаборанта,
чтобы иметь возможность впоследствии взять к себе Сашу.
Зоолог обнял хлопца и пропустил его вперед.
В доме зоолога устоялась та не очень уютная тишина, которая прежде
всего говорит о холостяцком образе жизни.
- Ужинать будем через полчаса, - сказал хозяин, опять усаживаясь за
стол, сверх меры заваленный исписанной бумагой и толстыми книгами с
бесчисленными закладками между страниц. - Ты располагайся как удобней.
Саша уже не первый раз гостевал здесь, чувствовал себя спокойно и
хорошо. Раздевшись, он пошел умываться, а когда вернулся, в глаза ему
бросился свежевычищенный карабин на стене около вешалки, патронташ и кинжал,
похожий на отцовский. Значит, в поход. Котенко не спешил делиться новостями.
- Как зубры? - спросил он из-за стола, не отрывая глаз от бумаги.
- Одиннадцать штук насчитал. Пасутся в долине. Худые, вялые, смотреть
жалко.
- Изголодались.
- Снегу на метр шестьдесят. Они там много траншей пробили, всё ищут.
Видел ободранные ясени, осину, клен, всю кору на острове очистили с
деревьев. Плохо им, Ростислав Андреевич.
- Да-а... - Зоолог задумчиво смотрел куда-то в угол. - Вчера мы
заказали вертолет, чтоб сбросить в два-три места сено и веники. Но что-то
авиация не торопится. Как бы не потерять зверей. До первой травы -
ой-е-ей!.. А они голодают.
- А вот олени... - начал было Саша.
- Знаю. - Голос Ростислава Андреевича сделался сердитым. - С десяток
убито. И где убиты, как ты думаешь? На делянках Аговского леспромхоза.
Завтра мы начнем чистить...
- Облава?
- Иного выхода нет, Саша. Обратились в милицию, а там говорят - своих
хлопот довольно, обходитесь лесной охраной.
- Трое чужих прошли через камышковскую кладку. Я след видел.
- Куда это они? - Зоолог потянулся за картой, наклонился над ней и
Саша. - Ну, понятно. Пройдут через места зимовки, свалят двух-трех и
прибудут вот сюда. У них тут как раз зимовье, понимаешь? Видимо,
браконьерская база. Ух как все это скверно!
Он поднялся над столом, большой, сердитый, и решительно свел брови.
- Ладно, - сказал, отодвигая стул. - Не будем мучить себя бесплодными
вопросами. Завтра попробуем наказать мерзавцев. А сейчас пойдем-ка, друг, на
кухню и поужинаем.
Архыз фыркал за дверью, царапал доски лапами, пытаясь проникнуть хотя
бы в коридор. Но не визжал, не лаял. И в этом его молчании лучше всего
чувствовался волк - свободолюбивый и гордый зверь, не способный снизойти до
унизительной просьбы. Котенко прислушался, улыбнулся.
- Знаешь, мы, пожалуй, возьмем собаку на дело. Еще неизвестно, как все
сложится на облаве.
Ужин стоял на столе. По привычке, усвоенной в горах, Котенко ел не с
вилки, а ложкой. Он и Саша сидели по разным сторонам узкого стола, между
ними стояла сковородка с румяной картошкой и две бутылки магазинного молока.
Холодного молока, чтобы запить жареную картошку. Саша тоже взял ложку.
Удобнее.
Предложение хозяина насчет Архыза он одобрил и тут же подумал, что
операция будет серьезной.
- На поводке пойдет? - спросил он чуть позже.
- Там видно будет. Понимаешь, вообще-то он не злой. Но характер уже
есть. Все молчком, взглядом спросит, взглядом ищет одобрения или порицания.
Ты его завтра при свете разглядишь как следует. Глаза умные, но щенячьи. А
так вылитый Самур. Та же голова, черная полоска на спине, шестипалые лапы.
Все точно. Если что и есть от волчицы, так это характер, какая-то затаенная
хитринка во взгляде. Людей, в общем, уважает, но все время, как мне кажется,
настороже.
- Ему еще надо объяснить, кто хороший, а кто плохой.
- Не-ет, друг мой, это уже из области дрессировки. Нам требуется, чтобы
он сам все понял, своим умом. Пусть набирается ума-разума по нагляду, по
хозяйскому поведению.
- Можно его впустить? - спросил вдруг Саша.
- Нельзя, - решительно ответил зоолог. - Это не домашняя болонка.
Понял?
После ужина Саша вышел во двор, и они все-таки посидели с Архызом на
крылечке. Саша гладил его, что-то шептал, а пес только плотней прижимал
голову к его груди, дышал чуть слышно, и сердце у него билось сильно и
нервно. Это было счастье, которого зверь еще не переживал.
Когда Саша вошел в комнату, Котенко спросил:
- Поговорили?
- Еще как! - И Саша засмеялся.
Спал он крепко, безмятежно. На крыльце дома всю ночь лежал,
свернувшись, верный и надежный сторож.

"Газик" не дошел до сторожки, потому что забуксовал в снегу,
раздавленном множеством тракторных гусениц. Похоже, все тракторы леспромхоза
побывали около сторожки. Центр вселенной.
Восемь лесников высыпали из брезентового кузова и, закинув карабины за
спину, быстро пошли к домику.
Саша Молчанов сюда не поехал. План несколько изменился. С тремя другими
лесниками и с Архызом он вернулся в свой поселок, чтобы, минуя его, подойти
к кладке через реку и сделать там засаду. Так распорядился Котенко, считая,
что если браконьеры в лесу будут отступать, то им деваться некуда, кроме как
пробиваться на этот мосток. Тут их и перехватят.
Сторожка стояла на опушке сильно изреженного, а попросту говоря,
вырубленного букового леса. Черная от времени, вместительная изба. Над
высокой железной трубой подымался обильный дым, у входных дверей снег
почернел от множества следов, тут валялись ломы, пилы, какие-то тряпки, сюда
же выплескивали помои. Грязное, небрежное жилье лесовиков.
Сбоку избы стоял старый, потертый трелевочный трактор. Недавно
выключенный мотор звонко потрескивал: остывал. С гусениц капала вода.
Значит, гости в сторожке.
Хлопнула дощатая дверь, на улицу высунулся было дедок с редкой
бородкой, но, увидев лесную охрану, тотчас юркнул назад, а спустя три
секунды выскочил снова и расплылся в улыбке.
- Хозяева прибыли! - неожиданно нежным, певучим голосом сказал дед. -
Давненько вас не видывал. Заходьте до мене, отдохните.
Согнувшись в дверях, Котенко с карабином в руках протиснулся первым.
В тусклой неподметенной хате стояли шесть коек, заправленных грязными
одеялами. Два человека в одежде трактористов старательно поправляли матрацы
и подушки: видно, спали и только что вскочили, когда дедок предупредил. Угол
избы, отгороженный фанерой, обозначал жилье деда.
- Кто будете? - спросил зоолог, не здороваясь.
- А вы кто, позвольте спросить? - спокойно ответил один из
трактористов.
Котенко представился, даже удостоверение показал. Тогда и они
назвались. Из дальней станицы хлопцы. И еще сказали, что трелюют лес тут
недалеко, заехали дружка проведать. Дед согласно кивнул. Дружок - это
значит, он сам.
Лесники стояли тесной группой, все с карабинами, лица у них были
настороженными и строгими.
- Обыщите помещение, - сказал Котенко.
- По какому такому праву... - начал было дедок, но замолчал.
- Подымись, - сказали трактористу на первой кровати. - Твоя постель?
- Тут все обчее. - Парень сидел, покачиваясь на пружинах. Не торопился
вставать. Его взяли под руки, оттеснили в угол, сдернули матрац.
На сетке под матрацем лежал карабин.
- Твой?
- Тут все обчее, - оскалился он снова.
- Патроны где?
Хлопец только плечами пожал: какие еще патроны?
Второй тракторист отошел заранее и сел у запотевшего окна. Всем видом
своим он говорил, что до этой хаты ему нет никакого дела. Но под тем
матрацем, где он лежал до этого, тоже нашелся обрез.
- Твой? - спросил Котенко.
- Понятия не имею. - Он деланно отвернулся. - Мы тут чужие...
Дедок заохал и проворно юркнул к дверям. Его успели схватить за штаны.
- Посиди в хате, - сказал Котенко. - Еще рано оповещать других. Мы
как-нибудь сами.
В фанерном закутке топилась плита. На плите варилось мясо.
- Оленина, - сказал опытный лесник. - А ну покажь, откуда рубил? Где
туша?
- В магазине туша, - весело огрызнулся дед, стараясь обратить все в
шутку. - Рупь семьдесят за кило.
Два лесника вышли. Отыскать разрубленную тушу под снегом у задней стены
не составляло труда. Браконьеры не очень хоронились.
Документы у трактористов брали силой. Дедок сидел на положении
постороннего. Котенко спросил у него:
- Где остальные?
По мятым постелям нетрудно было догадаться, что постояльцев тут
шестеро. Значит, четверо на охоте: под их матрацами оружия не оказалось.
Составили протокол, трактористов усадили в "газик" и увезли в ближайшее
отделение милиции. Пятеро остались ждать "охотников" из леса.
Перевалило за полдень. Дедок, растеряв наигранное оживление, замкнулся,
чесал бородку, охал, засматривал в окно. На улицу его не выпускали: найдет
способ предупредить. Но никто пока не шел из лесу.
- Так дело не пойдет, - сказал наконец Котенко. - Надо их встретить. А
ну, старый, говори: сколько их, кто такие?
Дедок вздохнул.
- Я как на духу. - Он слабо махнул рукой, решив купить себе
снисхождение. - Четверо пийшлы, все с ружьями. А хто такие, вот как перед
богом, не можу сказать. Прийшлы, ночевали и подались в лес. "Диду, подай.
Диду, свари..."
- Куда пошли? - быстро спросил Котенко.
- Ось бачьте направо горку? Аж до нее.
Зоолог поднялся, назвал троих, они вскинули карабины и вышли. Двое
остались с дедом. Кто знает, не появятся ли новые "охотнички". Видно, тут у
них база.
Дедок тоже вышел. Он топтался на снегу рядом с лесниками, скорбно
почесывал бородку и нет-нет да и поглядывал остреньким взглядом влево, на
пологую горушку с вырубленным лесом. Котенко перехватил его взгляд раз,
другой и понятливо сощурился. Внезапно спросил:
- Так куда же они все-таки пошли?
- А бог их знает! - с притворным смирением отозвался дедок. - Чи
вправо, чи влево - не углядел.
Зоолог и трое остальных разобрали лыжи, но поначалу пошли пешком. Снег
в лесу, истоптанный гусеницами тракторов, слежался, пожелтел и засорился.
Всюду валялись сучки, стояли свежие пни бука и граба. По мере подъема
дорожки редели, близ вершины перевальчика исчезли почти все. Только старая и
новая лыжня уходили вниз, где за ручьем начинался заповедник. Кажется,
Котенко не ошибся в выборе направления, деду не удалось сбить его со следа.
- Вчетвером топали, - сказал один из лесников, внимательно осмотрев
лыжню. - Еще морозом не прихватило.
Ручей переходили на лыжах. Вокруг стоял голый лес, ветер тихо и
печально посвистывал в ветках ольховника, обивал шишечки. Стало холодней,
все надели рукавицы.
Когда поднялись на противоположный склон, покрытый разномастным
пихтарником, сверху вдруг накинуло дымком далекого кострища.
- Тихо... - предупредил Котенко и передвинул карабин на грудь.
Лыжня перед ними разошлась веером. Они шли теперь на дымок, застрявший
между белых и черных стволов редколесья. Подъем снова сделался круче, но
вдруг сломался, и началась плоская ступенька горы, густо заросшая пихтой.
Лес широким полукольцом охватил нижнюю часть высокого массива.
Из этого леса прямо на них выкатилась человеческая фигура. Бойко и
весело отталкиваясь палками, "охотник" шел по старой лыжне. Он сгибался под
тяжестью большого рюкзака за спиной. Короткий обрез болтался на груди
браконьера. Уверенный в безопасности, разгоряченный удачной охотой и хорошей
дорогой, браконьер не смотрел ни вперед, ни по сторонам. И когда четыре
карабина почти уперлись ему в грудь, он еще несколько секунд улыбался, не
сумев сразу постигнуть происшедшее. А в следующее мгновение, сообразив, упал
вдруг назад, на мокрый и грязный от крови рюкзак с мясом, перехватил обрез,
и не успели лесники навалиться на него, как прогремел выстрел, нацеленный не
в людей - в небо. В ту же секунду браконьер заработал такой удар прикладом,
что только замычал от боли.
- Лебедев, отведешь этого мерзавца до зимовки, - приказал Котенко, а
сам уже стал на лыжи. Он спешил. Ведь те, что остались в лесу, слышали
выстрел и, конечно, ударились в глубь долины.
- Кого стрелил? - строго спросил Лебедев у пленника.
- Я не зна-аю, я только отношу... - плаксиво ответил пленник, сразу
растерявший всю свою воинственность. Хоть и с опозданием, но до него дошел
наконец весь трагизм "веселенькой охоты", и он живо представил себе не очень
завидное будущее.
- Сколько вас там, у костра?
- Не зна-аю... - скучнее прежнего завел он.
Лебедев, пожилой и суровый с виду лесник, вдруг сделал свирепые глаза и
широко замахнулся прикладом.
- Ну?..
Парень упал и, заслоняясь руками, признался:
- Трое там...
- Трое! - крикнул Лебедев вслед своим, уже вошедшим в лес.
До костра оказалось метров шестьсот. Там уже никого не было. Только
следы преступления. Безрогая голова оленухи, шкура, перевернутый впопыхах
котелок с мясом, даже расчатая пачка сигарет в красной коробке. Быстро
они...
А куда, спрашивается, убежишь, если снег кругом? Он все равно выдаст
беглецов с головой.
- Смотри-ка, а мясо забрали с собой, не захотели оставить, - сказал
Котенко. - И винтовки не бросили. Ладно, пусть вытряхнут силенку, от нас они
не уйдут.
Он открыл планшетку и сверил направление по карте. Точно, побежали в
сторону Камышков, как они с Сашей и предполагали. Их там встретят.
У костра закурили, а передохнув, пошли по свежей лыжне, изредка
отступая с нее, чтобы спрямить нервно петляющий путь беглецов.
День стал клониться к вечеру, сильней морозило; лыжня браконьеров
стекленела, идти по ней было легко, и лесники, не особенно напрягаясь,
сближались с беглецами.
- Видать, здоровые, подлецы, если ни ружей, ни поклажи не скинули, -
сказал лесник, идущий сзади.
- Надеются уйти, - отозвался Котенко. - Тут до кладки шесть километров.
Часа не пройдем, все-таки под горку движемся.
Только один раз, когда переваливали небольшую высоту, удалось увидеть
браконьеров в бинокль. Впереди у них шел высокий, за ним едва поспешали еще
двое; передний все оглядывался и, должно быть, понукал отстающих. У всех
были рюкзаки и винтовки.
Не больше половины километра разделяло их, когда путь браконьерам
преградила река. Она катила темную воду меж белых берегов, глухо ворчала;
над рекой вился парок, и вид у зимней воды был до дрожи неприятный.
Беглецы вышли точно на кладку. Соскочили с лыж, бросили их в кусты, и
высокий первым ступил на обсохшие бревна. Сзади раздался пронзительный
свист: Котенко оповещал засаду.
- Перейдем и скинем бревна, - обернувшись, хрипло сказал высокий. Он с
надеждой смотрел на поселок. Там дорога. Уйдут.
Когда между берегом и браконьерами осталось метров пятнадцать, из
кустов вышли трое. Саша держал на поводке Архыза. Собака вытянулась,
напряженный взгляд ее спрашивал хозяина, что делать.
Высокий остановился на мостке так резко, что идущий за ним ткнулся в
его рюкзак и недоуменно глянул через плечо ведущего. Попались! Сгоряча
повернули было назад. Но и там уже стояла лесная стража. Догнали. И тогда
передний взмахнул рукой - в реку полетела винтовка. Следом бухнулся рюкзак.
- Живо! - Высокий командовал на виду у лесников. Он знал, как
поступать. Вещественные доказательства...
Еще одно ружье бухнуло в воду, потом полетел второй тяжелый рюкзак. С
берегов что-то кричали, но в эту минуту третий браконьер, не удержав
равновесия, полетел вниз, только руки раскинул. Холодная вода, словно боясь
упустить его, тотчас накрыла с головой. А потом, не мешкая, понесла вниз,
переворачивая, как желанную игрушку.
Все замерли. Погиб...
Бросив поводок и на ходу стаскивая с себя карабин, полушубок и шапку,
Саша Молчанов рванулся по берегу; проворно прыгая через кусты, он отстегивал
пуговицы, ремень, сбрасывал все лишнее, но не спускал глаз с утопающего.
Браконьер барахтался, временами всплывал, белое лицо его с вытаращенными,
полными ужаса глазами то мелькало над водой, то снова погружалось. Поток
вертел его. Даже если он умел плавать, все равно плохо: тяжелая одежда
утянет вниз, бешеная вода ударит разок-другой о камни, и тогда придется
искать его останки далеко за грозными порогами близкого ущелья.
Обречен...
Следом за Сашей, волоча поводок, мчался Архыз.
Опередив погибающего, Саша у самой воды скинул сапоги и, не раздумывая,
бросился наперерез. Несколько метров он прошел по камням, но, когда стало
выше колен, вода сбила его, и он поплыл наискосок по течению. Белая рубаха
холодно облепила плечи, спину, светлые волосы ополоснуло водой; он мотнул
головой, и в это мгновение ему под ноги как раз подтащило уже погрузившееся
тело. Саша схватил утопающего за воротник полушубка и, сильно отгребаясь
одной рукой, поплыл к тому, более близкому берегу.
Архыз бросился в воду пятью секундами позже. Ужас и отчаяние выражали
его вытаращенные глаза, когда ледяная вода лизнула под шерстью горячее тело.
Казалось, что Архыз сейчас повернет назад, но преданность переборола в нем
страх.
Собака догнала Сашу; он почувствовал, как что-то царапнуло его по
спине, коротко оглянулся; тут как раз утопающий навалился на него, и Саша,
опасаясь судорожной хватки, скользнул над бьющимся телом и оказался чуть
сзади. Архыз ляскнул зубами совсем рядом. Саша успел заметить в пасти его
рукав полушубка. Собака помогала тянуть человека к берегу.
- Так, Архыз, так... - едва разжав зубы, произнес Саша и, к радости
своей, ощутил под ногами скользкий камень.
Сильно оттолкнувшись, он оказался на мелководье, упал, еще раз окунулся
с головой в яме, но воротника спасенного не выпустил и опять наткнулся на
Архыза. Оставив чужой рукав, собака кинулась к хозяину.
Вот она, отмель, покрытая валунами. Оскользаясь на омытых камнях,
падая, дрожа от леденящего холода, Саша потянул браконьера на мелководье, в
два приема вытряхнул его из одежды. Голова утопленника безвольно моталась:
он все-таки успел захлебнуться. С берега на отмель прыгали лесники. Котенко
стащил с себя полушубок, оборвал на Саше мокрую рубаху, накинул сухое и,
пока стаскивал сапоги, все кричал:
- Бегай, бегай, мы сами управимся!
Трещали кусты - это бежали с того берега. У кладки, охраняя высокого и
его сообщника, остался один лесник.
Запылал костер. Саша в Котенковом полушубке, сапогах и шапке бегал
вокруг костра, махал руками. Все в нем дрожало, он просто задыхался от
холода. Архыз ежесекундно отряхивался, и на него набрасывали другой
полушубок, но он выскальзывал и, сумасшедше подпрыгивая, делал круги около
Саши.
Браконьера откачали; он лежал у огня и хныкал, кого-то клял, бормотал
непонятные слова и, кажется, еще не очень понимал, что такое стряслось за
эти семь или десять минут.
- Хлебни. - Котенко протянул Саше флягу.
Тот хлебнул, закашлялся, а когда огонь разгорелся, их обоих усадили с
подветренной стороны и, невзирая на дым, искры и жгучее тепло, основательно
принялись растирать водкой.
Высокий и второй браконьер с конвоем подошли и безучастно стали в
сторонке. Стемнело. На лицах людей заиграл красный отсвет огня. Высокий
иронически улыбался. Похоже, осуждал глупца, так неловко упавшего в реку. А
может, и того, молодого, который бросился за ним. Котенко глянул на него и
весь передернулся от гнева.
Он только сейчас узнал высокого. Это был... лесник охраны.
- Снимай одежду! - приказал он, и голос его, дрожащий от бешенства,
заставил высокого поспешно сбросить с себя полушубок.
Шапку с него попросту сорвали.
- Сапоги - живо! Брюки!
- Ну, уж это слишком, - пробормотал вожак, однако подчинился.
Чувствовал лютую ненависть людей, готовых растерзать предателя. Такого еще
не было: лесник - и браконьер!
- Пройдешься в подштанниках, пусть люди полюбуются, - зло сказал
Котенко.
- Ты за это ответишь, - не менее злобно произнес высокий.
Теперь этот тип стоял на морозе в синих кальсонах и шерстяных носках и
почесывал нога об ногу. В его одежду вырядили потерпевшего.
Архыз вывернулся из-за поворота, когда входили в поселок. Через две
минуты увидели бегущих навстречу людей. Впереди всех торопилась Елена
Кузьминична. Увидев Сашу, она перевела дух и закрыла глаза.
- Ты что, ма? - Саша взял ее за руку.
Она не ответила. Только провела ладонью по плечу сына. Потом уж
сказала:
- Прибежал Архыз, мокрый, с обрывком на шее, я подумала бог знает
что...
- Глупый он, какой спрос со щенка... Искупался где-то и тебя напугал. А
мы тут, за рекой, военную игру проводили.
Елена Кузьминична коротко глянула на голубые ноги длинного, на двух
понуро съежившихся "охотников" и все поняла.
- Давайте прямо в Совет, - скомандовал Котенко. - Вызовем милицию из
города.

Глава вторая

ДРУЗЬЯ ДЕТСТВА

Архыз степенно вошел во двор к Молчановым. Здесь все вызывало смутные
воспоминания.
Вот щелистая оградка с мертвой паутиной пожелтевшей ожины и
таинственной темнотой под снегом на кустах; сюда притащил единственного
своего щенка заботливый овчар по прозвищу Самур.
Вот крылечко и лаз под него. Сюда, под это крыльцо, он убегал от
опасных проказ своего друга - медвежонка Лобика и, свернувшись колечком,
спал и видел неясные, но почему-то всегда страшные сны, от которых
подрагивала кожа и рвался из горла тихий, жалобный крик.
И двор этот, где резвились олененок Хобик и медвежонок Лобик - питомцы
лесника, Архыз отчетливо помнил.
Как весело и хорошо жилось им втроем! Утром хозяйка приносила молоко и
кашу. Общее корытце до сих пор стоит в углу около конуры. Они набрасывались
на еду и, кося глазом на соседа и толкаясь боками, старались друг перед
другом, а Лобик даже сердито фыркал, безуспешно пытаясь напугать маленького
Архыза и длинноногого Хобика.
Отвалившись от корытца, вялые, отяжелевшие малыши укладывались в тени
шелковицы, стараясь не терять приятной близости, и с добрый час дремали.
Первым всегда вставал и потягивался олененок. Он принимался тормошить
Архыза, толкал его лбом, и щенок, озлившись наконец, кидался на обидчика.
Начиналась возня, а ленивый медвежонок благоразумно отползал за ствол дерева
и сонно поглядывал оттуда. Но когда Архыз, пробегая мима, цапал его за
волосатую ляжку, Лобик тоже не выдерживал и включался в мальчишескую
потасовку.
Если во двор спускался молодой Молчанов и с криком принимался бегать и
ловить их, ну тогда пыль столбом! Начиналась карусель, всем доставалось, а
Саше больше всех.
Веселое детство, так быстро минувшее еще до того, как пришла пахнущая
сырым листом поздняя осень!
К тому времени малыши подросли; забор уже не держал Лобика, его проказы
становились день ото дня серьезнее. Вскоре Саша увел его в лес и оставил
там. В доме Молчановых тогда случилось что-то непонятное для малышей.
Перестал появляться хозяин с черными усами, к которому они все трое
испытывали какое-то особое уважение пополам со страхом. Хозяйка тоже много
дней не выходила во двор; кормил их молчаливый Саша, а когда спустя
некоторое время вышла Елена Кузьминична, то ей почему-то тоже было не до
игр... Да и молодой Молчанов изменился: вечерами он подолгу сидел на
крыльце, смотрел куда-то вдаль и словно никого из них не видел. А однажды
даже плакал, и эти незнакомые звуки вызвали у Архыза дикое желание усесться
рядом, поднять затосковавшую мордочку и выть, выть, опустошая свое сердце.
Когда же увели Лобика, щенок остался один и переселился из-под крыльца
в будку, где ранее жил Самур, а потом медвежонок.
И вот он снова в этой конуре.
Она стояла на старом месте, заваленная снегом, необжитая, с устойчивым
запахом запустения, сквозь который слабо-слабо пробивался дух прежнего
владельца ее - Лобика, а с ним и воспоминания о минувшем.
Архыз ходил по двору, исследуя каждую пядь земли. Он натыкался на
запахи, в его голове смутно проявлялись, как на очень недодержанной пленке,
контуры картинок минувшего; было почему-то тоскливо, до боли хотелось
ясности, друзей, возврата прежнего, он не мог понять и осмыслить, что это
невозможно, что время необратимо, все вокруг него стало чуть-чуть другим, да
и сам он уже далеко не прежний Архыз.
Если что и осталось, как прежде, то это неимоверная привязанность к
рукам хозяйки, из которых он получал пищу. К Елене Кузьминичне вчера он
кинулся, как прежний щенок, лизал ей руки, повизгивал, выделывал такие
кульбиты, что она не могла не улыбнуться.
А вот Сашу Архыз воспринял иначе - пожалуй, строже, и в этой строгости
проглядывала не слепая привязанность, а какое-то устойчивое желание быть
полезным и нужным ему. Молодой хозяин ничем не выказывал своего права, но
интуитивно Архыз чувствовал его власть и силу; собаке хотелось быть его
тенью, его охранителем, продолжением его рук, воли, желаний. Он и в холодную
реку бросился сегодня потому, что, увидев опасность, мгновенно решил
поддержать хозяина. Он скорее бы утонул, чем покинул Сашу. Шло ли это
могучее чувство от предков по собачьей линии, было ли оно в крови волков,
являющихся прародителями самых древних друзей человека, сказать невозможно.
Это строгое чувство подымало Архыза высоко над всем, что было в дни и
месяцы бездумного его детства.
Он сделался взрослым.

Глубокой ночью из поселкового Совета вернулся Саша.
- Этих увезли в город, - сказал он. - Все ясно, попались с поличным. И
кто верховодил? Козинский, свой брат - лесник! Не меньше восьми оленей
убили, так по крайней мере выяснилось при первом допросе.
- Ну, а тот... - Елена Кузьминична уже все знала, - которого ты
вытащил, он-то как?
- Лысенко? Неопытный, его Козинский затянул. Плакал, каялся. Парня
отпустят. Хватит с него страха. Он тоже из Саховки, тракторист.
- Может, притворство одно?
- Козинский уже судился раз, отец ловил его. Пройдоха, каких мало. И
как его в штат взяли? А остальные... Никто им не объяснил толком, что
выстрел в заповеднике - преступление. Ни по радио, ни как иначе. Они
удивляются: подумаешь, убил козла или оленя! Дикие ведь. Вот если бы из
колхозного стада...
Елена Кузьминична слушала сына, не спуская с него внимательного,
изучающего взгляда. Вдруг озабоченно спросила:
- У тебя ничего не болит? Температуры нет?
Саша виновато улыбнулся.
- Есть насморк. Это после купания. Пройдет. Котенко меня там водкой
поил. Знаешь, я, наверное, целый стакан выпил, если не больше. И ничуть не
опьянел. Вот как остыл! А уж потом... Сейчас вспомню - так мороз по коже.
Холоднющая вода!
- Я тебе малины заварила. Поешь, а потом выпьешь перед сном. На всякий
случай.
Саша мерз и кутался даже в теплом доме. Но все же до ужина разок вышел
к Архызу. Тот сразу ткнул морду в колени, прижался и застыл.
- Высох? - спросил Саша и потрепал собаку меж ушей. - А ты у меня
молодец! Слышишь: мо-ло-дец!
Спал Архыз на крыльце. Из дома до него доходил приглушенный разговор,
одновременно он слышал все, что происходило на улице, вне двора, и в то же
время спал, спокойный за будущее, радостно взволнованный, что снова оказался
в родном доме.
За оградой усадьбы и дальше в лесу, с нетерпением ожидающем весны,
глухо и монотонно шумели под ветром голые ветки. Это был голос дебрей.
Он тоже доходил до ушей и чуткого носа Архыза.
Уже под утро ветер с заречного увала принес едва различимый запах, от
которого дрогнула кожа, и на шее Архыза сама по себе взъерошилась шерсть. Он
поднял морду и повел влажным черным носом. Ветер упал, и запах исчез. Но
через минуту новый порыв опять донес чуть слышную весть о звере, об
особенном звере. Архыз спрыгнул с крыльца и, легко перемахнув через оградку,
стелющейся рысью пошел по старой, хорошо промороженной тропинке к тому
месту, где река на подходе к ущелью разливается в широком русле, выстланном
большими, плохо обкатанными валунами.
Архыз скакнул с берега на первую глыбу, с нее на следующий камень,
слегка оттолкнувшись, перелетел на третий, на четвертый, едва касаясь
забрызганной, льдистой опоры. Не прошло и тридцати секунд, как он опустился
по ту сторону на чистый снег среди редких прутьев тальника.
Лес возвышался рядом.
Отсюда исходил теперь уже ясный запах зверя.
Нельзя сказать, что Архызом руководила природная звериная
воинственность или какая-то уж очень деятельная жажда битвы. Слов нет, запах
зверя всегда возбуждает в собаке - а тем более имеющей примесь волчьей крови
- желание погони, если зверь слабее и бежит, или даже битвы, если зверь не
против такой схватки. Зов предков и постоянная страсть утвердить свое право
называться сильнейшим и, конечно, еще что-то от темных инстинктов хищника,
не очень известных людям, - все это причинность борьбы, как, впрочем, и
стремление утолить голод. Но запах, поднявший сытого Архыза с его
обязательного охранного поста на крылечке, был особенным запахом, знакомым
ему. Он разжигал в собаке жгучее любопытство, будил что-то ребячливое,
дорогое, но почти утерянное.
Запах этот он знал: то был запах конуры во дворе Молчановых. Запах
Лобика. Медвежонка, рядом с которым прошло детство.
Архыз прекрасно видел в сумрачном лесу и хорошо слышал запахи и звуки.
Он уже не бежал, не шел, а крался. Вытянувшись, хвост на отлете, несколько
прижавшись к земле, он клал свои толстые лапы на снег так, что они ложились
не одним только следом, а всем запястьем - мягко и не грузно - и не проминал
наст даже около кустов, где снег всегда менее крепок.
Архыз замер и прижался к камням. Близко за скалами послышалось шумное
сопение. Звенели потревоженные листья. С удвоенной осторожностью и с
каким-то очень легким сердцем, словно находился он не в диком лесу, а опять
на своем дворе, Архыз подполз к угловатому камню, бдительно и хитро прикрыв
заблестевшие глаза. Теперь он знал, кто там, впереди, и уже не боялся. Он
попросту возобновлял игру, прерванную полгода назад.
Небольшой, но очень лохматый годовичок пятился к скале задом, лапами
очесывая перед собой пружинисто согнувшийся куст шиповника. Всей пастью
медвежонок непрерывно хватал из-под лап ягоды и жевал их споро, но с
какой-то откровенной досадой. Нетрудно догадаться, что его сердило. Ягоды
шиповника, с точки зрения гурмана, устроены не очень удачно: в сладкой и
вкусной оболочке таились волосатые семена. Кому понравится мед пополам со
старой, слежавшейся ватой!
Медвежонок счесал с пучка веток последние ягодки, но все еще продолжал
пятиться назад. Ветки внезапно вырвались, он не удержался на крутом склоне и
беззвучно повалился на спину, но тут же по-кошачьи перевернулся и...
оказался прямо перед Архызом. Мгновение испуга, ужаса. Они отпрянули в
разные стороны, вздыбились, сверкнули глазами. Это было решающее мгновение.
Или, не разобравшись в родстве, кинутся сейчас в схватку, и тогда прощай
дружба и все прошлое, потому что запах крови способен заглушить благоразумие
и трезвость. Или узнают друг друга...
Архыз как-то по-странному тявкнул, как будто упрекнул на своем языке
или устыдил: "Ай-я-яй, своих не узнаешь!" Медвежонок удивленно вытянул шею,
нос у него заходил, сморщился. "Ну, прости, брат, испугал же ты меня", -
говорили его глаза, а вслед за этой несомненно дружеской мимикой он вдруг
упал на спину и задрыгал лапами, словно в хохоте зашелся. Ну до чего смешно!
Архыз подпрыгнул ближе, потом через него, ляскнул зубами, а Лобик - молочный
брат его, изловчился и легонько зацепил когтистой лапой по боку собаки.
Обменявшись столь своеобразными приветствиями и любезностями, они легли
животами на снег, почти нос к носу, и стали рассматривать кусты по сторонам,
камни и свои лапы, не встречаясь, однако, взглядами, что являлось,
по-видимому, высшей формой вежливости. "Не лезем в душу", - сказали бы по
этому поводу люди. Просто и содержательно: "Ну, как ты, брат?" - "А ты как?"
- "Да вот, как видишь".
До чего же здорово, что встретились!
Очень лениво начало рассветать. Тусклое небо подымалось выше,
освобождая место ясному дню; стали видны отдельные деревья, черный обрыв
внизу у реки, дымки над поселком на той стороне и примятые кусты без ягод.
Начиналось утро.
Медвежонок вскочил и боком-боком, оглядываясь и озорно сверкая желтыми
глазками, побежал в гору, явно приглашая за собой Архыза. Тот вскочил и,
пританцовывая, какое-то время бежал за Лобиком. Но когда Лобик остановился,
чтобы перевести дух, Архыз, в свою очередь, запрыгал около него, сделал круг
и побежал обратно, повизгивая от удовольствия, потому что Лобик принял
приглашение и последовал за ним. Чуть погодя все это дважды повторилось, и
стали ясными маневр и цель: каждый приглашал друг друга в гости, за собой.
Захваченный воспоминаниями, Лобик спустился вслед за собакой почти до
самой реки. Уже виднелись дома поселка, какие-то звуки человеческой
деятельности доносились сюда. Он двинулся было к воде, но вдруг пошел тише,
еще тише, совсем остановился и, печально свесив тяжелую голову, стал следить
за удаляющимся Архызом.
Собака остановилась раз, другой, словно спросила: "Ну, что же?" В
поселке меж тем начался разномастный лай: там почуяли, наверное, зверя. И
Лобик не сделал дальше ни шагу. А тем временем Архыз вспомнил, что дом
остался без защиты, что хозяин может уйти, и это сразу отдалило его от
Лобика и всех утренних приключений. Он еще немного повертелся на берегу,
пока медвежонок оставался в поле зрения, а потом скакнул на камень, на
другой, вылетел на тот берег, встряхнулся и, уже не оглядываясь,
целеустремленным галопом помчался к дому. Лобик постоял на берегу,
потоптался, моргая обиженно и часто, даже встал на задние лапы, словно
сказал последнее "прости", и, медленно вихляя задом, пошел в свой распадок,
где росли вкусные ягоды с начинкой из ваты.

Медведь, пожалуй, одно из немногих животных, который легко мирится с
одиночеством.
Тихоню-шатуна охотники встречают гораздо чаще, чем отбившегося от семьи
волка, хищную рысь, одинокую лисицу или шакала. Чем меньше по размеру и силе
животное, тем охотнее ищет оно себе подобных, чтобы в окружении братьев
сгладить свой постоянный страх перед хищниками и помочь друг другу в беде.
А что медведю? Он может постоять за себя, он меньше других испытывает
недостаток в пище, потому что ест все - от кореньев и травы до мяса. Он не
бегает сломя голову по горам, а находит все нужное для себя тут же, где
остановился. В самую трудную пору метельной зимы, когда голод донимает
оленей и коз, волков и зубров, медведь отыскивает логово поглубже и спокойно
дремлет в непродуваемой берлоге.
Одиночество не страшит медведя. Скорее облегчает жизнь, потому что он
ни о ком не заботится и никого не защищает, кроме себя.
Одиночество делает характер медведя эгоистичным.
Когда Саша Молчанов осенью увел Лобика в лес и за какой-нибудь час
перевел своего питомца из веселого общества в дикую, мрачноватую обстановку
лесных гор, медвежонок не проявил особенного беспокойства. Саша был даже
неприятно удивлен той поспешностью, с которой неблагодарный друг умчался от
него в заросли, не соизволив оглянуться.
Простим это зверю. Подросший Лобик так соскучился по простору, что,
очутившись в лесу, он сломя голову помчался куда глаза глядят, лишь бы
израсходовать запас энергии, скопившейся в мускулистом теле. Движение,
движение и движение - вот что диктовал ему мозг. Потом, когда первое
опьянение свободой и простором исчезло, Лобик обеспокоенно стал искать Сашу
Молчанова, Хобика и Архыза, бегал туда-сюда, но скоро запутался в кустах; а
когда на горы опустилась темень, а с ней пришла таинственность и даже
скрытая опасность, медвежонок забился в первую попавшуюся щель между камнями
и просидел там всю ночь.
Утром он уже, как заправский лесной житель, искал под трухлявыми
стволами улиток и личинки, попробовал несозревший шиповник, неожиданно вышел
в рощу дубов и с охотой поел свежих желудей, которые все еще падали.
Отсюда его изгнали кабаны. Они явились под вечер целой семейкой;
рассерженный секач тотчас же бросился в атаку и загнал Лобика на корявое
дерево. Лобик изрядно перетрусил, сидел на суку ни жив ни мертв и только
обиженно моргал, а когда кабаны наконец ушли вниз по склону, долго еще
вслушивался в шелест леса, прежде чем слезть и убежать повыше на гору.
Стояла теплая пора, благодатная осень одаривала животных всяческими
плодами, и Лобик почти не испытывал голода. Рос он удивительно быстро, через
месяц его не узнали бы Молчановы. Шерсть на нем из рыжей с белесыми
подпалинами на животе сделалась темно-коричневой и очень погустела.
Подушечки на пальцах и пятках окрепли и уже не болели, когда приходилось
идти по острым камням. Лобик совершал долгие путешествия с горы на гору и
дважды отваживался добираться до высокогорных лугов. Эти прогулки походили
на преднамеренное желание "остолбить" для себя постоянную территорию,
"прописаться" на ней.
На лугах он впервые встретил стайку серн, мгновенно вспомнил Хобика и,
радостный, приятно пораженный, помчался на сближение. Каково же было его
удивление, когда серны в страшном испуге умчались прочь. Он обнюхал следы,
помёт и понял, что это совсем не то. Заодно медвежонок догадался, что не
только он может пугаться, но и его боятся. Приятное открытие!
Сытый и довольный собой, Лобик потом не раз гонялся ради собственного
удовольствия за турами на вершине длинного хребта, даже за взрослыми
оленями, которые медленно, с достоинством, но все же уходили от проказливого
существа.
Когда захолодало и над горами пошли дожди, а вершины покрылись снегом,
Лобик загрустил. Он несколько раз выходил к поселку, но приблизиться и найти
свой дом, где осталась такая славная конура, боялся. Спать под густой ожиной
стало неудобно, шерсть плохо высыхала, и вообще не хотелось вставать,
обволакивала лень.
Однажды Лобик отыскал отличную нору. И хотя она пахла старым хозяином,
он не испугался, потому что это был родственный запах. Спокойно залез в
чужой дом, а к утру благодарил судьбу уже за то, что еще с вечера приметил
узкий лаз наверх, второй ход, вроде отдушины. Дело в том, что не успел он
уснуть, как явился хозяин. Большущий медведь-шатун рыкал таким густым басом
и так бесцеремонно полез в берлогу, что Лобика словно подбросило. Не имея
времени на объяснения, он пулей вылетел в узкий лаз и что есть силы помчался
в лес, натыкаясь на стволы и падая.
Но сколько же можно бездомничать? День ото дня становилось холодней. У
Лобика все чаще перед глазами возникала мутная пелена. Непонятная леность
охватывала тело. Хотелось спать.
Когда сделалось совсем плохо, он наткнулся на нору, прямо-таки
созданную по его размеру. Осторожно приблизившись, Лобик почувствовал там
чужого, но этот не мог быть большим и сильным, и медвежонок не отступил, а
сам рявкнул как можно грознее. Затем... Затем он и опомниться не успел, как
небольшая, но верткая енотовидная собака уже вцепилась ему в ухо, ударила по
боку всем телом, чтобы сбить, а он, озлившись, тоже хватанул забияку лапой,
и у норы началась потасовка.
Впервые Лобик дрался по-настоящему. Острозубый и остромордый енот
защищал свой зимний дом, а Лобик отвоевывал себе право на спокойную зиму.
Дрались они самозабвенно, и осилил все-таки медвежонок: он прокусил
енотовидной собаке ногу, и та, спасая жизнь, умчалась, взвизгивая от боли и
гнева. А Лобик лег у отвоеванной норы и стал зализывать раны.
Стоит ли говорить, как ловко устроился Лобик после этой битвы!
Раза три или четыре он вылезал из удобной норы, но далеко не отходил,
смутно догадываясь, что если он отбил у енота жилье, то почему не могут
таким же образом выселить и его.
Лобик уже твердо усвоил: все живое делится на две части - на тех, кто
слабее его, и тех, кто сильнее.
Он сам находился пока где-то посредине. Нельзя жить, не сознавая своих
возможностей. Такова лесная истина.
Засыпая под вой ветра и ледяной дождь, Лобик видел сны. И все они так
или иначе были связаны с его детскими месяцами. Не помнил он, как погибла
его мать и как нашел его лесник. Но зато являлись ему в зимние ночи и
смиренный слабенький Архыз, и озорной Хобик, и добрый их покровитель Саша.
Опять, уже в грезах, переживал он свое детство, историю своей
маленькой, не очень счастливой жизни.

Зима на Кавказе не долгая, хотя достаточно суровая и снежная. Спать бы
Лобику до конца марта, когда обильно начинают таять снега, но ему не дали
досмотреть приятные грезы.
В феврале, незадолго до известной нам встречи с Архызом, на его берлогу
наскочила семья волков. Кажется, им позарез нужна была удобная квартира.
Волчья пара оказалась опытной, она быстро раскусила, что имеет дело с
годовиком, и начала осаду крепости. Расслабленный сном, медвежонок не сразу
сообразил, в чем дело, но когда волк сунулся к нему, все-таки дал в узкой
берлоге трепку непрошеному гостю. Увы, этим дело не кончилось. Волчья пара
не отступила. С двух сторон волк и волчица стали разрывать мокрую глину,
чтобы расширить ходы и сделать поле боя удобным для новой драки. Лобику
пришлось бы туго, но что-то спугнуло волков, и они неожиданно сгинули.
Высунувшись, он догадался, что лучше всего не ждать их возвращения, и почел
за благо убежать, потому что они снова могли прийти.
Тщательно обнюхав следы агрессивной семейки и выяснив, куда волки
удалились, он огорченно заковылял в противоположную сторону, удивляясь и
глубокому снегу, и бледному небу, и голым деревьям - то есть всему новому,
что приходит в природу вместе с зимой и чего он еще не видел и не знал.
Тяжелые недели начались для медвежонка.
Снег, снег и снег... Огромные сугробы на опушках, ровная пелена в лесу.
Местами пласт выдерживал тяжесть медвежонка, иной раз предательски рушился,
и Лобик шел тогда как бы по траншее, из которой чуть виднелась его
испуганная, снегом заляпанная морда. Даже на выдувах он не находил поначалу
ничего съестного. Мерзлая земля. К концу недели бездомное существо
израсходовало последний запас жира, накопленного с осени, и голод стал
ощущаться сильней.
Однажды в голубой солнечный день, когда оттаял иней с приречных кустов,
он попробовал обдирать почки с зарослей липы и ясеня. Пища оказалась
горькой, но кое-как утоляла голод. Весь день Лобик промышлял по кустам и
тут, наконец наткнувшись на шиповник, сделал важное открытие: красные ягоды
не так уж плохи для зимы и значительно лучше, чем почки. Скоро он наловчился
находить заросли шиповника по распадкам, на вырубках и довольно ловко
обдирать ягоду.
Пробираясь в эти дни по лесу, он вдруг наткнулся на твердую дорогу и с
превеликой охотой пробежался по набитой колее. Запах резины и солярки ничего
не говорил ему, это был новый для него запах, неприятный и чужой, но зато
как хорошо бежать по твердому и скатываться с горки!
Автомобильная дорога привела его к домику, похожему на ту конуру, где
он когда-то жил, только гораздо большего размера, с дверью и окнами. Лобик
постоял немного, вынюхивая чужие запахи и остерегаясь. Вокруг домика было
полно лисьих и шакальих следов. Он обошел домик кругом и наконец, осмелев,
приблизился к самой двери. Тут крепче пахло звериной мелкотой. Еще у
Молчановых Лобик научился открывать двери, подковыривая щель снизу. На этот
раз дверь открылась совсем легко, но с таким пугающим скрипом, что он
отпрянул назад. Потоптавшись, Лобик полез через порог и тут же с
уверенностью убедился, что деревянная берлога пуста, холодна и абсолютно
неинтересна. На полу валялись какие-то дурно пахнувшие железки, дырявые
кастрюли, небольшой котел и разное тряпье. Он не знал, что это такое, но на
всякий случай обнюхал и даже перебросил часть вещей с места на место,
забавляясь шумом и звоном, столь необычным в его тихой, лесной жизни.
Затем осмотрел печь. Поднялся на дыбы, легко выковырнул плиту. Она с
грохотом упала. Поднялась пыль; Лобик зафыркал, почему-то озлился на печку и
за три минуты, ухая и отфыркиваясь, развалил ее до единого кирпичика.
Лобик совсем уже собрался уходить из этого странного и неприветливого
сооружения и тут вдруг приметил мешок в углу за печной стойкой, прикрытый
тряпьем. Он обнюхал находку. Пахло хлебом, вкус которого он прекрасно знал.
Прорвав мешок, он извлек кусок старого, черствого, как камень, и вдобавок
промороженного хлеба. Острые зубы отгрызли кусок сухаря; медвежонок
зачавкал, поворачивая голову из стороны в сторону с видом полного
удовлетворения.
Ел долго и с наслаждением; в животе у него бурчало, а когда насытился,
то лег тут же, на полу, не спуская глаз с ополовиненного мешка, даже хотел
было уснуть, но осторожность подсказала ему, что дом - не очень удачное
место для отдыха, и он лениво выкатился на знакомую дорогу.
Лобик не знал, что попал в один из путевых "котлопунктов", иначе говоря
- в столовую на лесовозной дороге, к счастью для него, малопосещаемую в
зимнее время. Заботливая повариха еще осенью, видно, сложила объедки хлеба
со стола шоферов в один мешок, чтобы взять домой для свиньи, но забыла, а
лисицы и шакалы не сумели открыть дверь в домик. Так что Лобику повезло.
Он почувствовал себя сытым и добрым. Первое такое пиршество за недели
трудной жизни в лесу. Отойдя от домика метров на двести, Лобик вдруг
почувствовал себя обкраденным. Как он мог оставить мешок?
Назад бежал во всю прыть. Успокоился, лишь обнюхав свою никем не
тронутую находку. Попробовал съесть еще один сухарь, но получилось как-то
очень лениво, потому что был, мало сказать - сыт, а просто пресыщен.
Уцепив мешок лапой, он сдвинул его с места, выволок наружу и потянул
было по снегу, но увидел, что много потерь: куски вываливались и чернели на
снежной борозде. Лобик собрал их и заставил себя съесть.
Некоторое время он изучал неуклюжий, угловато выставившийся мешок:
подымал и бросал его, наконец встал на дыбы, обхватил, прижал к животу и,
широко расставляя лапы, пошел в этой неудобной позе вниз по дороге,
оскользаясь и падая, вновь подбирая корки и куски, пока не догадался, что
надо свернуть в лес и найти местечко для отдыха.
Уснул он около своего мешка, как скупой рыцарь у сундука со златом.
Сквозь сон Лобик услышал грохот машины на дороге, потом голоса и,
проснувшись, затаился.
На дороге кто-то сказал:
- А ведь это медведь прошел. Смотри, какой след.
Другой ответил:
- Молодой шатун, похоже. Но почему он шел на двух лапах?
- Нес что-то... - И через минуту: - Гляди-ка, старые куски хлеба.
Они вдруг рассмеялись.
- Ну точно: это он Настин котлопункт ограбил. Помнишь, она все хлебные
огрызки в мешок собирала?
Они развеселились, даже посвистели для острастки, но по следу не пошли.
Взревел мотор, послышался скрип резины на снегу, и догадливые лесовики
уехали.
Лобик глубоко вздохнул, потрогал лапой свои запасы и, свернувшись
поудобнее, ощущая успокоительный запах сухарей под боком, опять уснул.
Он был сыт, спокоен.
И разумеется, счастлив, потому что звери, в отличие от своих разумных
двуногих собратьев, никогда не задумываются о будущем, даже о завтрашнем
дне, вполне довольствуясь днем сегодняшним.
Примерно через неделю после этого случая, полностью опорожив мешок и
разорвав его на мелкие клочья, Лобик спустился по крутобережью к реке, нашел
свой шиповник, и тут у него произошла встреча, о которой мы уже рассказали.

Глава третья

С ЧЕМ ПРИШЕЛ?..

Зима сломалась сразу.
Как это нередко случается в первый месяц весны, на горы и лес откуда-то
наплыл густой и теплый туман - такой, что за пять шагов не видно, - и под
его покровом началась невидная и неслышная весенняя работенка.
Снег делался дырявым, рыхлым и со вздохом оседал, растекаясь по еще
мерзлой земле миллионами холодных ручейков. Вроде бы все еще было бело
по-старому, а реки и ручьи уже помутнели и вздулись; всюду запахло прохладно
и свежо, а воздух настолько насытился влагой, что ветки деревьев, крыши
домов, стены, столбы, провода, шерсть на зверях - все потемнело, сделалось
мокрым и отовсюду закапало. Дубы и грабы в первый же день, как потеплело,
стали белыми, заиндевели - это выступал из них внутренний холод, накопленный
за зиму. Но белизна тут же растаяла, по стволам и веткам потекло, будто
дождик пошел. Воздух был тяжел и неподвижен, а прислушаешься - кругом
шепеляво шелестит: это стекали на снег и палую листву миллиарды водяных
капель.
Четыре дня стоял едкий туман. Только на пятый день из степей потянуло
теплым ветерком.
Целый день ветер, хорошо пахнущий степным черноземом и зелеными
травами, сгонял туман и на другое утро более или менее очистил небо. В
прорывах серой пелены показалась голубизна, брызнуло солнце.
Лес обрадовался солнцу, зашумел, обсыхая, и в его монотонный гул
впервые в этом году неожиданно вплелась простенькая песня синички. Была
песня короткой, веселой, но решительной.
Саше Молчанову не сиделось дома, он все время ходил с Архызом по
долине, по ближним горам, а вечером исписывал страницы в дневнике, отмечая
перемены в природе.
Странствуя по другому берегу реки, он очутился близко от того места,
где встретились Архыз и Лобик. Здесь все изменилось за полторы недели,
местами снег уже сошел, но пес мгновенно узнал место и настойчиво потянул
поводок. Они вошли в распадок. Тут снег уцелел, на северном склоне даже
остался по-зимнему голубым. Архыз живо отыскал старый след медвежонка и свой
собственный. Покрутившись, он выразительно посмотрел на хозяина.
- Ты что? - не понял Саша.
Архыз, наклонив морду, повел его по следу.
- А, теперь вижу! Погоди-погоди... - Он нагнулся и ощупал подтаявшие
вмятины. - Это же медвежьи! А это - собаки. Уж не твои ли, дружок, когда ты
гонялся за шатуном?
И вдруг догадка осенила его. След-то маленького медведя! Уж не Лобик ли
бродит?.. Если он, то, значит, они вместе с Архызом. Вместе! Не забыли...
Архыз поднял морду, наклонил ее и как-то сбоку, смешно и внимательно
посмотрел в глаза Саши. Хвост его лениво шевельнулся. Похоже, он хотел
сказать: "А что особенного? Ну, встретились, ну, побегали. Все-таки сродни
мы..."
Молчанов вернулся домой под вечер.
Елена Кузьминична и зоолог Котенко сидели за столом и пили чай.
- Привет, ходок, - без улыбки сказал Котенко и пожал руку. - Стоит наш
заповедник, не уплыл?
- Стоит, весне радуется. Мы с Архызом по тому берегу реки ходили,
такое, можно сказать, открытие сделали...
- Выкладывай, если это имеет отношение к зоологии.
- Еще как имеет! Отыскали след Лобика.
- Нашего Лобика? - переспросила Елена Кузьминична.
- Другого в природе нет. Ну, помните, Ростислав Андреевич, у нас вместе
с Архызом жили олененок Хобик и медвежонок? Так вот медвежонка Лобиком
звали. Я его осенью отпустил. Отвел в лес и снял ошейник. Он даже "до
свидания" не сказал, невежа.
- Подожди-подожди. Меня интересуют факты. Ты сказал, что нашел следы?
- Там, понимаете, все перепутано. Архыз бегал и, видно, Лобик с ним.
Они, в общем, встречались и всласть погуляли друг с другом.
- Это интересно, Саша. - Котенко заметно оживился. - Но почему ты
уверен, что именно Лобик?
- А кто же еще? Чужой медвежонок? Неужели Архыз способен так вот
запросто знакомиться с медведями? Антагонисты все же.
- Если Лобик бродит вокруг поселка, еще встретимся. Он и тебя узнает. И
вас, Елена Кузьминична. Звери на ласку отзывчивы.
Котенко опять вдруг помрачнел. Саша, не остывший от возбуждения,
заметил это и сказал, все еще безмятежно улыбаясь:
- У вас неважное настроение. Не случилось ли чего?
Елена Кузьминична вздохнула, а Котенко вдруг озлился и сказал:
- Иду, понимаешь, утром по городу, а навстречу кто бы ты думал? Этот
самый Козинский со своей нахальной улыбочкой. Дорогу мне загородил и так
вежливо: "Рад видеть, начальник". У меня, наверное, лицо вытянулось, до того
неожиданно, даже противоестественно все это. А он щурится, доволен.
"Интересно, говорит, мне посмотреть на выражение вашего лица, если мы
встретимся не на городском тротуаре, а на лесной тропе. Я бы вас так
ублажил, что ни одна больница не взялась бы склеить..." И пошел дальше,
подлец! Каково?
- Так его выпустили?
- Вот слушай. Я сразу в машину - и к прокурору района. Мало того, что
он заставил меня сидеть в приемной почти час, еще и встретил так, будто я
помешал ему заниматься очень важным делом, и, в общем, едва удостоил
объяснения. Подумаешь, оленей убили! Хватит и того, чтоб передать дело в
административную комиссию райисполкома. Там ему выпишут штраф в двадцать
пять рублей и на этом поставят точку. Каково отношеньице, а?
- Значит, и другие на свободе?
- Ну конечно. Директор леспромхоза ходатайство написал: задержаны его
работники и все такое; техника стоит, план не выполняется; ну, побаловались
хлопцы, коллектив обязуется впредь досматривать...
Елена Кузьминична вышла. Зоолог проводил ее глазами и тихо сказал:
- Я специально приехал предупредить тебя, Саша. Козинский про тебя
такое сказал... В общем, он почему-то не столько на меня, сколько на тебя
зуб имеет. Грозит. Будь осторожен, понимаешь? Это такой человек...
- Понял, Ростислав Андреевич.
Они помолчали. И тут Саша с искренним недоумением сказал:
- Что же получается? Выходит, мы в роли обороняющихся? Так не пойдет.
Обороняться должны они, браконьеры.
- Не вижу реальной возможности изменить обстановку, - мрачно отозвался
Котенко.
- Прокурор района - не последняя инстанция, - решительно возразил Саша.
- Надо сообщить выше.
- Если этому некогда, то, надо полагать, и другим...
- Ладно. Я вот что сделаю! - Саша рубанул ладонью воздух. - Я напишу в
газету. Обо всем напишу, и пусть попробуют объясниться через газету.
- Наивный ты человек! - Котенко засмеялся. Он поднялся, прошелся по
комнате, похлопал по плечу Сашу. - В газету... Пока ты напишешь, да пока там
повернутся... Э, друг мой! Лучше давай на самих себя надеяться. Ухо востро,
глаз зорок, патрон в патроннике - и на душе спокойней.
- В обороне?
- Нет, почему же? В наступлении. Только с осторожностью лисы и
бесшумностью волка. Знаешь, с волками жить... Вот так. А то, что я сказал об
этом самом Козинском, помни.
Зоолог попрощался и ушел. Елена Кузьминична пришла убирать посуду и все
поглядывала на озабоченное лицо сына. Она ощущала неясное беспокойство.
Наконец спросила:
- Что ж это, Ростислав Андреевич только затем и приехал, чтобы
рассказать тебе, как встретился с Козинским?
- Да, конечно... - Саша и сам почувствовал, что вышло у него не очень
убедительно. Не мог же он сказать матери об угрозе.
Впрочем, больше она не расспрашивала.
А он придумал свой маневр.

Станица Саховская километрах в двадцати от Камышков, как раз на пути в
город. Все лесовозы идут через центр станицы, доехать особого труда не
представляет.
Туда Саша и собрался. Надел на свитер выходной костюм, взял полевую
сумку и, сказав матери, что ненадолго, вышел посмотреть попутную машину. "Не
в лес, - подумала Елена Кузьминична. - К товарищам, наверное".
Если бы она знала, к каким таким товарищам!
Когда машина остановилась в центре у продмага и Саша вылез из кабины, в
кучке хлопцев и мужичков, вечно толкающихся у магазина, сразу смолк
разговор. Все уставились на него. Кто-то вполголоса сказал: "Молчанов". И
больше ни слова.
- Здравствуйте. - Саша дотронулся до козырька своей форменной фуражки.
- Кто мне скажет, где живет Козинский?
- Понятно. Он уже квитанцию на сиреневую бумажку привез, - сказал самый
разговорчивый. - Если так, не советую тебе ходить. Отдай в Совет, они
взыщут. Человек он дюже горячий, как бы чего не вышло...
- Так где его найти? - повторил Саша, оставив без внимания это вполне
дружеское предупреждение.
Ему показали. Восьмой дом, если назад идти.
- Я провожу, - вдруг сказал еще один.
И тут Саша узнал его: тот самый, которого он тащил из реки. Лысенко
Иван. И почему-то покраснел. Своего "крестника" встретил.
Когда отошли, Саша спросил:
- Ну как, река по ночам не снится?
Лысенко глубоко вздохнул. Неловко улыбнувшись, сказал:
- Я тебе и спасибо не сказал. Так получилось, ты уж извини. Хотел к
матери твоей с благодарностью, потом подумал: вроде неловко. Такое ведь
дело...
- Замнем, - ответил Саша, повеселев. - Было и прошло.
Они помолчали.
- А к нему ты зря, - сказал Лысенко.
Саша не ответил. Тогда Лысенко остановился.
- Вон его сынок с собакой забавляется. А я дальше не пойду.
Дом у бывшего лесника стоял высоко, даже как-то горделиво на гладком
каменном фундаменте. Окна в аккуратной резьбе, доски крашеные. Белый тюль
виден внутри, фикус зеленеет. Добротный дом, сразу видно: хозяин живет. И не
бедно.
Мальчишка, года на четыре моложе Саши, взял собаку за ошейник.
- Отец дома? - спросил лесник.
- Неужто ко мне? Собственной персоной? - раздался насмешливый голос.
Козинский стоял в дверях, какой-то франтовато-праздничный и, кажется,
навеселе.
- К вам, - коротко ответил Саша. Сердце у него словно бы упало. Думал,
встретит покаянным взглядом, бичевать себя начнет, а Козинский словно орден
получать собрался.
Хозяин повернулся и вошел в дом. Саша двинулся за ним, хотя приглашения
не получил.
В большой теплой комнате хлопотала жена, молодая и полная женщина. Саша
поздоровался. Знал ее: работала в буфете.
- Выйди пока, - приказал ей Козинский. - У нас тут мужской разговор.
Он сел к столу, кивнул гостю: "Садись" - и оценивающе посмотрел ему в
глаза.
- Будь ты постарше да с другой фамилией, тогда поставил бы я литровку,
достал хорошей солонинки и поговорили бы мы мирно и тихо, чтобы выйти из
дома дружками-приятелями. Но по лицу твоему вижу... Давай выкладывай, с чем
пришел.
Саша облизнул сухие губы, коротко прокашлялся.
- Знаете, - тихо начал он, - когда человек предает дело, которому
служит, его называют ренегатом, предателем вдвойне. Не могу понять, как вы,
лесник заповедника, могли пойти на такое...
У Козинского на лице появились красные пятна. Пальцы сжались в кулак и
побелели. Но он сдержался. Только со злом сказал:
- Давай дальше...
- Ну, когда человек плохо живет, тогда понятно. Чтобы лишнюю полсотню
заиметь. Хоть и мерзко, но понятно. А вы-то...
Он обвел взглядом по стенам хорошо обставленной комнаты и только хотел
добавить еще что-то, как хозяин стукнул кулаком по столу.
- Хватит, Молчанов! Ты, я вижу, хоть и сосунок, а за словом в карман не
лезешь, выучили тебя всяким таким идеям. Но лекции читать мне еще молод.
- Вы на вопрос ответьте, - упрямо сказал Саша. Он сидел красный от
возбуждения, ершистый и настойчивый.
Козинский смотрел на него и зло, и насмешливо - чувствовал свое
превосходство.
- А что, если я скажу тебе правду? Не деньги мне нужны, страсть во мне
такая - стрелять, убить. Если не свалю зверя, бабой себя чувствую. Вот и
бью.
- И других приманили...
- Они, мил человек, сами прилипли. Может, и у них эта страсть покоя не
дает. Сила есть, ружье есть, лес рядом - ну как тут удержаться! Да ведь и
связаны мы все общей веревочкой: тот сосед, тому обязан, другому просто не
откажешь - вот она и теплая компания готова. Я тебе откроюсь, потому как не
боюсь: иной друг-приятель все для тебя сделает, только возьми его на охоту.
Никаких денег не надо, дай стрельнуть. Вот дом я строил: ребята кто машину
подбросит, кто кирпича выпишет. Думаешь, они за десятку-другую? Не-е, ты
устрой ему кабана или медведя. Жену в буфет взяли, а через неделю бухгалтер
уже намекает, нельзя ли в горы... Мне жить помогают, неужто я таким откажу?
Так вот и получается. Э, да что тебе толковать! Понятия в тебе еще нет,
детские распрекрасные идеи в голове, комсомолом придуманные. Поживешь с мое
- поймешь.
- Значит, вы не раскаиваетесь?
Козинский рассмеялся. Весело, с издевкой.
- Ты штраф принес? Давай выкладывай и катись знаешь куда... Без тебя
знаю, как жить, понял?
Неожиданно Саша ощутил в себе стойкое спокойствие, какое ощущает
человек правого дела. Все стало на свое место. Если бы этот мерзавец просил,
каялся, он мог бы, наверное, смягчиться. Но перед ним сидел человек чужих,
противных убеждений, который, как он выразился сам, не может жить без
стрельбы, без насилия над природой да еще бахвалится, что продает эту
природу оптом и в розницу за услуги и добрососедство. Его простить
невозможно. Такой может пройти в сапогах через клумбу с нежными цветами,
пнуть ногой больного котенка, сломать яблоню из-за трех последних плодов на
вершине, улюлюкая, гнаться за зайчишкой, стрелять сайгаков из быстро
несущейся по степи машины, глушить бомбами рыбу в пруду.
- Вот что, - сказал Саша спокойно. - Штрафом вы, Козинский, на этот раз
не отделаетесь. Вас уволили с работы. Этого мало. Вас надо посадить в
тюрьму.
- Уж не ты ли проводишь меня туда, Молчанов? - все еще со смешком
спросил Козинский.
- Вас будут судить. А я расскажу на суде, как вы грозили мне и Котенко.
И другие скажут, которых вы совращали. Раз не можете быть честным человеком,
ваше место за решеткой.
- Катись отсюда! - Козинский вскочил, побледнел, видно, слова и тон
Саши в равной степени и обозлили и испугали его. - Катись и помни: со мной
опасно шутить. А уж когда мне про тюрьму, я не прощаю, слышишь?
Опять крыльцо, подросток с собакой. Солнце, ветер, улица. За три дома
отсюда ждет Лысенко, беспокоится. А сзади - ненавидящий взгляд
зеленоглазого, чисто выбритого человека с тонкими пальцами, который завтра
будет проверять тетрадки у сына, ласкать собаку, ходить в гости, читать
газеты. Благоразумный, удачливый человек. До того часа, пока не уйдет
вечером в лес, чтобы открыть там тайник, вынуть бог знает как добытую
винтовку и ходить с увала на увал в поисках жертвы. Убить, чтобы утолить
страсть к убийству, расплатиться оленем за услуги другого человека и, ощутив
себя полноценным мужчиной, вернуться в свой красивый и уютный дом.
В тот же день Саша написал статью в одну из центральных газет.
Наверное, потому, что писал он еще не остывший от возмущения и вложил в
слова горячее чувство протеста, статья получилась хоть и небольшой, но
убедительной и даже страстной.
Такие корреспонденции не исчезают.

Статью напечатали удивительно скоро: через неделю.
Еще через день газету уже читали в Камышках и Саховке. Редакционный
комментарий, размером чуть меньше самой статьи, был строгим и
недвусмысленным. Указывалось, что браконьерство в таком масштабе -
исключительный случай.
У Саши екнуло сердце, когда он увидел статью и подпись: "Александр
Молчанов, лесник".
- Что же теперь будет-то, Саша? - прошептала мать.
Котенко откровенно обрадовался и по рации наговорил Саше много
похвальных слов. Он признался, что не ожидал такой реакции прессы, и сказал
еще, что теперь браконьеры прижмут хвосты.
Козинский прочел статью раз, другой, посидел в задумчивости у стола,
выстукивая пальцами какой-то мотив, спросил у жены адрес ее сестры,
проживающей возле Тюмени, и сказал:
- Придется сматываться.
Потом, когда первый испуг прошел, положение показалось не таким уж
безнадежным, и адрес дальней родственницы на время забылся. Жгучая ненависть
не оставляла Козинского. Каких только слов не говорил он в адрес Молчанова,
каких только бед и напастей не сулил ему!
Прошло два дня. Приятели говорили "обойдется", его сосед, директор
леспромхоза, посмеивался: "На испуг берут".
Что происходило за эти два дня, никто из них не знал.
Областной партийный комитет обсудил статью на совещании, куда
пригласили представителя милиции и прокуратуры. Районный прокурор получил
выговор. Началось следствие, и поручили его опытному и разумному человеку.
Он опросил работников заповедника, деда, который сразу выдал всех своих
"постояльцев", и уже к концу второго дня картина полностью прояснилась.
Вечером, когда Козинский укладывался спать, у крыльца его высокого дома
сверкнули фары двух милицейских машин и через минуту раздался требовательный
стук в дверь.
- Не открывай, - шепнул он жене и стал быстро одеваться. - Я во двор, а
оттуда в лес.
Он шмыгнул в сарай, в тайник, а из него проскользнул в огород. Лес
темнел в сорока метрах, но эти сорок метров пройти не удалось. Две фигуры
выросли впереди, еще один в шинели появился сзади.
- Спокойно, Козинский, - сказал капитан. - Не вздумайте дурить, может
случиться худое...
А сам уже обшаривал карманы в поисках оружия.
Тоска охватила браконьера. Он горестно усмехнулся. И чего не уехал
вчера, дурак!..
Жалеть об утерянной возможности ему долго не пришлось: тут же, в доме,
начался допрос. Понемногу Козинский пришел в себя и даже прицыкнул на
плачущую жену. В чем, собственно, его обвиняют? Взяли-то с пустыми руками.
Ах, карабин! Какой карабин? В речку он уронил двустволку - это точно,
случился такой грех: ходил за реку зайчишек пострелять. Мясо? Такого не
было. Где оно, докажите!
Он сидел нога на ногу за столом и барабанил пальцами.
Привели деда. Тот почесал бороду, вздохнул и отвел глаза.
- Этот? - спросил капитан.
- Ты уж того, Володя, признавайся, колы пыймали... - И, обернувшись к
следователю, сказал: - Главарь и есть.
- Дурак ты старый, - спокойно сказал Козинский, - из ума выжил. А вы,
капитан, прежде чем такого свидетеля выставлять, вы бы его на экспертизу, на
предмет рассудка.
Что после этих слов с дедом случилось, никто и подумать не смел! Он
бросился на Козинского с кулаками, плакал, кричал, что таких казнить надо, и
с трудом позволил себя увести.
Лысенко, самый молодой из задержанных, говорил кратко и четко. Да,
Козинский пригласил его, сказал, что лицензию на отстрел имеет, одолжил
своему напарнику обрез, они убили несколько оленей.
Козинский хмурился: плохо.
- Сдайте винтовку, - предложил капитан. - Где она?
- Какую винтовку? - переспросил он. - В реке моя двустволка.
Уже под утро арестованного вместе с тремя другими увезли в городскую
тюрьму. Когда Козинского подсаживали в машину, он обернулся, увидел
Молчанова. Тот стоял спиной к нему. И снова, как в первую встречу, браконьер
одарил лесника тяжелым, ненавидящим взглядом.
Весть обо всем случившемся в Саховке с необыкновенной быстротой
облетела десяток лесных станиц и поселков, где проживал не один грешник. И
все, у кого рыльце в пушку, удивлялись:
- Из-за каких-то оленей - тюрьма?
Удивление это чаще было наигранным. Знали, что есть закон о
браконьерстве. Но были и несведущие. Во всяком случае, и те и другие
происшествие это, как говорится, намотали себе на ус.
Лесники и зоологи могли заняться другим полезным делом, тем более что
весна разохотилась и уже зашагала вверх на перевалы. Туда же пошли и дикие
звери.

Глава четвертая

ТРЕУГОЛЬНЫЙ ВЫРЕЗ НА ЗВЕРИНОМ УХЕ

Удивительное создание природы - живой цветок!
На коричневом фоне прошлогодней лесной подстилки и мертвой, тронутой
тлением, травы поутру, едва солнце скользнуло в лес, вдруг вспыхнула
фиолетовая звездочка с маленькой зеленой салфеткой на тонкой шейке. Первый
живой "рабочий" листик.
Три ярких красновато-фиолетовых лепестка вокруг бело-зеленой чашечки,
где вся премудрость бытия - тычинки и пестик, едва заметные для глаза. И
легонькая беззащитная ножка, опушенная седыми ворсинками. Вот и весь
кавказский цикламен, всплеск радости, опередившей устойчивое тепло.
За один день цветы высыпали тысячами, миллионами. И вчера еще суровый и
мрачноватый пейзаж изменился на глазах. Какой уж там холод, если на лесной
подстилке ковер фиолетовых цветов!
Но солнце зашло, на горы снова тяжело опустилась морозная темь.
Цикламены не испугались ночи. Они прижались у самой земли, нагретой за день,
и земля развесила над цветами теплый слой пара, защитив их от недружелюбных
выпадов изменчивой погоды. Утром взошло солнце, и снова ожили фиолетовые
звездочки. Ветер разнес их сладковато-нежный запах.
Саша с Архызом на поводке пошел наверх. Зоолог поручил ему отыскать
удобный пост около известных звериных троп, по которым из низовых долин
начали двигаться к перевалам олени, косули и серны. Только в это время их
можно пересчитать.
Молодой лесник шел среди цветов, останавливался, чтобы сорвать то одну,
то другую приглянувшуюся ему красавицу. Цветы пахли настоящей весной. В
запахе их несомненно было что-то колдовское, потому что именно в этот час и
в эти минуты Саша вдруг вспомнил Таню Никитину, живо представил ее чистое,
милое лицо и жест, которым она прекрасно-небрежно откидывает со лба упавшую
прядку волос. Таню, которая давно знает о его любви и сама, кажется, уже не
мыслит жизни без Саши.
Ведь так давно не виделись! Пожалуй, с того декабрьского дня, когда оба
оказались на совещании инструкторов по туризму. Собственно, молодому
Молчанову там нечего было делать, но Котенко вызвал и его, а потом, когда
увидел их с Таней рядышком, хитро улыбнулся. Об этой дружбе со школьной
скамьи знали все. И пожалуй, все считали, что Сашу и Таню водой не
разольешь. Такая дружба известно чем кончается.
Та недолгая, трехчасовая встреча позволила им задать друг другу всего
по тысяче вопросов, ну, может, и не по тысяче, а меньше, однако все эти
вопросы касались главным образом жития-бытия, планов на будущее и разных
справок о семейных делах. На самое главное слов так и не хватило. Если между
ними что и было сказано на этот счет, так лишь взглядами, улыбками,
недомолвками.
У Саши никогда не болело сердце; счастливый, он даже не знал, где оно у
него точно находится. Но вот сейчас, когда остановился посреди цветущей
поляны и поднес к лицу букетик нежно пахнущей мелкоты, то вдруг впервые
почувствовал особенную щемящую тоску и мгновенно возникшую боль в левой
стороне груди.
Где ты, Таня?.. Как живешь? И помнишь ли?..
Знал по письмам, что она в своей Желтой Поляне, с семьей, с больным
отцом; знал о ее работе на местной турбазе, она обо всем этом писала, и он
ей писал. Но ведь то письма, листки, не более.
Саша еще раз вздохнул, подкинул цветы на ладони, и они рассыпались,
упали.
Немного погодя стали взбираться на кручу. Сапоги заскользили на мокрой
листве, под ней лежал слой льда.
Вскоре очутились на верху широкого хребта, покрытого дубовым лесом.
Пошли вдоль него. С обеих сторон лежали долины, забитые черным лесом и
скальными выступами. Но видимость была плохой, пришлось подняться выше.
Тут сделалось холодней, свободней дул морозный ветерок, настывший над
верховыми снегами. Саша надел перчатки, запахнул расстегнутую куртку, глубже
натянул меховую ушанку. Вот тебе и цикламены...
Он шел пока без плаща, с большим рюкзаком, где лежал и плащ, и клочок
брезента вместо палатки. На поясе у него висел отцовский косырь в кожаных
ножнах, поперек груди - карабин, на который он, тоже по-отцовски, клал руки,
походка была неторопливой, как у всех, кто усвоил горскую манеру ходить.
Архыз выступал чуть сзади.
Как хотелось ему побегать, поискать какой-нибудь забавы среди
неисследованных скал, поваленных стволов, подтаявших наносов снега! Но еще в
начале пути, сделав две-три осторожных попытки вырваться, Архыз понял, что
его желание неисполнимо, и смирился. Вскоре путь им преградила скалистая
высотка с редким пихтарником, и Саша обрадованно полез на нее.
С бокового уступа просматривались обе долины.
- Пришли, Архыз, - сказал Саша.
Каменная стенка с неглубокой нишей послужила им защитой от верхового
ветра. Две крестовины впереди образовали опору для полотнища, ветки
пихтарника устлали пол - и вышло приличное временное стойбище.
- Теперь - тишина, Архыз, если ты хочешь, чтобы я тебя и дальше брал с
собой. Ложись и замри.
Он потрепал собаку по ушам, Архыз лег, и Саша тоже лег, поднял бинокль,
осмотрел обе долины, но скоро понял, что еще рано. Достал из рюкзака
"Одиссею капитана Блада" и притих над книгой.
И все-таки не Саша со своей оптикой, а дремуче-первобытный Архыз первым
заметил движение в нижних лесах. Не увидел - скорее почувствовал, наставил
уши и сделал носом настораживающее "фух!".
- Ты что? - оглянулся Саша.
Архыз не сводил внимательных глаз с левой долины. Саша поднес бинокль
и, не отрываясь от него, погладил Архыза.
- Молодец. Пять за чутье. Теперь тихо...
Среди черных дубов мелькали светлые тени. Шли оленьи стада.

Их движение нельзя определить как переход в чистом смысле этого слова.
Олени просто паслись, хотя, в общем-то, потихоньку уходили с нижних,
небезопасных долин в верхние, где было тише и глуше.
Отощавшие, с белесо-желтой, клочками свалявшейся шерстью, с темными от
налипшей грязи ногами, они выглядели довольно жалко.
Стадо, которое оказалось в поле зрения лесника, состояло из ланок,
подростков и ланчуков прошлого года. Ни одного рогастого самца.
Вела стадо не одна оленуха, а две. Они шли чуть впереди остальных,
метров на пятьдесят друг от друга, часто оглядываясь, вытягивали тощие шеи и
как будто давали советы или произносили что-то учительски строгое. Но когда
достигали хорошо обтаявшего выгрева, то все - и вожаки и маленькие, - как по
команде, нагибались и быстро-быстро стригли старый вейник и редкую пока
зелень, кое-где показавшуюся среди глухой травы.
Молоднячок вел себя степенно, никто не выбегал далеко, не баловался.
Видно, животные порядком изголодались и ни о чем другом не помышляли, как
только о пище.
Олени кружили на одном месте часа три и за это время продвинулись выше
едва ли на полкилометра. Саша успел не один раз пересчитать их, записал
количество ланок и даже на глаз попытался определить, сколько из них
стельных.
Пока он наблюдал за одним стадом, Архыз уже нацелился подвижными ушами
на долину справа. Саша перевел туда бинокль.
По ближней щеке хребта метрах в восьмистах паслось большое стадо
рогачей, а чуть ниже и дальше застыло, вслушиваясь в какие-то беспокоящие
звуки, еще одно стадо ланок с молодняком, похожее на первое.
Саша начал подсчитывать оленей, опасаясь, как бы они не ушли. Семь
больших и значительно более опрятных, даже ладных самцов находилось ближе
всего. Серо-бурая шерсть их выглядела тоже не очень чистой, но тела рогачей
казались округленней, более сытыми; голову они держали высоко и гордо, по
горлу и груди у них свисала зимняя бахрома, а переступали самцы так
грациозно и важно, словно все время ощущали на себе чей-то оценивающий
взгляд и не хотели ударить в грязь лицом. Они и паслись с таким видом, будто
делали одолжение лесу и старой траве.
Вместе со взрослыми красавцами ходили одиннадцать более молодых самцов.
Стало смеркаться. Самцы вроде бы подумывали заночевать тут же, где
паслись, потому что долго кружили среди вереска, топтались на месте, но
вдруг прислушались и не торопясь, с достоинством ушли.
А на их место осторожно начало подниматься второе стадо из ланок и
молоди, которые до этого шли ниже, почти у самого ручья. Видно, тут было
больше травы и съедобного мха, чем внизу.
От передних оленух до Саши оставалось едва ли больше шестисот метров,
когда произошло событие, совсем уж не ожидаемое и на первый взгляд просто
необъяснимое.
Спокойно лежавший Архыз вильнул пушистым хвостом, резво поднялся, и не
успел Саша открыть рта, как выпрыгнул из потайки на открытое место. В его
порыве не ощущалось ничего агрессивного, напротив, морда и выражение
темно-карих глаз источали непритворное изумление и дружелюбие.
Но олени...
Что для их зоркого глаза, а тем более чуткого, трепещущего носа
какие-то там шестьсот метров! Как вздрогнули они, как напружинились их ноги!
Четверть секунды, одно мгновение - и все стадо, сделав решительное "налево -
кругом!", уже мчалось прочь от богатой травяной поляны, где надумано было
пастись. Еще бы: в поле зрения волк!
- Архыз! - крикнул Саша с угрожающим оттенком в голосе.
Тот лишь ушами повел и чуть-чуть махнул хвостом, словно сказал: "Не
надо, хозяин, все будет в порядке". А сам игриво скакнул вперед, волоча за
собой поводок. Скакнул, поднял морду, внюхиваясь, и издал какую-то
визгливо-радостную ноту, прозвучавшую в тихо стынувшем вечернем воздухе, как
дружеское "эй!..".
Белые салфеточки на оленьих задах мелькнули в последний раз за черным
ольховником и скрылись.
- Назад, Архыз! - прикрикнул Саша, подымаясь и не на шутку сердясь и на
себя за то, что взял собаку, и на него, такого самовольного.
Архыз стоял на камне и, не обращая внимания на окрик, продолжал
вглядываться в черную поросль, куда скрылись олени.
Что он увидел там?
Саша поднял бинокль. Кусты приблизились. Он довольно отчетливо заметил
подозрительно качавшиеся ветки, а меж ними, к удивлению своему, - оленью
мордочку, с необыкновенным вниманием разглядывающую из своего укрытия
собаку, которая стояла высоко на горе, прекрасно видимая на фоне заснеженной
вершинки.
Влажные, полные живого блеска глазищи, не мигая, рассматривали Архыза,
как показалось Саше, без всякого страха, с каким-то мальчишеским
любопытством, а нос подрагивал, улавливая только одному олененку ведомые
запахи, в которых он, кажется, не находил ничего страшного.
Совершенно ясно, что олененок в кустах остался один, стадо бежало,
потому что сколько Саша ни водил биноклем по сторонам, там не шелохнулась ни
одна веточка. Какой-то ненормальный олененок, если он мог пересилить страх
перед хищником.
В это время Архыз пробежал вперед еще метров двадцать, еще коротко
взвизгнул и вдруг прилег на живот, вытянул шею и повилял туда-сюда хвостом;
поза его означала смирение и миролюбие. Больше того - приглашение к
короткому знакомству.
Саша едва успел прильнуть к биноклю, как кусты раздвинулись, годовичок
с пухлым розаном на лбу и коротенькими, пожалуй вершковыми, пенечками рогов
грациозно вышел из кустов на освещенное место и, не сводя больших глаз с
замершего Архыза, прошелся туда-сюда на своих тоненьких и высоких ножках.
"Привет, вот и я!" - говорил он своей позой и озорным взглядом.
На какое-то мгновение олененок оказался перед белой поляной; снег
высветил его всего, и Саша чуть не выронил от удивления бинокль: он увидел
на левом ушке животного четко просвечивающий треугольный вырез.
- Хо-бик! - закричал Саша, вскакивая.
Олененок, испуганный криком, исчез.

Когда в прошлом году Саша Молчанов повел олененка в долину реки Шика,
чтобы отпустить его на волю, как раз начались чудесные дни благословенной
поздней осени.
Леса стояли усталые, уже заметно пожелтевшие; листва на деревьях
огрубела и даже под ветром только скупо шелестела, а в безветренные, ядреные
и прохладные ночи застывала, словно неживая.
Осень принесла животным обильную пищу.
Саша прекрасно помнил, как повел себя Хобик, едва почувствовав
непривычную свободу: отбежал немного и, не увидев нигде никакого запрета,
вдруг растерянно начал топтаться на месте, уставившись удивленными глазами
на Сашу. "Что это значит?" - спрашивал его наивный взгляд. Саша спрятался.
Олененок совсем испугался. Его волновал слабый шум листвы, полумрак леса,
вся необычность обстановки, а одиночество казалось просто невыносимым.
Хобик побегал немного, нашел Сашу и успокоился. Но в руки уже не дался.
Семенил вокруг, играл, соблюдая дистанцию. Состояние полной
самостоятельности привлекало олененка, и он не хотел от него отказываться.
Они поиграли в прятки с полчаса и потерялись всерьез. Саша посидел на
упавшем стволе минут сорок, все ждал, не появится ли малыш, не раздастся ли
его жалобное блеяние, но так и не дождался.
Молчанов вышел к реке и вернулся домой.
Надо отдать должное этому маленькому дикарю. Оставшись один, он сразу
проникся чувством крайней осторожности, переходящим, наверное, из рода в
род, из поколения в поколение. Повел себя в лесу так, чтобы все видеть и все
узнать, оставаясь в то же время невидимым. Шел, выбирая теневую сторону,
чтобы солнце не высветило его шкурку. Подолгу стоял где-нибудь в густейшем
черничнике, прислушиваясь и высматривая. Только удостоверившись, что вокруг
безопасно, он начинал срезать сочную траву острыми зубками, нагибаясь и
смешно расставляя длинные передние ноги.
Хобику очень понравился зеленый пырей; он напал на прекрасную луговину
и наелся, что называется, до отвала. Трава была сладкая, и ему страшно
захотелось соленого. Но тут не было Елены Кузьминичны, которая баловала его,
вынося хлеб, круто посыпанный солью. И вообще откуда в лесу соль? Древний
инстинкт заставил олененка двигаться вверх по лесистой горе, и вскоре он был
награжден за поиск: ледяной ручеек в одном месте появлялся из-под земли, и
когда Хобик потянулся к воде, то ощутил и оценил ее необычайный вкус. Пить
он не хотел, но соль почувствовал и, взмутив болотце копытами, с
удовольствием стал цедить сквозь зубы сильно минерализованную воду. Прелесть
как вкусно!
Чужой запах коснулся его влажного носа и заставил насторожиться. Запах
не казался враждебным, но все-таки Хобик шмыгнул в кусты и залег там,
прижавшись к самой земле. Вовремя. С другой стороны к болотцу подошел
громадный, как ему показалось, олень с ветвистыми рогами и тоже, взбаламутив
воду, стал пить, отдыхая и отдуваясь. Потом постоял над лужей задумавшись. С
нижней губы у него капала вода, а глаза были какие-то странные, беспокойные,
немного сумасшедшие. На ветке правого рога болтался клочок мха, шея в грязи,
дышал он неровно и шумно. Но все это не помешало великану тотчас же унюхать
малыша; он как-то презрительно фыркнул и через две секунды стал глыбой над
прижавшимся Хобиком. Олененок лежал ни жив ни мертв.
Рогач обнюхал малыша, снова фыркнул, обдав его брызгами, и, не удостоив
больше взглядом, удалился с царственностью вельможи, которому до тошноты
надоела вся эта мелкота жизни.
Когда шум раздвигаемых кустов утих, Хобик вскочил и понесся в
противоположную сторону.
Ночь провел плохо. Правда, местечко для ночлега попалось приличное -
густой шиповник и наклонный камень, под которым скопилась горка тепловатого
песка.
Утром Хобик наскоро пощипал травы, впервые похрустел чинариками,
которые ему решительно понравились и вызвали бурный прилив аппетита, и опять
зашагал выше, видно считая, что именно там находится земля обетованная и
безопасная. Голод не грозил ему. Но одиночество!.. Он всем существом своим
понимал, как уязвим, беспомощен в теперешнем положении, искал общества себе
подобных. Не таких, как вчерашний надменный самец, не удостоивший его
вниманием, а других... Кто эти другие, он и сам еще не знал, потому что
память о матери у него начисто выветрилась.
Вскоре лес поредел, а потом кончился. Хобик удивился. Так сделалось
просторно вокруг, так далеко видно!
Пробравшись сквозь березовый частокол на опушке леса, он попал на
старый снежник и немножко потоптался на нем, испытывая мальчишеский интерес
к этой новинке. Он даже попробовал пожевать снег, но закрутил мордочкой.
Неприятно и сладко, как болотная трава.
После полудня Хобик забрался в скальный район и растерялся. Везде
подымались твердые голые камни, крутизна пугала. Куда идти дальше? Отсюда и
до неба уже недалеко. Вдруг он увидел три насторожившихся головки. Все они
смотрели на него из-за камня, выставив уши. Между ушами у этих живых существ
торчали тонкие, загнутые назад рожки. Существа были немного меньше Хобика и
в общем-то похожие, если бы не странные рога. Он их не испугался. Но когда
подошел и потянулся, чтобы обнюхать, самый крупный из незнакомцев взвился и
так коварно и так больно ударил его по спине обоими копытцами, что олененок
кубарем покатился вниз и, не оглядываясь, что было силы запрыгал прочь.
Серны белесыми невинными глазами смотрели со скалы, как удирает чудной
пришелец. Пора бы оленям знать, где своя и где чужая территория!
День второй получался, в общем, неважный. У Хобика от усталости и
побоев отвисла нижняя губа, мордочка сделалась обиженной. Он вспомнил
беззаботную жизнь во дворе лесника, игры с Лобиком и Архызом. Разве дали бы
они в обиду?..
Пробираясь лугами, Хобик вдруг увидел людей, и у него тотчас мелькнула
догадка, что хозяин находится среди них. Обрадовавшись, он высокой рысью
побежал было к человеческой цепочке, задирая мордочку, чтобы лучше видеть из
высокой травы, но вдруг замедлил шаг и остановился. Чужие запахи. Сделалось
боязно.
Пока он топтался, близко над ним послышался подозрительный шорох; тень
птицы метнулась по освещенному лугу; Хобик бессознательно сделал скачок в
сторону, и мимо него в полуметре воздух прорезали острейшие когти
ягнятника-бородача. Промахнувшись, орел взмыл вверх и бесшумно стал
вычерчивать новую кривую, чтобы повторить атаку.
Но теперь Хобик уже не стоял, а мчался со всех ног к березняку.
Опасность! Орел уже распрямил свои двухметровые крылья, потом чуть отогнул
их назад и, как реактивный истребитель, ринулся вниз.
До березок оставалось метров триста. Не успеть! До цепочки людей -
меньше ста. Не раздумывая, олененок повернул левей и бросился к людям. Они
уже приметили орла и олененка, закричали, замахали палками и широченными
шляпами, орлу оставалось десять, пять, два метра, чтобы достать Хобика, и он
бы достал, но после этого ему пришлось бы пролететь низко над головами
туристов, а этого сделать он не мог. Хищник, чуть опустив хвост, взмыл вверх
и в сторону, а туристы опять заорали, празднуя победу, и уже думали, что
сейчас олененок подбежит и как-нибудь по-своему поблагодарит их, даст себя
погладить, что ли, или пойдет с ними до приюта и останется там в качестве
приятной экзотической игрушки.
Не тут-то было.
Хобик прошмыгнул мимо с прижатыми ушами и вытянутой шеей; молнией
рассек траву, даже не коснувшись копытцами странно гладкой тропы, и за
считанные секунды преодолел пространство до березок. Тут он почувствовал
себя в безопасности.
На земле - недруги. В небе - враги. Не много ли на первый случай?..
Он забрался в чащобу и отдышался. Урок усвоен: открытые пространства не
для него.
В продолжение последующих пяти-шести дней Хобик вел тихую жизнь, не
выходя из леса. Всего тут хватало, он был сыт, но тоска одиночества
нарастала, и временами Хобик не знал, куда деваться от этой тоски. Вероятно,
потому он стал выглядеть жалким, заброшенным, даже худел, хотя, казалось бы,
отчего худеть, если пищи в лесу вдоволь.
В конце недели на него опять покушались. Это сделал мрачный и свирепый
одиночка, житель леса - дикий кот. Он, должно быть, долго выслеживал Хобика,
пробираясь за ним где по земле, а чаще по веткам, и все выжидал момента,
чтобы наверняка упасть сверху, вцепиться в шею и уже не выпускать.
Кот дождался своего часа. Он прыгнул на Хобика с высоты трех или
четырех метров. Правда, тонкая ветка граба, оказавшаяся между ними,
предательски зашелестела; олененок непроизвольно дернулся, и дикий кот
очутился не на холке малыша, а на крупе его, ближе к хвосту. Обезумевший
Хобик рванулся вперед.
Вытянувшись, помчался олененок сквозь чащобу; внезапно увидел впереди
толстую валежину, которую можно было если не перепрыгнуть, то обойти, а на
худой конец и прошмыгнуть под ней.
Было ли это сознательным поступком или счастливым стечением
обстоятельств, но Хобик избрал как раз последний путь.
Не снижая бешеного бега, он чуть пригнул голову и на огромной скорости
юркнул под буковую валежину, да так, что всей спиной своей почувствовал
жесткую старую кору упавшего дерева. Неудачливого охотника валежина как бы
счистила со спины олененка. Кот стукнулся о дерево не мягким боком, а
твердым лбом, все у него пошло кругом, и он, чиркнув в последний раз
кровавыми когтями по крупу жертвы, свалился наземь, противно и жалобно
замяукав.
А Хобик... Он не останавливался добрых три километра, перевалил
какую-то долину, взвился по склону и, с ходу влетев на травянистую поляну,
оказался... в стаде оленей.
Спина у него кровоточила; олени живо учуяли этот запах опасности и
шарахнулись в стороны, но тут же остановились в кустах и боязливо, с
любопытством оглянулись на возмутителя спокойствия.
Запах стада беспокоил пришельца, но не настолько, чтобы бежать. Тем
более в его положении. Спину жгло как огнем. Хобик оказался во власти этой
боли, забыв обо всем другом. Он выгибал шею, кружился, падал, стараясь
достать до раны языком и сделать то самое, что испокон веков присуще зверям:
как можно скорее зализать больное место. Увы, это было невозможно. Царапины
кровоточили, жгли; солнце подсушивало раны, и они болели все сильней.
Круг оленей сжимался. К Хобику подходили со всех сторон. Ланки -
вытянув шею и трепетно подрагивая ноздрями. Сверстники - смелей, глаза их
горели от любопытства. Вот круг сомкнулся, со всех сторон протянулись добрые
ушастые мордочки, началось детальное исследование сородича. Кто-то уже
торкнулся носом в плечо, кто-то толкнул, вызывая на игру, но одна из оленух
фыркнула, и все подались назад.
У Хобика от усталости и боли подкашивались ноги. Бесцеремонное
рассматривание беспокоило его, и он не нашел ничего лучшего, как только
лечь, отдавшись судьбе: будь что будет.
У каждой оленухи в стаде имелся свой ланчук. И вся материнская ласка,
вся забота, как в фокусе, сходились на собственном подростке. Чужой
олененок, в каком бы трудном положении он ни находился, не мог отвлечь
мамашу от своего ребенка, и, может быть, поэтому все оленухи ограничились
только сочувственным приемом. Никто не тронул Хобика, не прогнал. Более
того, сверстники наверняка приняли бы его в свою компанию. Но он не мог
сейчас отвечать на заигрывания. Раны болели, нос у него высох, а
самочувствие сделалось такое, каким бывает оно у всякого больного ребенка:
только-только не хныкал и не куксился.
Хобик лежал, поджав ноги, и все время обреченно закрывал усталые глаза.
Стадо понемногу разбредалось, утратив интерес к больному. Отлежится...
Через несколько минут около него осталась только одна довольно старая
оленуха. Она обошла его раз, другой; уши ее размягченно повалились в разные
стороны, глаза выражали не любопытство, а сострадание к сироте.
Оленуха тронула его носом, он приоткрыл и снова смежил глаза, словно
просил оставить его в покое. Осторожно исследовав поцарапанную спину, доброе
животное вдруг едва коснулось раны языком, потом лизнуло еще раз, морщась от
противного запаха дикого кота. Хобик вскочил. Видимо, стало больно. Даже
отошел на несколько шагов. Оленуха последовала за ним и опять лизнула уже
настойчивее. Он увернулся, но докторша вошла в роль, прижала его к стволу
березы и принялась за свое дело с энергией и знанием. Больной перестал
увиливать: видно, понял своим маленьким умишком, что для его же пользы
стараются, стоял смирно, а затем, осмелев, в свою очередь ткнулся сухим
носом в ноги добровольной няньке и даже потерся мордочкой о шерсть, стараясь
снять натекшую в слезную ямку кашицу, от которой чесался нос.
Вскоре спина его была гладко зализана, шерстка закрыла царапины, боль
поутихла. Настроение улучшилось. Когда оленуха отошла, Хобик потянулся за
ней. Она стала щипать траву, и он пристроился рядом, так, чтобы пастись нос
к носу. Насытившись, оленуха легла в тени. И он прилег возле нее. Сделалось
хорошо, покойно, не страшно. Хобик сразу уснул, голова его упала, нижняя
губа отвалилась, и он стал выглядеть, как все дети его возраста: милым,
беспомощным, разомлевшим.
Оленуха смотрела из-под слегка опущенных век. Взгляд ее, спокойный и
теплый, ласкал найденыша.
Она глубоко вздохнула. Может быть, вспомнила своего родимого, которого
не сумела уберечь в эту долгую и тяжелую зиму...
Ее олененок как две капли воды походил на этого.
Только не было у него треугольного выреза на левом ушке.

- Хо-бик! Хо-бик! - чуть не с мольбой кричал Саша. Он вышел из укрытия,
пробежал немного вниз, навстречу олененку, но того и след простыл.
Звук человеческого голоса свалился в долину, где паслось первое стадо,
отскочил от скал, повторился несколько раз, и этого было достаточно, чтобы
все дикие звери, чьих ушей достигло эхо, с непостижимой быстротой покинули
места, вдруг ставшие опасными.
Долины словно вымерли. Сумерки сгустились, стало тихо-тихо.
Саша вернулся в укрытие, поправил сбитое полотнище и принялся ладить
костер. Нащепал косырем лучины, отобрал десяток сухих веток, порубил их,
поставил над лучиной шатром и, отыскав берестяной обрывок, поджег. Береста
взялась; он сунул растопку под дрова, и вскоре бесшумный огонь начал весело
лизать каменную стену.
Ночь пала на горы, в темноте исчезли долины, леса, скалы; костер
вырывал из черной тьмы только кружок в три метра шириной, а когда Саша
отводил глаза от пламени и смотрел в черноту, то видел непроницаемую стену,
за которой спрятался таинственный, широкий мир.
Запахло разваренной гречкой. Запах щекотал ноздри. Саша достал банку
говядины, косырем срубил жесть и вывалил мясо в котелок. Там сыто
забулькало, и он потянулся к рюкзаку, чтобы отыскать ложку.
Но где же Архыз?
Он находился довольно далеко, километрах в пяти от стоянки Молчанова,
за перевальчиком, где среди густейшего боярышника, ветки которого уже
разукрасились длинными и толстыми почками, спокойно и как-то небрежно лежал
запыхавшийся Хобик.
Стадо оленух, приютившее его прошлой осенью, и старая ланка, которая с
истинно материнской заботой выхаживала всю зиму своего приемыша, - все они
умчались дальше, дивясь, наверное, про себя поведению найденыша. Приемная
мать его, бежавшая последней, несколько раз оглядывалась, даже
останавливалась, беспокойно шевелила своим коротким хвостиком, выдавая
волнение, а ему и дела нет. Сперва остался в кустах, потом не спеша пробежал
еще немного за стадом, но так, чтобы не терять из виду бело-черного волка, а
потом и вовсе свернул в сторону и увел за собой погоню. Что он? Решил
пожертвовать собой ради спасения стада или хочет гибели?
Но Хобик не помышлял ни о смерти, ни о подвиге. Он просто узнал друга
детства и, естественно, захотел с ним встретиться, стараясь пересилить
вполне понятный страх. Вон какой он рослый, этот щеночек, которого Хобик
девять месяцев назад мог запросто отбросить копытцем в дальний угол двора.
Себя-то олененок не видел, но у Архыза, по-видимому, мелькали схожие мысли,
и собака испытывала стеснительность, отдаленно похожую на ту, которая
возникает между мальчиками, вдруг встретившимися после долгой разлуки. Вроде
и близкие, и чужие.
Хобик увел Архыза в эту долину и неожиданно лег. В пяти метрах от
олененка вытянулся на влажной подстилке и Архыз и даже глаза закрыл. Ночь.
Чего же не поспать?
Немного погодя Хобик поднялся и, осмелев, обошел Архыза, особенно
тщательно исследовав ременный поводок. Тут он фыркнул с какой-то негодующей
нотой. Атрибут рабства... Архыз лежал спокойно.
Олененок набрался смелости и лег поближе. Архыз завалился на бок, как
бывало в молчановском дворе. От его мокрой и теплой шерсти сильно запахло, и
этот запах отогнал Хобика. Все-таки страшновато.
Словом, знакомство возобновилось, и оно продолжалось бы долго, не
вспомни Архыз о хозяине. Он с беспокойством вскочил, поднял тупой нос и
принюхался. Никаких признаков костра. И тогда, даже не помахав хвостом на
прощание, Архыз побежал назад, волоча поводок. Ночь поглотила собаку.
Одному стало страшно. Ни друга, ни стада. И все-таки олененок не пошел
искать своих, а остался у заросли колючего боярышника, считая, вероятно, что
утро вечера мудреней.
Архыз бежал по своему следу и скоро увидел наверху отблеск прогорающего
костра.
Когда он лег рядом с Сашей и отвел глаза, ожидая вполне заслуженного
упрека, Саша не произнес ни слова. Подвинул к нему плоский камень с горкой
остывшей каши, взял поводок и накрепко привязал за кол, приготовленный и
забитый заранее. А сам отгреб ворох покрасневших углей в сторону, поворошил
горячие камни под костром, набросал на это место пихтовых веток и лег,
укрывшись плащом.
Всё молча, с невысказанной обидой.
Архыз тоже молчком поел, вылизал камушек и, ощутив, что он на привязи,
тяжело вздохнул.
Да, не легкая служба. Чуть вольности - и пожалуйста, уже недовольны.
Собачья жизнь.
Молчанов решил провести на этом посту еще одну утреннюю и вечернюю
зори, а затем уже перебраться в соседние долины через крутой перевальчик.
Когда он проснулся, заря лишь занималась. Воздух над горами посерел,
стал жиже. Как пастелью писанные, из серой его занавески проявились сперва
белые вершины, а потом и черные пятна лесов.
Архыз не спал. Он не отрываясь смотрел перед собой.
Саша поднял бинокль и тут же опустил его.
Не далее как в тридцати метрах от него стоял олененок.
- Пришел? - тихо, чтобы не спугнуть, спросил Саша, но не поднялся, не
сделал резкого движения.
Зато рванулся Архыз. Поводок натянулся, ошейник сдавил горло. Не вышло.
Сиди.
Саша достал краюшку хлеба, отломил кусок, густо посыпал его солью и
бросил. Хлеб не долетел и до половины, но Хобик просто и естественно
подбежал, как это делал там, у крыльца своего детства, обнюхал хлеб, лизнул
и с удовольствием съел.
- Еще дать?
Саша сел, достал банку сгущенного молока, пробил ее и намазал новый
кусок. Тихо поднявшись, сказал ласково:
- Не бойся, Хобик...
Олененок подобрал лакомство в трех метрах от Саши. Вкус молока живо
напомнил ему молчановский двор; он отбросил всякую осторожность и новый
кусок взял мягкими губами прямо из протянутой руки. Но когда Саша встал и
хотел погладить, Хобик отпрыгнул.
Архыз сидел и мучился, чуть слышно повизгивая.
Саша пошел на олененка, тот насторожился и еще отступил. Тогда лесник
сел и опять протянул хлеб. Хобик доверчиво подошел, и Саше удалось тронуть
его за шею.
- Ну и рожки у тебя, - сказал он, оглядывая пенечки. - Как живешь, кто
твоя мамка, Хобик?
Совсем рассвело, еще немного - и покажется солнце из-за хребта. Саша
осмотрелся и поднял бинокль. Группа рогачей шла по ту сторону долины. Еще
пять - нет, шесть фигурок двигались левее.
Хобик забеспокоился и неожиданно большими скачками помчался вдоль
склона. Саша не упускал его из виду. Вот он мелькнул в коричневатой заросли
лещины, запрыгнув высоко на камни, осмотрелся и снова помчался наискосок
через поляну, в лес. Там, на опушке, маячили тени оленух.
- К своим, - сказал Саша и впервые за утро посмотрел на Архыза.
Тот отвел глаза.
- Ладно, забудем. Но сидеть на привязи, пока я вижу хоть одного оленя,
понял? А за Хобика спасибо. Молодец.
Глаза Архыза заблестели. Порядок.

Глава пятая

ДАЛЬНИЙ ПЕРЕХОД НА ЮГ, ВСЕ НА ЮГ

Жизнь в заповеднике шла своим чередом.
С наступлением весны почти все сотрудники или выехали в горы, или
собирались отбыть туда со дня на день.
Котенко задержался. Со всех кордонов к нему поступали сведения о
пересчете диких зверей. Он подсчитывал убытки, нанесенные тяжелой зимой и
вспышкой браконьерства.
Труднее всех пережили зиму зубры. Погибло несколько десятков старых
животных и молодняка.
- Жалко, - сказал Саша, выслушав зоолога.
- Конечно, друг мой, жалко. Но я вижу в случившемся не только печальную
сторону. Давай поразмышляем, нет ли здесь положительного, или, как теперь
говорят, позитивного, фактора. Мы имеем уже порядочное стадо диких зубров.
Подчеркиваю - диких. Но начинали-то мы с двух пар полуприрученных особей,
которых привезли из Аскании-Нова. Хочешь или не хочешь, а родоначальники
теперешних зубров несли в своем организме нечто весьма удаленное от природы
- изнеженность, признание человека, на которого они полагались в трудную
минуту. И этим они отличались от диких зверей. Да и здесь в первые годы мы
держали их за изгородочкой, опекали в меру сил. Ну и признаки вырождения
были, мне кажется, налицо. Потом их выпустили на волю, однако и ты, и я, и
десяток наших зуброводов старались не сводить со стада глаз. Соли?
Пожалуйста! Сена подкинуть? Сию минуту! Больного полечить? Это тоже можно...
Маленького подержать в тепле? Милости просим! Звери никак не могли стать
настоящими, похожими на тех знаменитых "домбаев", кавказских зубров, какие
населяли горы сто и более лет назад. А нам нужно воссоздать именно таких. И
вот тогда вмешивается природа, жестоко, но справедливо. Нынешняя суровая
зима подвергла стадо экзамену на выносливость. Кто погиб, ты, конечно,
ответишь?
- Слабейшие, - сказал Саша.
- Вот именно. А выжили, разумеется, сильнейшие. Естественный отбор.
Хоть и ужасен он для гуманнейших устремлений нашего века, но по отношению к
диким зверям действует, обязателен.
- Но мы же уничтожаем волков? - не удержался Саша.
- В меру, только в меру, чтобы не мешать воспроизводству стада
копытных, в первую очередь оленей, серн и косуль. Но мы не допускаем и
полного уничтожения хищников в заповеднике. Крымское охотничье хозяйство уже
обожглось на этом. Там не осталось волков. И за какие-нибудь десять лет
олени заметно измельчали, стали чаще болеть.
- Тогда зачем же мы боремся с браконьерами? - не очень уверенно спросил
Саша. - Тоже прореживают...
- Не смеши, - серьезно сказал зоолог. - Эти куда хуже и опасней волков.
На мушку им попадают в первую очередь крупные, выдающиеся особи. Браконьеров
интересуют мясо и рога. Они остаются злейшими врагами природы. И нашими.
Котенко зашуршал бумагами на своем столе. Саша сел рядом.
- Ну, выкладывай, что там с олененком.
- Встретил, - скупо ответил Саша. И рассказал, как все произошло.
- Вот что, - задумчиво произнес Котенко, выслушав рассказ. - История с
твоим воспитанником интересна сама по себе. Но она представляется мне
значительной и с научной стороны. Мера и действенность воспитания... Борьба
изначального дикого и благоприобретенного в животном для зоологии в какой-то
степени еще терра инкогнита. Ты, Саша, не теряй из виду своих воспитанников.
Это довольно трудно, тем более без Архыза... Впрочем, я думаю, можно, в виде
исключения, разрешить тебе обходы с Архызом у границ заповедника. Как-никак,
а он непременный участник эксперимента, не меньший, чем руководитель.
- Какой руководитель? - не понял Саша.
- Александр Молчанов, конечно. Ты, Саша, пойми: это не игра и не
причуда - все, что касается Лобика, Архыза и Хобика. Это эксперимент, и ты
его доведешь до конца.
К исходу дня, когда тесный дом главной конторы заповедника поутих,
Ростислав Андреевич закрылся в фотолаборатории и, выглянув из темной комнаты
лишь на минуту, окликнул Сашу.
- Вот тебе ключ, иди домой и готовь, брат ты мой, распрекрасный ужин. Я
задержусь на часик.
Саша медленно побрел по улицам областного центра.
В этот вечерний час город, окруженный с трех сторон лесами, был во
власти весны. С гор, почти полностью одевшихся в молодую листву, сбегал
ветер, пропитанный ароматом свежей зелени, горькой черемухи и ожившей,
полной сил земли. Распускалась липа, отцвел и вовсю зазеленел светленький
ясень. Вот-вот должны были раскрыться набухшие гроздья сирени.
В саду-дворике зоолога, куда пришел Саша, распевала малиновка. Ей,
должно быть, очень нравилась жизнь; она нисколько не боялась людей, рядом с
которыми жила испокон веков. И Саша подумал: почему у человека нет таких же
отношений со всеми животными и птицами? Ведь им между собой абсолютно нечего
делить, даже пространство. Вон какая огромная польза получилась для обеих
сторон от дружбы собаки с человеком, кошки с человеком, наконец, от
приручения лошади, верблюда, ослика.
Проблема, как сказал бы Ростислав Андреевич.
Саша уже заканчивал несложные кухонные дела, когда пришел Котенко. В
руках у него был сверток. Осторожно положив его на стол, Ростислав Андреевич
крикнул Сашу.
- Ты только спокойно, - сказал он улыбчиво, принимаясь развертывать
газету. - Выслушай маленькое предисловие. Дело вот какое. Когда-то я обещал
твоему отцу, Егору Ивановичу Молчанову, в память о подвигах Самура
отпечатать одну фотографию. Я не успел этого сделать для Егора Ивановича.
Фотографию ты видишь над столом. Судя по всему, она нравится тебе.
- Очень нравится, - сказал Саша и снова посмотрел на стену, где в рамке
висела фотография Самура и Монашки, родителей Архыза.
- Ну, а сегодня мне удалось отпечатать еще одну копию. Хочу подарить ее
тебе, Саша. Держи.
На большом листе плотной бумаги размером тридцать на сорок, на бумаге,
конечно, очень качественной, цветной, обрамленной ореховой узенькой рамкой,
стоял, изготовясь к прыжку, бело-черный Самур. Его коричневато-темные глаза
с блестящими зрачками напряженно всматривались куда-то левей фотографа, а
рядом, наклонив мордочку и ощерившись, готовая ринуться вперед, застыла
черная Монашка. Небо сбоку горело оранжево-красным светом, а черные зубцы
альпийской вершины казались совсем аспидными, потому что солнце только что
зашло за них.
Картина, слегка подернутая голубоватой дымкой, казалась и живой, и
фантастической одновременно. Это была удача фотографа, редкостная удача даже
для мастера.
- Повесишь у себя дома, вот так же, над столом. Я думаю, Елена
Кузьминична возражать не будет.
- Спасибо, Ростислав Андреевич.

Май. Первая попытка подняться в альпийскую зону.
Май освежающий, когда лес дышит молодой, еще прозрачно-зеленой листвой
и пахнет цветущей липой, пряными травами, холодной, чистой водой.
Сашу в поселке провожали удивленными взглядами: в тяжелых кирзовых
сапогах, штормовка поверх телогрейки, на голове зимняя шапка. Солнце греет
так, что впору купаться; вся поляна перед поселком рябит разноцветьем; по
чистому небу пробегают редкие кучевые облака; тишина, зной, а он в зимнем
снаряжении. И в довершение всего, кроме набитого рюкзака, карабина поперек
груди и топора за поясом, в руках держит лыжи.
Задание у лесника Молчанова простое: пройти туристской тропой, которая
краем захватывает заповедник. Проверить, уцелела ли она, эта недолговечная
пешая тропа, не обвалилась ли на карнизах, остались ли мостки и какой, в
общем, ремонт потребует. А если удастся, то добраться до перевального приюта
и осмотреть его. Ну, а по пути, конечно, наблюдать и наблюдать - это уж как
принято: вести дневник похода. Животные, покинув нижние леса, перебрались на
границу снежников; они теперь ждут, когда откроются альпийские луга, их
главная кормовая база. Небезынтересна и фенология* растений.
______________
* Фенология - наука, изучающая явления природы, связанные со сменой
времен года.

Архыз шел сбоку, изредка касаясь Сашиной ноги.
Вчера вечером Сашу вызвал по рации старший лесничий заповедника и
сказал:
"Мы тут обсуждали возможность допуска твоей собаки в черту заповедника.
Так вот, можешь брать с собой Архыза".
"Значит, эксперимент? - весело прокричал Саша в микрофон. -
Эксперимент, говорю?"
"Есть и другая причина. Будь осторожен, Александр, смотри в оба,
слышишь?"
"Лавины?" - хотел было уточнить Саша, но лесничий перебил его:
"Я про чужих людей говорю, слышишь? Про чужих в заповеднике. За ними
смотри".
Еще лесничий сказал, что Котенко пошел восточней, а зубровод
заповедника на лошади уехал к верховьям реки Шика, куда подалось основное
стадо зубров. Словом, не только лесники, но и "наука" пошла в горы.
Май - время "матери и дитяти" в лесах, когда на свет белый повсюду
появляются оленята, косули и серны, когда медвежата начинают ходить с
мамкой, а птичьи гнезда полны теплых яичек. Пора буйного развития трав,
цветения кустарников и деревьев.
Первый привал Саша сделал у развилки долины, где когда-то проходила
узкоколейка. Знакомые места.
Он привлек к себе Архыза и сказал:
- Здесь ты родился, во-он за тем поворотом. И здесь умерли твои
родители, Самур и Монашка.
Архыз смотрел Саше в глаза. Он не понимал слов, но отлично почувствовал
грусть в его голосе. Эта грусть передалась ему, он молча ткнулся тупым носом
в плечо хозяина.
Саша гладил теплую спину Архыза и дивился, как быстро он вырос. Год ему
или чуть больше? Скорее всего, год. А выглядит совсем взрослым.
Густая пятнистая шерсть надежно укрывала тело Архыза. Голова его,
черная со лба, по бокам и к горлу светлела; на широкой груди разливалось
белое, очень красивое пятно, оно шло по передним ногам, по животу, но спина
Архыза и бока оставались черными, только на пушистом, слегка загнутом вверх
хвосте снова возникала белизна. В темных глазах светилась взрослая
понятливость. Небольшие, заломленные на концах уши стояли твердо, и ни один
шорох не проходил мимо них. Архыз удивительно походил на Самура, своего
отца. Трудно даже сказать, что досталось ему от матери-волчицы, разве что
больше черноты по шерсти или эта поразительная молчаливость, гордая
замкнутость в себе, так странно связанная с преданностью своему хозяину,
которую он уже успел доказать, когда бросился за Сашей в холодную реку под
Камышками.
- Ты у меня молодец, - сказал Саша свою излюбленную похвалу, еще раз
погладил собаку и поднялся.
Вот и остался позади последний крошечный, почти нежилой поселок в узкой
долине реки. Тропа свернула вправо, горы сдвинулись. Вероятно, за три часа
ходу Молчанов поднялся не на одну сотню метров, потому что как-то незаметно
он из мая перешагнул в апрель.
Дубы и грабы здесь только что открыли листовые почки; лес стоял еще
прозрачный, без слитной тени; под деревьями и на полянах густо цвели
цикламены.
Саша сбавил шаг. Стало трудней дышать, потому что тропа, хорошо
заметная на желтой глине, пошла круче. Начался подъем на щеку горы; тропа
постепенно покидала дно распадка, это дно было завалено обломками камня, как
всегда в верхних частях ущелья.
В буковом лесу еще посвежело. Тут почки едва-едва показывали свою
зеленую сердцевину.
На ночлег Саша остановился, когда перешагнул в март.
Тропа вывела его в седловину у вершины округлой горушки. Появился
лохматокорый явор - высокогорный клен, пихтарник и редкие березы. Снег лежал
вокруг большими пятнами.
Саша шел краем одного из снежников. Корка льда хрустко сломалась; под
ней проглянули нераскрывшиеся еще купальницы и лютики, а в другом месте он
увидел, как прямо из снега торчали довольно крупные бутоны знакомого ему
кандыка. Это альпийское растение не ждет, пока земля освободится от зимней
одежды. Сильный бутон на цветоносе как пикой продырявливает неглубокий
снежник и тянется к солнцу, а когда согреется, вдруг распустится нежнейшим
белым цветком с красивенькой желтой сердцевиной. Диву даешься, как такому
созданию удается выжить в столь суровой среде! Впрочем, и на благодатном юге
мы часто являемся свидетелями отчаянной силы прорастающих стеблей:
вспомните, как запросто вспучивает и пробивает тонкий асфальт на городских
панелях самый обыкновенный подорожник...
Саша вынул нож и расковырял снег около кандыка. Под снегом был еще лед,
стебель пробуравил сперва его - плотную трехсантиметровую корку.
- Расти, богатырь, - сказал Саша и огляделся.
Близко он увидел большую пихту с ветками чуть не до земли. Значит, под
ней сухая земля. Место для ночевки.
Холодная ночь. Саша поверх мешка укрылся еще плащом; раза три
подбрасывал в костер ветки и все равно чувствовал себя не очень уютно. Еще
до свету высунулся, посмотрел на часы: без десяти пять. Полежал, наблюдая за
сереющим небом, за белым, легким инеем, покрывшим плащ, шерсть собаки, камни
и ветки деревьев; не вставая, набросал на едва тлеющие угли сушняка и, когда
огонь костра обсушил иней на плаще, выскользнул из спального мешка.
- Архыз, побудка! - крикнул он, сделал десяток-другой быстрых движений
и остановился, пораженный чудесным видом гор.
Придвинутый совсем близко в прозрачном воздухе утра, белоснежно-голубой
неровной линией рисовался перевал. На первом плане горбился Эштен, словно
белый утюг, вознесенный к небу. Луч солнца как раз добрался до вершины горы,
и там родился яркий отраженный свет.
Острые глаза лесника заметили сбоку горы и чуть дальше нее какое-то
движение. Приладив бинокль, Саша определил: это подымалась струйка легкого
дыма. Любопытно.
Они с Архызом позавтракали. Пользуясь удачным наблюдательным постом,
Саша еще не менее часа разглядывал в бинокль долины. Увидел четыре небольших
стада оленей, резвящихся туров на противоположной высотке, одинокого медведя
на опушке леса - он что-то усиленно выковыривал из трухлявого ствола. Архыз
сидел, перебирал ногами и зевал. Торопил идти.
Что же все-таки за дымок у перевала?..

Через час-другой хода снегу сделалось больше. Теперь только редкие
проталины обнажали субальпийский луг. На рыжих пятнах, посеченных во всех
направлениях мышиными ходами, земля парила. Вскоре пришлось встать на лыжи.
Миновали глубокую седловину, пересекли луг с кучками березняка. Солнце,
поднявшись, пригревало хорошо, но снег с высотой становился все крепче. Саша
и Архыз пошли быстрей, тем более что основной подъем миновали и путь
выровнялся. Только на подступах к самому Эштену пришлось одолеть крутой бок,
и вот здесь Саша увидел, что туристской тропы нет. Видно, за зиму с
ужасающей высоты через тропу прокатилась не одна, а две или три лавины - они
сгладили все карнизы. Саше пришлось снять лыжи и с предельной осторожностью
двигаться поперек очень крутого, градусов на шестьдесят, склона, выискивая
сапогами зацепины, чтобы не скатиться вниз.
К вечеру, когда тени сумерек заполнили ущелье, Молчанов вышел на ровную
площадку с девственным снегом. Только низкие березы, кусты вереска и рододы
оживляли ее. Близко стоял туристский приют. Саша бывал в нем давно, еще с
отцом.
Дымок подымался отсюда.
Архыз насторожился и так посмотрел на хозяина, словно хотел
удостовериться, чует ли он...
- Тихо, - сказал Саша и на всякий случай спустил предохранитель
карабина.
Уже в виду приюта постояли за кустами. Из железной трубы балагана
выползал ленивый сизый дым. В черном окне блеснул огонек. Зажгли лампу.
- Вперед, Архыз! - приказал Саша и оттолкнулся на лыжах.
Когда он подскочил к балагану, Архыз, задыхаясь от гнева, рычал и
царапался в дверь, которую кто-то, чертыхаясь, крепко держал изнутри.
Саша клацнул затвором.
- Ко мне, Архыз! - И когда собака, угрожающе рыча, отбежала, он крикнул
тому, неизвестному: - Выходи!..
Дверь приоткрылась, высунулась рука с топором, потом небритое
рассерженное лицо. И вдруг оно расплылось в самой широкой улыбке.
- Александр! Тебя ли вижу, тезка! Да возьми ты на сворку кобеля, он же,
само собой, разгрызет меня, если обратно кинется!
Этот голос, а главное - давно не слышанное "само собой" так поразили и
обрадовали Сашу, что он рассмеялся и даже пристукнул прикладом о снег.
Александр Сергеевич, "директор" приюта на Прохладном, друг отца и его
друг... Но как он очутился здесь в столь раннее время года?
- Пойдем, Александр, залазь ко мне в нору, будь она неладна! За такие
вот дела я бы, само собой, заставил тутошнего начальника зиму зимовать.
Решето, а не жилище. Нет, ты погляди, ни одной шипки целой в окнах не
нашлось! Как Мамай прошел - все кувырком!
Говорил, а сам то и дело цеплялся за Сашин рукав, хлопал по плечу,
стаскивал с него рюкзак, хлопотал - уж больно обрадовался: ведь не виделись
они, дай бог памяти, со дня похорон Сашиного отца, чуть не год целый.
Архыз крутился рядом, сторожко слушал, от попыток незнакомца погладить
увертывался, а Александр Сергеевич уже вспоминал:
- Ну вылитый Самур! Я ведь того запомнил на всю жизнь. Смотри, даже на
хвосте светлое пятно. А пальцы? Тоже шестипалый? Ай-я-яй, вот как природа
вылепляет! И ничего от матери-волчицы нету? Характер? Ну, это я, само собой,
уже почуял, как он молчком на дверь бросился.
Он оборвал речь, пощупал чайник на печурке, зашуровал в ней, и только
тогда Саше удалось спросить, как Александр Сергеевич попал сюда, не в свое
ведомство.
- Мое, мое ведомство, Александр! И там, на Прохладном, и здесь тоже. В
одни руки. Всё теперь укрупняют, вот и приюты, само собой. А доставили меня
сюда, как высокого начальника, вертолетом, вместе с провиантом и прочим
всяким снаряжением. Я и на старом месте таким же манером побывал, ну там,
само собой, порядок, а вот здесь... Пойдем, я тебе покажу, пока темень не
устоялась, ты сейчас такое увидишь...
Оказывается, Саша многого не знал. Что в прошлом году здесь, кроме
балагана, уже стояли современные полусферы - домики из гофрированного
материала; что решили сделать в этом самом месте настоящий приют, чтобы
туристы смогли не просто заночевать, но провести сутки-другие и побывать на
вершине, в пещерах.
Александр Сергеевич подвел Сашу к современным полусферическим домикам.
Вернее, к тому, что от домиков осталось.
Не выдержали они снежных пластов. Упало на них снега более чем
достаточно. Три метра. Балаган-то с крутой крышей, с него как с гуся вода. А
у этих, гофрированных, стойки слабые: ну, как навалило, так они и
расползлись. Лежали помятые, жалкие, едва выглядывая из-под раскопа,
сделанного Сергеичем.
- Видал? И я, значит, должон с топориком, само собой, поправить беду.
Вот и сную день-деньской, починяю неполадки уже с неделю, а успел одну хату
для собственного жилья приспособить да вот эти раскопал...
Они проговорили до полночи. Саша и не помнил, как уснул, а когда открыл
глаза, солнце забралось уже высоко, пахло лепешками на постном масле, а из
чайника тихо выдувало парок.
Саша выглянул в дверь и зажмурился. Яркий свет бил в глаза.
Притерпевшись, он увидел сперва Сергеича, который в траншее по самую шею
отваливал глыбы искристого снега, освобождая расплющенные домики, а потом и
Архыза, смирно лежавшего неподалеку, рядом с каким-то темным предметом.
"Ну, поспал ты, Молчанов", - сказал себе Саша. Он вернулся в приют,
наскоро поел и выскочил.
Архыз сочувственно махнул хвостом. Сергеич кивнул. Саша подошел к нему.
- Лопата еще найдется?
- А у дверей стоит. Покидать хочешь?
Они раскапывали домики часа два, переговаривались редко, односложно.
Работать так работать. Оба порядком запотели. Вдруг Сергеич прислушался,
отложил лопату, сказал: "Летит" - и стал вылезать из ямы.
- Кто летит? - спросил Саша.
- Обратно же Максимов на своем драндулете. Он мне материалу обещал
подбросить из Поляны. Схожу посмотрю знак, не снесло ли...
Из Желтой Поляны? Перед Молчановым мгновенно встало лицо Тани. Отсюда
до Поляны минут двадцать лету. Двадцать минут! Совсем рядом! Да он не
простит себе, если не попытается...
Саша догнал Сергеича и пошел рядом. В небе трещало. Но еще далеко. На
каменистой площадке, откуда снесло снег, лежал придавленный камнями белый
знак "Т".
Теперь они увидели вертолет. Он шел низко над дальним лесом.
- Сергеич, - спросил Саша, не подымая глаз, - а можно я... Можно мне с
ним туда-обратно? Чтоб завтра же вернуться!
- Наверно, можно. Попросим. Кобеля тоже возьмешь? Пущай раз в жизни
полетает, а? Ну там моему приятелю Василь Павловичу Никитину привет свезешь.
Будешь у него?
- Увижу, - сказал Саша, стесняясь.
Машину кидали невидимые потоки; она все ниже и ниже опускалась, а если
говорить точнее - пыталась подняться над идущими вверх горами и, когда до
приюта оставалось не больше километра, оказалась всего метрах в двадцати над
поверхностью. Архыз убежал и выглядывал из-за стены балагана.
За стеклами виднелось лицо пилота - напряженное лицо с нахмуренными
бровями. Хоть денек отменно тихий и ясный, зимний полет над горами далёко не
увеселительная прогулка. Все-таки два километра над уровнем моря.
Сергеич махал руками, как машут возчику, чтобы сдал он коня с телегой
назад и вправо, даже что-то кричал, но голос его тонул в грохоте мотора, а
пилот смотрел не на Сергеича, а на приборы. Машина покачалась над самой
землей; матерчатый знак надулся ветром и чуть не улетел; колеса наконец
коснулись щебенки. Максимов и второй пилот выпрыгнули в одних кителях.
- Дед, у тебя тут форменный январь! - Пилот сунул руку ему, Саше и
переступил с ноги на ногу, будто уже замерзая. - Так что, сгружать будем?
- Вот и согреешься, потому как иного способа для сугрева пилоту, само
собой, не положено.
Вчетвером они за десять минут опустошили чрево машины. Александр
Сергеевич спросил:
- А доски, опять же кирпич?
- Рейс до вечера, рейс завтра утром.
- Добре. Зайдете ко мне чайком побаловаться или как?
- Летим. Некогда.
- Тогда вот лесную стражу захватите. У него там дело. А завтра опять же
сюда доставите.
Пилот кивнул: можно.
- Я с собакой, - сказал Саша.
- Давай и собаку. Мы даже обезьян возили, не то что собак. Вот только
слонов не довелось еще.
Саша побежал к приюту. Сергеич пошел следом.
- Ты рюкзак все-таки возьми, мало ли что, - посоветовал он. - А плащ и
мешок оставь, лыжи, само собой. Ну и к моим зайдешь, там передадут
чай-сахар.
С Архызом на поводке, с карабином Саша побежал к машине.

Вертолет чуть приподнялся, повернулся вокруг своей оси и пошел
горизонтально, а горы, сперва белые в крапинках вереска, потом черные с
белесыми пятнами, рыжие, наконец, зеленые, погружались все глубже и глубже,
словно проваливались. Впереди и сбоку Саша неожиданно увидел Пятиглавую, а
когда они полетели над Желтой Поляной, он просто ахнул. Вокруг поселка все
цвело.
Из зимы - в лето!
Май владел Поляной. Совсем недалеко голубело море. Зеленая змея
извилистой реки бежала через ущелье к этому морю.
Саша вышел из машины, глубоко вздохнул и затаил дыхание. Какой запах!..
Ему, два дня дышавшему свежим, стерильно чистым воздухом заснеженного
перевала, воздух Поляны показался густым и ароматным настолько, что
захотелось пить его маленькими, расчетливыми глоточками, как пьют хорошее
старое вино.
Архыз прижимался к ноге хозяина, смотрел по сторонам недоверчиво и
строго. Он еще острее чувствовал чужие запахи: влажный воздух с примесью
моря был незнаком ему. Он первый раз в жизни очутился на южном склоне
Кавказа.
- Спасибо, - сказал Саша пилоту.
- Завтра в десять, самое позднее в одиннадцать, - напомнил Максимов. -
Не опоздай.
Саша крепко взял поводок и зашагал к Никитиным.
Домик, где родилась и жила его Таня, был знаком очень хорошо. Когда
учился, бывал здесь часто, чуть не каждый день. Но сейчас, спустя год, этот
домик с покосившейся верандой и осевшим подвалом показался стареньким и
жалким. Так выглядят дома, где нет хозяина, мужских умелых рук. Все валится:
подгнивший столбик забора, который некому вовремя сменить, перекосившаяся
щеколда еле висит, дыра в крыше над крыльцом, необрезанные, загущенные
деревья в саду и перед домом.
Саша постучал. Никто не ответил. Тогда он вошел через калитку в сад и
тут увидел Таниного отца Василия Павловича. Он с трудом тесал дубовый столб.
Землистого цвета лицо, грустные глаза и нетвердые, даже робкие движения.
Никитин поднял глаза и удивился.
- Молчанов? Какими судьбами, Александр? - Старый егерь заулыбался. - А
я уж и глазам своим не верю - ты ли это? И с карабином? Лесник, значит?
- Точно. На обходе отца.
- Мне Татьяна говорила, а я как-то все не верил, опасался, разрешит ли
Елена Кузьминична. Как она?
- Ничего. Здорова. Как вы?
- А, что обо мне говорить! Вот один кол с утра не обтешу. Ворота
валятся, а у меня... Задыхаюсь.
- Зачем же вы? - Саша скинул рюкзак, ружье, привязал собаку в уголке
двора.
В уголке, потому что посреди двора стояла конура и около нее сидела
собака, удивительно спокойная, холеная колли с умными глазами и длинной
шерстью. Она смотрела на Архыза со сдержанным любопытством.
- Откуда у вас эта красавица? - спросил Саша.
- Подарок Татьяне. Кличка ее Леди. А твой, должно быть, Самуров сын?
Сразу видна волчья кровь.
- Мы с ним к Александру Сергеевичу на перевал забрели. Я ведь оттуда
только что вертолетом. Привет вам большой. А где Таня? - спросил он наконец.
- На турбазе с утра. Ты чего за топор взялся? Отдохни, не торопись.
- Я живо, - сказал Саша и поплевал на ладони.
В общем, они за час или полтора сменили столб. Архыз, переволновавшийся
в машине, успел хорошо вздремнуть. Потом Саша обрезал сушняк на алыче, до
которой руки у хозяина не доходили, и только тогда пошли в дом обедать,
потому что вернулась с рынка хозяйка, обрадовалась гостю и позвала к столу.
Вот тогда в открытое окно Саша и увидел Таню.
Она стояла возле дома, тоненькая, в брючках, в спортивном свитере, с
открытой головой и прежним своим милым движением ладони поправляла светлые
волосы. А рядом с ней переминался с ноги на ногу, без конца говорил и
смеялся ладный, крепенький парень в синем, очень ярком лыжном костюме,
тяжелых ботинках и шапочке. Он все время старался смешить Таню, и она
смеялась вовсю, не особенно поспешая в дом.
У Саши упало сердце. Он потускнел и отодвинулся от окна.
- Домой, домой! - Танина мама отдернула занавеску. - Слышишь, у нас
гость, иди, пожалуйста.
- Сейчас, мама, - сказала Таня, но не тронулась с места.
- Тут Саша тебя ждет, - безжалостно напомнила мать.
- Что? - Таня мгновенно покраснела. - Ой, извини меня...
Она грохнула дверью, смущенная, красная, предстала перед Сашей и сразу
поняла, как больно сделала ему. С девчоночьим, легко различимым
притворством, как будто ничего и не случилось, схватила Сашу за руку,
потрясла, засмеялась, повернула его, неуклюжего, скованного, сказала: "Ой,
какой ты стал!" Потом засыпала вопросами, не давая ему отвечать, потащила
смотреть Архыза, снова смеялась - и все для того, чтобы забыл он (или
простил?) сцену, свидетелем которой только что оказался.
Саша грустно улыбался. Весна, цветы, солнце, щемящее ожидание счастья -
и вот...
Обедал он через силу. И взрослые сидели с осуждающими лицами. А Таня
трещала без умолку.
Он скупо рассказывал, отвечал Василию Павловичу о матери, своей работе,
Архызе, о заповеднике и почти не глядел на Таню - боялся обаяния ее лица,
взгляда.
- Покорми Архыза, - сказал хозяин жене, но Таня схватилась и побежала
на кухню, потом вернулась и, так как Саша все сидел, капризно сказала:
- Ну что же ты? Идем!
Через силу он встал, пошел. Подержал Архыза, пока она гладила его,
говорила какие-то ласковые слова, поставила миску. Архыз присмирел,
настроение хозяина передалось ему.
- Ну, скажи, пусть ест, - потребовала Таня.
- Ешь, Архыз, - послушно сказал Саша.
И когда собака стала есть, Таня опять повернулась к Саше:
- Ты у нас останешься?
- Мне к Борису Васильевичу надо.
- Нет, у нас! - В голосе ее зазвучали повелительные нотки, каких еще не
знавал Саша. Все изменилось в Тане!
Он промолчал.
- Ну, Саша... - Она дотронулась до его плеча. - Ну хватит. Есть на что
обижаться. Это же наш инструктор, только всего. Шли по пути, посмеялись,
поговорили.
Как объяснить ей чувство, переполнявшее его на пути сюда? Все эти
месяцы ожидания, когда от одного воспоминания о ней делалось жарко и
перехватывало дыхание. Сколько он хотел сказать, как безотчетно желал
услышать ее тихую, с придыханием речь, по которой так соскучился! И вот
неожиданное везение, приезд и... Что случилось? Саша понять до конца не мог,
но что-то случилось.
Она пошла с ним к Борису Васильевичу. Даже не переоделась.
Шли рядом. Саша молчал, она тоже не очень много говорила, только
спросила, доволен ли он работой. Потом неожиданный, резкий поворот головы и
вопрос:
- Так и останешься лесником?
Он почувствовал какой-то обидный и насмешливый подтекст.
- Да, - ответил он сразу.
- А университет?
- Но ведь и ты...
- Я осенью буду сдавать.
- Он тоже?
Таня коротко глянула на него.
- Виталик? Он уже на третьем курсе. В Ленинграде. У него там дом и
родители. Это они мне подарили Леди.
Все правильно. И все плохо. Больше Саше не хотелось говорить на эту
тему, вообще ничего не хотелось. Тоска...
Они поднялись к центру поселка и почти одновременно увидели знакомый
синий костюм на веранде столовой. Виталик обедал. Он тоже увидел их - Таню и
хлопца в старой, дождем омытой куртке с рюкзаком.
- Алло! - Он поднял руку. - Идите, заправимся за компанию! Дела? Ну,
так сочувствую и желаю... Не забудь, Таня. Завтра в десять. Я жду.
Она опять покраснела. До ушей.
- Мы еще утром договорились, что завтра идем на лыжах. Но раз ты не
хочешь...
- Я утром улечу, так что ты, пожалуйста...
- Приду проводить. Или ты против?
Он не ответил. Он уже решил, что и как. Вот только забежит к жене
Александра Сергеевича. Успеть бы сегодня...
Встреча с Борисом Васильевичем немного развеяла, отодвинула Сашино
горе. Улыбчивый учитель географии, их друг и советчик, обнял своих бывших
учеников.
- Как я рад видеть вас вместе, друзья! - воскликнул Борис Васильевич. -
Вы меня очень обрадовали.
Они проговорили с полчаса. Саша сказал, что Архыз тоже с ним.
- О, я непременно хочу увидеть сына Самура! Ты что грустная, Татьяна?
Борис Васильевич пошел вместе с гостями к Никитиным. Архыз очаровал
его. И хотя не дался поласкать, был настороже, учитель сказал, что овчару
цены нет.
- Вы меня извините, - сказал Саша родителям Тани. - Я должен побывать у
жены Александра Сергеевича, он просил. Спасибо за привет. И до свидания.
Когда пожимал руку Тане, почувствовал, что рука у нее холодная и чужая.
Шли молча. Наконец Борис Васильевич спросил:
- Поссорились?
Саша не ответил. Он не мог ответить. Это не ссора. Это что-то более
серьезное.
Утром Саша чуть свет прибежал на вертодром. День обещал быть светлым,
жарким. У вертолета никого не было, груз лежал горкой.
Восемь, половина девятого. Все сильней болезненная тоска. Пришли
пилоты. Саша помог грузить. Девять. Без двадцати десять. Вот уже начало
одиннадцатого. У него упало сердце. Когда Максимов сказал "Поехали!", Саша,
не отрываясь, стал смотреть в оконце. Машина поднялась выше, он видел улицы
поселка, людей на них, но Тани нигде не было.

Долетели благополучно. Сергеич ждал у посадочного знака, опять махал
руками. Максимов улыбался, и, когда вышли, он опять изобразил, что
замерзает. Саша через силу тоже заулыбался, бросился разгружать вертолет.
Через полчаса машина полетела назад, как бы падая в черные лесные ущелья.
Сделалось тихо. Александр Сергеевич поглядел на Сашу и раз и другой, подумал
немного, а потом все же рискнул спросить:
- Ты чего невеселый? Может, заболел?
Саша отрицательно покачал головой. И старый человек понял.
- Эх, милый дружок ты мой! - сказал он, обнимая Сашу за плечи. -
Сколько у тебя еще будет, само собой, разных встреч и расставаний! Не горюй.
Ее дело молодое, потанцует, посмеется, время проведет. А тебе уж бог знает
что показалось. Я Таньку знаю, девчонка скромная и, само собой, строгая, это
ты не сумлевайся. Чтоб плохое - ни-ни!
Слушать такие слова очень приятно. От слов этих оттаяло что-то.
Они проработали с Сергеичем до вечера; спал Саша уже лучше - намаялся.
А с утра снова работал вместе с Сергеичем и только вечером сказал, что
завтра пойдет назад.

Глава шестая

У КОСТРА, ГДЕ НОЧЕВАЛ ИВАН ЛЫСЕНКО

- Ну, ты это... не забывай старика, заглядывай хоть когда. А то мне,
само собой, скушно тут на верхотуре.
Александр Сергеевич проводил Сашу версты за две от приюта, провел через
опасную осыпь, обнял, похлопал по спине, как когда-то встречал и провожал
Егора Ивановича, и пошел назад, ссутулив плечи.
А Саша поехал вниз.
Да, поехал.
Они вышли из приюта рано, еще до солнца. Снег держался крепенько. И как
только Саша стал на лыжи, так мигом обогнал Архыза, пролетел одну горку,
другую.
Менее чем за один час Саша из настоящей зимы опять попал в искрящийся
ручьями март с оголенными сонными буками. Снег лежал только местами, и чем
ниже, тем он виделся все меньше.
Часам к трем стало сильно припекать. Саша содрал с головы шапку и сунул
в рюкзак. Груз на нем будто удвоился, меж лопаток горячо запотело. Ноги
скользили, все время приходилось тормозить, ловить руками то шершавый ствол
дуба, то ветку лещины, чтобы удержаться и не побежать по инерции под уклон.
Очень устали колени; пальцы ног, упирающиеся в жесткую кожу сапог, болели от
постоянного напряжения.
Остановившись на минутку, он услышал песню зяблика. Какой контраст с
тихим, промороженным высокогорьем! Увидев на припеке зеленый пырей, не
удержался и погладил холодноватую поверхность молодой травы. Вспомнил
зеленый луг вертодрома на Поляне, часы ожидания, и все болезненное, что на
время забылось, опять остро напомнило о себе. Мученье какое-то!
Ночевал он в лесу, где зелени на кронах было больше, чем голых сучьев.
Саша скинул рюкзак и начал было собирать валежник для костра. Вдруг
Архыз насторожился.
- Ты чего? - спросил Саша.
Овчар переступил с ноги на ногу и опять выставил уши. Зверя почуял?
Нет, не зверя. До Сашиных ушей сбоку и снизу тоже донесся слабый звук,
который не спутаешь ни с каким другим: удары топора о сухое дерево.
Быстро темнело. Не теряя времени, Саша взвалил рюкзак, взял Архыза на
поводок и осторожно пошел на загадочного лесоруба.
Теперь Архыз не только слышал, но и чувствовал чужого. И когда стало
совсем темно, впереди, как раз на тропе, Саша увидел красноватый отблеск
пламени, скользнувший по серой скале. Кто-то ночевал под скалой.
Архыз уже несколько раз подымал морду и заглядывал в глаза хозяину.
"Чего не отпускаешь?" - спрашивал его взгляд. Но Саша подымал палец:
"Тише..." Они подкрались ближе, забрались на камень и глянули вниз.
У небольшого огня полулежал парень, одетый совсем не для прогулок в
горы. Телогрейка, кепка, бело-голубые кеды. Когда незнакомец повернулся к
огню, Саша узнал его и удивился: Иван Лысенко, тот самый, которого они с
Архызом вытащили из речки.
- Не холодно, Иван? - спросил он из темноты, так, словно встретил его
на улице поселка.
Парня как подбросило. Он ошалело закрутил головой. А что увидишь от
света в темном лесу?
- Мало дровишек собрал, на ночь не хватит, - опять сказал Саша, и тогда
Иван догадался посмотреть вверх, на скалу. Там белело Сашино лицо.
- Фу, напугал ты меня, Молчанов! - Лысенко вытер лоб. - Я уж думал,
мерещится. Давай спускайся, благо костер разгорелся.
Но Саша не торопился спускаться. Поглаживая взъерошенную холку Архыза,
он спросил:
- Ты один?
- Как видишь.
- Чего залез в такую даль?
- Тебя жду. Сказали, что на перевал ушел, ну, думаю, мимо тропы не
пройдет, встречу.
- Так я нужен тебе? В поселке подождать не смог?
- Дело, понимаешь, такое, что решил встретить. Да ты не сомневайся, я ж
тебе плохого не сделаю, слезай сюда, расскажу.
- Осторожно, Иван, я с овчаром, а он, сам понимаешь...
Лысенко отошел от костра, Саша обогнул скалу. Архыз тянулся к чужому, в
горле у него перекатывался злой и нетерпеливый рык.
- Тихо, тихо, Архыз. - Саша намотал на руку поводок, сел у огня.
Тогда сел и Лысенко.
- Что там случилось?
- Тут, понимаешь, такое дело... - нерешительно начал Иван, все
поглядывая на черную морду собаки. - Но лучше я все по порядку, ладно?..

Следователь областной прокуратуры, которому поручили дело о
браконьерстве, повел работу решительно и быстро. Конечно, свою роль сыграла
статья лесника Молчанова в центральной газете, после которой кое-кому из
милиции и прокуратуры пришлось выслушать немало горьких упреков. Но и само
дело заинтересовало молодого следователя, возмущенного браконьерами и той
показной наглостью, которая говорит не столько о смелости их, сколько об
уверенности, что все разрешено. Безнаказанность прежних поступков как бы
подстегивала Козинского и его приятелей на новые и новые похождения.
С предельной ясностью обнажилась роль лесника Владимира Козинского как
главаря. Ивана Лысенко не посадили, но до суда он дал подписку о невыезде.
Суд сделали показательным.
Все еще надеясь выйти если не сухим из воды, то с малыми потерями,
Козинский вел себя на суде вызывающе: сидел нога на ногу, отвалясь к стене,
слушал судей и свидетелей с иронической улыбкой на худощавом лице и
постукивал длинными белыми пальцами по барьеру, отгородившему обвиняемых от
зала, а вопросы свидетелям и суду задавал так, будто не его судят, а кого-то
совсем другого.
В зале собралось полстаницы, а к часу вынесения приговора и на улице
перед клубом уже стояла порядочная толпа.
Котенко выступил в качестве общественного обвинителя. Говорил зоолог
горячо, ссылался на авторитетные имена и мысли великих, а когда кончил,
Козинский все с той же иронической улыбкой похлопал ему, чем вызвал
неудовольствие судей.
- А почему бы и нет? - спросил он, когда получил слово. - Отлично
сказано: охрана природы - наше общее дело. Только странно: судят меня и моих
товарищей, а не судят зоолога Котенко и разное начальство даже из
министерства, а ведь они тоже бьют туров и оленей под видом необходимости
изучения. Или закон не для всех одинаковый?
Его прервали. Зал гудел от возмущения. Даже защитник укоризненно
покачал головой.
Приговор отличался от того, каким желали его услышать и защитник и
Козинский. Ивана Лысенко и деда из сторожки приговорили к уплате большого
штрафа. Двое получили по году тюрьмы. А лесника Козинского, с учетом тяжести
преступления, приговорили к пяти годам колонии.
Он побледнел, вскочил, хотел что-то сказать, растерялся, но судья уже
складывал бумаги, сзади стояли милиционеры, а зал гудел разноголосо, и
слышно было, как всхлипывала в первом ряду жена.
У заднего крыльца, куда выводили осужденных, уже собрались
родственники, любители поглазеть. Ждали милицейскую машину. Ворота стояли
настежь. Через дорогу зеленел овраг, поросший кустами, а дальше дубовый лес.
Свобода была рядом. Если не сейчас, то когда?..
- С женой я могу проститься? - спросил Козинский и, не дожидаясь
разрешения милиционера, протиснулся в толпу, обнял плачущую жену, шепнул ей:
"Пошли завтра Петьку к дупляному дубу" - и неожиданно побежал, раздвигая
людей, которые сами шарахались от него.
- Стой, стрелять буду! - тонко закричал участковый, схватился за
пистолет, но стрелять не мог, потому что кругом были люди.
Поднялась паника, в разные концы понеслись машины, куда-то бросились за
ищейками. Но кто же еще так хорошо знал лесные тропы, как сбежавший
преступник? Словом, писать бумагу о пересмотре судебного решения не
пришлось, а у краевой милиции появилось еще одно дело - о розыске.

- Когда все это приключилось? - спросил Саша, выслушав рассказ Ивана.
- Должно быть, до твоего ухода. Я, понимаешь, думал, что ты придешь на
суд, а тут узнаю - в горы подался. Ну и я тоже.
- Может, его уже нашли?
- Судачили, будто засаду около дома устроили, но он же не дурак идти
домой, и зачем ему идти? Винтовка у него в лесу спрятана, голодным не
останется, а теперь, когда горы позеленели и впереди лето, проживет
как-нибудь без передачи из дому. Так что вряд ли словят.
И только тут Саша понял, зачем Лысенко пошел навстречу ему. Он положил
руку на плечо Ивану.
- Спасибо тебе.
- Чего там... - застеснялся Иван. - Подумал, понимаешь, вдруг этот тип
выйдет как раз на твою тропу, а ты ничего не знаешь.
Лысенко сказал об этом просто, сдержанно, но простота честного поступка
тронула Сашу. Ведь что ни говори, а это он, Молчанов, способствовал суду, и
теперь Ивану придется уплатить восемьсот рублей штрафу, деньги не малые, по
семье крепко ударят. И тем не менее Иван с открытой душой пошел в горы
предупредить об опасности, ночевал в холодном лесу, ждал.
Саше и сказать ему что-то доброе хотелось, и было не по себе как-то.
Развязывая рюкзак, чтобы приготовить ужин, он хмурился и улыбался. Лысенко
тоже молчал, сидел и шуровал хворостинкой огонь.
- Зачерпни воды, кашу сварим. - Саша протянул котелок.
Пока Иван ходил в темноту, Молчанов сидел, уставившись на огонь, но
думал не об опасности, вновь появившейся в горах, а о доброте человеческой,
которая, к счастью, всегда была, есть и будет.
- Так-то вот, Архыз, - сказал он и погладил овчара. - Это наш друг,
слышишь? Еще один друг.
Ночь в предгорье выдалась теплая, набежали облака, столпились у
перевала, уплотнились, и все солнечное тепло, накопленное за день, осталось
у самой земли. Кажется, ожидался дождь, потому что дым от костра не шел
высоко, а стелился над головами.
Спали хлопцы спина к спине, укрывшись плащами. Архыз уснул в ногах у
приятелей. Иван, правда, просыпался курить, подбрасывал дров, но Саша,
уставший, измученный походом и событиями последних дней, даже с боку на бок
не перевернулся.
Завтракали дружки последним брикетом каши и пили чай с остатками
сгущенного молока. Запасы у Саши кончились, а у Ивана их, оказывается,
совсем не имелось, налегке пошел. Он немного разгрузил Сашу, взял лыжи,
телогрейку; сейчас она оказалась вовсе лишней, как и шапка.
Шли не торопясь, останавливались на возвышенных местах, откуда был
обзор, но листва здесь за два дня так распушилась, что обзор получался
неважным.
Архыз бежал впереди, делал замысловатые петли и без конца вынюхивал
душный лес, притихший в ожидании дождя, а может быть, и первой весенней
грозы.
До поселка оставались считанные километры. Здесь было лето. Всюду
торчали крупные бутоны ирисов, которые вот-вот раскроются; под деревьями,
где чисто от травы, белели свеженькие кисточки ландышей, голубели анютины
глазки и колокольчики. Молодая, свежая листва упруго и густо облепила
деревья, она источала горьковато-сочный аромат.
Чудесная пора!
Там, где долина расширялась, а дубовый лес редел, попадались хорошие
травянистые полянки. Архыз забеспокоился, он все время подбегал к Саше и
заглядывал в глаза.
- Что с ним? - спросил Лысенко.
- Просится куда-то. Ну иди, иди...
Овчар тотчас же исчез в кустах.
- А ну давай посмотрим, куда он заспешил. - Саша снял рюкзак, Иван
положил свой груз, и они тихонько пошли через лес, высматривая Архыза.
В полукилометре от дороги глазам их предстала картина, которую редко
может увидеть натуралист.
Высоко подымая голенастые ноги, по кругу в центре поляны бегал молодой
олень, а за ним, тоже игриво подпрыгивая, извиваясь всем телом, мчался
Архыз. Уши его дергались, язык вывалился, он догонял олененка, тот
взбрыкивал или угрожающе наклонял мордочку с тупыми пеньками рогов; тогда
Архыз отбегал в сторону, но тут же натыкался на медвежонка примерно одного с
ним роста, и все повторялось: то Архыз убегал от желтоглазого, довольно
тощего боровика, то медведь ковылял за ним и щерился, словно хотел укусить.
Настоящая игра. Никто никому не поддавался, но никто и не убегал далеко.
Иван сложил губы так, словно собрался свистнуть.
Саша приложил палец к губам: тихо!
Поиграв минут десять, медвежонок завалился на бок и, все так же
ощерившись и показывая белые, как перламутр, клыки, принялся кататься через
спину.
Олененок остановился, его большие блестящие глаза с интересом
разглядывали медвежонка. А овчар улегся в метре от озорного медведя, вытянул
передние лапы и прижал к ним тяжелую голову. Устал. "Вы меня не трожьте", -
говорил его сонный взгляд.
Олененок схватил сочную траву в одном, другом месте, но, видно, был сыт
и вдруг грациозным прыжком перескочил через Архыза, едва не зацепив его
копытом. Овчар не вскочил, не погнался. Напротив, тоже завалился на бок и
закрыл глаза.
- Это мои, - тихо прошептал Саша и сделал знак, чтобы Иван оставался на
месте, а сам, закинув карабин за спину, двинулся вперед.
Шаг, другой, и вот он уже на поляне, ясно видимый на фоне зелени. Хобик
испуганно повел мордой, скакнул и исчез. Лобик вскочил и, оглядываясь, тоже
улепетнул в кусты. Архыз стоял растерянный. И Саша остановился. Сунул руку в
карман, вынул сухарь и протянул невидимому другу. Из кустов напротив тотчас
же высунулась мордочка Хобика. Оглядевшись, он несмело вышел на поляну.
Лобик не показывался.
- Хобик, Хобик... - Саша вытянул руку с сухарем.
Запах, наверное, уже достиг носа оленя или он просто вспомнил недавнюю
встречу и смело, даже дерзко оглянувшись на Архыза, пошел к леснику, но в
двух шагах от него остановился и попятился. Почуял другого человека? Или его
остановил запах ружья? Саша, продолжая говорить какие-то ласковые слова,
шагнул к отступающему оленю и сел на траву. Поза безобидности и покоя.
Только тогда Хобик потянулся за сухарем, взял его мягкими, нежными губами,
подбросил голову, отбежал немного и с усилием начал грызть.
Архыз проявил чудесную невозмутимость: стоял как вкопанный.
А Лобик все не показывался.
Олень осмелел и позволил Саше дотронуться до себя, а овчар снова
улегся; когда со сцены исчезла всякая настороженность, кусты пошевелились, и
показался Лобик. Он вышел на поляну, задрав нос, нюхал, нюхал, но
приближался к Саше осторожно, кругами, с остановками. Ближе десяти шагов так
и не подошел. Если бы нашлась приманка! Увы, у Саши больше ничего не было.
Тогда он громко сказал в кусты:
- Иван, уходи и жди меня на дороге.
Подождав немного, Саша встал, погладил Хобика, почесал ему рожки, еще
покрытые бархатной кожицей, подозвал Архыза, и они втроем пошли через лес
дальше от дороги.
Лобик двинулся за ними, сохраняя дистанцию.
Саше хотелось сломить недоверчивость медвежонка. Вряд ли за это
короткое время Лобик успел встретить человека и почувствовать зло, которое
люди могут сделать зверю. Действиями его руководил только инстинкт. Но ведь
память зверя должна хранить картины из детства, а если так, то вспомнит же
он! Саша останавливался, садился. Лобик тоже садился, но поодаль и не сводил
желтых глаз с Сашиного лица. Олененок опять начал было игру, но Архыз лениво
отказался, а медвежонок, сделав несколько прыжков в сторону, ляскнул зубами,
предупреждая о несвоевременности этой затеи.
Прошел час. Саша ушел далеко, но Лобик все не давался. И тут наступила
разрядка.
Продравшись сквозь густую лещину, Хобик вышел на новую поляну и весело,
грациозно помчался через нее: у противоположной стены леса паслись ланки, а
среди них приемная мать Хобика. Как они обрадовались друг другу, хотя,
наверное, не виделись всего два или три часа! Старая оленуха прядала ушами,
помахивала треугольником хвостика, тыкалась носом в шею Хобика, а он, игриво
повернувшись, повел ее к своим друзьям.
Оленуха, убаюканная спокойствием своего питомца, шла, не ведая
опасности. Саша взял Архыза за ошейник и выступил на поляну. Боже, что
сделалось с ней! Оленуха дико метнулась в сторону и назад; ее вытаращенные,
полные ужаса глаза надолго остались в памяти у Саши. Мгновение - и она
исчезла, а еще раньше исчезло остальное стадо. Архыз дернулся, но понял, что
нельзя, а Хобик, оглядываясь и останавливаясь, потрусил через поляну и
скрылся, так и не поняв, откуда такая паника.
А Лобик? Он остался безучастным к этой сцене. Высунувшись из кустов,
обнюхал воздух с запахом оленей, которых он еще не признавал за пищу, и
начал ковырять лапой старую колоду. Проголодался.
- Прощай, дикарь! - Саша собрался уходить. - В другой раз я принесу
тебе вкусное, и ты не устоишь.

- Чудеса, - сказал Иван. - Рассказать в станице, так никто не поверит.
- Научный эксперимент, - засмеялся Саша. - Это мои малыши. Помнят еще.
Только медвежонок диковат. Я все думаю: неужели Лобику пришлось столкнуться
с человеком и люди причинили ему зло?
Опасения Саши не были напрасными.

...Как мы знаем, Лобик покинул свое зимнее жилище раньше времени, нора
его пришлась по душе более сильным хищникам. Зимние месяцы оказались для
подростка трудными. К весне Лобик так отощал, что смотреть на него было
жалко. Бока запали, шкура свалялась, глаза слезились, а взгляд сделался
печальным и робким.
Находка в столовой лесорубов немного поддержала его. Он тогда досыта
наелся сухарей, даже приболел, но не настолько, чтобы отвернуться от
лакомства. А потом пошли голодные дни. Лобик еще долго кружился возле
дороги, однако там, где отыскал он один клад, другого, конечно, не нашлось.
Хитрый зверь все же не удалялся от дороги, по которой изредка проезжали
машины: надеялся - не повезет ли ему.
Лобику в самом деле "повезло".
Два дорожника с лопатами и ломами пошли расчищать завал на одном из
поворотов и, как говорится, нос к носу столкнулись с Лобиком, печально
шествующим в поисках пищи. Обе стороны от неожиданности показали друг другу
тыл, но через минуту одумались и остановились. Дорожникам, здоровым мужикам,
сделалось стыдновато: от малого зверя дёру дали. Лобику вспомнились добрые
руки Молчановых. Почему, собственно, он должен бежать от людей? У них бывает
вкусная еда.
- Возьмем? - спросили друг друга храбрые дорожники и, зажав в кулачищах
тяжелые ломы, неуверенно пошли вперед, как будто перед ними стоял на
медвежонок, а по меньшей мере лютый тигр.
Лобик стоял и ждал.
- Больной, что ли? - сказал один, замедляя шаг.
- Притворяется. Они такие... - отозвался другой, настраивая себя на
битву.
Сближение затормозилось. Что-то в этих людях не понравилось зверю. Но
вместо враждебных выпадов прямо ему под ноги полетел кусок хлеба. Лобик
быстро сжевал его и проникся доверием. Подошел ближе.
В мужиках заговорила первобытная, охотничья кровь.
- Мани ближе, кинь ему еще, - сказал тот, что похрабрей, - а я зайду
сбоку и огрею.
Он положил ломик на плечо.
Снова, теперь уже в трех метрах от людей, Лобик подобрал хлеб и, слопав
его, решил, что перепадет еще, если подойти совсем близко. Увы, он не мог
догадаться, как с ним поступят. Не любопытство, тем более не сострадание при
виде тощего, жалкого медвежонка вспыхнуло в черствых сердцах людей. Они с
самого начала смотрели на него как на кусок мяса, даровую добычу. Когда
Лобик доверчиво потянулся к руке дающего, второй размахнулся и опустил
тяжелый лом на спину медвежонка. Убийца рассчитывал на неожиданность удара,
но реакция у Лобика оказалась более быстрой. И когда железный лом описывал
смертельную дугу над зверем, он успел увернуться. Тяжкое железо, скользнув
по обвислому заду, ударило пребольно. У Лобика хватило силы на прыжок в
сторону, после чего он развил предельную скорость и скрылся в лесу.
И все-таки задние ноги болели целую неделю. Болезнь такая, что и
зализать невозможно. Ведь не рана, а ушиб. Эта боль теперь постоянно
напоминала ему, что существа, стоящие на двух лапах, коварны. От них можно
ждать всякого. А раз так, лучше быть настороже. Мысль эта плотно уложилась в
мозгу медведя на всю жизнь.
И даже Саша, человек знакомый по запаху, лицу и добрым делам, не мог
вывести Лобика из состояния настороженности.
Один эпизод - только эпизод, мгновение, которое нетрудно забыть. Но
миллионы подобных случаев в течение многих лет, веков, даже тысячелетий
сделали на нашей земле страшное дело: они разъединили людей и мир диких
животных. Звери научились скрываться от людей, обороняться и даже нападать
на двуногих врагов. Странное это разделение существует и до наших дней,
когда люди преспокойно могут жить без охоты. Что от этой взаимной неприязни
выиграли люди, сказать трудно.
Пожалуй, все-таки проиграли.

- Ты, значит, следишь за ними постоянно? - спросил очень
заинтересованный Лысенко.
- Ну, не специально, так вот, если встретятся. Боюсь, что к лету
потеряются. Уйдут наверх, поди-ка сыщи.
Саша и Иван пошли быстрей, Архыз отставал, оглядывался. Там, в зеленом,
свободном царстве его друзья. С каким бы удовольствием овчар повернул сейчас
вспять, чтобы отыскать приятелей и вдоволь, до дрожи в ногах, наиграться,
набегаться с ними, уснуть под мягкий шелест леса на холодящей бок зеленой
траве! Но он мог только мечтать о счастье освобождения. Долг служебного пса
сковал Архыза с первых дней жизни, и он уже не замечал тяжести цепей,
наложенных на него.
Начал срываться дождь. Крупные капли с шипением ударяли о листья; шорох
нарастал, замолкали птицы, отдалился гул реки. Дождь густел, стал
настойчивей, деревья намокли, обвисли, а облака опустились, почти легли на
плечи ближних гор.
Сзади ворчливо прокатился гром. Так, словно нехотя. И когда затих,
полило сильней, освобожденней, теперь уже не каплями, а прямыми, как палки,
струями. Все загудело, слитный шум покрыл другие звуки, даже чавканье сапог
по дороге. Архыз, не выдержав, помчался вперед, тем более что до поселка
оставалось с версту, а Саша и его спутник укрылись одним плащом, которого
овчару по штату, как говорится, не положено.
Весенняя гроза разошлась. Гром догнал путников и теперь густо и
басовито раскалывал облачное небо над головой. Молний за тучами не
разглядеть, только на мгновение, будто включают там свет и тут же гасят, а
грохот сваливается вслед за вспышкой и подхлестывает, подгоняет дождь...
Хороший дождь. Горы и лес давно ждали такого.

Глава седьмая

ШОРОХИ В ДИКОМ ЛЕСУ

Оленухи, испуганные человеком, собакой, медведем, перемахнули через
пологий гребень горы, поднялись в густой пихтарник, заросший понизу высоким
папоротником, и тут только замедлили бег. Потом остановились и долго, минут
пять, все, как одна, прислушивались, нервно пошевеливая большими ушами.
Молодые сбились в кучу, но уже через несколько минут, успокоенные
шелестом леса, начали рвать траву, чесаться зудящими лбами о шершавые стволы
старых пихт и даже шалить.
Старые оленухи тоже успокоились, потянулись за травой и свежими
веточками.
Только одна все ходила взад-вперед, всматриваясь в темную глубину леса
- ждала.
Сколько забот принес ей приемыш - не сосчитать и не упомнить! Как
только началась весна, а с ней и передвижение животных, так Хобик сделался
просто неузнаваемым.
Сперва эта встреча на глазах стада с собакой, похожей на волка.
Прошло какое-то время - и новое приключение. Хобик привел к стаду
годовика-медведя. Снова была паника, стадо умчалось, а о Хобике не было
вестей почти сутки. Оленуха перестала есть, ходила опустив морду и страдая,
но озорное дитя прибежало и как ни в чем не бывало потерлось боком об ее
старую шерсть.
В стаде, приютившем Хобика, жизнь тем не менее шла своим чередом.
Незаметно исчезла сперва одна стельная оленуха, потом вторая, третья,
четвертая. До этого они ничем не отличались от других ланок, разве что
потолстевшими боками да грустно-тревожным взглядом больших выразительных
глаз. Так же паслись, так же жадно лизали мокрые камни в родниках, резво
бежали от малейшей опасности, но в движениях их проскальзывала какая-то
особенная осторожность. Словно собственная жизнь сделалась для них вдвойне
дороже.
В часы отдыха эти оленухи не раз вдруг открывали сомкнутые веки и,
повернув тонкую нервную голову, с немым удивлением смотрели на свой
выступающий живот, где что-то толкалось, жило, заставляло сердце сжиматься
от предчувствия необычного.
Иногда к стельной оленухе подходила какая-нибудь старая, опытная самка
и самым серьезным образом обнюхивала ее, словно доктор на приеме, а будущая
мама стояла тихо, покорно опустив голову.
Таинство появления на свет нового существа происходило в одиночестве и
без посторонних услуг.
Почуяв приближение решающих часов, оленуха незаметно, чаще всего ночью,
уходила из стада и отыскивала примеченное вчера или еще раньше укромное
место. Таким местом оказывался густой кустарник среди чистого леса, где за
листвой никто не увидит лежащую ланку, а она из своего укрытия заметит всех,
кто появится в редком лесу.
Никто не видит и не знает, как и когда родится малыш. Головой, мягким
движением ног ланка подтолкнет его ближе к себе и начнет вылизывать,
вылизывать без конца, пока маленькое, худое существо с выступающими мослами
не устанет от долгого, но очень необходимого туалета и не потянется
инстинктивно к вымени, чтобы первый-первый раз в жизни прильнуть к источнику
существования...
На другой день ослабевшая ланка подымется. И олененок захочет встать.
Будет долго и неуклюже пристраивать непослушные ножки, падать, тыкаясь
волосатенькими губами в землю, но все же подымется, осмотрит сонными глазами
мир под новым углом зрения и постарается опять же пусть не с первого, а с
восьмого захода, но отыскать материнское вымя.
Ланка второй раз начнет вылизывать пятнистую шубку малыша, его нос,
ножки, спину; будет отгонять надоедливых мух, если жарко; будет часами
стоять под пихтой, если дождь, а малыш в это время постарается переступить с
ноги на ногу, пройти расстояние от морды матери до ее задних ног.
Проголодавшаяся ланка заставит малыша лечь, и он послушно ляжет и
подремлет, пока какая-нибудь противная зеленая муха не прожужжит в самое
ухо, и он, испугавшись, проснется и будет жмуриться, следя за полетом
странного, надоедливого существа. А оленуха пощиплет поблизости траву,
быстро сбегает к ручью, где горьковатая вода, и так же быстро прибежит.
Дальше начнется жизнь на ногах. Олененок побредет за матерью, и они
будут ходить день, другой... пятый... Ноги малыша сделаются устойчивыми, он
попробует бегать, шатаясь и расставляя копытца пошире. Их одиночество
закончится в тот самый день, когда ланка почувствует вблизи свое стадо и так
же незаметно войдет в него, как и уходила.
Оленухи издали будут рассматривать свою похудевшую подругу и ее
пятнистого сынка или дочь. Если очутятся рядом, потянутся с добрыми глазами
к олененку, обнюхают, дотронутся под насторожившимся взглядом матери до
нежной шерстки и отойдут, запомнив нового члена своего сообщества.
В течение мая в стаде, где ходил Хобик, все время кого-нибудь не
хватало, а потом прибавилось шесть оленят, грациозно скачущих, нарядных в
своих пятнистых шубках.
Что касается Хобика, то он только посматривал на малышей издали:
мужской этикет не позволял проявлять излишнее любопытство. Но когда однажды,
проходя мимо сонного олененка, мамаша которого отлучилась, он перехватил его
испуганный взгляд, фукнул, остановился и как-то издали, вытянув шею,
приблизил к маленькому свою рогастенькую голову. Олененок округлил глаза,
съежился, а Хобик гордо выпрямился и, равнодушный, даже надменный, зашагал
дальше.
Точь-в-точь как тот рогастый, занятый своими делами самец, когда-то
испугавший Хобика возле солонца.
А тем временем стадо уходило выше, к перевалам.
Днем олени отдыхали, укрывшись где-нибудь в чаще малинника, сыто
вздыхали и старались удержать около себя слишком резвых одногодков и
тянувшихся к самостоятельности вилорогих старших. Эти последние понемногу
обретали горделивую осанку, все чаще независимо вскидывали морду с костяным
украшением над твердым лбом и раздували ноздри.
Утренняя и вечерняя зори для оленей считались рабочими. Они все без
исключения паслись, облюбовав какую-нибудь сладкотравную поляну, а набив
животы, ощущали неодолимую потребность отыскать солонец и тогда шли по
тропам на голые осыпи или к границе луга, чтобы насладиться острой соленой
водой из-под камней или полизать оставшиеся с осени куски каменной соли,
когда-то сброшенной для них лесниками.
Если не удавалось отыскать солонец скоро, олени готовы были идти и
ночь. Потребность эта, похожая на жажду, заставляла их вновь и вновь
процеживать сквозь зубы грязь на тех местах, где в давние времена лежала
соль, грызть корни деревьев, когда-то пропитавшихся солью, пробегать большие
расстояния. Виновата в этом была сладкая трава высокогорья.
Остаток ночи животные спали, выбрав место с труднопроходимыми
подходами.
Хобик боялся ночи почти так же, как одиночества. Он не отходил от своей
доброй охранительницы, ложился возле, поджав ноги и вдыхая ее запах.
Трудно себе представить молодняк без матерей и старых опытных оленух.
Так же трудно, как детей человеческих, лишенных семьи и близких. Ничем не
могли защитить оленухи своих маленьких. Природа отказала им в средствах
защиты. Разве отбить копытом дерзкого шакала или голодного дикого кота! Но
зато та же природа наделила их исключительным чутьем, слухом и зрением,
быстрыми ногами, способными унести оленей со скоростью легкового автомобиля.
Убежать, скрыться - вот та главная наука, которую денно и нощно преподавали
взрослые оленухи своим подрастающим детям.
Хобик был способным учеником, но со странностями.
Он довольно хорошо усваивал уроки жизни, тем более что осенью прошлого
года перенес кое-какие неприятности. Шрамы на его спине напоминали об атаке
дикого кота, а открытые пространства - о когтях орла, падающего с неба. Но в
поведении Хобика проскальзывала явная раздвоенность ощущений. Вдруг он шел
навстречу опасности. Дружил с каким-то шалым медвежонком. Давался человеку и
потом долго носил на себе его запах.
Хобик быстро рос и мужал на глазах.
Шкурка его, потемневшая с приходом весны, сделалась похожей на цвет
кофе с молоком, только живот и ноги оставались чуть светлей. Щетинились усы,
вырастали острые, уже раздвоившиеся рога; он все чаще застывал в позе
горделивого вызова, а когда баловался, то делал такие высокие прыжки, что
оленуха не сводила с него зачарованного взгляда. Как он бежал, гордо и
красиво выбрасывая ноги, широкой грудью раздвигая кусты и заламывая рогастую
мордочку назад! Как виртуозно и легко перескакивал через камни, ямы, как
задиристо искал шутливой драки со сверстниками. Столкнувшись как-то с
парочкой енотовидных собак, он вдруг раздул ноздри и, отшвырнув острым
копытом траву, бесстрашно скакнул на них, целясь рогами. А потом гнался,
упоенный боем, а возвратясь, долго округлял неостывшие жаркие глаза и фукал,
всем видом своим показывая, что способен не только пугать приемную мать
своим неразумным поведением, но при необходимости и защищать ее.

В горах погрохатывало. Это срывались лавины.
Почему-то они больше падали по ночам. Может быть, потому, что ночью
меньше других звуков и отчетливее слышны дальние катастрофы? А вернее
другое: что отсыреет и оттает днем, то, отяжелев, скатывается несколько
часов спустя, то есть ночью.
Как ни были расчетливы и осторожны оленухи из стада Хобика, их не
миновала беда.
Пересекая хребет в поисках солонца, олени на утренней заре поднялись по
слабо облесенному гребню горы и остановились в нерешительности: другая
сторона хребта, поверху опоясанная ноздреватым снегом, так круто падала вниз
и оказалась такой голой и непривлекательной, что испугала опытных ланок.
Наверное, они бы повернули обратно, не покажись внизу, под хребтом, пологий
увал с редким пихтарником, сквозь который поблескивали лужицы - верный
признак родниковой воды, богатой солями.
Потоптавшись, две ланки осторожно шагнули на снег. И два сеголетка,
любопытные ко всему новому, тотчас потянулись за ними. Хобик, со
свойственным ему желанием сунуть свой нос всюду, где есть что-нибудь
мало-мальски заманчивое, тоже выскочил перед своей приемной матерью, но она,
охваченная смутной тревогой, тут же оттеснила его и подалась назад.
Тонконогие оленята запрыгали по снегу. Он непривычно и щекотно тревожил их
неокрепшие белые копытца. Материнская забота заставила двух оленух подойти к
самому краю снежного карниза, чтобы выдворить оттуда разыгравшихся оленят.
Если бы кто видел этот предательский нанос снизу! Громадным козырьком висел
он по всему гребню горы, отбрасывая длинную тень на чахлый кустарник. Тысячи
тонн непрочного, отяжелевшего и только сверху чуть подмороженного снега
висели над пустотой.
Едва Хобик успел отскочить метров на восемь к приземистым,
суховершинным пихтам, как снег дал трещину и мгновенно, пугающе-бесшумно
исчез на протяжении добрых полусотни метров. Совершенно отвесный обрыв
возник в трех шагах от Хобика; оленуха каким-то чудом удержалась на самом
краю, а две ланки с малышами и один вилорогий, вышедшие дальше других,
исчезли с такой же поразительной быстротой и бесшумностью, с какой рухнул
вниз снег.
Из глубины долины поднялась сизая, похожая на дым, снежная завеса. Она
клубилась и росла на глазах. Тогда же раздался глухой, но сильный удар, как
хлопок в гигантские ладоши: это с громким выстрелом сомкнулась вакуумная
пустота, образовавшаяся позади рухнувшей лавины.
Стадо дрогнуло и умчалось.
Над местом катастрофы закружили четыре грифа. Они описывали круг за
кругом, понемногу снижаясь, и высматривали с высоты, нет ли поживы.
Пожива была, только глубоко под снегом.
Какие бы страшные события ни случались, олени их забывали. Где-то в
сознании, конечно, откладывалось короткое, решительное "нет" всему
угрожающему и столь же решительное "да" всему полезному и хорошему, но
информация оставалась до поры до времени затененной, о ней вспоминали только
к подходящему случаю.
Стадо, потерявшее пятерых, все-таки не отказалось от попытки
перекочевать в соседнюю долину. Старая оленуха повела в обход, но не по
лесу, а выше, надеясь потом спуститься к облюбованному месту.
Хобик опасливо поглядывал по сторонам. Открытое место... Олени паслись,
не отходя от согнувшегося березняка. Ночевали в лесу, перед рассветом вышли
на луг, стали спускаться в долину. И вдруг стадо насторожилось. Запах
человека...
Метрах в десяти выше дна долины на каменном носу скалы темнел неширокий
выступ, поросший желтой азалией и цветущим барбарисом. Туда вела разрушенная
стена, похожая на древнее сооружение с крутой каменной лестницей. Вот с этой
красивой площадки как раз и потягивало страшным. Удобное место для контроля
над долиной, напоминающей зеленое корыто. Редкий лес с плешинами луга
просматривался очень хорошо, а прицел отсюда - лучшего и не сыщешь.
Хобик пошел вперед. Вызывающее бесстрашие привело его на поляну,
которая сверху была видна как на ладони. Короткий ствол винтовки высунулся
из-под мокрого куста на площадке. Старая оленуха потянулась за Хобиком и
загородила цель. Ствол винтовки дрогнул. Видно, охотник несколько секунд
размышлял - брать ли ему молодого красавца или остановиться на большой
оленухе. Нанесло порыв ветра, орешник заходил из стороны в сторону, и ветка
совсем закрыла оленей; напряженный взгляд увидел только качающееся зеленое
пятно. Охотник тихо выругался, а когда куст успокоился, за ним уже никого не
было. Олени ушли.
Козинский выполз из-за куста, поставил у камня ружье, лениво потянулся
и зевнул. Неудача не очень смутила его. Целей патрон. Под скалой рядом со
спальным мешком лежал битком набитый рюкзак. Есть чего пожевать. А олени от
него не уйдут.
Браконьер спустился вниз.

Со дня суда прошло немало времени.
Когда огласили приговор, Козинский сразу же решил, что уйдет. Толпа у
выхода, раскрытые, словно для приглашения, ворота, растерявшийся участковый,
шепотом сказанные жене слова, прорыв через испуганно-расступившуюся толпу,
прыжок в овраг, шелест листьев, затухающий шум на станичной улице - и все.
Свобода.
В километре от станицы он пошел уже спокойно. Лес - его стихия.
Козинский знал, куда двинется погоня: они, конечно, решат, что преступник
ударился на юг, в безлюдный заповедник. А он не пойдет на юг. Вообще никуда
не пойдет, перележит день-другой здесь, на крутом склоне Скалистого хребта,
покрытого щетиной джунглей. Отличное место! С подымающейся над головой
каменной стены можно видеть дорогу и контролировать ее. Через час, вот
только отдохнет, в руках у него будет винтовка, пояс с патронами, бинокль и
даже пара банок консервов: оленина в собственном соку. И как это он
догадался оставить стеклянные баночки вместе с ружьем в своем тайнике!
В назначенное время около старого дуба сын не показался. Ничего,
подождем. Видно, за их домом наблюдают.
На третий день, убежденный, что засады больше не существует, браконьер
вылез из своей норы и благополучно добрался до условного места. Он постоял
минут сорок за кустами и вдруг улыбнулся: его сынок, Петька, вставал,
позевывая, в каких-нибудь двадцати метрах от него. Спал, чертяка,
дожидаючись!
- А я с четырех утра туточки лежу, - сказал Петька, вытирая губы после
отцовских поцелуев. - Вчера милиция уехала искать тебя в заповеднике, ну мы
с матерью и решили, что теперь можно.
- Как мать?
- А ничего. Завтра сама обещала сюда.
- Вот добре. Дам указание, как жить.
- А ты?
- Когда у нас большой праздник-то? Ну, юбилей этот? Через два года? Вот
тогда и приду. К амнистии. А пока подышу лесным воздухом. За меня не бойся.
Летом проживу у перевалов, на зиму спущусь сюда.
Он умолк и прислушался. Винтовки из рук не выпускал. Теперь это был
страшный человек, готовый на все. Но у Петьки он не вызывал страха. Парень
считал отца храбрым и смелым, вот и все. Подумаешь, оленя убил!
- Ты рюкзак приготовь и заранее снеси в кусты, - сказал отец. - Вот
список, что надо положить. Спальный мешок, тот, что полегче. И бритву не
забудь, слышишь?
Беглец прожил неделю вблизи станицы; жена приходила к нему дважды, и
только когда добрые соседи шепнули, что за ней наблюдают, отсоветовала мужу
сидеть тут. Мало ли кто может наткнуться.
Козинский, уже с полной выкладкой, ушел на запад, понемногу склоняясь к
перевалам.
Стрелять воздерживался. Вот только этим утром, когда захотел
свежанины... И то неудачно.
Скалу, выдвинутую поперек долины, он облюбовал из-за хорошего обзора.
Внизу, где густо стоял шиповник, Козинский устроил логово, положил спальный
мешок, рюкзак, раз в день жег костер из мелкой щепки, чтобы дыму поменьше.
Родничок нашелся рядом. День проводил в лесу, часами лежал на верхней
площадке. Скучновато, но не скучнее, чем в Сибири.
Когда олени скрылись и охота сорвалась, Козинский еще раз осмотрел
долину в бинокль. Тихо. Час обеденный. Сейчас костерок и... что на сегодня?
Рюкзак пока полон. Вяленое мясо, крупа, даже лук. Фляга со спиртом до сих
пор не расчата.
Моросил дождь. Брезентовый плащ с капюшоном потемнел. День не для
прогулок. Поесть - и спать.
Еще раз осмотревшись, Козинский раздвинул мокрые колючие кусты, прошел
сквозь них, подняв ружье, чтобы не замочить, и когда, пригнувшись, достиг
своего логова, то мгновенно вскинул винтовку на руку. Сжавшись, повел
стволом вокруг, ежесекундно ожидая откуда-нибудь страшного: "Руки вверх!"
Минута. Другая. Утерев вспотевший лоб, Козинский еще раз обвел взглядом свое
убежище. Спальный мешок на месте. Белая бритва, мыло и полотенце лежат на
выступе камня. Все, как оставил.
Но рюкзака нет.
Козинский нагнулся, потом опустился на колени, изучая землю. Неясные
следы на мелкобитой щебенке. Свежий пролом через кусты: вот здесь вор вышел,
рюкзак он тянул волоком. И наконец, четкий след на глине, след, очень
похожий на босую ногу человека.
Медвежий след!
Обозленный как сто чертей, браконьер пошел по этому следу через лес и
шел бы, наверное, до самого вечера, но вор ушел в такие джунгли, куда только
ползком лезть.
Козинский обошел переплетенные лианой джунгли, кружил по лесу добрых
два часа; след потерял окончательно и тогда, с сердцем выругавшись, пошел
назад, решая по пути, что делать: идти ли теперь к Саховке за пополнением
или оставаться на подножном корму.
Странный медведь! Как он не испугался человека? Еще не было случая в
горах, чтобы медведь обокрал охотника. Ладно там туриста или лесоруба. Это
случалось. Но человека с ружьем!
Браконьер еще раз вспомнил об оленях.
Вот когда пригодилось бы мясо!

Лобику в этот день не везло, он бродил по лесу голодный, а тут еще
дождь. Пока раздумывал, куда податься, дождь усилился, небо стало греметь.
Медвежонок нашел сухую яму, свернулся в ней и уснул.
Ночью встал было, но лес показался слишком неуютным, холодным, и Лобик,
тяжело вздохнув, опять завалился спать, а на заре, когда пустой желудок
требовательно напомнил о себе, вскочил, встряхнулся, сбивая налипшую глину,
и начал с того, что деловито обследовал на берегу реки все валежины, выбирая
из-под них личинки и червей. Маловато, но что поделаешь. Попался на глаза
дикий лук. Он поел и его.
Целый день Лобик грустно бродил с горы на гору, раскапывая корешки и
старые чинарики. Самый трудный месяц года. Вот начнется лето, тогда хоть
черешня поспеет, а там малина, дикие груши. Пока же вроде великого поста.
Козинского он почуял издали, хотел уйти от греха, но сквозь запах
чужого человека с ружьем прорвался вкусный дым костра. Не просто костра, а
огня, на котором готовят очень лакомые вещи. Как уйдешь от такого соблазна?
Лобик лежал под кустами и вдыхал ароматы, от которых сводило живот.
Костер погас, запахи сделались слабыми, но медведь не уходил. Под скалой
послышался шорох, сквозь шиповник продрался человек и начал карабкаться на
скалу. Но вкусным пахло не от него, а снизу и ближе.
На скале затихло. Козинский лежал и рассматривал в бинокль долину.
Лобик сперва несмело, потом живей, где трусцой, где на животе
подвинулся ближе к логову, ползком пролез под кустами и очутился прямо перед
входом в каменное гнездо. Тут все успело пропахнуть человеком, дымом и
ружьем. Сквозь эти запахи настойчиво давал себя знать и тот, который,
собственно, и манил медведя.
Запах шел от зеленого, туго набитого и застегнутого мешка. Уходя,
Козинский все оставлял в таком виде, чтобы можно было собраться за минуту.
Только бритва, мыло и полотенце оставались на камнях, да зачехленный
отдельно спальный мешок.
В рюкзаке лежал кусок вяленого мяса, хлеб и другие приятные вещи. Лобик
тронул мешок лапой, перевалил с места на место, а затем, уцепив передними
лапами брезент, поднялся и понес добычу перед собой. Напрямик проломился
сквозь шиповник, очень удачно зацепил когтистой лапой за брезентовые лямки и
поволок мешок по земле.
По лесу снова шел на задних лапах, падал, волочил мешок, но все это
проделывал прытко, подгоняемый возможностью погони и голодом.
Он прошел под густой зарослью ежевики, вылез на камни, пересек
щебенистую осыпь и, поднявшись на высотку, нетерпеливо скребнул лапой по
рюкзаку.
Тугой материал не разорвался. Серчая, Лобик хватнул за ремни зубами, и
мешок расползся по швам; на камни вывалилось содержимое, что-то звякнуло,
покатилось, но голодному Лобику до этого не было дела; он впился в хлеб и,
захлебываясь вкусной мякотью, в одну минуту проглотил его. Потом настал
черед мяса.
Одолев его, он ощутил приятную усталость и сонливость - верные признаки
насыщения. Нехотя стал разбирать остальное. Обнюхал, развернул и легко
вытряс аккуратно отглаженное белье. Материя почему-то раздражала Лобика; он
не без удовольствия превратил белье в лоскуточки. Раскатились по траве
крепко закатанные стеклянные банки. Медведь повертел одну, покатал, но
оставил в покое.
Внимание его привлекла металлическая фляга с навинченной пробкой. Он
поднял ее, уронил, попробовал на зуб и отбросил. Внутри забулькало, и Лобик
снова потянулся к игрушке. Но тут низовой ветер принес запах человека, и
Лобик почел за лучшее удалиться.
Козинский прошел в каких-нибудь двухстах метрах от остатков своего
добра, но взял правее, в то время как Лобик, покачиваясь от сытости, уже
осиливал вторую высоту, где и залег между камнями.
Спал он крепко и долго, проснулся под утро от невероятной жажды и еще
по темноте помчался вниз, но не к воде, а к месту пиршества.
На высотке безмолвно и тихо кружились друг возле друга лисица и шакал.
Они прибежали сюда одновременно и теперь дрались, хотя еще не знали из-за
чего.
Заметив Лобика, шакал поджал хвост и убежал. Только заплакал на
прощание из кустов. Лисица же, настроенная по-боевому, нашла в себе мужество
оскалить зубы, но медведь не удостоил ее даже взглядом.
Он обнюхал банки, тронул лапой флягу. Внутри опять забулькало. Звук
воды! А ему так хотелось пить!
Долго вертел он флягу в лапах, бросал, пробовал на зуб, снова бросал,
топал по ней. Фляга измялась, потеряла форму, но по-прежнему призывно
булькала. И тут медведю повезло. Зубами он ухватил пробку, она отскочила, из
горлышка потекло. И пока он разобрал, как горька эта вода, большой глоток
покатился в желудок.
Испугавшись, Лобик отбросил фляжку. А во рту у него все горело,
огненная жидкость разлилась внутри. Медведь не мог закрыть пасть, ошалело
вертел головой, рычал и в великой горести своей так поддал лапой почти
пустую флягу, что она отлетела шагов за десять.
Огонь внутри стал тише, пламень в пасти утихал. Но теперь Лобик
почувствовал какое-то неистовство. Он поднялся на дыбы и пошел по камням,
спотыкаясь и пошатываясь. Лобик ломал кусты, хватал пастью стволы деревьев,
хрипло ревел, лесные жители терялись в догадках, чей это голос раздается
ранним утром в березовом мелколесье.
Скатившись почти кубарем с высотки, оглушенный спиртом, медведь набрел
на ручей и жадно стал пить холодную воду. Сделалось легче, голова на
несколько минут просветлела. Оторвавшись от воды, Лобик более осмысленно
посмотрел вокруг. Но приятное состояние держалось всего несколько минут.
Спирт, так коварно отравивший его, разбавился и с новой силой опьянил
зверя. Лобик едва сумел кое-как вылезти из ручья. Качаясь, прошел он мокрым
вереском от силы два десятка метров, в голове у него помутилось; медведь
упал и, неловко завалясь на бок, уснул тяжелым, мрачным сном невоздержанного
пропойцы.
Мимо прошла лиса. Посмотрела издали - уж не дохлый ли? Подошла ближе,
еще ближе и вдруг одним прыжком очутилась метрах в семи от медведя:
совершенно невероятный запах исходил от него.
Лобик спал долго. Постепенно сознание его приходило в норму, он задышал
ровней, повернулся удобнее и, наконец, открыл глаза. Чувствовал себя
больным. Но мир вокруг него выглядел устойчиво и реально, не как вчера.
Мутным взором окинул он лес, камни, поднялся и зашагал к спасительному
ручью. Воды выпил на этот раз страшно много. Залез в ручей по брюхо, холод
взбодрил его, и от ручья Лобик пошел уже спокойней.
На ходу перехватил какой-то травки, пожевал листьев спиреи - не потому,
что проголодался, а скорее по внутренней потребности - и через час-другой
почувствовал, что болезненная расслабленность проходит, силы возвращаются и
все становится на свое место.
К банкам, валяющимся среди камней, его не тянуло.

Глава восьмая

ВСТРЕЧИ В ПЕЩЕРЕ И ВОКРУГ НЕЕ

Люди почем зря ругали затянувшуюся дождливую погоду, хмурились,
вглядываясь в тусклое небо. Бывает же такое: то не допросишься дождя, а то
деваться от него некуда.
А между тем этот дождь скорее, чем солнце, размесил, а потом и
превратил в воду почти весь снег на субальпийских лугах. Бурые и рыжие холмы
оголились во всей своей зимней неприглядности: старая, войлоком сбившаяся
трава, прошитая во всех направлениях мышиными ходами, убитые морозом еще
осенью толстые стебли лопухов, борщевиков и цицербита. В ложбинах, где снег
вытаял в последнюю очередь, черными пятнами лежали усталые кусты
рододендрона.
Луга были пустынны. Только истинные верхолазы, кавказские туры, не
покидали своих родных скал и, пока не потеплело, довольствовались малым:
сухой прошлогодней травой и однолетними веточками березовых кустов.
Снег расстаял и около высокогорного приюта, где хозяйничал Александр
Сергеевич. Старому человеку удалось поставить на ноги искореженные, смятые
снегом полукруглые домики. Они поднялись уже не такими красивыми, но
все-таки могли дать приют усталому племени туристов.
Закончив ремонтные дела, Александр Сергеевич решил сходить на свой
старый приют "Прохладный". Поскольку снег на субальпике сошел, он посчитал
возможным сделать ходку напрямик, минуя известные тропы, по одному из тех
маршрутов, которые знал он да еще пяток лесников. Ночевку предполагал
устроить где-нибудь около Джемарука. Там недавно поставили балаган.
Сергеич окинул взглядом свой "филиал", укрепил за плечами рюкзак, за
поясом - топор и спозаранку пошел точно на восток, стараясь не очень
отходить от размоченных лугов, чтобы не попасть в какое-нибудь непроходимое
ущелье. Туман мешал ориентироваться. Когда между приютом и путником пролегло
километра два, опять пошел сильный дождь.
Сергеич оглядел свой промокший плащ, плюнул в сердцах и повернул назад.
Следов раскисшие луга не оставляли. Александр Сергеевич шел больше по
наитию, чем по приметам, потому какие же приметы, если перед тобой стоит
серая шумящая стена дождя. Прошел час, другой, а вокруг не оказалось ничего
похожего на только что оставленный приют.
Заблудился, в общем.
Начал забирать левей, куда полого спускался луг. Даже шаг ускорил,
считая, что вот сейчас в пихтарник войдет и отдохнет у огня. Но вдруг
оказался на краю пропасти, глубину которой определить не мог. Буркнув что-то
сердитое в адрес "дурня", которому, само собой, в такую погоду "только на
печи лежать", Сергеич тронулся вдоль обрыва и скоро опять очутился перед
ущельем. Пошел было вправо, по краю ущелья, попал в непролазные кустарники;
они повели его вниз, вниз, и тут перед ним выросла высоченная стена из
мрачного мокрого камня.
Под стеной торчали небольшие искривленные буковые деревца, темнел
кустарник. Измученный человек принял решение идти вдоль обрыва, высматривая
пещеру или хоть углубление, куда не заливает дождь. По пути Сергеич срубил и
взвалил на плечо сухостойное деревцо: а то ведь будет ли оно там, где удобно
ладить огонь, еще неизвестно. К счастью, вскоре на высоте не более трех
метров обнаружилась выступающая плита, а над ней черный зев углубления.
Увидел даже не вход, а просто щель между двумя разошедшимися, стоящими
вертикально плитами. Откинул прилепившийся к камню самшит и смело полез в
эту щель.
Два метра узкого прохода, а дальше широко и никакого движения воздуха,
тепло. Значит, не проходная пещера.
Александр Сергеевич сбросил рюкзак, плащ, порубил свою жердь, и вскоре
приятный дымок потянулся из расщелины, свидетельствуя о том, что пещера не
маленькая и тяга в ней все-таки есть.
Первый час ему было недосуг наблюдать за окружающей тьмой. Он сушился.
Потом с удовольствием натянул на себя теплую, дымом пахнущую одежду, повесил
вниз голенищами сапоги и сел на камешек в одних жарких, жениной вязки,
шерстяных носках, наклонившись над экономным костром. Отлично устроился.
День клонился к вечеру; дождик то лил как из ведра, то едва моросил,
конца ему не было, и Александр Сергеевич понял, что придется заночевать в
этом, судьбой уготованном месте.
Уже в сумерках выглянул: нет дождя. Небо поднялось, вдали развиднелось,
показалась белая шапка горы.
- Ну-ка, поглядим, куда это мы попали... - с такими словами он вышел на
каменный порожек и приложил бинокль к глазам.
Зубчатый хребет возник на фоне темнеющего неба, и он тотчас угадал в
нем знакомый отрог, видный также и от балаганов, но под другим углом зрения.
И еще одинокая горушка, похожая на островерхий шатер, попалась на глаза.
Если рядом такие знакомые горы, то где-то близко и приют. Теперь бы
подняться повыше.
Александр Сергеевич вскинул голову и придержал шапку. Стена над пещерой
при ближайшем рассмотрении выглядела менее крутой.
- А, была не была! - И, поплевав на ладони, полез наверх, не
оглядываясь, чтобы не пугаться высоты.
Вылез наконец; метров тридцать всего и было над пещерой. А вылезши,
широко заулыбался. Ну конечно!..
Меньше чем в километре чернел старый балаган. Путь к нему слегка
подымался. Еще дальше стоял грузный, как старинный комод, голобокий Эштен.
Двадцать минут - и он дома. Только вот вещи захватит в пещере.
Но, глянув вниз, Александр Сергеевич понял: спускаться к пещере куда
труднее и опаснее, чем подыматься, хотя расстояние тут измерялось только
десятками метров. Когда подымался, назад не глядел. А сейчас, как глянул,
так не по себе сделалось. Экая пропастина!
Махнул рукой на вещи и пошел к приюту прямиком через щебенистый,
плешивый луг, покрытый крупными обломками скал. "Переночую, а завтра за
вещами".
Когда стемнело, над балаганом поднялся ленивый дымок, в окне блеснул
красный свет керосиновой лампы.
Поход не удался. Его можно повторить в более удобное время.

Перевал - это не просто горбатый узкий хребет, достигнув которого можно
распрекрасным образом увидеть дали по обе стороны - на юг и север и,
отдохнувши на остром лезвии горы, начинать спуск по другую сторону.
На всем протяжении Главного Кавказа нет точно обозначенной
водораздельной границы или заметного бугра со спуском на обе стороны. Чаще
всего это обширные горбатые, изломанные плато со спусками и впадинами в
разные стороны, пересеченные большими и малыми ущельями, руслами ручьев,
утыканные холмами, перерезанные глубокими долинами, подступающими сюда со
всех сторон так хитроумно, что поначалу и не поймешь - откуда и куда.
С северной стороны главного перевала лежат параллельные хребты; они
отделяются от него широкими лесными долинами и узкими ущельями.
К Главному Кавказу подходят и поперечные хребты, нарушающие всякий
порядок и симметрию. Они подымаются с поверхности земли за десятки
километров от перевалов, лезут, лезут в небо и как-то незаметно переходят в
единый комплекс высокогорных плато на высоте около двух километров.
Один из таких хребтов разрывает одежду леса неподалеку от станицы
Саховской и отвесной стеной высится над осыпями, покрытыми дубовым лесом. Он
раздается вширь, довольно плавно подходит к параллельному хребту, сливается
с ним, а за вторым подъемом входит в систему другого плато. Там не растет
лес и нет сплошного луга, а есть большое нагорье, похожее на городскую
площадь, где нерадивые строители расковыряли старую булыжную мостовую,
нарыли всяких канав, набросали кучи камня, щебня и горы песка, а уложить
асфальт у них времени не хватило. В этом беспорядочном, сумбурном месте
кое-где выросли березовые колки, по впадинам расселились кусты вереска,
черемухи и боярышника, северные спуски облюбовал мелкий рододендрон, а на
южных выросла жесткая щетинистая трава. И красиво и дрожь берет - такая
первобытная, суровая картина, что не хватает только неандертальца в шкурах и
с дубиной да парочки саблезубых тигров для живописности. С трех сторон в
отдалении подымаются одинокие горы-великаны; на склонах, среди камней
блестят ледники и снежники.
Чтобы достигнуть Главного перевала, надо пересечь это плато, миновать
второстепенный перевал и слегка обогнуть две горы по очень хлипким осыпям,
уходящим вниз на головокружительном вираже.
Как раз на краю каменного плато и прилепились домики туристского
приюта, отремонтированные Александром Сергеевичем.
Когда стоишь на плато среди развороченных камней и видишь бесчисленные
впадины, не имеющие выхода, русла ручьев, вдруг заканчивающиеся тупиками,
смотришь на широчайшую площадь из белого известняка и гипса, только местами
покрытого растительностью, невольно спрашиваешь себя: а куда девается вода,
которая льется из туч в таком количестве, которого хватило бы российским
степям по крайней мере на пять-шесть благополучных сезонов? Каким образом не
захлебнется в полой воде это плато, когда начинает таять
трех-четырехметровый слой снега на нем? Ни болот, ни мха, способных впитать
воду, тут почти не увидишь. Нет и сколько-нибудь заметных ручьев, по которым
сбегает она.
Просачивается сквозь трещины породы? Только куда?
Гидрогеологи говорят, что дожди, упавшие здесь в годы русско-кавказской
войны, прошли в земной глубине сотни верст и поднялись по скважинам в
Краснодаре только в шестидесятые годы нашего столетия; до Ростова они дойдут
в начале следующего века, тогда же пополнят и Азовское море. А тот дождь,
который только что намочил Александра Сергеевича и ушел сквозь трещины камня
в земные глубины, очищаясь, согреваясь или насыщаясь солями, будет поднят
людьми для питья и прочих надобностей где-нибудь в степных городах Ейске или
Тихорецке лишь в конце двадцать первого столетия.
Высокогорное плато сложено из непрочной породы - известняков. Их легко
размыть. Именно это и сделала вода за века и долгие эры.
Известняковый массив в глубине весь изрезан ходами. Их выточила
просочившаяся вода.
Не отдельные пещеры, а лабиринт, которому нет конца. Бесконечная сеть
проходов, галерей, залов, колодцев, тупиков, узких щелей с мокрыми стенками
и широких коридоров с гулкими потолками, подземные ручьи, озера,
изумительные натеки на полу и потолках и еще множество всякого неизвестного,
потому что никто сюда не забирался.
Даже опытные лесники и те могут по пальцам одной руки пересчитать
найденные ими входы в этот таинственный мир, куда сами они не проникали.
Александру Сергеевичу повезло. По прихоти судьбы он обнаружил еще один
неизвестный ход.
Особого значения своей находке он не придал и, как мы знаем, спокойно
уснул в балагане.

Можно понять браконьера Козинского, его страшную, прямо-таки бешеную
ярость: по вине шалого медведя он остался в горах без необходимых вещей, а
главное, без продуктов.
Беглец вернулся в свое логово, сел на спальный мешок и нахохлился.
Возвращаться в лес около станицы сейчас незачем, к нему никто не выйдет.
Единственная надежда на винтовку. Ружье прокормит. Но прежде чем
стрелять, придется отыскать соль.
Подумав, Козинский решил подняться выше и поискать соль в субальпийской
зоне. Он знавал два-три солонца - места для сбрасывания грудок каменной
соли. Может, остался кусок-другой с осени.
Не без грусти оглядел он свою берлогу. Такое уютное место! Поворошил
прутиком золу в костре, заглянул в пустой котелок, потом на часы. Есть
хочется, а под рукой даже корки хлебной нет. И ночь наступает.
Уснул он на голодный желудок; спал крайне беспокойно, чуть свет встал,
злой и осунувшийся, поскорее забросил за спину ружье, свернул постельный
мешок и пошел сквозь мокрый, притихший лес вверх по долине.
С каждым шагом подъем делался круче. Козинский задыхался, но лез
напрямую. Он нервничал и срывал зло на ветках, которые то и дело
загораживали дорогу: с сердцем ломал их, бросал и тихо, но грозно ругался.
Скоро он выдохся окончательно, но тут сквозь белоствольный березняк
проглянула поляна, и он понял, что достиг верхней границы леса.
На опушке внимательно осмотрелся и вспомнил, как называется это плато:
Каменное море. Приходилось когда-то бывать.
Идти решил от одной заросли к другой, чтобы не оставаться подолгу на
открытом месте. У лесников заповедника есть такая привычка: сядут в кустах,
где повыше, и часами высматривают в бинокль. Козинскому только не хватает
попасться на глаза лесной страже!
Когда впереди сквозь дождливую мглу на несколько минут выглянул темный
массив Эштена, Козинский свернул левей к тому месту, где когда-то лежала
соль. Через короткое время он скрылся в кустах, выглянул в сторону солонца и
замер. Там топталась семейка оленей. Они спокойно лизали соль. Вот это
встреча! Словно награда за утраченное.
Олени не проявляли беспокойства, а значит, нечего беспокоиться и ему.
Звери почуют человека прежде, чем он. Видно, вблизи никого нет. Ну, если
так...
Козинский осторожно снял затвор с предохранителя, просунул ствол в
развилку березы и стал выбирать, кого ему стрелять. Он решил свалить
вилорогого, который выделялся среди других осанкой и ростом. Около него все
время прохаживалась старая, судя по впалым бокам и отвисшему животу,
оленуха.
Перед ним стояло стадо Хобика. И опять преступник наметил в жертву
именно его.
Козинский чувствовал себя не очень уверенно. Руки у него дрожали. Не
удивительно. Столько пройти в гору, да еще голодным. Он перевел дыхание,
поймал в прорезь правую лопатку Хобика с опущенной к земле головой и нажал
на спуск.
Грохнул выстрел, не очень громко, потому что туман и влага в воздухе
вязко держали звуки. Хобик в момент выстрела как раз переступил и поднял
голову. Его прыжок на месте показался Козинскому просто гигантским. Оленя
словно подбросило. В следующее мгновение он должен был грохнуться
бездыханным. Но почему-то не упал, а снова, правда не таким резвым прыжком,
отскочил в сторону, и тут Козинский увидел, как беспомощно дергает ножками
маленький ланчук, которого заслоняла главная цель. Он понял, что пуля нашла
все-таки жертву.
Стадо бросилось врассыпную и через пять секунд исчезло. Козинский, не
очень довольный собой, постоял в кустах, еще раз осмотрелся и только тогда
вышел.
У ланчука уже стекленели глаза. Кровь покрывала камни. Браконьер
приподнял олененка за задние ножки и поволок. Потом бросил, вернулся, выбрал
килограммовый кусок зализанной каменной соли и, опять забрав олененка, пошел
вниз, где лес погуще. Там освежевал тушку, брезгливо подумав, что мясо у
молочного не больно хорошее. Но в теперешнем положении выбирать не
приходилось. Вскоре над кустами поднялся дымок и запахло вареным.
А Хобик? Что с ним?
Пуля не миновала и его.
Когда он переступил с ноги на ногу, раздался выстрел; ему обожгло
переднюю ляжку чуть выше колена, но, к счастью, затронуло только мякоть.
Пуля прошла навылет, и бедняга-сеголеток, топтавшийся сзади, стал ее
жертвой.
Ох, какую боль, а главное - страх пережил Хобик! Он вгорячах словно
ветер помчался прочь от солонца. Оленуха большими прыжками едва поспевала за
ним. Кровь сочилась и капала из раны, ее запах холодил сердце оленухи, она
не отставала ни на шаг от своего приемыша. Очень скоро Хобик почувствовал
слабость, остановился и тут же лег, недоуменно посматривая на ногу, которую
жгло огнем. Оленуха потянулась к нему и осторожно лизнула рану. Хобик закрыл
глаза.
В той стороне, откуда пришлось бежать, вновь раздался треск ветвей,
Хобик пошевелился, чтобы встать. Но оленуха лишь уши выставила. Нет, не
враг. Из кустов вырвалась ланка, чей олененок остался там. Бока ее в темной
испарине глубоко и часто подымались, ноги дрожали, в глазах застыли ужас и
страдание. Пересиливая страх, она отстала от остальных; видела человека,
бегала от куста к кусту, все еще надеясь на чудо. Но когда убийца поволок
жертву и она увидела, что именно у него в руках, то поняла случившееся и
умчалась за стадом. А Хобик уже догадался, кто виновен во всем - в его боли
и потере маленького: человек с ружьем.
Впервые в доверчивое сердце оленя заползал страх перед человеком
вообще. Перед любым человеком. Вмиг оказались разрушенными все дружеские
связи между ним и двуногим существом.
Видно, Козинский, утолив голод и прихватив с собой остатки мяса,
подался в их сторону, потому что старая оленуха забеспокоилась, забегала
вокруг Хобика, ее волнение передалось ему; раненый с трудом поднялся и,
припадая на правую ногу, поплелся за ней.
Опытный браконьер, двигаясь следом за оленями, не мог не заметить пятен
крови, окропившей зеленый лист и траву. Значит, тому, вилорогому, тоже
попало.
Через короткое время он уже топтался на месте первой лежки Хобика.
Усмехнулся: "Плохо зацепил, раз ушел". Внимательно осмотрел кусты,
траву и скоро нашел новые капли крови. И опять пошел следом. Но на горы
опускалась ночь. Козинский разыскал место для ночлега, обошелся без костра
холодным, в обед сваренным мясом и, наломав веток под себя, залез в спальный
мешок.
Человек уснул. А Хобик с оленухой продолжали идти по темному лесу,
через каменные завалы и густые кустарники, чтобы оставить между собой и
человеком как можно больше пространства.
Сил у Хобика не хватило на всю ночь. Рана воспалилась, его била дрожь,
влажный нос высох, и олень уже плохо воспринимал запахи. Шел все медленней,
все сильней пошатывался. Оленуха оглядывалась, тревожно тянулась к нему,
просила еще немного, еще...
Она знала, где скрыться.
Свернув в узкое ущелье, оленуха стала прыгать с камня на камень и
каждый раз оглядывалась, не отстает ли Хобик. Он не очень охотно пошел в
ущелье. Такие места похожи на ловушку. Маленькие ущелья в верхней части
круто подымаются и еще быстрее сужаются и заканчиваются отвесной стеной.
Выхода оттуда нет.
Из последних сил ковылял Хобик за оленухой - без тропы, через громадные
камни и валежины. Впереди возник просвет, и они вышли на маленькую лужайку,
покрытую густой низкорослой альпийской травой. Сбоку из трещины вытекал
ручей. Чуть дальше громоздились один над другим скальные обломки, да так
высоко, что темное облачное небо едва виднелось в просвете сблизившихся
стен. Оленуха напилась. Хобик тоже с жадностью припал к роднику, потом через
силу пощипал травы, а подняв голову, увидел свою охранительницу уже на скале
в позе нетерпеливого ожидания. Хобик с трудом запрыгал туда, и они вместе
пошли по узкому карнизу все выше и выше, пока не очутились метрах в десяти
или пятнадцати над травянистой площадкой.
Прямо перед ними зияло черное отверстие пещеры.
В пещере было сухо и свежо. Хобик лег, опустив голову. Оленуха
потянулась к нему, зализала рану и тоже легла, глубоко и покойно вздохнув.
Путь закончен.
Ночь едва шевелила вершинами высоких пихт. Спали горы. Спали деревья и
звери.
Когда оленуха с Хобиком спустилась, чтобы попить из родника, густая
трава стояла вся в белом инее. На зубах она похрустывала, теплые губы
ощущали ее твердый холод. Хобик хромал, ощущение болезни не проходило, но он
все-таки пощипал травы, потом улегся на лужайке. Когда солнце взошло повыше
и достало до глубокого ущелья, отовсюду закапало. Это оттаивали камни и
зеленые ветки, опушенные морозцем.
Запел черный дрозд. Его самозабвенное звонкое щелканье до краев
заполнило зеленый распадок. Только этих звуков и не хватало для полноты
утренней картины. Стало веселей и теплей. Хобик устало развесил уши.
Внезапно дрозд умолк.
Оленуха вытянула шею и наставила уши.
В следующую секунду она уже прыгала по камням, забираясь на тропу,
чтобы скрыться в пещере. Хобик, подхлестнутый беспокойством, торопился за
ней.
Согревшийся воздух, наполненный свежестью, зеленью, пряными испарениями
цветов, подымался снизу. Оленуха стояла у входа в пещеру, заслонив собой
Хобика. Ноздри ее дрогнули. Опять этот страшный человек!
Повернувшись, она решительно пошла в черную глубину пещеры.
Хобик заторопился следом, чуть не касаясь носом ее белого хвостика.
Отличный следопыт, Козинский нашел дорогу оленей и тоже вошел в ущелье.
Он даже плечами пожал, дивясь звериной глупости. В западню попал его
подранок!
Оленя не оказалось среди пихт. Не нашелся он и на лужайке. Только следы
да темное пятно сукровицы в том месте, где лежал. Браконьер обошел все
камни, заглянул чуть не под каждый куст. Что такое? И только тогда заметил
узкий карниз на высоте. Уж не там ли? Добравшись до тропы наверх, увидел
свежесодранный мох.
Карниз привел его к пещере. Он обнаружил следы, но не угадал, что
выследил двух оленей. Оставив ружье у входа, спустился вниз, наломал сухих
пихтовых веток, снова поднялся, зажег связанные ветки и с винтовкой в правой
руке, с факелом в левой пошел по расширяющемуся коридору в глубь горы,
ежеминутно ожидая увидеть оленьи глаза с отблеском факела в них.
Пожалуй, он прошел по кривому ходу сотню метров, не меньше, и попал в
зал, откуда расходились три или четыре коридора. Над головой увидел огромные
глыбы, испугался. А тут и ветки догорать стали. Жуткая темнота.
Раздосадованный, повернул назад. Еще не хватает заблудиться в этом
подземелье!
Когда вышел, перевел дух. Все-таки страшно в глубине горы, в кромешной
тьме. Но олень-то, олень! Ушел, словно знал, куда ведет пещера. А куда она,
собственно, ведет?
В узком ущелье Козинский оставался до вечера, ночь провел около входа в
пещеру.
Уходя, браконьер решил, что олень забился в какую-нибудь темную даль и
там подох.
На площадке перед входом в пещеру остались пепел и угли маленького
костра.

Еще до зари Александр Сергеевич увидел прояснившееся небо и стал
собираться. Теперь он спокойно отправится на свой второй приют. Только
спустится в подземелье, возьмет оставленные пожитки.
На скалах Эштена неокрепшим петушиным голоском пропел зарю улар. Еще и
еще раз. Тоже к вёдру. Согревающийся ветер обдул заиндевевшие луга. В
отдалении нешибко гудела река.
Александр Сергеевич пришел на край крутого обрыва, по которому поднялся
вчера, и пошел вдоль, отыскивая подходящий спуск.
Осклизлые после ночного заморозка камни затрудняли путь, но когда он
добрался до плиты у входа в пещеру, солнце успело высушить тонкую пленочку
воды. Подняться к порогу труда уже не представляло.
Все его пожитки лежали на месте. Белый пепел покрыл кострище. Из
глубины пещеры тянуло теплом.
- Эко занятная дыра, - сказал себе Александр Сергеевич и,
заинтересованный, пошел вглубь, опасливо посматривая на каменный свод. Когда
свету сделалось мало, он остановился, пожалев, что не захватил фонарь.
Тишина подземелья действовала удручающе. Вход светился вдали манящим
голубым окошком, как экран телевизора в углу комнаты. Настороженное ухо
Сергеича вдруг различило глухое цоканье копыт по камню. Удивленный и
несколько испуганный, он огляделся, юркнул в небольшую нишу на боковине
коридора и осторожно выглянул.
Из серых сумерек пещеры на него спокойно шла крупная оленуха, а за ней,
чуть поотстав, еще один олень с рожками. Молоднячок. Оленуха не могла
почуять человека: по коридору тянуло от нее. Сергеич прямо-таки влип в
стенку, сросся с камнем. Оленуха только прошла и, не оглянувшись, сделала
дикий скачок вперед и умчалась. Значит, набросило запах. А второй олень,
какой-то потерянный, не поняв маневра ведущей, но озадаченный, остановился
прямо против Александра Сергеевича и, завороженный ярким светом впереди, не
сразу разглядел человека.
Сильная рука вытянулась из стены и ухватила Хобика за рога. Он даже
испугаться не успел. Если и рванулся, то не очень, силенок у него оставалось
совсем мало.
- Попался, малец, - сказал Сергеич довольным голосом и сам удивился
спокойствию пленника. Живо сорвал с себя брезентовый пояс, захлестнул за
рога, а чтобы вовсе усмирить животное, накрыл ему шапкой глаза и повел к
выходу, хмыкая от удовольствия.
На свету, крепко удерживая оленя, Александр Сергеевич оглядел
вилорогого и даже рот раскрыл от удивления: на ухе его четко виднелся
треугольный вырез.
- Ну скажи, не диво! Это же метина Егора Молчанова. Уж не тебя ли зовут
Хобиком, малец?.. Такое дело я, само собой, не оставлю. Не-не... Пойдем до
приюта.
Оленуха бегала взад-вперед метрах в трехстах, все видела, переживала,
но чем могла пособить Хобику? Любовь к приемышу пересиливал страх. Оленуха
оставалась на виду, пока Сергеич вел Хобика к приюту, запирал в один из
пустующих домиков, уходил куда-то вниз и возвратился с тугим мешком, набитым
сочной травой. Похоже, она надеялась, что человек выпустит пленника.
Александр Сергеевич заметил рану у Хобика, когда еще вел его к приюту.
Что рана пулевая, определить было нетрудно. Не далее как вчера продырявили.
Где, кто? Поблизости, это точно. А раз так, значит, браконьер шатается на
Скалистом хребте или по соседним горным плато. На самой границе заповедника.
А он, Сергеич, безоружен, да к тому же в одиночку преступника все равно
не возьмешь.
Как ни брыкался спутанный олень, а все-таки Александр Сергеевич промыл
ему рану, обильно засыпал стрептоцидом, который нашелся в аптечке на приюте,
а потом еще смазал йодом и забинтовал ногу своей старой нательной рубахой.
- Ты у меня пленный, - сказал он тоном строгого папаши, грозя Хобику,
который поднялся и, дичась, забился в угол. - А потому, само собой, выполняй
предписанный режим и ешь вот эту травку, около озера добытую. Мамка твоя
побегает возле, а когда ты, значит, поздоровеешь, я тебя выпущу.
Он ушел, подперев дверь снаружи доской. Вернулся с черствой полбуханкой
хлеба, протянул Хобику. И тот взял! Шею вытянул, губами шевелит: и боится, и
охота - в общем, достал и с аппетитом съел. Теперь-то Александр Сергеич
точно знал, кто перед ним: семьи Молчановых воспитанник. Настоящий дикарь не
больно возьмет из рук. Но как Хобик под пулю угодил?
Сергеич весь день провел в раздумье. Вроде бы надо понаблюдать за
Хобиком, пока поправится. Но и бежать к лесникам тоже надо, пока браконьер
недалеко отсюда ходит.
Ближе к вечеру Сергеич отворил дверь. Хобик доедал мешок травы. И нос
повлажнел. На поправку, рана не серьезная.
- На-ка хлебушка, игрунец, - сказал он, и Хобик, почуяв добрый запах,
потянулся за краюшкой.
Утром чем свет Хобик забарабанил. То рогом, то копытом по двери.
Открывай, чего там! Александр Сергеевич накинул телогрейку, вышел и откинул
доску. Хобик за порог выскочил. Но не дал стрекача. Сначала за хлебом
потянулся, слюну пустил. И пока не съел, не отошел, не сторонился, можно
было бы словить и снова в домик запереть. Ручной.
Съев все до крошки, ноздри раздул, уши выставил - а тут как раз
мелькнула в дальних кустах тонкая голова оленухи. Хобик почуял ее, весь
как-то подтянулся и неспешной рысью, чуть припадая на ногу с белой перевязью
выше колена, пошел в кусты.
- Ну, быть по тому. - Александр Сергеевич только затылок поскреб.
А Хобик уже стоял возле оленухи. Ткнулся носом в ее мордочку, приподнял
и опустил треугольник хвоста - поздоровался, одним словом. Она обнюхала его,
но так и не решилась дотронуться носом до белого на ноге. Человеческий дух
исходил от материи.
Хобик этого не понимал. После рук доброго старого человека, после его
хлеба, травы, слов непонятных, но по тону совсем не страшных, после всего
этого сердце дикого зверя опять потеплело, и все происшедшее недавно на
солонцах - выстрел, боль, бегство и спасение - показалось ему нелепым,
ужасным сном.
Умиротворенный, окрепший, он пристроился сбоку своей приемной матери, и
они пошли прочь, чтобы найти свое потерянное стадо.
Смотритель приюта, проводив оленей, собрался, сунул за пояс топор,
забросил за сутулую спину рюкзак и отправился через луга на ближайший
кордон, где имелась рация, связывающая лесников между собой и со всем
остальным миром.

Глава девятая

ЗА ТУРАМИ

Саша пробыл дома немного.
Елена Кузьминична успела за это время постирать и починить его порядком
исхлестанную одежду и еще нашла время, чтобы расчесать густую шерсть на
Архызе и повыбирать из нее колючки, порядком досаждавшие овчару. Архыз
стоически перенес не очень приятную процедуру. Обиженная морда его и влажные
полуприкрытые глаза говорили: "Раз надо, значит, потерпим".
Саша привел в порядок свой лесной дневник, куда день за днем записывал
все, что видел и замечал, потом начал подбирать какие-то справки, ходил в
поселковый Совет, рылся в бумагах отца и что-то писал.
Мать не без тревоги спросила:
- Уж не в газету ли опять?
Он скупо улыбнулся.
- Нет. По другому адресу. - И, увидев, что ей очень хочется знать,
добавил: - Заявление в университет.
Она расцвела.
- Ох, как ты меня обрадовал! - Елена Кузьминична с чувством поцеловала
его, погладила, как маленького, по голове. - Я уж думала, совсем забыл. А
напомнить духу не хватало. Ну, а Танечка?
Против обыкновения, Саша, вернувшись из Желтой Поляны, передал матери
привет только от старых Никитиных, а про Таню не упомянул. Елена Кузьминична
догадалась: что-то произошло. Но бередить сыновнюю душу не стала. Помирятся.
А сейчас не удержалась.
- Она - уже, - коротко и как-то резковато ответил он.
- Ну и слава богу. Вместе на экзамен поедете.
- Еще неизвестно...
Сказал, и лицо у него потемнело. Тане есть с кем поехать. Саша для нее
сторонний.
Впервые он осознал, что их школьная, многолетняя дружба может завянуть
и не будет ничего-ничего. В глубине души Саша еще надеялся на что-то, но это
была слабая надежда. Уж лучше бы он не летал в Желтую Поляну!
Конверт со своим заявлением он отнес на почту вечером накануне нового
похода в горы.
Зоолог Котенко предупредил его по рации, что утром за ним заедут трое
хлопцев из заповедника и что машина подбросит их до последнего поселка, где
кончается дорога. Там уже стоят вьючные лошади и собрано все необходимое.
Поедут на отлов десяти туров для зоопарков.
Саша спросил, какой маршрут.
- На Тыбгу, - ответил Котенко. - Ты не бывал там.
Действительно, он только слышал об этом урочище и о горе того же
названия. Глубокий резерват, в стороне от известных троп.
- Архыза оставишь дома, - предупредил зоолог.
Понятное дело. Но Саша все-таки пожалел овчара. Сидеть на привязи в
такие дни...
А дни действительно установились редкостные. Теплынь. Почва насыщена
влагой, все растет на глазах.
Когда он ранним утром надел на Архыза ошейник и загремел цепью, глаза
овчара наполнились печальным недоумением. За что?
- Отдохни, Архыз, - сказал Саша, поглаживая вытянутую вверх голову
собаки. - И вообще полежи, помечтай. Я скоро.
Часов около семи у дома Молчановых остановилась полуторка. В кузове
сидели двое, в кабине еще один лесник. Каково же было удивление Саши, когда
он увидел Ивана Лысенко!
- Ты?
- Как видишь. - Парень широко улыбался.
И Саша подмигнул ему. А почему бы и нет? Хлопец хоть и попался, но все
знают - по глупости. А так он смышлен, вынослив, лес и зверя знает отлично.
В кузове, куда прыгнул Саша, лежали клетки, мешковина, веревки, тросик,
всякая мелочь для балагана, даже железные трубы. Никто не знал, удачно ли
перезимовал балаган, поставленный на отроге Тыбги.
Помахал матери, услышал тихое, жалобное повизгивание Архыза, вздохнул и
уехал.
Первую ночь ловцы и вьючные лошади провели уже высоко, на границе леса
и луга, где начинались знаменитые пастбища Абаго. Там никто не выпасал
скота, потому что входили они в зону глубокого резервата, то есть нетронутой
природы.
Абаго отделялось от Эштенского нагорья глубокими ущельями, среди
которых особой недоступностью славилось урочище Молчепы. Завидное место для
оленьих стад. Покатые холмы с отличной травой, березовые опушки, кусты
кизила, вереска, ягодники создавали превосходный, обильный ландшафт,
перекрытый с юга высокой скалистой грядой Главного Кавказа, в черте которой
и высилась Тыбга. Луга обрывались в долину речки Холодной, а на другом ее
берегу подымались почти отвесные стены хребтов Джемарука и Аспидного,
названного так неспроста: он оставался черным даже при свете солнца. Край
необыкновенной красоты.
К балагану доехали на заходе солнца. Пересекли чавкающее болото,
взобрались по крутому склону с густым березняком на второй отрог Тыбги и
тут, у ручья, увидели почерневший дощатый балаган, крытый шифером. От углов
его шли проволочные растяжки, стекла в окне уцелели, только трубу снесло.
Разгрузили лошадей, и они ушли пастись.
Отрог Тыбги плавно начинался почти от самого балагана. Большой,
перепоясанный снегом, он все время сочился холодной водой, но ярко-синие
колокольчики и красный водяной перец уже разукрасили бок горы, нагретый
солнцем; цветы придавали Тыбге весенний, нарядный вид.
Восточный отрог являлся чем-то вроде постоянной кормушки для туров, но
отнюдь не жильем. Они проводили время на недоступном Джемаруке, отделенном
узкой лесистой долиной. Там, среди камней, на головокружительной высоте
осторожные горные козлы чувствовали себя в полной безопасности. Только
проголодавшись, переходили ручей и подымались на отрог, где сочная трава, а
чуть выше, под отвесной стеной, и солонцы вокруг многочисленных родников.
Тут им и устроили ловушку.
Собственно, она уже была: года три назад в этом месте ловили туров. В
полусотне метров от подножия отвесной стены возвышалась над лугом землянка,
похожая на блиндаж из тяжелых каменных плит, обваленных землей. Ловушка
поросла травой и выглядела не чужеродным строением, а постоянной частью
ландшафта.
Охотники только дверцу обновили, хитрую такую дверцу: она могла
подыматься по пазам в дубовых косяках и падать, если хоть легонько тронуть
соль на полочке, потому что от полочки этой шла проволока с блоком, а конец
ее держал защелку у двери.
Как-то так получилось, что всем этим хозяйством стал управлять Иван
Лысенко. У него отлично ладилось. Исправил дверь, подсыпал земли, наладил
блок, а когда дверца поднялась, попросил всех уйти, сам сложил веник из
пахучих веток и, осторожно отступая, замел вокруг ловушки следы, чтобы и
духу не осталось.
Наблюдательную палатку натянули выше, на самом краю обрыва, так что
если высунуться из палатки, то голова окажется чуть-чуть над обрывом, отсюда
все как на ладони.
Вечером туры не пришли. Саша с Иваном просидели в палатке до черной
ночи и вернулись ни с чем. Наверное, животные заметили людей.
У балагана между березами стояли пока пустые клетки, топилась печь,
белел свежевыскобленный стол, новые лавки из жердей. Обжитой угол. Пахло
березовыми дровами, луком, седлами, близким снегом.
Еще до света ловцы с одним вьючным конем ушли наверх, к наблюдательному
посту. Лошадь и одного ловца оставили за гребнем отрога, а Молчанов и
Лысенко осторожно прокрались в палатку и глянули на луг возле ловушки.
Отняв бинокли от глаз, подмигнули друг другу и беззвучно засмеялись.
Пришли...
На лугу паслись штук сорок туров. Белесая шерсть на них клочками -
линька еще не окончилась; по спинам скачут с полдюжины проворных альпийских
галок - выщипывают шерсть, то и дело клювом что-то выковыривают. А турам
приятно, они останавливаются, прямо-таки замирают, чтобы - упаси бог! - не
спугнуть полезную птицу со спины.
И молодняк тут же, бегает, скачет, друг на друга рожками нацеливается,
не столько пасется, сколько балуется. Турихи не мешают, но из поля зрения
детей не выпускают. А старые рогачи сердятся, если какой-нибудь сеголеток
подбежит поиграть; тотчас мокрой бородой тряхнет, витые рога наставит и даже
пробежит за малышом пяток метров. Не замай...
Понемногу стадо приближалось к ловушке, потому что рядом с ней ключ и
болотце, из которого туры цедят солоноватую воду.
Раз! - и один заскочил на верх ловушки. За ним второй, третий,
толкаются, но места друг другу не уступают. А к черной дверце только
принюхиваются издали, близко не подходят. Что-то боязно. Старый тур боднул
головой, согнал баловников, сам залез на ловушку, осмотрелся, а пока он
возвышался над всеми, два туренка подошли к входу и, вытянув любопытные
мордочки, завороженно стали смотреть в полутемную пустоту, где белела
лакомая соль.
Подскочил старый тур, отогнал малышей. Куда вперед батьки?.. Сам
изучающе посмотрел внутрь, голову то в одну сторону, то в другую нагнет.
Видит, конечно, соль, но никак не решится. Топтался с ноги на ногу долго,
охотников злил, и все же отошел.
- Не идут, - прошептал Саша. - Что-нибудь не так.
- Подожди, - тихо сказал Иван.
Турята словно услышали их тихий разговор. Едва старый отошел, как два
сеголетка, обгоняя друг друга, подбежали к ловушке и бок о бок вскочили в
нее. Рогач в один прыжок оказался перед дверцей с явным намерением наказать
ослушников, позволивших себе переступить запрет. Страх уже не удерживал
рассердившегося старика - он всунулся в ловушку; втроем там было тесно, и,
наверное, ни он сам, ни турята так и не лизнули соль, но кто-то боком
зацепил полочку. Раздался короткий стук, и все оказались взаперти.
Стадо мелькнуло около березняка. Как и не было. Пустой луг, тихий лес,
и солнце над мирным пейзажем.
- Во добыча! - Ивановы глаза смеялись.
Когда приближались к ловушке, сухой барабанный стук достиг их ушей.
- Что это? - Саша не понял.
- Рогач на волю просится, копытами бьет, - сказал Лысенко. - На это они
мастера. Ляжет - и ну всеми четырьмя, чтобы вышибить... Крепка дверь, не
получится.
Почуяв людей, тур перестал барабанить. Может, мимо пройдут?
Сквозь щели между столбами и камнем Саша в полутьме увидел пленников.
Тур заслонял своим массивным телом молодых; в прозрачных выпуклых глазах его
виделся не испуг, а неистовое стремление к свободе. Тесно там, и то он вдруг
без разбега так ударил рогами о дверцу, что столбы качнулись, отскочил - и
еще, еще. А в нем килограммов сто, да к весу надо прибавить бешенство,
неистраченную энергию.
- Смотри-ка, у него один рог сломан, - удивился Саша.
- Это старый полом, - сказал Иван. - Ишь, весь в рубцах, боевой старик.
- Зачем он нам? В зоопарки молодняк требуется.
- Это точно, - согласился третий. - Ростислав Андреевич предупредил,
чтобы старых не брали.
Пока рогач бил по дверце, у Ивана в руках появилась палка; на
крючковатый конец ее он надел веревку с петлей и, осторожно просунув палку
через щель, накинул веревочную петлю на рога сеголетка.
- Теперь держи. Туго держи, - сказал он парню с лошадью. - Да коня-то
оставь, не уйдет.
И еще раз проделал операцию со вторым молодым туром. Саша взял этот
конец, намотал себе на руку. Турята жались в угол.
Лысенко подсунул под дверь палку, чуть поднял.
- А ну, в сторону, хлопцы...
Как удалось рогачу удачно поддеть чуть приподнятую дверь! Она прямо
взлетела вверх и не успела еще упасть, а он уже выскочил наружу. Ни
мгновения на раздумье!
Мелькнули крутые рога - один длиннее, другой короче, - клочковатая
шерсть, тощие бока, из-под твердых копыт фонтаном брызнул назад мелкий
щебень, прыжок вынес тура метров на пять дальше, еще фонтан грязи, потому
что угодил он в болотце, новый прыжок - и только березняк зашелестел.
- Пуля, - сказал Иван.
- Что пуля - ракета. Третья космическая скорость, - засмеялся Саша. -
Силен, бродяга!
- Эти тоже не захнычут. - Лысенко кивнул на ловушку. - Если кто плохо
сегодня завтракал, пеняй на себя. Александр, сейчас мы твоего возьмем, он
ближе стоит. Попускай веревку.
Сам сунул палку под дверь, приподнял повыше. Саша почувствовал рывок,
чуть не упал; туренок выскочил, и если бы не эта веревка... В общем, свалила
она его; он крутанулся на месте, Иван упал на туренка, схватил за задние
ноги; третий хлопец тоже не из слабеньких, обеими руками уцепился за рога -
они как раз в ладонь высотой, но уже крепкие, в рубчиках. И все-таки
туренок, дико выкатив глаза, изловчился, боднул парня, тот упал. Иван на
мгновение выпустил одну ногу, и шапка его полетела, сбитая, а сам он зашипел
от боли.
В конце концов, спутанный и укрытый старой телогрейкой, туренок с
завязанными глазами лежал на лугу, а они отдувались. Лысенко прикладывал к
шишке на голове плоский камень, а Саша поглаживал рубцы на ладони от
веревки.
Вот это зверь! Вот это борьба за свободу! Все, на что способно тело,
туренок отдал борьбе. И столько энергии, изворотливости, силы выказал он,
что три здоровых парня едва осилили одного этого подростка.
Со вторым сладили быстрей, хотя он успел все же вскользь проехаться
копытом по Сашиной пояснице...

Через два дня в клетках сидели уже четыре молодых тура. Ловушка
действовала.
После первого удачного отлова животные не показывались более суток. В
памяти их была свежа странная история, случившаяся около солонцов. Этого
оказалось достаточно, чтобы туры, необычайно осторожные по натуре, отнеслись
подозрительно к своей излюбленной поляне.
На вечерней заре все повторилось. Так же два старика с красиво
загнутыми рогами сердились и трясли бородами около ловушки, отгоняя
разыгравшихся юнцов; так же спокойно, с достоинством паслись поодаль турихи
с малышами и не обращали особенного внимания на столкновение поколений, но в
конце концов в ловушку ворвалась молодая туриха.
Утром попался еще один тур, покрупнее прежних. С ним хлопцы возились до
изнеможения. На двух веревках, зачаленных за рога, он ухитрился не только
обороняться, но и нападать. Его с трудом удалось связать и, уже неопасного,
но извивающегося, ловкого, погрузить на вьюк, чтобы отвезти к новому
местожительству.
...Распустились березы; еще больше приукрасились луга на отроге горы,
но снежники по северным склонам и в цирках держались; у самой их кромки
смело пробивались к солнцу кандыки, желтели лютики, пестрым ковром устилали
влажную каменистую землю разноцветные коротконогие колокольчики.
Пленные туры привыкали к новым условиям. Проголодавшись, совали нос в
кормушку, прибитую у решетчатой стенки клеток, и с охотой хрустели свежей
травой, которую ловцы загодя сбрызгивали соленой водой. С жадностью поедали
овес, привезенный запасливыми лесниками.
Несколько раз Саша усаживался на березовый коротыш прямо перёд клетками
и подолгу разглядывал зверей. Он впервые видел их так близко. Очень похожи
на домашних козликов, только ноги толще и крепче, а во всей фигуре
собранность, сила, особенная какая-то вольнолюбивость. Мордочка тонкая,
аскетическая, но лоб ширококостный и рога в красивой кольцевой нарезке, еще
не завившиеся назад, но крепенькие.
Глаза у них большущие, навыкате и очень прозрачные, только
продолговатый зрачок потемнее. Они широко расставлены, и Саша подумал, что
обзор у туров, как у широкоформатного фотоаппарата: видят более чем
пол-окружности и даже чуть назад.
Планки в решетке - на ладонь шириной, с расстоянием между ними тоже в
ладонь, - наверное, мешали турам смотреть, разделяли близко сидящего
человека на две части, а разглядеть хотелось. Тур отходил, подходил, но
планка все равно чернела перед глазами, мешала цельности впечатления. Тогда
тур клонил голову набок, ниже, ниже, чтобы оба глаза оказались на одной
вертикали, и так стоял до тех пор, пока, видно, не начинала болеть шея.
Вели себя туры более или менее одинаково. Только туриха, пойманная
третьей, не притронулась к пище ни в первый день, ни во второй. Лежала,
поджав ноги, безучастная ко всему и какая-то отрешенная. Шерсть на ней
взлохматилась, она не била по клетке, не реагировала на подходивших.
На третий день, ослабев еще больше, забилась в угол и даже закрыла
глаза. Что угодно, пусть смерть, но не это...
- Неладно, - задумчиво сказал Лысенко.
- Давайте отпустим, - предложил Саша.
Решили подождать до вечера. Кидали хлеб, овес, лучшие травинки, но она
даже взглядом не удостаивала.
С общего согласия Саша открыл дверцу.
- Вставай, непримиримая, - сказал он.
Туриха как-то рассеянно оглядела людей, перевела взгляд на горы, луга.
Глаза чуть-чуть оживились, сухой нос шевельнулся. Шатаясь, пошла она по
густой траве, раз десять оглянулась, и уже на подъеме Саша увидел в бинокль,
как она, лежа, ущипнула траву раз, другой, третий. Утолила первый голод и,
поднявшись, прошла сквозь кусты. Достигнув вершины увала, вдруг оглянулась,
увидела балаган, дымок, людей, испугалась и побежала.
- Будет жива, - сказал Лысенко. - Ничего мы ей не повредили.
Характерная очень. У них, у зверей, тоже разные бывают. Такая скорей
подохнет, чем смирится.
- Ишь, философ, - не без усмешки сказал старший лесник. - А как же ты
сам еще недавно...
Саша сделал ему знак: ну зачем?
Иван сдвинул брови. Но промолчал.
Вскоре ловцы посадили в клетки еще трех туров, а ночью у балагана
началось смятение. Лошади, сбившиеся поближе к людям, тревожно захрапели и
сорвались с места. Лесники проснулись, но лежали тихо, стараясь понять, кто
это нарушил ночной покой. Потом послышалось движение в клетках, топот
туриных копыт, беспокойство.
- Не медведь ли шастает? - тихо сказал старшой.
Взялись за карабины. Саша быстрее других обулся и первым открыл дверь.
Звездная, холодная ночь стояла вокруг. Темнота полная. Лишь
приглядевшись, в пяти метрах от порога он увидел белое пятно. Автоматически
вскинул ружье. Белое пятно шевельнулось, поднялся хвост и вяло ударил по
земле раз и другой.
Еще не веря глазам своим, Саша шагнул ближе.
- Архыз?
Овчар лениво повалился на бок. Бей меня, режь меня, но я тут и в твоей
власти...

Требовалась железная выдержка, чтобы усидеть на цепи в эти теплые
летние дни.
Маленький двор Молчановых, с точки зрения Архыза, напоминал тюрьму.
Окруженный штакетом, через который из огорода заползала разросшаяся малина,
двор служил одновременно и птичником. Архыз, давно приученный равнодушно
взирать на куриную мелочь, томясь заползал в конуру.
Елена Кузьминична хорошо кормила овчара, по вечерам даже сидела с ним
на крылечке, гладила холеную шерсть и что-нибудь рассказывала, а он
вслушивался в ее журчащий ровный голос, понимал всю меру доброты этой седой
женщины, даже испытывал к ней нежность. Но в то же время думал свое: когда
придет хозяин и он вместе с ним начнет настоящую жизнь в лесу, полную
неожиданностей и от одного этого несказанно интересную.
Однажды у дома остановилась не видная со двора машина. Архыз
прислушался и тотчас догадался, что в дом вошли чужие. Впрочем, не совсем
чужие. Женский голосок с милым придыханием он уже слышал. А мужской был
действительно чужим.
Он все-таки поднялся, стал ходить вдоль проволоки, гремел цепью, чтобы
обратили на него внимание. И в самом деле, открылась дверь, на крыльцо
выпорхнула девушка в брючках, в зеленой курточке, отвела тыльной стороной
ладони светлую, прямо золотую, прядку волос от лица и сказала:
- Здравствуй, Архыз! Тебе скучно, бедненький ты мой!
И бесстрашно подошла.
- Ждешь не дождешься своего хозяина, да? - спросила Таня. - Когда вы-то
его ожидаете, тетя Лена?
- Обещал через полторы недели. Поживи у нас, отдохни, Танюша, как раз и
Саша подойдет.
- Ой, что вы, работа! Надо тропу проверить, скоро поведем туристов.
Сначала Виталик, потом я...
Елена Кузьминична внимательно присматривалась к хлопцу. Кажется, все
неприятности из-за него.
- Он у нас первопроходец, - со смехом добавила Таня и легко тронула
Виталика за руку. И жест этот, теплый, доверчивый, тоже заметила старая
женщина.
В смехе девушки Архыз не уловил особенного веселья. Какой-то нервный
смешок. Да и сама она выглядела беспокойной, неловкой. Даже себе сказать не
могла, зачем заехала.
Лицо ее вдруг дрогнуло, глаза беспокойно забегали.
- Ты подожди меня у машины, - сказала она Виталику. - Я скоро...
Елена Кузьминична стояла в дверях, прислонившись плечом к косяку.
- Не осуждайте меня, тетя Лена, - сказала Таня, не глядя на нее и
краснея. - Так все получилось...
Говорить дальше не могла: комок в горле. Елена Кузьминична беззвучно
заплакала, сказала сквозь слезы:
- Эх, Таня, Таня... А я-то ждала, радовалась.
Тогда и Таня, всхлипнув, вдруг подбежала к ней и уткнулась головой в
плечо. Архыз сидел строгий, недоуменный. Что случилось? А Таня плакала и
говорила, что Саша для нее дорог по-прежнему, что знает она, какую боль
причиняет, что все это неожиданно, неотвратимо...
- Люблю Виталика, очень люблю, - вдруг окрепшим голосом произнесла она.
- Ничего не могу с собой сделать!..
- Значит, не судьба нам. - Елена Кузьминична вздохнула и вытерла глаза.
- Пусть будет жизнь твоя счастлива, Танюша. А Саша... Ты не говори ему
ничего, не терзай. И не встречайся. Слышишь? Считай, что простилась. И
спасибо тебе за честное признание. - Елена Кузьминична поцеловала ее. - Иди.
Он заждался.
Таня потрепала Архыза за уши и ушла. Он услышал шум машины, в доме
утихло. Елена Кузьминична вышла во двор, села на крылечко и, подперев
подбородок ладонью, задумалась.
То ли хозяйка так уж была занята своими невеселыми мыслями, то ли
пожелала сделать овчару облегчение, но только когда принесла ужин, то
отстегнула цепь. Он и виду не подал, как обрадовался, лишь глаза сверкнули.
Сунул нос в миску, ел, а сам косил на нее: уйдет или опять прицепит?
Наверное, она думала прицепить, но забыла. А когда ушла в дом, Архыз
перемахнул через штакет и прямиком сквозь заросли сада к реке, там напился
холодной воды, прыгнул на камень, другой и очутился в лесу.
Задохнулся от счастья и свободы. И побежал...
Усталость заставила овчара поискать ночлега. Архыз побродил в темноте
вокруг избранного места, убедился в безопасности и тогда забрался под кизил,
свернулся клубком и уснул.
Первое чувство, которое он испытал, проснувшись на заре, был голод.
Приученный к регулярному кормлению, организм требовал пищи. Архыз потянулся,
глубоко вдохнул свежего и чистого воздуха и прежде всего отыскал тропу, где
следы лошадей. Свою дорогу. А затем уж отвалил влево и начал поиск
съестного.
Он разжился тетеревиным гнездом. Сама тетерка удачно избежала его
зубов, выпала из гнезда и улетела. Остались яйца, полдюжины
светло-желтеньких яиц.
Больше, сколько Архыз ни рыскал, поживы не нашлось.
А скоро очень слабый, едва заметный запах напомнил о Лобике и еще о
чем-то домашнем.
Сбежав с высоты, Архыз пошел на этот запах, отыскивая его среди
усилившихся испарений. Душно и сильно пахли цветы, целые колонии ландышей
мешали ему, он кружил, кружил по лесу, пока не увидел белые ленточки
разодранной человеческой одежды. Шаловливый ветер развесил их по колючим
веткам калины.
За калиной, на каменном взлобке, он отыскал еще более удивительные
вещи: разорванный рюкзак, пустую флягу и тяжелые стеклянные банки,
запотевшие от ночного холода. Банки чуть-чуть попахивали мясом. И Лобиком,
но каким-то непривычным Лобиком.
Банка, которую Архыз облюбовал, не поддавалась ни лапам, ни зубам.
Крепко закатанная, она несомненно хранила в себе съестное Архыз изучил ее со
всех сторон, покатал по земле и заскучал. Полежал в грустном расположении
духа, потом снова стал катать находку туда-сюда, пока судьба не сжалилась
над ним. Когда Архыз в сотый раз толкнул банку носом, она чуть подскочила
над плоским камнем, покрытым мхом, и упала с этого камня на другой.
Овчар еще не видел, как она распалась надвое, но каким же прекрасным
запахом повеяло на голодную собаку! Еще секунда - и Архыз быстро, но без
жадности, остерегаясь острых краев побитого стекла, стал хватать чуть
обжаренное и залитое жиром мясо.
Чудо-завтрак! В банке, пожалуй, находилось не меньше восьмисот граммов
превосходного мяса. Архыз старательно вылизал все до капельки и отяжелел.
Но побежал дальше.
Огибая травянистый холм с несколькими сосенками на каменном склоне,
Архыз внезапно затормозил и по природной осторожности юркнул за куст рододы.
Впереди, в том же направлении, шагал человек с палкой в руке. Сутулая спина
его, оседланная рюкзаком, серый от старости плащ с подоткнутыми за ремень
полами, чтобы не мешали идти, - все это показалось Архызу знакомым, но ветер
дул от овчара, а без запаха он не мог вспомнить, кто это такой.
Небольшой маневр, сделанный с ловкостью волка, вынес Архыза вперед. Он
свернул в березняк, обогнал путника, и когда на него накинуло запах, то,
умей Архыз улыбаться, непременно улыбнулся бы во всю клыкастую пасть.
Шевельнув хвостом, Архыз вышел из-за кустов и остановился. Сразу замер
на месте и человек, правая рука его потянулась к топору.
- Фу, черт! - пробормотал он, явно посчитав Архыза за волка. И
обернулся - нет ли еще одного сзади.
Архыз лениво помахал хвостом. Жест, означающий дружелюбие и приглашение
к знакомству.
- Дак это ты, Архыз! Ну, напугал... - Александр Сергеевич взмахнул
руками. - Как же так... Раз ты появился, само собой, и твой хозяин должон
находиться поблизости. Или ты один?
Овчар дал себя погладить, грубая ладонь Сергеича не была неприятна,
однако он вывернулся и озабоченно побежал вперед. Смотритель приюта отстал.
- Эй, кобелина, ты меня загонишь, убавь рысцу, вместе пойдем...
Но Архыз только оглянулся. И тогда Александр Сергеевич сбавил шаг.
Значит, Молчанов на Тыбге.
В тот долгий и ясный день ни собака, ни путник до балагана не успели
дойти.
Архыз при переходе через речку потерял след, долго выбирался из ущелья;
лишь к вечеру вновь отыскал тропу, а тут упала росистая ночь; он
основательно вымок и, как мы уже знаем, явился в лагерь ловцов только
глубокой ночью.
Саша лишь в первое мгновение обрадовался своему овчару. Но уж через
минуту посерьезнел. Мать не могла отпустить его нарочно. Самовольная
отлучка?
Он оглядел ошейник. Цел и невредим. Без лишних слов завел Архыза в
узенькие сенцы, где лежали седла, привязал его, поставил перед обиженной
мордой овчара консервную банку с остатками супа и пошел досыпать.
Не тот, конечно, прием, на какой рассчитывал благородный овчар. Он всей
душой, а его сразу на поводок. Ах, люди, люди...
Все на Тыбге успокоилось. Только Саша не сразу заснул. Думал: а не
случилось ли что с матерью, если она отпустила овчара? Может быть, таким
способом давала знать, чтобы вернулся?

Недоумение разрешилось утром.
Когда тебе за полета лет, по горам не больно разбежишься. Александр
Сергеевич к вечеру устал, спустился с лугов пониже, где пихтарник, и ночь
провел под лесной крышей у маленького костра.
Утром, ополоснув лицо холодной водой из родничка, он попил чаю, закусил
хлебом-маслом и, дивясь только что взошедшему солнцу, ясности, зелени,
искристым росам на лугу, ощущая силенку и приподнятость духа, пошел дальше,
надеясь сегодня-то встретить Сашу и передать ему важное сообщение.
Охотники как раз вернулись от ловушки с пустыми руками и сидели около
балагана, когда снизу, из березняка, показалась фигура человека.
Все встали, пошли навстречу.
- Это же форменное убивство - на такой косогор забираться, - сказал
вместо приветствия Александр Сергеевич. - А вы, хлопцы, нет чтобы пособить
старику, лошадку, само собой, подать на ту сторону, расселись и сидите, как
петухи на насесте... Ну, здорово, что ли, охотнички! И ты, Саша, в их
компанию затесался?
Он сунул всем по очереди руку, похлопал Сашу по спине и, нарочно охнув,
сел на лавку. Перед ним тотчас появился горячий чай, мясо, хлеб.
- Да я ж сытый. Во-он за тем бугорчиком поспал и, само собой,
позавтракал.
Но за чай все же взялся. Чай - он не вредный.
Выпил кружку, послушал рассказы ловцов, огляделся.
- А кобель твой где? - спросил у Саши с плохо скрытым беспокойством.
- Он у него пятнадцать суток схлопотал, - засмеялись хлопцы. - За
самоволку, значит.
- Вы не знаете, что дома у нас?
Саша спросил на всякий случай. Где Сергеичу знать, он же на Эштене.
- Дома-то? Дак все в порядке. Когда я туда спустился, дай бог память?
Третьего дня. Ну, само собой, Елене Кузьминичне визит нанес, чаи погоняли, а
потом дождался милиции и опять же наверх подался.
- Милиции? - повторил Саша.
Мог ли смотритель приюта оставаться безучастным после того, как словил
Хобика? Рана у оленя свежая, пулевая. Стрелян близко, где-нибудь на
Скалистом. Уж если сюда браконьер забрался, то, видно, отчаянная головушка.
Такой и в балаганы явится. А там туристы вот-вот придут. Черный человек
вокруг бродит. Сегодня ему олень попался, завтра - кто другой на мушке
окажется.
Александр Сергеевич добрался до кордона, и менее чем через полчаса
уголовному розыску стало ясно, что смотритель напал на след преступника,
которого ищут вот уже несколько недель.
Александра Сергеевича попросили обождать в поселке, пока приедет наряд
милиции. Вот тогда он и зашел к Молчановым на чаек, то есть до приезда Тани
с приятелем и до бегства Архыза.
Вскоре понаехали из города вооруженные люди. Снова выспросили насчет
оленя и, как сказал Сергеич, "шибко посумневались, как это я голой рукой
оленя добыл". Доказал он, в общем, - ведь зоолог тоже кое-что знал про
меченого Хобика и подтвердил: да, бегает такой в горах, Молчанов даже кормил
его с рук. И про пещеру рассказал, где находится; по-видимому, большая
пещера со многими входами-выходами, раз олени пользуются ею.
- Ну и все. - Александр Сергеевич стал сворачивать самокрутку. - Только
вот насчет приказа я под конец оставил, потому как, скажи вам об этом
сначала, вы заторопитесь и слушать старика всякая охота пропадет.
Сергеич снял шапку, вынул из подкладки конверт и передал старшому. Тот
прочел про себя, отдал Саше. От Саши - к остальным двум.
- Понятно, - сказал старшой. - Значит, так: сейчас собираемся, на
вечерней заре сходим к ловушке, если что будет - возьмем, закроем ее от
греха, а завтра чем свет в путь-дорогу.
- А если я вперед пойду, с собакой? - спросил Саша.
- Не велено, - быстро сказал смотритель приюта. - Не велено тебя одного
пущать - и точка.
Больше не заводили о том разговора. Любому человеку встреча с беглым
преступником удовольствия не принесет, а уж Молчанову такая встреча просто
ни к чему.
Саша спросил:
- Где та пещера, в которой Хобик?
- Да рядом же... Никто не знал. Если взять левей от тропы на юг, там
стенка, ну, она, само собой, дальше поспокойней делается, версты не будет,
тут и смотри плоский камень, а над ним кусты.
- Хобик ночевал в пещере?
- Убей меня, Александр, но они пришли с другого конца! Я бы след
увидел. А то - чисто. И вдруг из темноты прямо на меня. Видать, скрывались
от охотника, залезли в лаз. А вышли с другого конца. Ты уж займись, походи в
том лабиринте.
Он посмотрел на часы и стал собираться.
- Кто знает, цела ли тропа на Прохладный? - спросил всех сразу,
упреждая лишние расспросы.
Выяснилось, что осенью еще была, даже мостики сохранились, но
посоветовали осторожней с мостиками, давно их никто не поправлял.
- Вы там долго пробудете? - Саше очень не хотелось расставаться с
Сергеичем.
- Как начальство мое прикажет. Если нового человека пришлют, само
собой, сразу вернусь на Эштенский приют. Ты заглядывай, Саша. И того...
веселей смотри.
Сергеич засунул топор за пояс, набросил рюкзак, всем руку подал, Архызу
ласковое слово сказал и пошел от балагана на пригорок, потом вниз, к урочищу
Джемарука, и скрылся там в зазеленевшем березняке.
У ловцов начались сборы.
Шесть клеток с турами разделили попарно, примерили к вьюкам. Уложили
вещички. Вышло не только на всех лошадей, но и каждому добрый тючок.
На вечерней заре туры не показывались. Хлопцы не грустили, напротив,
облегченно вздохнули. Ладно, и шести довольно.
Ловцы поднялись еще по серому рассвету, чуть только звезды на востоке
затухать начали. Привели коней, стали ладить вьюки. Наскоро поели, закрыли
балаган и потянулись по тропе. Архыз шел на поводке. Ни побегать, ни
поискать своих.
И никто из лесников даже думать не мог, что все они под контролем, что
один человек внимательно следит за группой ловцов.
Он устроился еще с вечера на скалистой высотке километрах в двух от
балагана и все видел: как ушел Александр Сергеевич, как ходили к ловушке и
как, наконец, покинули обжитое место. Довольная улыбка появилась на
исхудавшем лице Козинского.
Когда лесники и лошади скрылись за травяными холмами Абаго, он
направился к балагану, полежал немного на покинутых нарах, приготовил дров,
а потом налегке пошел к ловушке. Настроил ее и вернулся.
Теперь сюда люди не скоро заявятся. Стрелять он не будет. Ловушка
доставит ему пищу. Все отлично.

Глава десятая

ДОЛИНА РЕЧНОГО КРЕСТА

Из куцего подростка к началу лета Лобик превратился в порядочного
медведя. Но выглядел несколько худоватым. Это и понятно: какая такая пища
зимой и весной. Ни ягод, ни орехов, так, корешки, личинки, трава да изредка
мелкая пожива вроде браконьерского рюкзака или хлебных сухарей. Бока у него
запали. Охотиться за более слабыми животными он не умел и не мог. В этом
было повинно его воспитание.
Примерно к тому же времени окончательно определились границы его
владений. Лобик не раз обходил склоны гор между двумя речками и нигде не
встретил следов другого медведя. А чтобы ни у кого не оставалось сомнения,
чьи здесь угодья, он много раз, испытывая при этом скорее потребность
почесать живот, чем сделать отметину, все же вытягивался во весь рост около
какого-нибудь заметного граба или бука, даже на цыпочки становился, и, пока
чесал брюхо, цепкими когтями своими делал глубокие царапины на коре - по
четыре, пять шрамов с каждой стороны дерева. Они приходились на уровне
среднего человеческого роста. Отходя в сторону, Лобик не без уважения к себе
оглядывал эти царапины.
Так он предупреждал пришельцев, что здесь не бесхозные леса, а его,
Лобика, охотничьи угодья.
Правда, медвежьи отметины мало кому попадались на глаза, но однажды их
увидел зоолог Котенко и сделал приятную для себя запись; до сих пор в этих
местах медведь не встречался. С новосельем вас, Топтыгин!
Когда у Скалистого люди прочесывали леса в надежде отыскать Козинского,
Лобик забеспокоился. Он ощущал не страх, а неудобство, какое бывает, если
попадешь после привычного одиночества в большое общежитие. Раздосадованный
вторжением, Лобик долго колесил с увала на увал и в конце концов снова
заявился на то памятное место, где попробовал вкусное мясо и ужасную
жидкость.
Тут были новости: разбитая банка и отчетливый запах Архыза.
Лобик изучил осколки, покатал уцелевшие банки, но так и не догадался их
открыть. Пробовал лапой, пробовал на зуб. Твердо и скользко. Неудачно. Можно
бы и бросить бесполезное занятие, но уходить ему тоже не хотелось. Он провел
среди банок ночь и еще почти день - тот самый день, когда с пастбища Абаго
пошел вниз караван лошадей с турами.
Стояли последние дни июня, золотое время самых долгих дней и очень
коротких ночей. На лугах трава вымахала выше колен, и от ярких цветов рябило
в глазах.
Когда вьючные лошади лесников миновали луга и начали спуск через лес на
границе заповедника, Саша сжалился над Архызом и спустил его. Здесь уже не
запретная зона.
Овчар еще некоторое время шел сзади, как бы привыкнув к неволе, но,
когда Саша сказал: "Порезвись", ожил, обогнал караван и умчался в лес.
Бестолковая беготня ему быстро надоела; он вспомнил, что где-то
поблизости недавно отыскал лакомую банку. Архыз постоял, ориентируясь, потом
сделал круг и вскоре почуял не запах банок, а запах Лобика. Тогда он пошел
прямо на этот запах.
Лобик мирно дремал, когда овчар подкрался против ветра и прыгнул через
него. Как ни внезапна была дружеская атака, Лобик все же успел огрызнуться и
клацнуть зубами вслед Архызу. Он вскочил, и минуту или две они гонялись друг
за другом, одинаково обрадованные встречей. Затем Архыз остановился перед
банкой, Лобик заворчал: мое... Архыз покатил банку, подталкивая ее носом.
Лобик с интересом следил, что будет дальше. Не желая оставаться в роли
наблюдателя, он тоже поддал лапой другую банку, она покатилась немного, и
тут у Архыза произошло то самое, что и в первый раз. Банка разбилась. Запах
мяса просто свел медведя с ума. Он бросился к лакомой поживе, но Архыз
заворчал куда более грозно, чем когда-то у детского корыта, и Лобик
благоразумно отступил.
Наконец и ему повезло. Обеими лапами он поднял другую банку, встал на
дыбы и выпустил ее. Раздался глухой стук, запахло мясом. Лобик повел желтыми
глазами на Архыза, но тот лишь коротко оглянулся и от своей банки не отошел.
Теперь, значит, кто скорей...
На мшистых камнях лежали еще две банки. Лобик подошел к ним уже со
знанием дела. Поднял, даже подшвырнул, зазвенели осколки. Подбежал Архыз.
Почти сытый медведь спокойно уступил ему место, а сам повторил операцию с
последней банкой и принялся за нее.
Покончив с едой, подобревшие, ленивые, они легли так близко, что могли
достать друг друга носами, подремали самую малость, потом овчар поднялся и
пошел. Лобик за ним. Когда Архыз побежал, вспомнив, как далеко ушли теперь
лошади, медведь не отстал.
Ловцы туров сделали привал, чтобы дать коням передышку. Сняли клетки,
нарвали турам травы. Кони с отпущенными подпругами разошлись по поляне.
Архыз выскочил из кустов, отряхнулся и лег рядом с Сашей. Лошади только
глаза скосили на овчара. Уже привыкли. Но в следующее мгновение они
захрапели и шарахнулись в сторону. И туры перестали жевать, беспокойно
забили копытцами по тесным клеткам.
Старшой снял винтовку.
- Никак, медведь близко, - сказал он и встал, но Саша уже догадался,
кого мог привести за собой Архыз.
- Положи ружье, - тихо произнес он. - Если и медведь, то мой.
- Какой еще твой?
- Потом, потом, ребята. Я сейчас...
Он взял Архыза за ошейник и вошел в кусты. Ну конечно! Отступая задом,
перед ним возник Лобик. Он с интересом следил за Сашей. Ушки его торчали
упруго и стойко, вырез отчетливо просвечивал.
Саша прошел в пяти шагах от него, словно и не заметил. А потом сел, не
отпуская Архыза. И тогда Лобик, успокоенный позой Саши, отсутствием ружья,
видом своего друга-овчара, сделал шаг, другой, подошел совсем близко. Черные
ноздри его тревожно трепетали. Но стоило Саше протянуть руку, как он
отскочил.
- Держи! - К морде Лобика полетела конфета.
Он нашел ее в траве и стал жевать вместе с бумажкой. Облизнувшись,
потянулся еще. Саша держал вторую "Коровку" в протянутой ладони до тех пор,
пока Лобик не осмелился взять ее прямо с руки. Медведь скусил половину,
зачавкал, довольный, а когда брал вторую половинку, почувствовал на своей
шее ладонь человека. Но не отпрянул, а лег на живот, мордой к Саше, и стал
слушать, что он такое говорит.
Вот так их и увидел старший лесник, выглянув из-за кустов: овчара,
медведя, Сашу с рукой на медвежьей шее. Рот у лесника раскрылся от
удивления.
Наверное, он все-таки неудачно шевельнулся в кустах; Лобик живо скосил
в сторону желтые глаза, поднялся, боком ушел в сторону.
- Иди и ты. Погуляйте. - Саша похлопал Архыза по спине.
- Колдун ты, что ли? - спросил лесник у Саши, оглядывая его с каким-то
смешанным чувством удивления и почтительности.
- Просто к дикарям надо подходить без камня за пазухой, - смеясь сказал
Саша. - Они понимают не хуже нас. И помнят добро. Никакого колдовства.
Он мог бы рассказать своим спутникам немало интересного на этот счет,
даже поучительного, о чем сам узнавал от зоолога Котенко. Разве вся прошлая
история человечества не свидетельствует о дружбе людей с животными?
Собака, вероятно, первое дикое животное, прирученное, а потом
измененное человеком. О собаке Брем пишет, что ей "недостает только дара
слова, чтобы быть человеком. Ни об одном животном не существует столько
рассказов, доказывающих ее понятливость, память, рассудительность, дар
воображения и даже чисто нравственные качества, каковы верность, нежность,
благодарность, бдительность, любовь к своему господину, терпеливое отношение
к его детям и яростная ненависть к его врагам".
Когда человек был слаб, а окружающий мир враждебен ему, собака со своим
острым чутьем, ловкостью и силой сохранила тысячи жизней, спасла от голода
целые племена и проявила бесконечную жертвенность, охраняя людей от
хищников.
Да только ли собака!
Приручив лошадь, люди сумели быстрей расселиться по всему лику Земли и
познать материки в десятки раз скорее, чем если бы пользовались только
своими слабыми ногами; приручив верблюда, они проникли в пустыни и отыскали
благодатные оазисы среди песков; осел и лама помогли человеку узнать, что
такое горы, а покорив перевалы, проникнуть в еще не изведанные края. До сих
пор северные олени обеспечивают жизнь племен и народов у Полярного круга, а
прирученный слон выполняет самую тяжелую работу на юге азиатского материка.
Оседлая жизнь человечества - этот непременный фундамент всякой
развивающейся культуры - стала возможной лишь после приручения коз, буйвола,
потомков дикого кабана и опять же лошадей, позволивших перейти к обширному
земледелию.
Взаимная выгода, а нередко и жестокая властность человека
способствовали приручению животных. Никого не удивляла эта многовековая
дружба разумных существ с их менее развитыми собратьями. И только когда
человек, осилив многие явления природы и одолев таинственные законы бытия,
шагнул далеко вперед по пути цивилизации, вдруг расширилась пропасть между
людьми и дикими животными. Весь мир животных в представлении наиболее
воинственной части человечества сделался либо объектом отвлеченного
изучения, либо предметом совершенно уж нелепой в наш век страсти - охоты.
Всякое сближение человека с диким зверем постепенно становилось
явлением редким, из ряда вон выходящим, и если проявлялось как-нибудь, то
удивленным разговорам и сложным догадкам не было конца.
Именно такое удивление проявил и лесник, подсмотрев необычную сцену:
Сашу рядом со смирным медведем и еще более ручным полуволком Архызом.
А Саша еще сказал:
- Подожди, вот встретим как-нибудь третьего нашего воспитанника,
олененка, и ты увидишь почти невозможное - как играют и дружат собака, олень
и медведь и как все они видят в человеке своего друга...
- И защитника, - вставил Лысенко.
Саша Молчанов посмотрел на него с признательностью.

Погода опять внезапно и резко изменилась.
Как это часто случается, над горами столкнулись два атмосферных фронта
- теплый и влажный со стороны Черного моря и сухой холодный, пришедший с
севера.
На этот раз циклон принес особенно неприятные сюрпризы.
Саша Молчанов пробыл дома всего одни сутки, и вдруг приехал Котенко.
Большой, шумный и озабоченный, зоолог ввалился в дом. Елена Кузьминична
захлопотала, но он тут же прервал ее гостеприимные хлопоты.
- Мы сейчас уходим, дорогая Елена Кузьминична, - заявил он. - Серьезное
дело.
- Господи, да куда же вы так сразу? Вон и дождик вроде собирается.
- Потому и спешим, что дождик. Синоптики предсказали ливни. А это для
зверя опасно. Есть в заповеднике такие места, в которых... - Он осекся,
чтобы не наговорить лишнее и не испугать Елену Кузьминичну.
- Только я уж вас прошу, Ростислав Андреевич, будьте осторожны. Саша
иной раз голову теряет.
- Все будет отлично. Не беспокойтесь.
- Как с Архызом? - спросил Саша.
Котенко несколько секунд размышлял. Наверное, вспомнил Хобика и
медведя, а может быть, и Козинского, которого так и не нашли до сих пор.
Сказал решительно:
- Возьмем.
Прошли полчаса, которые понадобились для скорого обеда, и вот уже Архыз
в кузове, жмется к Саше, а "газик" мчит их к горам, укутанным в серые,
безрадостные облака.
По дороге Котенко рассказал, что, по сведениям студентов, работающих за
Скалистым, очень много оленей и зубров сбилось над долиной Речного Креста. В
случае ненастья стада непременно пойдут в долину, которая после дождей
частично затапливается разлившимися реками.
- Нам нужно помочь оленям и зубрам избежать ловушки. Однажды уже
было... Мы потеряли более сотни животных, которые оказались на пятачке среди
воды и погибли. Холод и снег наверху заставят их искать укрытие в лесах
вдоль рек. Там есть прекрасные места. Но есть и очень опасные узкие
распадки, ущелья. Мы отыщем животных и укажем им путь в безопасный лес.
- Так они и послушаются, - усмехнулся Саша.
- Наше дело - перекрыть тропы к опасным местам. Послушаются они или
нет, увидим.
Когда приехали к началу тропы, Саша отстегнул поводок, но Архыз не
проявил прыти, не обрадовался. Только отошел, потоптался вяло и скучно.
Верная примета плохой погоды на будущее.
Взвалив рюкзаки, зоолог и лесник пошли по сухой еще тропе, рассчитывая
подняться повыше и там отыскать одну из дорог, по которой проходят олени на
высоты вокруг долины Речного Креста.
Пошел редкий дождь. Пришлось натянуть капюшоны.
Архыз забежал вперед, принюхался, посмотрел на хозяина.
- Видно, друзей почуял, - сказал Саша.
- На здоровье. Только бы не убежал далеко.
Архыз вынырнул из кустов раз, другой и надолго исчез в лесу.
Они шли час или полтора, забираясь все выше.
Сделалось совсем пасмурно. Дождь моросил, но редкие капли его крупнели.
И вдруг пошел снег. Тяжелый, мокрый, очень неприятный снег.
- Начинается, - буркнул Котенко. - Наверху снег, внизу дождь.
Прелестная погодка. Слушай, а туристы не пошли еще через перевал, ты не
знаешь?
- Только собираются, - сказал Саша и вспомнил сдержанный рассказ матери
о Тане. Да, Таня... Видно, скоро она пойдет через перевал. Встретится ли?
- Все. Ночуем здесь.
Костер загорелся под пихтой. Натянули полог. От плащей пошел пар. Под
пологом уютно и тепло.
На лес валился снег. Много снега. И это в июне!
Лес уснул, деревья стояли скучные, расслабленно опустив ветки. На них
скапливалась тяжелая белизна. Снег шуршал, сваливаясь. Все вокруг побелело,
снег шел тяжелый, мокрый, он уже не успевал таять. Зима покрыла кусты,
листву, траву на полянах. Это сочетание зеленого и белого в природе,
июньский снегопад, заполнивший воздух и притащивший в лето запахи зимы,
воспринимался поначалу просто как неуместная шутка циклона, но холод-то был
всамделишный, изо рта шел пар, и шутка получалась сердитой, даже опасной.
- Не было печали, - тихо пробормотал Котенко, и Саша увидел, как он
поднес фонарик к часам на руке.
- Сколько?
- Без пяти четыре. Ты чего не спишь?
- Выспался.
- Скоро светать начнет. Сразу пойдем, как тропу увидим. Неизвестно,
сколько он будет идти. Архыза так и нет?
- Найдется. Наверное, со своими приятелями ночует.
Зоолог вылез из мешка, развел туда-сюда руками, размялся. Костер
разгорелся, навес прогнулся от тяжести снега, отпотел. Котенко стряхнул
снег, повесил котелок с чаем.
Они не стали бриться, наскоро поели и пошли краем леса, не выходя на
луга, где снега было больше. Тропу определяли только по деревьям. Ноги
скользили. Лес неузнаваемо изменился. Как в заколдованном царстве, где не
осталось ничего живого.
Немного потеплело, подул ветерок и неожиданно пригнал в горы грозовую
тучу. В чреве низких и черных облаков погрохотало нестрашно, и вдруг полил
такой дождь, что пришлось срочно искать убежище.
- Ну вот, - пробурчал Котенко, - все эти ручейки покатятся вниз,
сольются в новые ручьи, достигнут рек. А там... Надо идти, Саша. Иначе мы
опоздаем, паводок в долинах начнется завтра.
Дождь сделался ровным, тихим, но не переставал. Застегнув капюшоны, они
пошли по расползающейся глине вниз - вверх, с увала на увал, молчаливые,
занятые только одной мыслью: поточнее выйти к долине.
Дважды видели оленей. Мокрые, растерянные, какие-то вялые, они шли
впереди людей и, только заметив их, обретали привычную скорость.

- Сергеев Гай, - сказал Котенко, указывая на пологую гору в живописном
березняке среди лугов. - Пришли. Долина под нами.
В дождливом отдалении мелькнула полоска блестящей воды. Река. С обеих
сторон в нее впадали еще две реки, образуя ясно видимый сверху, блестящий,
почти правильной формы крест.
Котенко сел на большой камень прямо под дождем, достал брезент и,
показав Саше место рядом с собой, укрыл его и себя пологом. Вынул из
планшетки карту, положил на колени.
- Давай разберемся. Вот место слияния рек. Тут, справа от Креста,
переправа. А вот самые опасные места. Их два, особо гиблых. К первому
выходит и одно и второе ущелье. В прошлый раз, лет пять тому назад, здесь
была катастрофа. Когда вода стала заливать треугольник между протоками,
зубры не пошли на гору через лес, а бросились почему-то в ущелье. А оттуда
навстречу им сель*. Ну и... Наша задача не допустить зверя ни в одно, ни в
другое ущелье. Устья их почти рядом. И придется тебе, как говорится, стоять
там всерьез и упрямо. Я боюсь, что сель и на этот раз возникнет. Такая вода!
А вот другое место - остров, и на него идет с Гая узкий перешеек. Сюда
кидаются в первую очередь зубры с малолетками. Знают, что здесь пастбища в
лесу, но не знают, что остров непременно будет затоплен. Он на стрежне реки,
вот в чем беда.
______________
* Сель - кратковременные бурные грязекаменные горные потоки.

- Вы сюда пойдете? - спросил Саша, догадавшись, что это место опаснее
первого: человеку с острова податься некуда, перемычку вода разрушает.
- Угадал. Мой пост как старшего в звании. Да ты не беспокойся, я
отлично знаю меру опасности и границы своих возможностей. Тебя же прошу не
увлекаться. Услышишь грохот селя, немедленно наверх - вот на тот мыс с двумя
соснами. Он недоступен.
Сзади что-то прошуршало, они вздрогнули и обернулись, сбросив брезент.
Вывалив язык, перед ними стоял Архыз.
- Так, - сказал Саша, - а где твои приятели?
Словно поняв вопрос, Архыз оглянулся назад.
- Понятно, - засмеялся зоолог. - В кустах. Привел, но они не решаются
при чужом выйти к тебе, Саша.
Он поднял к глазам бинокль, осмотрел склон горы, на которой сидели. В
сером от дождя пространстве мелькали неясные тени. Шли звери. Все они
спускались в долину с холодных, неуютных сейчас высот.
- Пора, Саша, - сказал Котенко. - Они идут, идут! Да, вот еще, -
добавил он, прежде чем они расстались. - Договоримся: сидим ночь и завтра
день. К вечеру, ровно в семь, если все благополучно, даешь выстрел. Я тоже.
Если плохо - три выстрела. Тогда - на помощь. Сходимся у самого Креста, на
взгорье.
Он вскинул руку и пошел к своему посту.
Саша добрался до устья первого ущелья минут через сорок. Перешел ручей,
уже взмутившийся, полный, и под дикой грушей увидел сразу семь зубров.
Невольно оглянулся, поискал глазами Архыза. Овчара опять не было. Зубры
подпустили человека метров на двести, вдруг сорвались и беззвучно исчезли в
лесу.
Саша устроился под кустом орешника между камней, накрылся пологом,
угрелся и почти тотчас же уснул.
Проснулся он среди ночи.
В темноте он увидел блестящий, пенный ручей. О, как прибавилось воды!
Уже не перейти. Шагнув в сторону, Саша попробовал разглядеть за камнями
перемычки другой ручей. К изумлению его, ручей не вышел из берегов.
Наоборот, сделался совсем тихоньким, незаметным.
Грозное предзнаменование! Это значит, что где-то выше случился оползень
или завал. Он запрудил ущелье, и теперь за нестойкой плотиной из глины и
камня копится несметное количество воды.
Саша повернул назад, к своему посту. Архыз лениво поднялся с дорожки,
прогнул спину и зевнул. Похоже, он спал рядом, но Саша только сейчас
разглядел его в темноте. Уверенный, что его друзья тоже где-то рядом, Саша
всматривался в редкие кусты по сторонам. Олененка выдали его блестящие
глаза. Он стоял и ждал человека. Саша подошел. Хобик не отвернулся, не
скакнул, а потянулся теплой мордочкой к руке лесника.
- Здравствуй. - Саша погладил его, почесал за ушами. - Ну и растешь ты,
братец! Экий вымахал за месяц! И рога... А это что?
На ноге Хобика он увидел повязку. С интересом осмотрел ее, тронул ногу.
Олененок дернулся: больно. Именно об этой истории рассказывал Сергеич.
Козинский, мерзавец... Опять его следы.
Медвежонка он так и не заметил.
В бинокль Саша увидел десятка три оленух с молодняком. Прошла стайка
косуль, ноздри их беспокойно вздрагивали. В темном грушняке неясно чернели
зубры.
Саша на скорую руку поел, покормил Архыза. Оленя рядом не оказалось:
ушел пастись. Поразмыслив, лесник стал собирать сушняк и таскать его к устью
притихшего ручья. Только большой костер способен перерезать доступ в это
опасное место. Часов в десять он поджег свой завал. Густой дым потянулся по
ущелью. Теперь звери сюда не пойдут, побоятся.
Но как изгнать их из леса, как показать им единственную дорогу на узкий
гребень, откуда можно подняться на гору? И как оставить без надзора второе,
уже гремящее ущелье? Костер тут не поможет, площадь входа слишком велика.
Привязать Архыза? Но он надеялся, что овчар будет с ним, когда придется
гнать животных из лесной ловушки, площадь которой не меньше десятка
гектаров. Если бы нашелся Лобик!
Все-таки Саша решился идти в лес один. Привязал Архыза к тонкой березе
на высотке перед ущельем и, наказав сидеть смирно, пошел, чтобы появлением
своим спугнуть зверей, заставить их уже теперь выйти на дорогу отсюда.
Не один он пугал беспокойные стада и семейства. Река выполняла ту же
роль еще активнее. Она переполнилась, стала страшной, ревела басовито, несла
в коричневых пенных водах куски дерна, вырванные деревья, катила камни. Уже
заплескивала метровой высоты берег на изгибе, сердито отрывала от него пласт
за пластом, низкие протоки в лесу залило водой. Олени, косули, барсуки
отступали, кучились в центре обреченного места, метались. Некоторые
выскакивали к ближнему ущелью, но дым пугал и отгонял их. Бежали к другому
ущелью, но там, отчетливо видный на камнях, топтался и нервно зевал
черно-белый волк.
Смятение нарастало. Только зубры все еще спокойно стояли в чернолесье,
замкнув в кольцо с десяток зубрят.
Саша на виду у зверей быстро ходил от реки к ущельям, олени шарахались
от него, и он первый раз в жизни радовался, что они бегут и подходят все
ближе к спасительному выходу. Но когда река вдруг валом накатилась на лес и
по ногам зубров ударила первая волна, сильная паника охватила зверей,
ускорила перебежку. Они носились взад-вперед, уже не обращая никакого
внимания на человека с ружьем.
Ущелье ревело, поток катился оттуда навстречу реке и, сшибаясь, рождал
новый вал, в котором вертелись деревья, корни, бились камни. Этот вал
накатывался на лес. Вдруг завыл Архыз. Он тоже испугался близкой воды,
ременного поводка, обреченности. Олени шарахнулись к костру, сбились на
открытом месте.
- Хо-бик! - закричал Саша, увидев олененка, охваченного паникой, как и
все его сородичи. - Хо-бик!
Олененок, высоко подымая ноги и расплескивая воду, бросился к леснику.
Он искал у него спасения. Саша обхватил его за тонкую, вздрагивающую шею и
пошел в обнимку мимо оленей и косуль туда, где выход, каменный порог, на
который звери не обращали внимания.
- Прыгай, прыгай же! - кричал он.
Тот артачился, противился насилию, не понимал, что хочет от него
человек. Тогда Саша вскочил на камни сам. Хобик тотчас же догнал его и,
раздувая ноздри, на виду у паникующего стада пошел по узкому карнизу к горе.
Сильный рогач, увидев оленя высоко над лесом, гигантским прыжком взлетел на
спасительную дорогу, едва не сбил лесника, и пошел, пошел! За ним, толкаясь
боками, бросились остальные. Саша едва успевал считать их: семь...
двадцать... тридцать два... сорок четыре... Прошмыгнули, не удостоив его ни
малейшим вниманием, десятка два косуль, убежали лисы с семейством. Тяжело
подтягиваясь на камнях, полезли барсуки... Саша стоял на краю бровки и
счастливо улыбался.
Теперь, когда дорога была освоена, он мог отпустить Архыза и уже вместе
с ним спугнуть упрямо скрывающихся в лесу зубров. Вода там неотвратимо
подымалась. Как раз в это время тяжкий грохот донесся из ущелья, где дымили
костры. Прорвалась и надвигалась сель. Решали секунды.
Переменив план и зная, что до Архыза вода не достанет, Саша в одиночку
побежал, хлюпая сапогами, к густому грушняку, где скрывались зубры.
Они всё не решались выйти оттуда. Человек для зубров казался страшнее
воды. Лесник, раздраженный их упорством, приготовил карабин. Выстрелы
спугнут! Но грохот селя все-таки пересилил страх перед человеком. Как танки,
вымахали зубры из леса и, сохраняя клин, позади которого мчались зубрицы и
молодняк, направились прямо на Молчанова. Теперь он скинул ружье, чтобы
защитить себя. Крупный гривастый зубр, почти черный от старости, бросился на
Сашу. Увильнуть от тарана он не мог. Что-то лохматое быстро опередило
лесника, зубр чуть отклонился и нацелился злым желтым глазом на нового,
более близкого к нему противника. Гора мускулов с короткими рогами и мощной
грудью пронеслась рядом с Сашей. Но проворный Лобик увернулся, буквально
выкатился из-под тяжелого зверя, а Саша, избегнув вожака, попал все же между
бежавших зубриц, был смят и отброшен в сторону.
Нужно отдать должное Лобику: он появился очень вовремя.
Теперь уже не слышался вой Архыза. Все вокруг гремело, как на поле
битвы. Вал грязной воды и камней обрушился на лес, река вскипела, уровень ее
быстро подымался. Трещали, ломались ветки лещины, тополя и грушняка. Саша
брел к Архызу по колено в воде, опираясь на карабин, как на посох. Как же
обрадовался овчар! Как запрыгал на месте!
Саша отвязал его и сел, ощупывая себя. Кости, кажется, целы. Но все у
него болело, одежда промокла насквозь, чувствовал он себя неуютно, устал
смертельно.

Вода торжествующе плескалась в лесу, гудела между стволов. Какие-то
мелкие зверюшки карабкались на камни и деревья, из ущелий хлестали потоки,
воздух дрожал от грохота и рева, а на душе Молчанова, несмотря на страшную
картину стихий, на боль и усталость, было хорошо и даже немного
торжественно. Он сделал свое дело.
Часы у Саши разбились. Сколько сейчас? Кажется, начались сумерки. День
проскочил, словно одна минута. Мучительно болела спина, левую ногу тянуло,
покалывало плечо. В баню бы... Да, темнело. Вода в лесу все прибывала.
Что-то черное - пень или кусок дерна - двигалось по воде к нему. Саша поднял
бинокль. Милый, самоотверженный Лобик, бросившийся ему на помощь в самый
трудный момент!.. Откуда ты взялся?
Медведь вылез, по-собачьи отряхнулся, сбоку глянул на лесника с собакой
и как ни в чем не бывало стал расковыривать трухлявую колоду. Проголодался.
Саша с трудом поднялся, полный благодарности, проковылял к нему и
протянул полбуханки хлеба. Лобик не спеша подтянулся ближе, обнюхал подарок
и взял - не пастью, а лапами, приподнявшись на дыбы, как его учили
маленького. Он был ростом по плечо Саше. Не медвежонок - медведь.
Вспомнив наказ зоолога, Саша отошел от Лобика и выстрелил вверх.
Медведь вздрогнул, прижался к камням и медленно-медленно отступил подальше.
Котенко не ответил. Да разве услышишь выстрел в таком грохоте!
Надо идти искать зоолога.
Саша поднялся на небольшой увал, перебрался через ручей и пошел к
назначенному месту. Зоолога здесь не оказалось. Стало совсем темно. Если бы
Котенко находился близко, Саша увидел бы его костер. И у перемычки никого
нет. Собственно, и перемычка уже исчезла. И острова не видно. Над грязной
стремительной водой подымались дубы и пихты, их стволы, облепленные тиной,
травой, казались в темноте лохматыми и страшными, как привидения.
Саша забеспокоился. Еще выстрелил. Но грохот реки мгновенно впитал и
поглотил звук выстрела. Архыз смирно сидел рядом.
- Придется тебе... - Саша погладил густую шерсть на холке, подтолкнул:
- Плыви.
Архыз самоотверженно бросился в воду, пересек быстрый стрежень и поплыл
среди деревьев, на полтора метра погруженных в воду. Он прекрасно видел и
ночью. И он и Саша надеялись, что где-нибудь среди леса остался хоть клочок
сухой земли. Котенко должен быть там. В крайнем случае он отсиживается на
дереве.
На овчара набросило запах косуль. Лапами он нащупал раскисшее дно.
Стало еще мельче. Архыз уже не плыл, а шел по воде. Отмель.
- Э-ге-ге-ге! - раздался почти рядом хриплый голос Котенко. Наверное,
давно кричал. Сквозь густые ветки леса он только что заметил красное пятно
костра.
Сухой островок в три-четыре метра шириной уходил вдаль метров на
тридцать. Когда овчар выбрался на берег, от него шарахнулось целое стадо
косуль. Они сбились у самой воды. Высокая фигура выступила из темноты,
прошла сквозь стадо испуганно посвистывающих животных и приблизилась.
- Архыз?! - все еще не веря глазам, спросил Котенко. - Ну, здравствуй,
дружок, обрадовал ты меня. Жив-здоров? Что же мы с тобой делать будем, а?
Овчар отряхивался, косил волчьим глазом на близких косуль. В
прибившемся на острове стаде было четыре барсука, семейство енотов,
маленькие лисята. Тут же прыгали и дрожали десятка три зайцев. Котенко
хозяйским жестом обвел звериное стадо.
- Друзья по несчастью, понимаешь? Не успели убежать, как и я. Теперь
вся надежда на то, что вода больше не поднимется.
Архызу остров не понравился. Он проскулил что-то на своем языке и
выразительно посмотрел в сторону берега. Котенко крякнул. Уж очень холодна
водичка!
- Попробуем, - решительно сказал он.
На глаза ему попалась сухая лесина. Котенко срубил ее, связал веревкой
две жерди, укрепил на них остаток карабина, рюкзак, со вздохом сожаления
снял с себя куртку, стянул сапоги и тоже укрепил на плоту. Оглянулся на
дрожащих животных: глаза косуль тускло светились во тьме.
- Жаль мне вас, козочки. Но со мной вы не пойдете, это ясно. Или
наберетесь храбрости? Нет-нет, оставайтесь. Кажется, дело идет к лучшему.
Он пристегнул на всякий случай поводок к ошейнику овчара и, содрогаясь,
ступил в воду. Долго шел, толкая перед собой плотик. Овчар тем временем плыл
рядом, вытянув морду и прижав уши. На стремнине их подхватил поток и
наискось понес по течению. Котенко навалился грудью на плотик, стал
выгребать сильной рукой, направляясь к берегу. Он больше всего опасался
плывуна - деревьев, кустов, в которых можно запутаться. На счастье, река
оказалась чистой. Собаку и плотик снесло очень далеко. Но Саша заметил
смельчаков - он все время стоял на разрушенной косе и ждал Архыза с вестями.
В течение минуты сбросил он с себя одежду и бросился встречь человеку и
собаке. Втроем они быстро управились с упрямым потоком, их подбило в
затопленный лес уже на этом берегу. Пронесло!
- А-га! - еле выговорил Котенко. - О-си-ли-ли!.. - Он чуть двигал
посиневшими губами, подмигнул Саше и между тем быстро развязал поклажу на
плотике...
Когда обсохли, согрелись, когда Архыз уже сидел обочь костра, дожидаясь
каши, Котенко рассказал, что с ним приключилось.
- Опять же зубры, - добродушно улыбнулся он. - Я их и так, и этак,
забились в чащу, никак не идут. Пришлось стрелять. А выстрел их не столько
пугает, как сердит, раздражает. Бросились прямо на меня. Я на дуб, да
сорвался, расцарапался, схватился за карабин, а от него видишь что осталось.
Ни защищаться, ни тебя оповестить не могу. И все же согнал зверя, заставил
идти на перемычку, когда ее вода уже начала захлестывать. Распалил костер,
сгреб горящие ветки и с таким вот факелом - прямо к стаду. Ну, паника!
Кругом вода, сзади огонь... Помчались. А тут и олени, и косули. Правда, не
все, на островке часть осталась; пока я за ними бегал туда-сюда, воды
прибавилось, и на месте перемычки такой водоворот начался, что выйти и
вывести их уже не мог. Вот так. В общем, есть и на завтра работенка для нас
обоих. Придется построить плот и перевезти несчастных животных с острова
сюда.
- Как дед Мазай. - Саша улыбнулся.
- Вот именно. Ну, а что у тебя получилось? Удалось спугнуть зверя?
Саша коротко рассказал. Упомянул об олененке с перевязанной ногой, но
зоолог пропустил эту деталь мимо ушей. Его особенно удивил поступок Лобика.
- Вот тебе и дикий зверь! Он помог не инстинктивно, а сознательно.
Догадался, какой ты опасности подвергаешься, и бросился на помощь. Что это?
Не говорит ли подобный факт о разумной деятельности, о мышлении зверя? Ох,
как плохо мы еще изучили психику диких зверей, как много нужно выявить,
объяснить!.. И не в клетках зоосада, не в виварии, а на воле, в естественных
условиях.
Долго еще в центре заповедника, у Речного Креста, горел костер и
слышалась человеческая речь. А рядом грохотала река, и казалось, этому
разгулу стихий не будет конца.
Когда проснулись, Котенко первым делом пошел к воде посмотреть свои
отметки. Вернулся спокойный:
- Всего на четверть прибавилось. Паводок проходит. И наши косули на
острове в безопасности. Давай быстро погреемся чаем - и топаем.
- Куда?
- Ближе всего отсюда приют Сергеича. К нему и заявимся. Переведем дух,
отдохнем малость и потопаем. Хоть поспим под крышей, по-человечески.

Глава одиннадцатая

НА ТЫБГЕ

Через приют "Прохладный", куда явился Сергеич, прошла первая группа
туристов. Снежный буран накрыл их южнее, когда туристы уже вошли в пихтовый
лес, и поэтому все обошлось без происшествий. Они обсохли, выспались и
теперь сидели в тепле, пели песни и резались в домино.
Александр Сергеевич проспал начало снегопада, а когда проснулся и
увидел светопреставление, то первым делом разжег под навесом костры: вдруг
кто-нибудь заявится.
В самый разгар холодного циклона на приют наткнулись еще двое -
геоботаники заповедника.
Едва утих снежный циклон, как с юга пришел знакомый человек,
назначенный заведовать этим приютом.
- А ты, Александр Сергеевич, шагай на Эштенский, там теперь твой хутор,
- сказал он и, покопавшись в бумажнике, достал приказ директора турбазы.
...Еще шел дождь, но смотритель собрался в обратный путь.
- Не размокну, - сказал он.
Снег таял, на тропе было очень сыро, и Сергеич надел резиновые сапоги.
Хоть и тяжело, зато сухо.
До вечера он одолел перевальчик и две долины, а когда увидел зеленую
палатку-шестерку на берегу реки, воспрянул духом. Вот и крыша к ночи!
В палатке кашеварила молоденькая девица, больше никого не было.
- Так и живешь одна-одинокая? - спросил у хозяйки.
- Мои все на работе, - весело отвечала она. - Садитесь, они скоро
придут.
В палатке стояли разные приборы. Пахло засушенными растениями.
- Изучаете, значит? - догадался Сергеич, присаживаясь. - Травку,
кустики, зверюшек?
- Приборы у нас, - вежливо объяснила девушка. - Вон там, на высотке. Мы
из МГУ, университет есть такой. А руководит группой Иван Иванович Селянин.
Александр Сергеевич тотчас вспомнил этого полного, большого человека.
Когда приходилось встречать его в горах верхом, Сергеич всегда жалел лошадь
и выговаривал седоку. Экая тяжесть! Сам ученый, весом более центнера,
старался как можно реже забираться в седло. Где подъем ему оказывался не под
силу, брался за конский хвост и шел следом за лошадью, отдуваясь и вытирая
пот большим платком. Он занимался изучением почв, рек, всей совокупности
явлений под общим мудреным словом "биогеоценоз". Сергеич как-то помогал ему
копать канавки на крутом склоне в лесу, на лугу и голом месте, мерить каждый
день воду. Тогда же Селянин сказал ему: "Горный лес и луг почти целиком
впитывают воду во время паводков. А на голых склонах вниз уходит девять
десятых дождевой и снеговой воды. Смыв почвы увеличивается в сорок раз! Как
вдумаюсь в эти цифры, так боюсь за горы, кабы не сделались они через
столетие совсем лысыми. Губить пихту, топтать луга у границ заповедника
нельзя..."
Селянин ввалился в палатку потный, в расстегнутом плаще, с расстегнутым
воротом рубахи. Жарко!
- А, и ты здесь! - Он сунул руку Сергеичу и сразу заговорил: - Сейчас
мы взвесили квадратный метр мха в пихтарнике. В девять раз тяжелее, чем до
дождя и снега. Догадываешься, в чем дело? Губка! Так напитался водой... И
держит, с великой силой держит! Вот почему француз Фюрон называет лес
водохранилищем. Тысяча гектаров леса захватывает и удерживает пятьдесят
тысяч тонн воды. Ты только представь эту массу!
Студенты втащили приборы, весы, в палатке стало тесно. Селянин взял у
хозяйки две кружки с густым чаем, одну передал гостю и, звучно прихлебывая,
потянул горячую воду. Как будто неделю не пил.
- Ночуешь? - спросил он и, не дожидаясь ответа, опять спросил: - Из
"Прохладного"? А куда? Как там туристы? Мои вот молодцом, не пищали в буран.
После ужина, когда зажгли два фонаря и разлеглись на раскладушках,
Селянин, весь во власти только что проведенного опыта, снова загремел,
теперь уже адресуясь к своим практикантам:
- Вы, друзья мои, должны помнить, что почва - наш самый драгоценный
капитал. Всегда - на заре человечества и теперь, при самом внушительном
развитии техники, науки, познаний вообще - мы получали и будем получать из
почвы все необходимое для жизни. Без почвы человек ничто. И когда он
забывает об этой истине, нарушает основы сохранения почвы - оголяет горы,
перегружает пастбища, распыляет степи, - нужно кричать - да, кричать на всю
вселенную: "Остановись, неразумный!" Уже подсчитано: для сноса двух
сантиметров почвы в лесу требуется 174 тысячи лет, в травяных степях - 29
тысяч лет, при севообороте - 100 лет, а если сажать кукурузу по кукурузе -
то всего 15 лет. А чтобы создать в обычных условиях такой же слой почвы,
требуется минимум триста, а то и тысяча лет! Вот здесь, в уникальном,
нетронутом уголке природы, мы еще можем наблюдать совершенство и равновесие
всех сил природы. Наш Кавказ, пока он зелен и не затоптан, хранит влагу для
миллионов гектаров степей, питает водой огромный артезианский бассейн до
самого Ростова, являет, наконец, красоту, о которой забыли горожане...
Селянин говорил как в зале перед тысячной аудиторией, даже руки воздел.
И вдруг умолк, потупился и только тихо сказал, как будто себе одному:
- Никогда не приноси вечное и постоянное в жертву нужному, но
временному.
И вздохнул. А обернувшись, увидел, что Александр Сергеевич завалился на
бочок и тихо спит, убаюканный его громовой речью.
- Дитя природы...
Селянин оглядел студентов. Они задумчиво слушали. Наверное, не в первый
раз. И все равно это трогало. Сущностью мысли. Фактами. Горячностью речи.
Когда рассвело и дождливый день начал отсчитывать первую треть из своих
семнадцати летних часов, Александр Сергеевич был далеко от палатки.
С пригорка он увидел восточный отрог Тыбги, повел биноклем ниже, где
березняк, и удивленно поднял брови. Над черной крышей балагана, откуда еще
до снега ушли ловцы туров и где он сам ночевал, сейчас вился сизый дым. Кто
мог забрести туда?
С осторожностью, присущей лесникам, он тронулся дальше и, когда
оказался метрах в трехстах от балагана, лег за мшелым камнем повыше
березняка и стал наблюдать.
Минут двадцать глаз не сводил. Никого. А как же дым? Поднял бинокль
повыше и прижался к земле: с вершины Тыбги открыто, смело шел человек с
ружьем. За плечами у него болтался туренок. Вгляделся - и себе не поверил.
Да это же Козинский!..

Беглец переждал непогоду в балагане ловцов.
Отлично устроился.
Сегодня опять сработала ловушка, на этот раз попался туренок. Решил
принести его целиком, долго оставаться на отроге горы не хотел: слишком
далеко видно отовсюду.
Некоторое время Александр Сергеевич соображал, как ему поступить. Ближе
всего отсюда находились студенты и Селянин. Но они без оружия. Чтобы
спуститься на кордон, нужно время. Козинский уйдет. Эх, была бы у Сергеича
винтовка! И тут дерзкая мысль пришла ему в голову: взять винтовку у
браконьера. Ведь оставляет же он оружие хоть на минутку?
Положив рюкзак, Александр Сергеевич далеко обошел балаган и по густому
березняку подкрался снизу метров до тридцати. Козинский несколько раз входил
в балаган, снова возвращался. Освежевал тура, порубил мясо, растолок
кусковую соль, засыпал куски, огляделся. Ну, сейчас пойдет к снежнику.
Козинский в самом деле пошел, но сперва взял в балагане винтовку.
Так ничего и не получилось.
Тогда возник новый план. Сергеич ушел назад, пересек речку Холодную,
поднялся на уступ хребта, откуда видно балаган, и разжег в кустах небольшой
костер. Когда нагорело, бросил в огонь охапку сырых веток, а сам поднялся
выше и стал наблюдать, что будет.
Козинский сразу заметил дым. Как хорек, юркнул в березняк и тоже стал
наблюдать. Не меньше часа шло это выслеживание: Сергеич видел браконьера, а
тот следил за костром и не заметил человека в стороне.
Браконьер не выдержал. Скользнул к балагану, поспешно набил мешок мясом
и пропал в березняке.
Александр Сергеевич хмыкнул. План удался. Беглец пошел в ту сторону,
куда идти и ему. Это лучше. Ведь Козинский мог забиться глубоко в горы -
через Тыбгу в долину Чессы, к отрогам Чугуша, где его не найти и взводу
разведчиков. Но для этого преступнику пришлось бы приблизиться к испугавшему
его костру. А он не рискнул.
Ночь Александр Сергеевич провел в отвоеванном помещении. А утром,
посчитав, что между ним и Козинским теперь легло порядочное расстояние,
пошел на запад и вниз к поселку, чтобы сказать там, в каком квадрате
обнаружен беглец.

Повязка, наложенная смотрителем приюта на рану Хобика, успела
размотаться, намокнуть и потемнеть. Да и нужда в ней пропала - рана
затянулась, только зудела и чесалась.
Некоторое время после происшествия в долине Речного Креста олененок
ходил, волоча за собой обрывки тряпок, пока благословенные колючки не
сорвали ее.
Оленуха, вскоре нашедшая своего приемыша, откровенно обрадовалась,
потому что тряпки пугали ее. Она тщательно зализала рану.
Пока держалась непогода, они не выходили из леса.
Ранним утром они вышли из глубокого заросшего ущелья к верхней границе
леса и осмотрелись. На зеленых лугах кое-где еще оставался снег, черными
перьями из него торчали верхушки чемерицы. Тут оленуха нашла соль под
отдельно стоящей пихтой. Ее корни как-то странно приподнимались над землей.
Оленуха несколькими ударами копыт разбросала снег, к великому удовольствию
Хобика, под редкой сетью толстых корней обнаружилось несколько кусков
каменной соли. Олени жадно принялись лизать их. Это было место, куда Саша
Молчанов принес на себе и сбросил недавно около пуда каменной соли. Звери
успели вытащить из-под корней немало просоленной земли, оголили их, и корни
как бы висели над землей, впиваясь в нее только концами.
Потеплело, дождь прошел. А вскоре над альпикой выглянуло солнце.
Красивый, яркий день после ненастья придал оленям смелости. Неподалеку вышли
еще три ланки с малышами. В мире все выглядело благополучно. Они бродили по
лугам, паслись. Чужие три ланки с малышами прибились и уже не отходили. Вот
и новое стадо, все члены которого сразу же признали в старой оленухе
достойного вожака.
Под вечер к стаду привязалась рысь. Старая оленуха не видела ее, но
почувствовала. Зная повадки хищника, она тотчас подала знак тревоги и увела
стадо на большой чистый склон горы, где трава была реже и хуже, зато не
нависали ветки деревьев или скальные козырьки, среди которых рысь скрадывала
расстояние. Догнать оленей на открытом месте она не могла. Протяжный, резко
оборванный под конец вопль ее, как выражение недовольства, уже не испугал
стадо.
В сером предрассветье, когда черные скалы только-только начали
прорисовываться на светлеющем небе, с хребта вдруг посыпались крупные камни.
Туры вскочили, подхватились и вмиг исчезли, только щебенка затрещала под
копытами. Оленуха осмотрела вершину. Там, изредка показываясь на светлом
фоне, по самому гребню вышагивал скучающий медведь.
И тут ее вновь повергло в смятение необъяснимое поведение Хобика.
Сперва он отстал, начал оглядываться, а потом остановился совсем. Оленуха
нервничала, глаза ее сделались беспокойными, ноги не стояли на месте.
Медведь мог и не видеть оленей: внизу еще держалась темнота. Ему
захотелось спуститься с неприветливой вершины. В седловину, полную снега, он
съехал головой вперед, притормаживая передними лапами, и в конце все-таки
перевернулся через голову. Перед ним на крутизне оказался еще старый
снежник, присыпанный сверху молодым снежком. Вниз покатился камень. Медведь
внимательно проследил за ним и столкнул, уже нарочно, второй. А потом,
презирая крутизну, сел и, как на салазках, поехал сам. Молодой снег бугрился
перед ним, сугроб скрыл зверя, но когда горка кончилась, медведь очень
громко зафыркал и показал из снега довольную морду. Проехался...
Оленуха большими скачками помчалась прочь. А Хобик остался.
Когда оленуха в последний раз оглянулась, она глазам своим не поверила:
ее воспитанник, грациозно выбрасывая ноги, носился по кругу в пяти метрах от
медведя, а тот, в свою очередь, неуклюже подбрасывал зад и, вывалив от
удовольствия язык, делал круги, временами чуть-чуть не сшибаясь с Хобиком.
Какой ужас!
Оленуха скрылась в лесу.
Посветлело. Наигравшись, Лобик лег на бок и покатался, задирая лапы
вверх. Хобик приблизился и тоже лег в четырех метрах от медведя. Так они
отдыхали минут десять, молчаливо взирая друг на друга. "Ну что, брат?" - "Да
ничего, брат!" - "Ну, раз ничего..." Лобик лениво поднялся. Встал и олень.
Пошли вдоль склона, изредка срывая траву.
Вдруг Лобик взъерошился. Олененок отскочил. Он разглядел перед медведем
черно-красную полоску гадюки. Змея угрожающе покачивала головкой и шипела.
Лобик поднялся на дыбы, сделал шаг, другой и обрушил на нее сомкнутые лапы.
Хобик испугался и убежал.

Лобику чего-то явно не хватало для полноты жизни. Редкие встречи с
друзьями детства, особенно с олененком, забавляли его, приносили радость, но
очень кратковременную. Все остальные дикие олени, которых Лобику приходилось
встречать в лесу и на горах, не испытывали к нему абсолютно никакой симпатии
и убегали сломя голову, повергая медведя в изумление. Ведь он не хотел им
зла! Медведь, еще не отведавший крови, попросту не знал, что могут сделать -
и не раз делали - его старшие собратья с оленями, память которых в свою
очередь прекрасно хранила информацию об этой опасности.
Редкие встречи с Архызом доставляли Лобику великое наслаждение. С
овчаром можно было досыта наиграться, даже побороться, но Архыз был вечно
какой-то занятый, он уделял Лобику так мало времени и так все время спешил
куда-то, что покидал друга часто в самый разгар веселых игр. Невнимательный
приятель!
Что же касается людей, то уже известный нам случай с дорожниками научил
Лобика уму-разуму: он остерегался их, старался не попадаться на глаза.
Исключение делалось только для одного - для Саши Молчанова, которого Лобик
хорошо помнил по рукам, дающим лакомство. Но Саша редко встречался.
Все остальные животные, с кем приходилось ему сталкиваться во время
бесконечных странствий по своим угодьям, уступали дорогу или убегали как
можно скорей.
Так и бродил по лесам и лугам высокогорья одинокий, уже большой
медведь-подросток, которому исполнилось полтора года. Он, повторяем,
освоился с одиночеством, но временами какое-то смутное желание рождалось в
нем, и Лобик не мог понять - что же это за желание.
Лишь раз встрепенулось в нем все родственное, когда на границе своих
владений увидел он большую и спокойную медведицу с двумя медвежатами в
самом, можно сказать, прекрасном детском возрасте. Медвежата бросились к
нему и затеяли было игру, которая у людей называется "куча мала". Лобик
блаженствовал. Но осторожная медведка так угрожающе рявкнула, что дети
кубарем подкатились под ноги ей, а Лобик, увидев недвусмысленное намерение
дать ему взбучку, ретировался.
Не повезло ему со своими родичами, и от этого в обиженном сердце Лобика
осталась пустота.
Голодным он не был, если не считать нескольких противных дней со снегом
и дождем.
Лобик узнал вкус пчелиного меда.
От продолговатого дупла, скорее щели, в старом, молнией посеченном
клене пахло так вкусно, что у Лобика заслезились глаза. Он долго обхаживал
привлекательное дерево, где вились пчелы, а в сумерках, когда рой поутих,
рискнул начать операцию.
Проворно залез на клен, уцепился зубами за край дупла и с одного раза
отодрал большой кусок коры с древесиной. В глубине дупла угрожающе загудело.
Но он успел еще до массового вылета пчел засунуть внутрь лапу. Она
погрузилась во что-то мягкое, хрусткое, и запахло так, что Лобик забыл обо
всем на свете. Вытащив лапу, густо обмазанную медом, воском и приклеившимися
пчелами, он лизнул ее раз, другой и задохнулся от наслаждения. Увы, в
следующее мгновение ему в нос, уши и около глаз уже впилось с десяток жал.
Боль заставила зареветь, Лобик юзом сполз по стволу, упал в траву и,
придерживая медоносную лапу на весу, побежал в кусты. Рой догнал и облепил
его. Он катался, кряхтел, весь вымазался медом, терся мордой о землю, пока
наконец обезумевшие пчелы не отстали.
После знакомства с пчелами Лобик опять наткнулся на следы человека,
которого отлично знал по запаху украденного рюкзака. В памяти его хранился
не только противный вкус жидкости из фляги, но и вкус хорошо приготовленного
мяса.
Лобик долго шел по следу человека, догнал его и был удивлен той
осторожностью, с которой человек устраивал себе ночлег. Костерик развел
совсем маленький, сварил мясо - тут обоняние не подвело медведя, - а спать
лег не у костра, который вскоре погас, а несколько дальше, у камней,
прикрытых густым, кучно разросшимся ильмом. Сверток положил рядом с собой,
ружье под руку. Медведь лежал метрах в тридцати. Ближе подойти опасался,
хоть и очень хотелось утащить сверток, в котором находилось мясо. Когда ему
надоело лежать, он отошел к кострищу и обнюхал котелок. Лобик сунул в него
морду, вылизал, но котелок вдруг плотно приклеился к ушам; он в испуге
рванул его лапой, посуда слетела, и над камнями загремело. Тотчас щелкнул
предохранитель. Козинский уже сидел, выставив винтовку перед собой. Лобик
отбежал. Козинский уже не спал до зари, а едва посветлело, ушел с этого, как
ему показалось, опасного места.
Лобик потянулся за человеком, конечно, на приличном расстоянии.

Глава двенадцатая

ВСТРЕЧА У ОТВЕСНОЙ СТЕНЫ

Как же обрадовался Александр Сергеевич, когда к нему на приют
нежданно-негаданно приплелись Котенко с Сашей!
- Вот уж кого я, само собой, не ждал не ведал! А вы так мне нужны!
И тут же, пока шуровал в печке и грел чай, рассказал о новой встрече с
Козинским и куда тот ушел. Словом, предупредил: опасный человек рядом.
Котенко и Молчанов переглянулись.
- Ты Хобика встречал? - спросил Сергеич у Саши.
- А как же! Вот, Архыз привел. Он как идет в горы, так друзей находит.
И ко мне их. На доклад...
Утром еще до солнца зоолог ушел налегке.
Саша походил по лагерю, спросил у Сергеича, были или нет туристы, и в
душе порадовался, что не проходили. Значит, пойдут. Может быть, и Таня. А
потом расспросил о пещере и стал собираться.
- Ты это... не больно расхаживай, знаешь ведь... - Сергеич боялся за
него.
Саша выразительно поднял карабин, показал на Архыза. Нашел фонарь,
заправил его и пошел в указанное Сергеичем место.
Не спеша спустился вниз, обогнул каменный выступ горы, врезавшийся в
низкорослый буковый лес, и вскоре очутился у начала распадка. Тут и надо
искать пещеру.
Только теперь Саша понял, почему никто не нашел пещеры раньше: как раз
над входом разлопушился большой куст.
Архыз запрыгнул на плоский камень. Саша осторожно поставил фонарь и
забрался следом за ним. Из пещеры тянуло унылым запахом остывшего очага. Он
зашел за остатки костра, достал спички, проверил, хорошо ли загораются
смолянки*, которые всегда носил в мешочке вместе со спичками, и зажег
фонарь.
______________
* Смолянки - высушенные корни сосны.

Коридор шел на подъем, камни под ногами были гладкими, отполированными.
Во время дождей сюда сбрасывалась вода из вертикального хода, она и сгладила
камни. Дальше под ногами захрустел грубый песок - тоже след воды.
Начались повороты, углубления, в стенах то и дело возникали черные
трещины, уходящие в неизвестность.
Саша испугался тьмы, жуткой тишины лабиринта, нависших камней. Хватит
на первый раз. Подтянув овчара, он полез через каменные завалы к далекому,
слабому свету. Оскользаясь на мокрых камнях, между которыми капала,
дзенькала, журчала невидимая вода, он пробирался следом за овчаром. Ужасно
неудобный ход, и все наверх, временами очень круто.
Свет приближался; под ногами сделалось грязно, на камнях появилась
глина, слизь, потом мох и зеленые водоросли, как на дне пруда; свет фонаря
стал незаметным, и наконец Саша увидел прямо над собой кусок неба с белым
облаком посредине в окантовке рваного чрева пещеры. Еще усилие, другое, и
он, отжав собаку назад, высунул голову наружу.
Ярко, до боли в глазах, светилось рассеянное небо. С одной стороны
некруто подымалась возвышенность, на ней редкий березняк и пихтарник,
поляна, покрытая зеленым вейником. С другой - черная стена, до нее всего
метров пять - семь, а еще в две стороны как будто пустота, обрывы за
приподнятым краем. На расстоянии вытянутой руки среди глыб сланца и
красноватого мрамора журчал прозрачный ручей, струйки его попадали в тот
колодезь, из которого выглядывал перепачканный Саша. Дыра находилась едва ли
не посредине русла ручья. Это он сейчас незаметный. А когда дождь? Тут,
наверное, такой водоворот, что все гудит и воет, вода всасывается вглубь с
бешеной скоростью.
Вторая неожиданность подстерегала его на лугу: в сотне метров от них
под березами лежала шестерка оленей. Они спокойно дремали, свесив уши.
Сзади завозился овчар, он рвался наружу. Саша пригнулся к нему,
успокоил. Задул фонарь, снял с головы шапку и осторожно высунулся уже с
биноклем.
Линзы приблизили оленей. Ровесники Хобика, молодняк с двумя ланками.
Ему удалось хорошо разглядеть их, потому что два оленя поднялись и стали
лениво играть.
Серо-коричневая шерсть их лоснилась, лежала ровно. Рога у них поднялись
сантиметров на тридцать, но оставались пока еще в буром футляре и с тупыми
шишковатыми концами. Влажные черные носы резко выделялись на
светло-коричневых мордочках.
Красивы, благородны и молоды. Более прекрасных животных Саша еще не
видел. Он вспомнил, как покойный отец говорил ему об оленях: "Сколько же зла
принесли люди несчетным поколениям этих красивейших в мире животных, если
боязнь человека стала уже выверенным, запечатленным инстинктом..."
Архыз настойчиво просился из ямы. Ему надоело. Не дождавшись
разрешения, он прошмыгнул под рукой Саши и показался наверху. В тот же миг
олени исчезли.
- Эх ты, хищник, - сказал Саша беззлобно. - Вот и спугнул. Пойдем
глянем, куда они ушли.
Они медленно направились к тому месту, где крутая стена сливалась с
пологим склоном.
Молчанов только сейчас заметил особенность этой загадочной ложбины. У
нее не было выхода. Замкнутая впадина. Ручей рождался тут же, на склоне, а
через семьсот метров пропадал.
Но эти наблюдения вскоре были вытеснены другой заботой: как отсюда
выбраться? Впрочем, за оленями, как же еще!
Следя за ними, Саша вышел на верхнюю точку склона и остановился,
присвистнув от удивления. Склон обрывался почти отвесной стеной, метрах в
сорока ниже стоял пихтовый и березовый лес, а там, где противоположная
отвесная сторона впадины сходилась с пологой, - там зияло еще более черное и
глубокое ущелье.
А олени?
У них тут была своя тропка - узкий карниз сантиметров в тридцать над
головокружительной бездной. Да если бы сплошная тропка! А то ведь она в двух
местах прерывалась. Саша успел увидеть, как олени легко и бесстрашно
перепрыгнули трехметровый провал, скакнули еще, еще и очутились на более
спокойном откосе в тени густого леса. Ему тут не пройти.
Экая незадача! И времени уже много. Всего-то отсюда до эштенского
балагана от силы два-три километра. Но это по прямой. Неужели опять придется
лезть в черную дыру подземною хода?
Он покачал фонарем. Керосина на донышке. Пещера отпадает.
Обследовав стенку на другой стороне ручья, Саша решил выбираться
наверх.
Он начал было карабкаться в одном месте, но вернулся. Неудобно.
Подумал. Написал записку: "Нахожусь от приюта на северо-восток километра
три, во впадине с отвесными стенами. Если через два часа не приду,
выручайте. Нужна веревка. Архыз вас приведет". Привязал записку к ошейнику,
сказал "иди", и овчар помчался на оленью тропу. Он-то пройдет! А сам стал
взбираться в другом месте.
Если бы он видел, кто ждет его наверху...

Козинский бродил по этому району в надежде отыскать пещеру, где уже
побывал однажды. Удобное и безопасное для него логово. Но он сбился,
запутался среди звериных троп.
Оставшиеся мясо и соль Козинский увязывал вместе со спальным мешком, а
скатку эту и котелок забрасывал себе за спину. Неудобная ноша. Будь проклят
воришка-медведь, утянувший привычный рюкзак!
Достаточно поплутав по лесам и распадкам на подступах к Эштенскому
нагорью, беглец рискнул подняться выше, чтобы с высоты оглядеться и
вспомнить, где пещера. Он ступил на каменистое плато, покрытое мхом, редким
щетинником и кустами вереска. Прошел к высшей точке на местности и...
очутился перед обрывом.
Это был тот самый обрыв, у подножия которого буквально из-под земли
незадолго до этого вылез удивленный лесник Молчанов.
Его появление Козинский проморгал. И только когда Архыз, а за ним и
Саша стали подниматься к оленям, они очутились в поле зрения беглеца. Он
быстро лег на землю. И здесь люди!
В следующее мгновение он узнал Молчанова. Теперь Козинский неотступно
следил за Сашей. Проводил до оленьей тропы, понял, что лесник не рискнул
спуститься за оленями, наконец догадался, что Молчанов в ловушке. Он так и
не мог понять толком, как лесник очутился в коварной впадине и зачем таскает
в руках неудобный фонарь? Стрелять в него? Мог, конечно, спокойно уложить
мальчишку, было за что, но тратить патрон, привлекать внимание... Когда же
Саша отослал Архыза и стал одолевать стену, Козинский понял, что недруг его
сам идет в руки.
Перегнувшись у края стены, браконьер с любопытством наблюдал за
действиями Саши.
Скатку и винтовку Козинский оставил в кустах, перебрался метров на
двадцать в сторону и оказался точно над Сашей. Огляделся, выбрал камень
побольше. Не надо никаких выстрелов. Опустит сверху камень - и все. Отыщут
голубчика не скоро. Да что скажут, когда отыщут? Несчастный случай...
Саша взбирался очень медленно и осторожно. Карабин висел у него за
спиной, фонарь - на боку.
Стена не везде подымалась отвесно. Сланцевые и известняковые столбы,
разрушенные временем, осыпались, кое-где стояли уступами. Встречались
выемки, полочки, карнизы. На них росли кусты вереска, калины и самшита.
Иногда нависала какая-нибудь плита, и Саша с опаской косился на нее, а
одолев, легким толчком сваливал непрочную преграду вниз. Самый верх стены
зарос березняком и жестколистным падубом. Его прочные ветки свисали вниз.
Браконьер сидел в этих кустах, и, когда Саша запрокидывал голову, чтобы
посмотреть, много ли ему осталось еще, он подавался назад. Пусть залезет
повыше, падать красивей...
Вниз Саша старался не смотреть. Хоть и не очень высоко, а все же
неприятно. Пустота.
Подъем не получился строго вертикальным. Иногда Саше приходилось идти
по карнизу пять - семь метров в сторону, где открывалась более удобная
лестница. Тогда менял место и Козинский. Саша поднимался все выше. Вот между
ним и верхом стены осталось шесть, пять, наконец, четыре метра...
Еще остановка и короткий отдых. Внимательно осмотрев стену, Саша увидел
в двух шагах левей метровой ширины полочку, а над ней нависшую глыбу.
Когда-то отсюда вывалился камень и сделалась ниша. Отдохнуть в ней,
посидеть? Нет уж, надо вылезать, наверху спокойней. Он распластался по
стене, запрокинул голову и... застыл в этой неудобной позе.
Прямо над ним, широко расставив ноги в потрепанных кирзовых сапогах,
стоял Владимир Семенович Козинский. На носках сапог блестели отполированные
железные набойки. Саша отлично разглядел по три шурупа на каждой набойке.
Шляпки у них стерлись. Всего-то метра полтора от его широко расставленных
напряженных рук.
Молчание. Саша не отводил глаз от спокойного, даже холодного лица
браконьера, а сам с горечью думал, что снять карабин ему не удастся. Не
успеет. Для этого надо хоть немного отвалиться от стены назад, вскинуть
руку. Как тогда удержишься?
Козинский усмехнулся. Носок левого сапога ритмично подымался и
опускался, словно отсчитывал время, которое осталось жить Молчанову. Раз,
два, три, четыре... Наверное, он все-таки увидел в глазах юноши испуг, это
развеселило его. Козинский наслаждался своим положением вершителя судьбы.
- Дайте руку, - хрипло сказал Саша, как сказал бы любому человеку,
обязанному помочь другому в беде.
- А может, лестницу? Или веревку?
Голос не сулил ничего хорошего. Саша понял это и еще раз коротко глянул
влево, где каменная ниша. Единственное спасение... Он снова задрал голову, а
сам переставил ногу левей и осторожно передвинулся.
- Стоять на месте! - Козинский угрожающе поднял камень. - Бросай
карабин!
- Я не могу, - сказал Саша. - Руки заняты.
- Ах, не можешь! Ну ладно, полетишь вместе с карабином. Так сказать,
при исполнении служебных обязанностей. Но прежде поговорим минуту-другую.
Надеюсь, ты понимаешь, что заслужил?
Саша молчал. Он прикидывал, успеет ли увернуться от камня. Или
сорвется? Если бы преступник хоть на секунду отвлекся, обернулся, что ли...
- Так вот, Молчанов, по твоему доносу я получил пять лет. Ты мне сломал
жизнь. И моему сыну тоже. За тройку поганых оленей. За сотню рублей. Теперь
за мной охотятся, как за диким зверем, я не могу появиться в своем доме, не
могу увидеть семью. А все из-за тебя. Ты просишь подать руку? Да я потом
прокляну себя, если это сделаю! Я поступлю иначе. Ты понимаешь? Вспомни
последний раз свою мамашу, погляди на небо и...
Саша молчал. Лицо его побелело, глаза гипнотизировали человека наверху.
Снизу Козинский казался непомерно высоким и каким-то странно вытянутым.
Большие ноги, а над уменьшающимся туловищем маленькая голова. Динозавр,
вставший на дыбы.
Вдруг беглец сказал:
- Если я тебя вытащу, даешь слово написать прокурору, что оболгал меня
перед судом и все такое? Говори. Быстро говори, мне надоело!
Не сводя с Козинского глаз, Саша облизал пересохшие губы. Он слышал,
как гулко билось его сердце. Всей грудью прижался он к стене, хотел войти в
нее.
Он сказал:
- Если я подымусь, то первое, что сделаю, это отправлю тебя под
конвоем.
Лицо браконьера потемнело. Он поднял камень на уровень груди. Сейчас...
Саша не слышал никаких звуков. Но именно в эту секунду сзади
Козинского, там, где у него остался сверток и винтовка, довольно ясно
раздался звон котелка, покатившегося по камням. Звук этот был настолько
отчетлив, неожидан и страшен для Козинского, что он невольно оглянулся. Лишь
на половину секунды.
Но и этого было достаточно. Саша метнулся влево, посыпалась щебенка, он
чуть было не потерял равновесие. Камень, с силой брошенный Козинским, ударил
уже по пустому месту. Молчанов съежился в нише, надежно укрытый
известняковым навесом.
С минуту все было тихо. Саша клацнул затвором и, выставив карабин,
спустил курок. Выстрел вспорол тишину, сверху упала срезанная пулей веточка.
"Теперь кто кого", - со злостью подумал он и прислушался.
Тишина.

Медведь довольно скоро отыскал след человека и пошел по этому следу,
подзадоривая себя воспоминаниями о вкусных вещах, которыми можно
попользоваться.
Лобик проявлял максимум осторожности. Человек имел ружье, запах его
слышался не менее явственно, чем запах слегка уже подпорченного мяса. На
покинутых стоянках медведь тщательно исследовал место, где стояло ружье и
лежал сверток с мясом. Дистанцию он соблюдал вполне достаточную, а когда
ветер приходился от него, забегал вперед, чтобы не терять из виду человека,
который в свою очередь мог сделать засаду, если бы только догадался, что его
преследуют.
Выслеживание продолжалось долго.
Пещера, которую отыскивал беглец, надеясь устроить в ней долговременную
базу, все не попадалась; вот тогда Козинский покинул лес и поднялся на
альпику, чтобы оглядеться. Лобик, оставаясь незамеченным, последовал за ним.
Браконьер лежал в кустах, рассматривая окрестные горы. Неподалеку сонно
дремал упрямый Лобик.
Браконьер крался по возвышенности, выслеживая Сашу на альпийском
склоне. И Лобик за ним.
Козинский задержался у отвесной стены. Ситуация для Лобика более чем
подходящая. Это был первый случай, когда браконьер оставил сверток и
винтовку, чтобы подкрасться к обрыву и встретить своего врага.
Осторожный Лобик несколько раз становился на задние лапы, чтобы лучше
разглядеть человека поверх кустов. Но он не особенно надеялся на зрение, нос
ему подсказывал точнее. Медведь подкрался наконец совсем близко к
соблазнительному свертку. Однако еще повременил, и, только когда в отдалении
раздался голос Козинского, Лобик решил действовать. Он схватил сверток всей
пастью и стал пятиться назад. Котелок, привязанный к свертку, болтался в
воздухе. Метров десять Лобик шел без происшествий, но внезапно выронил ношу,
и тогда металлическая посуда звонко ударилась о камни. Именно этот звук
отвлек внимание преступника на каких-нибудь полсекунды. На одно мгновение. И
мгновения хватило, чтобы Саша ускользнул от гибели.
Все дальнейшее произошло в быстром темпе.
Громыхая котелком, Лобик побежал через густой кустарник. Козинский,
бросив камень и убедившись, что Молчанов остался в ловушке, хотя и успел
выгадать для себя еще несколько минут жизни, кинулся к своей винтовке. Цела!
Но зато свертка не было. Это не столько испугало, сколько успокоило
браконьера. Опять медведь или шакал. Не зверей он боялся - людей. Ну, а
когда винтовка в руках, тогда и люди не страшны.
Взбешенный, сделал он несколько шагов к обрыву, чтобы покончить с
укрывшимся лесником. Оттуда раздался первый выстрел. Козинский остановился.
"Стращает..." Крадучись приблизился к обрыву и тут только догадался, что
Молчанова ему не взять. А когда неосторожно высунулся, рассматривая нависшие
камни, снизу хлопнул второй, теперь уже прицельный выстрел, пуля противно
запела метрах в двух от него. Кто кого...
Сжав зубы, Козинский закинул винтовку за спину и быстрым шагом пошел
вниз, в леса. Что не рассчитался с врагом - полбеды. Будет еще время. Но что
два выстрела непременно кем-то будут услышаны, вот что испугало его не на
шутку. Дальше, дальше от опасного места!
Снова грохнул выстрел. Значит, у лесника где-то близко дружки. Зовет.
Ну, не так-то скоро дозовется...
Пока Саша исследовал пещеру, а смотритель Эштенского приюта томился в
предчувствии беды, на альпику успел подняться зоолог Котенко, предупредив
людей внизу о появлении беглеца.
Александр Сергеевич так и бросился к нему.
- Молчанов ушел, и вот сколько часов...
- Куда ушел? С Архызом, надеюсь?
- Само собой. А теперь вот ни его, ни собаки. - Он оборвал речь и
пристально всмотрелся в лесную даль. - Глянь-ка! Это же Архыз мчится! Ну да,
он самый.
Овчар накидным галопом бежал к ним. Подлетел - и задрал морду. У
ошейника белела записка.
Выстрелов они не слышали. Далеко. Но теперь знали, что Саше нужна
помощь.
Сборы заняли две минуты. Сергеич схватил топор и веревку, Котенко
только рюкзак снял, чтобы идти налегке.
- Давай, Архыз, - приказал он.
Архыз повел было в обход, тем же путем, каким бежал сюда, но вдруг
повернул влево и пошел более короткой дорогой.
Он далеко опередил людей, уже в виду обрыва наткнулся на следы Лобика и
закружил на месте. Вероятно, он пошел бы по этому новому следу, но рядом
давали о себе знать другие следы - чужого человека.
- Вот и обрыв, - сказал Сергеич и перегнулся, чтобы высмотреть стену.
Овчар тихо заскулил.
- Архыз? - раздалось снизу.
Голос хозяина так и подбросил его. Он радостно и уже громко заскулил,
пританцовывая, и совсем неожиданно, тонко, по-щенячьи, пролаял.
Раз овчар рядом, значит, опасаться нечего. Саша поднялся из своего
укрытия, глянул вверх. Лицо его осветилось улыбкой. Свои!
Через пять минут Молчанов сидел рядом с Архызом и друзьями, боязливо
посматривая на стену, на камни внизу, где он мог сейчас лежать. Почему
убежал Козинский? Кто спугнул его?
- Ты давай рассказывай. - Котенко нетерпеливо теребил Сашу за рукав.
- Тут такое произошло... - Саша смущенно потер щеки, не зная, с чего
начать.
- В пещере был? - Сергеич оглядел грязь на одежде и закопченный фонарь.
- Был, был, само собой, вон как извалялся!
- Еще один выход из лабиринта нашел, - сказал Саша и повел их к обрыву,
чтобы показать сверху, где выход, вернее, воронка, через которую он
выбрался.
Действительно, феномен природы. Зоолог сразу определил причинность
появления закрытой долины: когда-то очень давно кусок террасы оторвался от
главного массива и съехал на двадцать метров вниз. Получился уступ с
приподнятыми краями. Почти недоступная территория, только зверьем и
посещаемая.
- Это все? - Зоолог видел, что переживания Саши относятся не только к
коварной ловушке.
- С Козинским встретился. - И он рассказал, где и при каких
обстоятельствах произошла эта встреча.
- Завтра приедет милиция, - сказал Котенко.
- До завтрашнего вечера сутки. Он далеко уйдет, - отозвался смотритель
приюта. - Овчар возьмет след?
- Ты сейчас идти собрался? - недоверчиво спросил Котенко.
- Хоть бы направление узнать.
Саша взял овчара за поводок, сказал: "Ищи". Архыз повел сначала по
следу Лобика, но догадался, что не это нужно, отыскал след Козинского и
пошел через луга вниз.
До темноты они миновали березняк, пихтовую заросль и два распадка. Были
уверены, что преступник спешит уйти и не устроит засады. След шел точно на
северо-запад, он выходил за пределы заповедника. Ясно, что не в свою станицу
подался. Ищет удобное логово. Ну что ж, по крайней мере они теперь знают,
где его искать.
На приют вернулись ночью, путь облегчил Котенко, у которого был хороший
фонарик со свежей батареей.
- Говорил же тебе... - бурчал всю дорогу Александр Сергеевич, с
опозданием переживая страх за Сашину жизнь.
Котенко лишь после ужина сказал:
- Тут своих дел по горло, а приходится за всякими мерзавцами
гоняться...

Глава тринадцатая

СХВАТКА В ПЕЩЕРЕ

К вечеру приехали два лесника верхами и с ними Иван Лысенко. Пустили
коней на луг и рассказали, что милиции не будет, зато подъедут несколько
опытных оперативных работников из уголовного розыска.
По карте, которая имелась у зоолога, определили район поиска. Не
маленький кусок, зато все сошлись на одном: отсюда Козинский никуда не
уйдет.
Лесники сели играть в шашки, Котенко занялся своими записями. Саша
заскучал. Правда, что ждать и догонять тоскливее всего.
Утром поднялись рано, успели поглядеть на густой иней, опушивший траву
и цветы. Брызнуло солнце, и мороз исчез, обернувшись легоньким паром.
Саша тихонько поговорил о чем-то с Лысенко, потом с Александром
Сергеевичем. Подошел к зоологу.
- Вы нам фонарик не одолжите?
- Кому - нам?
- Мы с Сергеичем и Лысенкой пещеру осмотрим.
- Зачем она вам?
Лысенко сказал:
- Если Козинский ищет удобное логово, он той пещеры не минует. Он ее
знает. Хобика там стрелял.
- Понял вас. Берите фонарь. И "летучую мышь" возьмите. Но к шести быть,
не позже. Нам с тобой, Саша, двигаться надо. Проведаем Ивана Ивановича со
студентами, выйдем к верховьям Киши, посмотрим на зубровый молодняк, а уж
потом получишь свободный месяц для подготовки к экзаменам, чтобы без тревог.
И поедете вы с Татьяной... - Зоолог прищурился.
Саша потупил голову.
- Ладно, - сказал зоолог. - Будем надеяться на лучшее.
- Пошли? - Лысенко уже стоял у дверей.
Саша взял карабин и молча вышел.
Архыз остался на приюте. Не взяли. Пещера и без него тесная. Не
разойдутся.

У старой оленухи появились новые основания для беспокойства.
Мало того, что Хобик с такой неосторожностью подходил к человеку, к
полуволку и даже к медведю. Когда это случилось в первый раз, еще по весне,
приемная мать Хобика просто не находила себе места от страха. Позже она
свыклась с этой ненормальностью, и если Хобик оставался рядом с хищными
друзьями на час-другой, то просто убегала не очень далеко. Хобик,
наигравшись с удивительными приятелями, вновь появлялся около нее целехонек
и невредим. Ко всему можно привыкнуть, хотя у самой оленухи и мысли не было
присоединиться к Хобику, способному дружить с человеком и собакой.
Постепенно у повзрослевшего вилорогого оленя появились новые желания, и
они совпали по времени с некоторым охлаждением по отношению к приемной
матери.
Хобик не давал больше лизать себя, всячески уклонялся от ласки, когда
они отдыхали, ложился уже не рядом с оленухой, а поодаль, подчеркивая тем
самым свою самостоятельность и независимость.
Еще совсем недавно маршруты движения определяла оленуха, Хобик
беспрекословно подчинялся ей, больше знающей, где хорошая трава, где солонец
и где нет опасности. В последнее же время он сам выбирал дорогу, делал это
не всегда удачно, но вряд ли сознавал свои ошибки.
Они уже два раза встречали свое стадо, от которого отбились весной, но
Хобику явно не нравилось ходить вместе с другими ланками и малышами; он не
играл больше с "маломерками" в пятнистых шкурках, а стоял в стороне и
наблюдал, как-то презрительно отвесив нижнюю губу. Его сверстников в стаде
уже не было, они перекочевали к самцам и там обучались не столько
распознаванию опасности и отыскиванию пищи, сколько мужеству бойца и
стойкости характера, хотя многие из них и носили на теле рубцы и шрамы от
надглазных рогов матерых быков. Наверное, собирался уйти и Хобик. А за ним
по-прежнему тянулась оленуха. Она не могла оставить его, хотя ей было очень
приятно в компании сверстниц и подруг.
Теперь они ходили отдельно. Оленуха смутно догадывалась о причине.
Растет, мужает ее приемыш, раздался в груди, поднялся, рога отяжелели, и
голову он носит, гордо приподняв, а в больших, когда-то покорно-испуганных
глазах теперь все чаще загорается бесовский огонь дерзости и вызова.
Оленуха, напротив, как-то сжалась, растеряла энергию, инициативу и, хотя
по-прежнему готова пожертвовать собой ради приемного сына, все чаще
поступала так, как хотелось Хобику, все покорнее следовала за ним, готовая
на все, лишь бы ему было хорошо.
На этот раз, спустившись с альпики в леса, они наткнулись на свое стадо
и до вечера ходили вместе с другими ланками и подростками. Но уже в сумерках
Хобик забеспокоился, принялся нервно бегать, нюхать воздух и вдруг, даже не
оглянувшись на мамку, убежал.
Оленуха до утренней зари оставалась в стаде. Однако сон ее был
беспокойным, она то и дело вскакивала и будила остальных; ее тревога
передалась всем, стадо плохо отдохнуло, а чем свет оленуха покинула ночевку
и бросилась искать Хобика.
Как она поняла по следу, Хобик опять искал общества своих друзей. Он
вернулся на крохотный луг, проделав опасный путь по крутизне, не нашел там
никого, обежал плоскогорье и очутился недалеко от знакомой нам пещеры.
Тут оленуха и настигла беглеца.
Хобик нисколько не удивился, увидев приемную мать. Словно на минутку
отлучился. Она обнюхала нетерпеливо идущего олененка, пыталась лизнуть его в
шею, но Хобик уклонился. Ей хотелось знать, куда он идет и чего ищет, но
поведение приемыша оставалось непонятным, и оленуха смирилась.
Просто пошла следом за Хобиком, привычно исследуя окрестность, чтобы
как можно раньше увидеть опасность и увести его от беды, какой бы она ни
была.
Вот и узкий распадок, заросший пихтой, заваленный буреломом и большими
камнями, которые не просто перепрыгнуть. Они уже были здесь, поэтому оленуха
не остановила Хобика, а спокойно шагала за ним. Память подсказала ей, что в
конце ущелья сквозная пещера. Помнил об этом и Хобик, он, собственно, и шел
к пещере. И еще оба они знали луговину в конце леса, где всегда сочится вода
и растет отличная густая трава.
Не доходя сотни метров до привлекательной луговины, оленуха решительно
остановилась. Замер на месте и Хобик. Потом сделал вперед шаг, другой,
однако оленуха тут же опередила его и загородила своим телом тропу. Хобик
повел носом. Да, попахивает ружьем. Ну и что? Разве с Молчановым не связан
такой же запах?
И Хобик строптиво обошел оленуху, в который уже раз не посчитавшись с
ее мнением. Он хотел пройти на лужайку, а потом через пещеру. Там можно
встретить друзей. И вообще в пещере необычно, а все новое, как известно,
очень заманчиво.
Снова оленуха заставила его остановиться. Нельзя, нельзя дальше! Теперь
и Хобик ощутил более определенное страшное. Не Молчанов здесь находился, а
кто-то другой. Олень еще не увидел человека, но запах его наконец-то
испугал, и Хобик чуть подался назад.
Поздно!
Козинский успел найти пещеру, побывал в ней и теперь сидел на тропе,
несколько выше поляны. Куст самшита скрывал человека, к тому же этот склон
оказался в тени, тогда как зеленую луговину целиком высветило солнце.
Молодой олень рисовался на свету, как на ярком лубке. Вот везет! Козинский
сидел голодный и продрогший. Даже котелка нет. Где-то в чащобе Лобик
превосходнейшим образом расправился с остатками солонины, в сердцах разорвал
спальный мешок, расплющил громыхающий котелок и теперь шел по лесу и
останавливался около каждой лужи, изнывая от жажды. Его уже распирало - он
выпил бочку воды, не меньше. А вторично обворованный им браконьер, достигнув
своей цели - пещеры, сидел и ломал голову, где и как добыть мясо. И вдруг
явление: стоит на освещенном лугу молодой рогатик, ушами водит, а до него
сотня метров.
Едва слышно щелкнул спущенный предохранитель. Черная дырочка
винтовочного ствола нащупала правую переднюю лодыжку.
Двумя прыжками, преодолев собственный страх, бросилась оленуха к Хобику
и загородила его, оттискивая к спасительному лесу. Ну скорей же, скорей! Он
и сам почуял неладное, но в таких случаях решают считанные мгновения. Сухо и
резко ударил выстрел. Оба оленя подскочили на месте. Хобик с дико
вытаращенными глазами скакнул в чащобу и затрещал сушняком, помчавшись
прочь. Он не оглядывался, но был уверен, что старая бежит следом, сейчас он
почувствует на своем крупе ее горячее дыхание.
Увы, за ним никто не бежал. Оленуха подскочила сгоряча, когда ей под
лопатку вошла пуля. Задрав голову, она в последний раз увидела ярко-голубое
небо, потом зеленая вершина пихты наискосок прочертила эту голубизну, все
бешено закружилось и стало темнеть, темнеть, пока, наконец, глубокая чернота
не заволокла мир перед открытыми, уже стекленеющими глазами.
Кровь потекла немного из раны, потом лениво покапала на зеленую траву и
застыла. Безжизненно откинутая худенькая мордочка оленухи примяла свежий и
чистый пырей. В глазницах ее так и осталось по прозрачной слезинке. Или то
была еще не высохшая роса, нечаянно упавшая с живой травы на мертвую голову?
Над оленухой деловито склонился Козинский. В руках у него был нож.

Пригодилась даже шкура.
Выскоблив ее и посыпав золой из костра, браконьер развесил помягчевшую
шкуру в тени. Теперь у него будет если не спальный мешок, то, по крайней
мере, одеяло.
Мяса вволю. Разделанная туша лежала на краю поляны. Над ней уже вились
мухи.
Козинский отыскал небольшой снежник на северной стороне ущелья, перенес
туда мясо, а сверху заложил камнями и ветками калины. От шакала, от медведя.
И только потом раздул костерок и пожарил себе два добрых куска. Но что за
еда без соли! Надо бы подняться наверх, однако боязно. Теперь его ищут.
Долго им придется искать. В этот укромный угол не просто забраться. А если и
зайдешь, что толку? Пещера велика, он еще не знал, куда она выходит, но был
убежден, что сквозная. Когда-то олень юркнул в нее и исчез. В тупик он не
полезет.
Но это еще надо разведать. Может быть, и соль там найдется: слышал он
насчет богатых залежей каменной соли в среднем течении Лабы. Вдруг и тут
соляной пласт? Не к солонцу ли приходили олени?
Разведкой он займется в первую очередь. Сейчас же. Вот только испечет
себе кусок свежатины впрок, забросает камнями остатки от оленухи, чтобы не
бросились в глаза и воронье не привлекли. Электрический фонарь у Козинского,
к счастью, остался в кармане плаща.
На всякий случай браконьер захватил с собой добрый пучок сухих пихтовых
веток. А спички и смолянки всегда при себе, в целлофановом мешочке.
Страховка.
У входа в пещеру, на песке, хорошо просматривались следы от оленьих
копыт. Козинский вошел спокойно и углубился уже порядочно; но вскоре следы
пропали, на каменном полу ничего больше не отпечаталось, в сильном луче
фонаря промелькнули тени летучих мышей, сделалось тихо-тихо и совсем черно.
Он хотел повернуть назад, но когда выключил свет и присмотрелся, то
заметил впереди слабый отблеск дня. С интересом пошел дальше и вскоре стоял
под окном. В потолке на высоте двух-трех метров зияла дыра, а еще метрах в
двадцати выше играл солнечный луч. Страх перед глухим подземельем исчез.
Открылся длинный извилистый коридор. Попались два зала - один большой,
а за ним поменьше. Козинскому казалось, что он идет все прямо и прямо, тогда
как на самом деле он еще из большого зала свернул чуть правее и оказался в
очень похожем коридоре, но не в том, который насквозь пробивал массив
Каменного моря. Отдушин больше не встречалось, жуткая темень вязко окружила
его, и стало не по себе.
"Вернусь", - подумал браконьер и сразу почувствовал облегчение. Круто
повернулся и зашагал назад.
Долго шел, сердце билось все учащеннее, на лбу появилась испарина. Пора
бы выйти. Вдруг он оказался в проходе, ведущем круто вниз. Остановился в
недоумении. Здесь не бывал. Уже с парализованной волей постоял, спустился
метров на сорок вниз и закружился, сбитый с толку. Перед ним чернела широкая
пропасть, сбоку гудела вода. Она била откуда-то из стены и падала в
пропасть. Включил фонарь. Свет достал воду. Целое озеро, но не стоячее.
Он погасил фонарь. Страшно. Постоял, прислонившись к стене и пытаясь
обдумать, в какую сторону надо идти. Потом бегом, оскользаясь на неровностях
пола, выбрался наверх и, когда стало суше, пошел наугад, лишь бы не стоять.
Понял, что заблудился.
Вода тысячелетиями протачивала этот известняковый массив. Коридоры,
залы, подземные реки и озера в два, а может быть, и в три этажа рассекали
все нагорье. Мрачные и узкие, широкие и высокие, увешанные сталактитовыми
сосульками проходы уводили вверх, вниз, соединялись с ручьями на
поверхности; воздух проникал сюда через множество незаметных щелей, а вода
лилась, сочилась, капала отовсюду, собиралась в озера и уходила в
неисповедимые глубины, чтобы через сотни и сотни лет вырваться где-нибудь в
Хадыженске или Мацесте искристыми целебными источниками или просочиться в
пески под великую Кубанскую равнину.
Горе тому, кто доверился этому бесконечному, запутанному лабиринту!
Наверху была уже ночь. Но Козинский этого не знал. Он шагал в темноте и
наугад. Ноги у него заплетались, страх опутал его; он начисто растерял свою
обычную самоуверенность.
Шел, шел и шел... Сворачивал в одну, в другую сторону, подымался,
карабкался через камни, куда-то опускался по скользким и неровным глыбам.
Плащ, сапоги и шапка вымокли; он с ужасом наблюдал, как желтеет свет
фонарика, все чаще выключал его, пробовал двигаться в темноте, пока не падал
или не стукался обо что-нибудь. Решил идти лишь по тем коридорам, которые
подымаются наверх. Правильное решение; но такие проходы встречались не
часто, а многие из них заканчивались тупиками.
Он решил поберечь ослабевшую батарейку и зажег две ветки. Они коптили,
гасли, он раздувал их на ходу, но свет получался слабеньким, только под
ногами.
Наверное, прошло часов шесть в таких бесцельных блужданиях. Козинский
карабкался вверх по очередному проходу. Неожиданно сделалось ровней; он
миновал один поворот, второй; ветки едва тлели, он раздул их и приподнял над
головой. Свет скользнул по белым стенам, по полу, и браконьер попятился
назад.
Кости. Огромный череп, толстенные позвонки разбросаны по полу. Кто это?
Что? Откуда неведомое животное?
Включил фонарик. Довольно широкий коридор кончался тупиком. Камни в
конце коридора выглядели странно темными. Где-то звонко капала вода. И эти
кости. Первым его желанием было уйти как можно скорей. Но он пересилил
страх. Значит, не только он блуждал по этой тюрьме, но и звери. Возможно, и
его ждет такая же участь. Невыносимо!
Лучик фонаря обшарил камни. Да, тупик. Ну что? Лечь на эти холодные
камни и головой, головой биться, пока не расступятся камни или пока не
треснет слабый череп?
Фонарик уже еле светился. Он опять выключил его и с тлеющими ветками
пошел прочь от мертвых костей, навевающих мысль о страшном конце.
Безысходность. Нет, еще не конец! Он найдет выход.
Посмотрел на часы. Половина второго. Это что - середина ночи или уже
новый день? Вниз, наверх, вправо, влево... Бесконечные переходы. Козинскому
опять стало казаться, что забрел он в глубочайшие недра горы, откуда выхода
вообще не существует. Дважды останавливался на краю бездонных колодцев,
прислушивался к гулу воды в них и оторопело уходил назад, путаясь и все
больше теряя надежду. Им снова владел безумный страх. Все кончено. Не видать
ему больше солнца, и никто не узнает, что сталось с Козинским. Еще одни
кости останутся в проклятом лабиринте. Как наказание за убитую оленуху. За
всё.
Снова глянул на часы. Скоро пять. Утра или вечера? Счет времени
потерян.
Он обессилел, лег на холодные камни и забылся. Почувствовал под рукой
винтовку и впервые вдруг понял, как становятся самоубийцами.
А всего-то прошло немногим более половины суток.
Сколько он спал и спал ли, сказать трудно. Открыл глаза - и сразу
фонариком на часы. Ровно десять. Стрелки стояли. Забыл завести.

В это самое время три вооруженных человека вошли в коридор бесконечного
лабиринта со стороны эштенского сброса.
Они углубились в черное подземелье. Громко переговаривались, пробовали
шутить. Александр Сергеевич, самый предусмотрительный, шел сзади, в руках у
него был уголек. Через каждые полсотни шагов на поворотах, разветвлениях он
останавливался и рисовал на стене черную стрелочку, чтобы знать, куда
возвращаться.
Миновали знакомую отдушину. Саша показал щель, через которую вылезал в
закрытую долинку. Он очень внимательно разглядывал следы на полу, хоть и
редко, но находил оленьи приметы. Не сбился поэтому с главного направления;
и скоро впереди зазеленело, потом посветлело, и они вышли к широкой арке
второго выхода. Вот и доказали, что лабиринт сквозной.
- Подожди-ка. - Лысенко оттеснил Сашу и пошел вперед. Метрах в десяти
от выхода остановился и, присев на корточки, показал рукой: след сапога.
- Ого! - Саша снял карабин. Не тот ли самый сапог с металлическими
набойками?
- Протопал туда, - уже шепотом сказал Сергеич. - Как же мы не
встретились? Ведь он в пещере.
Все оглянулись. Лысенко взял у Саши фонарик. По едва заметным следам -
по пятну скользнувшей резины, по царапине от каблучного гвоздя - он
проследил путь неизвестного до большого зала и только тогда произнес с
некоторым разочарованием:
- Разошлись мы.
- С кем? - спросил Саша.
- С ним, с кем же еще. С Козинским.
Значит, он отсиживается в пещере.
Лысенко остался караулить: вдруг вернется? Сел перед входом, положил на
колени двустволку, осмотрел патроны, выбрал которые с картечью. А Саша и
Александр Сергеевич спустились в распадок.
Вот и кострище. Обглоданные кости. Из чащобы, захлопав крыльями,
поднялись молчаливые вороны. Так и есть: под камнями остатки оленя.
- Глянь-ка сюда! - Сергеич раздвинул куст.
На ветках сушилась растянутая шкура.
- Точно, это Козинский, - сказал Саша. Карабин лежал у него на руке, он
старательно оглядывал кусты можжевельника, черную рощу пихты.
Просидели в засаде часа два. Еще раз осмотрели след. Похоже, не
торопится беглец, затаился в лабиринте. Неужели он их увидел? Или пещера
имеет не один сквозной проход и браконьер ушел через другой, им неизвестный?
- Вернется, - сказал Сергеич. - За шкурой непременно придет. Да и мясо.
Не для шакалов же старался, добро не бросит, само собой, явится. Ждать надо.
- Проверить пещеру тоже надо, - отозвался Лысенко. - Мы не обороняться
пришли, а искать и найти.
И хотя это решение было более рискованным, сошлись на одном: идти в
пещеру.
Двигались по неизвестным коридорам с большой осторожностью,
пользовались "летучей мышью", да и то загородили стекло с передней стороны.
Только под ногами освещали, чтобы видеть, куда наступаешь. Сергеич
добросовестно продолжал метить углы и повороты. Прислушивались. Глухая
черная могила. Ни звука.
Минул день. И тут обнаружилась находка: на полу сгоревшие почти до
конца ветки. Уголек на конце одной веточки еще хранил тепло. Значит, они на
верном пути. Еще колесили порядочное время; очутились в огромном, как
колокол, зале, постояли над пропастью, где глубоко и глухо ворчала подземная
река, подивились мрачному месту.
- Пора выбираться, хлопцы, - сказал Александр Сергеевич, ощутив
мучительную тоску по солнцу.
- А ведь он где-то рядом. - Иван Лысенко повел фонариком по стенам. В
зал входило пять или шесть коридоров. Каким идти?
Что-то блеснуло в луче света. Подошли, нагнулись. Железная набойка. С
его сапога.
Коридор повел их выше. Заглядывали в редкие щели по сторонам. Нашлись
еще обгоревшие ветки. Шел здесь Козинский. Шел! Спешил куда-то. А куда?
Может быть, их услышал? Саша держал карабин наготове. Тут все решает доля
секунды. Кто кого...
Шли осторожно, но светили ярко, потому что нужно было рассматривать
метки на стенах. Без особой путаницы вернулись в большой зал, и, пока
Сергеич с фонарем обходил стены в поисках меченого коридора, Саша отдыхал на
камнях. Время шло к ночи.
- Нашел! - крикнул Сергеич. Его голос гулко и сильно прозвучал в высоте
купола.
В ответ издалека, откуда-то из глубин земных, прилетел тягучий крик.
- Эхо? - спросил Саша.
- Что-то не то... - Лысенко повернулся на голос. - А ну дай мне
фонарик, Александр.
- Идем вместе, - сказал Саша. - А вы, Сергеич, побудьте тут.
Чуть посвечивая, они пошли на странные звуки. Все смолкло. Коридор
опускался круто вниз, развилки не встречались. Не заблудишься. Вышли в новый
зал, по краям его храмово сверкали известковые натеки. С потолка свисали
другие. А на каменном полу почти посредине зала лежал человек и дико смотрел
в яркое круглое пятнышко электрического фонаря. Вытаращенные глаза его желто
отблескивали, как у рыси. Правая рука сжимала ложе винтовки. Вдруг он уронил
голову и затрясся. Тонкий вопль раздался в зале. Подумал - галлюцинация.
Козинский бился в истерике. За несколько часов лабиринт вытряс из него
все человеческое.
Лесники подошли ближе. Саша светил, карабин держал на изготовку. Иван
нагнулся. Козинский без сопротивления отдал винтовку и затих. Саша погасил
свет. Они чуть отошли и затаили дыхание. Жуткая темнота. Козинский
повозился, дыхание его сделалось ровней.
- Кто? - спросил он осмысленно, даже с угрозой.
Саша посветил фонариком. Беглец стоял. В сжатом кулаке он держал тонкий
нож. Защищался или нападал?
- Иди вперед! - приказал Саша и повел лучом, куда идти.
Узнал ли он голос? Наверное, узнал: по бледному лицу скользнула
странная тень. Только сейчас преступник начал соображать, что произошло.
Исчез дикий страх быть заживо погребенным, но не радость освобождения, а
сознание реального плена сменило один страх другим. Оружие отобрано, его
ведут. Куда? Разве не ясно куда?
Саша Молчанов освещал лишь полоску дороги. Козинский все еще не был
уверен, что это молодой лесник. И не знал, один ли он. Лысенко шагал тихо и
чуть сзади Саши, не выдавая себя.
- Дорогу ты знаешь? - спросил Козинский, не оборачиваясь.
- Можешь не сомневаться, - ответил Саша.
Теперь беглец убедился, что его ведет Молчанов.
Он остановился и вяло повалился на пол. Но нож из руки не выпускал.
- В чем дело? - спросил Саша.
- Плохо мне. - Козинский хотел выгадать время, сообразить. Если бы
только знать, где выход из пещеры! Тогда бы он сумел избавиться от конвоира.
В это время Саша неосторожно повел лучом в сторону, и беглец краем
глаза увидел Лысенко.
- И ты здесь, Иван?
- Не ожидал, Владимир Семенович? Я самый. Давай топай. И не вздумай
шалить, понял?
Козинский поднялся и пошел. Изредка Молчанов командовал: "Влево",
"Живей", и он послушно сворачивал или ускорял шаг.
- Слушайте, хлопцы. - Неожиданно браконьер повернулся на слепящий свет
фонаря и сощурился. - А ведь вы спасли мне жизнь, сам бы я ни за что не
выбрался отсюда. Давайте по этому поводу сыграем мировую. Вы отпустите меня,
я дам слово, что исчезну с Кавказа и ни одну тварь не трону больше. И зла на
тебя, Молчанов, не затаю. Вам же легче, не возьмете греха на душу. Ведь
семья у меня, сын... Должно быть снисхождение...
- Не притворяйся овечкой, Козинский! - Голос Саши не сделался мягче. -
Ты за все ответишь сполна. Давай топай.
Саша светил ему прямо в лицо и следил за каждым движением. Нож в руке,
он это помнил.
- Иван, ты-то что молчишь? Земляк все же, вместе работали. Как ты с
совестью потом уладишь?..
- Давай иди вперед! - сердито сказал Иван. - Не продаемся, понял?
- Дурачье, - с мягким сожалением сказал беглец. - Я же вам дело
предлагаю. Не согласитесь, пеняйте на себя. Сбегу, тогда покоя вам не будет.
Вышли в зал, где одиноко желтел язычок пламени в керосиновом фонаре.
Александр Сергеевич покачал фонарем.
- Никак, пымали? - неуверенно спросил он. - Тот самый? Куда ж ты,
глупый человек, залез от нас! Ведь мы, само собой, чуть не до центра земли
за тобой прошли.
- А ну, бросай нож, Козинский, не дури! - приказал Саша.
Но беглец только прижал руки к грязному плащу. Он как-то испуганно
посмотрел в темноту.
- Бросай на пол, слышишь?
Лучик высвечивал фигуру Козинского и сталактитовый забор позади. До
ушей дошел шум воды в пропасти на краю этого зала. Решительно, сжав губы и
все так же прижимая к плащу правую руку, беглец сделал несколько шагов
назад. И побежал. На грозный окрик: "Стой!" - не обратил внимания. Лысенко
рванулся следом. Козинский замахнулся ножом. Лысенко отскочил и,
поскользнувшись, упал.
Все это происходило в темноте, где метался только узкий луч фонарика.
Саша бросился на помощь Ивану, но над ним самим уже сверкнуло лезвие ножа.
Он подставил ложе карабина, удар пришелся по ружью, оно выпало. Теряя
равновесие под навалившимся телом преступника, Саша все же успел поднять
руку с фонарем. Снова нож... Раздался гулкий выстрел. Что-то теплое брызнуло
на лицо Саши. Козинский застонал и свалился на бок.
Иван не целился, но картечь не миновала Козинского. Его рука повисла.
Выпал нож. Брызнула кровь.
Молчанов вскочил. Александр Сергеевич, застывший с фонарем в трех
метрах от схватки, нагнулся над Козинским. Тот лежал скрючившись и стонал.
- Все. Отвоевался, - сказал Лысенко, стараясь пересилить испуг.
Кисть правой руки браконьера была разбита.
- Свети сюда. - Александр Сергеевич поставил свой фонарь, вынул из
бездонных карманов тряпицу и принялся туго бинтовать руку.
Козинский скрипел зубами и страшно матерился. Не тюрьма пугала его. Что
без правой руки делать? Как стрелять?
Теперь он пошел без понукания.
Когда очутились в сквозном коридоре, Козинский свернул было влево,
откуда тянуло ночной прохладой.
- Не сюда, - сказал Молчанов.
Они повернули в другую сторону, и преступник пошел за Сергеичем,
придерживая правую руку перед собой. Сквозь перевязку сочилась кровь.
В широком зеве южного входа горел костер. На каменной плите перед
входом стояли и сидели лесники, Котенко, еще трое чужих в плащах и с
винтовками.
- Наконец-то! - воскликнул Ростислав Андреевич. Лицо у него было
сердитое; видно, приготовился хорошенько отругать, но, когда за спиной
смотрителя приюта увидел Козинского, проглотил горькие слова. - Явление
второе, - пробормотал он, пропуская раненого. - По вашей части, товарищи.
Те, к кому были обращены слова зоолога, как по команде, сняли винтовки.
Они еще не начали поиск, а преступник налицо. Не ждали такого оборота.
- Аптечка есть у кого-нибудь? - Козинский не без страха смотрел на свою
руку. Он побледнел, еле держался на ногах, но присутствия духа не потерял.
Кто-то спрыгнул вниз, где стояли оседланные лошади.
- Садись, - приказали Козинскому.
- Кажется, мы сможем наконец заняться своими делами, майор? - спросил
Котенко.
Один из приезжих кивнул.
- Спасибо за помощь.
На приют двинулись двумя группами: лесники с Сергеичем и зоолог
впереди, а несколько сзади, сгорбившись в седле, качался Козинский в
окружении трех конвоиров. Для него все кончилось.
У балагана, стаскивая с себя рюкзак, Котенко облегченно сказал:
- Гора с плеч.

Глава четырнадцатая

ТИШИНА

Хобик бежал куда глаза глядят.
Из проклятого распадка, через луга, сквозь кусты, все рысью, рысью,
задирая голову, чтобы не повредить рога, мчался он, обезумев от горя и
страха, пока не легли между ним и местом трагедии многие километры и пока не
иссякли последние силы.
Но и тогда, залегши в густом березняке, Хобик испуганно вслушивался в
лесную тишину. А кожа его все еще мелко дрожала, и что-то такое происходило
в нем странное, и оно отпугивало сон, аппетит и покой, столь нужные
животному в его жизни, полной разных опасностей и неожиданных перемен.
Сильнейшее потрясение, связанное с потерей заботливой оленухи, на
какое-то время обострило восприимчивость к окружающему миру. Все опять
казалось ему враждебным. Будь иначе, как при оленухе, он не пробежал бы мимо
тропы своего друга Лобика. Медведь сам обнаружил запах знакомого оленя. Он
тотчас свернул со своей дороги, чтобы отыскать Хобика.
Лобик обнаружил приятеля, но прежде чем успел подойти, тот вскочил и
унесся еще за километр, совсем сбив с толку медведя. Упрямо двигаясь за
оленем, Лобик второй раз почуял его в кустах чуть ниже открытой луговины и,
опасаясь, как бы олень не удрал опять, принялся на виду у него кувыркаться в
траве и играть со своими лапами. Более миролюбивых жестов в природе не
существовало.
Хобик оценил поведение приятеля, но сперва высунул рогастую мордочку из
кустов, осмотрелся и только тогда вышел. Одиночество в его нынешнем
положении не являлось целительным лекарством.
Соблюдая строгую дистанцию метров в шесть, они покружились на поляне, а
потом принялись щипать траву. Хобик выбирал сладкий, сочный пырей; медведю
больше нравились кислые травы, он часто царапал землю, выкапывая неизвестные
Хобику коренья, клубни, и смачно чавкал, приглашая оленя насладиться
неведомым лакомством.
Отдохнув на ветерке, разгонявшем гнус, они вместе пошли по лугам, Лобик
впереди, олень чуть сбоку и сзади. Поднялись на голый отрог горы,
осмотрелись. Тихо вокруг. Почему-то решили перевалить скалистый хребет,
долго карабкались вместе по кручам, а когда спускались, за Хобиком увязалась
крупная рысь. Олень не видел ее, но чувствовал. Почти одновременно с ним
учуял хищника и Лобик. Рысь умело маскировалась в скальном хаосе и все время
забегала вперед, отыскивая место, откуда могла бы свалиться на спину оленя.
Медведя она игнорировала: еще молод, чтобы связываться с ней.
Но всякий раз, когда рысь скрадывала расстояние и готовилась к прыжку,
медведь подымал щетину на загривке и непременно оказывался между ней и
оленем.
Над горами стыл летний вечер, солнце зашло, тени смазались, внизу, где
леса, сделалось синё и призрачно, только среди скал еще хранился отблеск
зари. Скоро ночь. Рысь спешила, охота не получалась.
Отчаявшись, голодная хищница пошла на открытую атаку. Скалы кончились,
отлого падающая молодая осыпь затрудняла бег оленю, он скользил копытами по
щебню, и рысь бросилась за ним, намереваясь догнать раньше, чем он уйдет в
долину ручья. Хобик увидел преследователя и помчался крупно и споро. И
медведь поначалу запрыгал было за приятелем, но, разглядев, от кого тот
удирает, вдруг преградил дорогу рыси. Предупредительное шипение и оскал
клыков не испугали его; рысь ощетинилась, выпустила когти и, задыхаясь от
ярости, прыгнула на непрошеного защитника. Лобик изловчился и, хотя лапы
рыси больно задели его по плечу, сам ловко содрал с нее лоскуток с рыжеватой
шерстью. Раздался короткий визг, и рысь бежала.
Хобик уже исчез в темноте. Распаленный, злой медведь пошел следом, тихо
урча, словно ругаясь.
Олень отыскался в лесу. Стоял, глубоко дышал, в темноте его большие
глаза вспыхивали. Лобик поворчал немного и отошел в надежде поискать
чего-нибудь съестного. А Хобик, ощущая со стороны приятеля заботу,
успокоился и лег. Место выбрал такое, чтобы тыл прикрывался: под густейшей
зарослью ожины.
Лобик шатался на опушке леса. Глубокой ночью олень почувствовал, что
приятель улегся недалеко от него. Очень хорошо.
Спал медведь немного, но крепко. И Хобик совсем успокоился. Друг рядом.
Крикни - и придет на помощь. Ведь у него больше не было приемной матери. Он
ощущал себя сиротой.
Весь второй день они с Лобиком провели вместе. Не отходили друг от
друга.
И третий день тоже.
А куда податься одиноким?

После короткого отдыха у себя дома Саше вновь предстояла дальняя
рекогносцировка с зоологом Котенко в район самого густого скопления оленей,
косуль и серн.
- Архыз останется с тобой, - сказал он матери, и Елена Кузьминична
облегченно вздохнула: значит, в горах стало спокойней.
Приехал Котенко. Поговорив с хозяйкой, зоолог пошел повидать овчара.
Унылый, притихший, лежал Архыз в конуре, не в силах переносить стука кованых
копыт за воротами, звона стремян, голосов собирающихся - всю эту приятную
для уха симфонию дальних странствий, которая будоражила кровь и заставляла
повизгивать от предвкушения свободы и вольного бега.
- Что нам с тобой делать? - задумчиво сказал зоолог. - Закон нарушать
нельзя, в заповедник тебя мы не возьмем. Но в горы... Слушай, Александр, а
не забросить ли его к твоему тезке, к Сергеичу, на приют? До границы
заповедника там рукой подать, если будет в нем надобность, заберем. А на
приюте ему вольнее. Все-таки движение, свобода. Как ты?
- Я - за! Горы - родная стихия овчара.
- Тогда решено.
Архыз догадывался, что речь идет о его судьбе. Он вылез из конуры,
нервно зевал и потягивался.
- Давай, Александр, бери на поводок и тронемся. Время - деньги, как
любил говорить один умный часовых дел мастер. Иван, - крикнул он через
забор, - у тебя все готово?
- Три минуты, Ростислав Андреевич, - раздался голос Лысенко.
- Он с нами? - спросил Саша.
- До приюта. - Котенко помялся, но не выдержал: - Ты знаешь, я
договорился с главным лесничим - возьмем Ивана лесником. На твой обход.
- А я? - удивился Саша.
- Пойдешь ко мне в отдел, как решили раньше. Сдашь вступительный
экзамен в университет - и считай себя младшим научным сотрудником. Тема для
серьезной работы у тебя уже наметилась.
- Я сперва подумал, что вы шутите, - нерешительно сказал Саша.
- Название для темы только не пришло в голову. - Котенко сбил шляпу на
затылок и посмотрел в небо. - Ну, скажем, так: "К вопросу о влиянии
направленного воспитания молодняка дикого зверя на последующие
взаимоотношения"...
Саша засмеялся. Зоолог сокрушенно покачал головой.
- Да, не очень, - самокритично сказал он. - Это "влияние воспитания"
или "последующие взаимоотношения"... Впрочем, не в названии дело. Была бы
суть, изюминка, как любят выражаться заправские ораторы.
- Где мы увидим ее, эту суть, если без Архыза?
- Все готово, Андреевич! - крикнул с улицы Лысенко. - Можно ехать.
За поселком Саша спустил овчара. Ошалело бегал он по обеим сторонам
дороги, спускался к реке, обгонял лошадей, даже за стрекозами гонялся - так
велика была радость, что снова в горах и свободен.
- Как маленький, - улыбнулся Котенко. - И куда все волчье в нем
исчезло!
Зоолог сидел на сером мерине грузно и весомо. Полные сумы растопырились
позади седла, ноги в укороченных стременах согнулись под прямым углом, чтобы
на крутых подъемах облегчить лошадь. Иван Лысенко ехал впереди и непрестанно
улыбался. Все ему было по душе. Вот настоящее дело! А ведь еще недавно чуть
жизнь себе не сломал, связавшись с браконьерами. Спасибо, хорошие люди
выручили.
Караван миновал кладку через Белую. Лысенко оглянулся и поймал взгляд
Саши. Хлопцы переглянулись. С этого мостика все и началось...
Архыз вертелся около Сашиной лошади, закидывал морду, не обращая
внимания на кобылу, хищно прижавшую уши, все искал Сашины глаза. Спрашивал:
можно ли?
- Давай беги, - разрешил Молчанов, и Архыз исчез за поворотом.
Не пришел он, когда сделали короткий привал в буковом лесу, около
старых балаганов. Не показался и к ночи у костра уже на границе лугов. И
утром его не видели, хотя уже пошли на второй перевал, где высота за две
тысячи метров.
- Разрешил на свою голову, - бурчал Котенко и нет-нет да и осматривал
окрестность в сильный полевой бинокль.
Пустой, незаселенный рай. С началом туристского сезона в этих местах
дикого зверя почти не остается, уходят в резерват, где их никто не пугает.
Лишь изредка в буковом лесу можно заметить тощих кабанов или спугнуть
старого, одинокого медведя.
Уже далеко за обед они прошли осыпь и почти сразу на взгорье увидели
сизый дымок. Постройки приюта скрывались за березами. Кони пошли веселей.
От балагана раздался короткий собачий лай. Не злой, даже не строгий, а
скорее предупредительный, такой вежливый лай.
- Вот тебе раз, - сказал Котенко. - Мы Архыза ведем, а на приюте уже
своя собачка. Сергеич сообразил, что нынешний сезон не в черте заповедника
живет. Завел хозяйство.
На приюте толпился молодой народ. Знакомая фигура в спортивных брюках
стояла у балагана, Таня... Ладошкой отбросила она волосы со лба, Иван и
Ростислав Андреевич разом обернулись к Саше. Он глядел куда-то вбок, лицо
было отрешенным и серьезным.
- Не думал я, само собой, видеть вас так скоро, - с напускной
суровостью встретил их Александр Сергеевич. - Гляди-ка, Татьяна, да ведь это
сам молодой Молчанов с начальством! Ну, здорово, Андреевич, с прибытием
тебя, Александр. Во, и Лысенко тут как тут! Иль еще кого ловить надумали?
- Нарушители завелись у тебя на приюте, - в тон ему ответил Котенко. -
Собак напривозили к самой границе заповедника. Кто облаивал нас?
- А это Татьянина причуда. Привела мне свою симпатию, вон она у порога
возлежит, даже не поднялась. Само собой, барыня. Сырого мяса не потребляет,
подавай ей вареного, воды тоже дай кипяченой...
- Будет вам, Сергеич, придумывать, - со смехом сказала Таня.
Она поздоровалась и тихо стала в стороне, посматривая на Сашу. Его
настроение передалось и ей. Как сказать Саше, раз уж встретились? И возможно
ли понять это, если и сама она еще не вполне поняла случившееся? Появился
Виталик - и все забыла. И многолетнюю Сашину дружбу, и свою, еще девчоночью,
привязанность к нему. А теперь ничего нельзя изменить.
Леди лежала у дверей балагана и, чуть склонив узенькую головку, слушала
разговор. Это была холеная, чистая колли, длинношерстное симпатичное
существо, созданное человеком, несомненно, в городе и для городских условий.
Выразительные глаза ее смотрели умно и открыто. Ни тени коварства или
жестокости не было в этом взгляде. Доброта и готовность к услуге. Собака
цивилизованного двадцатого века.
Вокруг гомонили туристы. Именем этим на сей раз назывались школьницы из
восьмых-девятых классов. Таня привела их с двумя учителями, чтобы показать
ледник Кушта, высокогорное озеро, попробовать забраться на одну из вершин,
откуда в ясные дни можно увидеть и панораму Кавказа, и далекое море.
- Куда ж вы теперь? - спросил Сергеич, оглядывая горку вьюков, набитых
всякой всячиной.
Котенко показал на восток, где дымился длинный; черный Джемарук.
- В резерват, к своим зверям.
Таня решилась подойти к замкнувшемуся Саше. Он отошел от балагана и
занялся карабином.
- Я не знаю, как начать... - Таня стояла над ним и нервно сжимала руки.
- Но надо же когда-то, Саша... Ты слушаешь меня?
- Да, слушаю, - хрипло, с усилием сказал он и не узнал своего голоса.
Зачем она встретилась? Зачем этот разговор?
Она замолчала, посмотрела по сторонам и решительно сощурилась, отчаянно
собрала в кулак всю свою волю.
- Ты можешь ненавидеть, презирать меня, но так уж получилось... Я люблю
его, Саша. Ничего не могу поделать. Люблю, понимаешь? А ты, ты...
Она замолчала, всхлипнула, потерла пальчиками глаза.
У Саши задрожали губы. Мучение!.. Он встал и, не глядя на нее, сказал:
- Перестань. Я все понимаю. Ты только себя терзаешь и меня. Иди,
пожалуйста. Что ж поделать? Ну, иди...
Таня повернулась и пошла.
Стемнело. Саша стоял в стороне среди березок. Красные пятна трех
костров светились в темноте, там гомонили девчата. Под ногами влажно шуршала
молодая трава. Обильная роса ложилась на луг.
Сзади послышался шорох раздвинутых кустов. Он оглянулся. Вывалив язык,
на него шел Архыз. Лапы у него заплетались от усталости. Овчар подошел,
виновато ткнулся носом в ноги хозяина и, глубоко вздохнув, улегся. Все.
Дома.
Саша присел, погладил влажную шерсть.
- Нагулялся? Одни мы с тобой, Архыз. Одни, - сказал он и до боли
закусил губы.

Сколько же километров пробежал за эти полтора дня Архыз?
Прежде всего он обследовал владения Лобика и крайне удивился, нигде не
встретив свежих следов медведя. Куда исчез приятель? Изощренное чутье
привело овчара к месту кражи последнего свертка у браконьера. Там еще
оставался слабый запах Лобика; и в ущелье, где разыгралась трагедия, он
почувствовал след оленя. Но только след. Где друзья детства?
Этот район тут же перестал интересовать его. Архыз кинулся обследовать
окрестные леса, и вскоре труды его увенчались успехом: нашел тропу, по
которой бежал надломленный страхом, осиротевший Хобик.
Под вечер Архыз нашел и первую лежку оленя, обследовал ее, пошел дальше
уже по следу. Вот место, где Хобик таился в густом березняке, высматривая
поляну. Вот он выскочил, и прыжки его стали напоминать танец радости. В этом
месте пахло и медведем, Архыз высоко подпрыгнул, чтобы глянуть поверх травы
- нет ли Лобика. Обежав луговину, он догадался: здесь произошла встреча
друзей.
Дальше следы рассказали ему о совместном переходе Хобика с медведем
через крутой и скалистый перевал, о встрече с рысью и короткой драке.
Архыз забрался на скалу, чтобы осмотреться. Тотчас раздался свист, и с
нижнего луга в кусты прыснуло небольшое стадо туров.
Некоторое время овчар разглядывал противоположный склон. Туда косо
падало солнце, тогда как Архыз оставался в тени. Там, под солнцем, гордо и
спокойно прошествовали олени - самцы, больше десятка.
Архыз разглядывал их без малейшего желания погнаться, напугать или
поохотиться. Волчья кровь дремала в нем, подавленная служением человеку и
той атмосферой добра, которая, наверное, и являлась главной пружиной в
развитии его характера.
Рогачи почему-то насторожились, и все, как один, обернулись к негустому
леску чуть выше пути их следования. Архыз не без интереса тоже вглядывался в
тот лесок. Что заставило оленей остановиться?
Раздвинув березовый подлесок, на освещенный склон осторожно вышел
Хобик. Он как-то принужденно, извиняясь, что ли, переступал с ноги на ногу и
продвигался к стаду так медленно и так нехотя, будто шел на заклание. И
почему-то все время оглядывался.
Надо полагать, что у Хобика были самые добрые, искренние намерения: он
просил принять его, одинокого скитальца, в здоровый, сплоченный коллектив,
он хотел набраться у опытных стариков уму-разуму. Старые рогачи, со своей
стороны, не имели никаких оснований для отказа. Стояли, рассматривали
новичка и ждали, пока он подойдет поближе. Новенький приближался.
Для своих неполных двух лет Хобик выглядел очень хорошо. Оленуха не зря
потратила на него столько внимания и заботы. Он уже вылинял. Свежая
коричневая шерстка атласно блестела; этот здоровый, приятный цвет оттенялся
белой шерстью живота, белым пятном сзади и чистыми ножками с блестящими,
полированными копытами. Грудь Хобика прямо распирало от узловатых мышц,
ровная спина говорила о молодости, а рост... О, ростом он уже подравнивался
под лучшего из этого стада. Правда, еще не отросли полностью рога, но
ветвились они хорошо, и всякий мог угадать, какие они получатся в скором
времени: отличные рога!
Существует ли у диких зверей понятие зависти, столь распространенное в
обществе разумных? Надо полагать, имеется, может быть не так остро
осознанное и не такое жгучее, но именно оно, это чувство, неожиданно внесло
коррективы в поведение стада эгоистичных рогачей. Дружески настроенный,
Хобик еще издали почувствовал перемену и начал обходить стадо по кругу. А
члены здорового, сплоченного коллектива вдруг оттопырили губы и стали
проделывать рогастыми мордами покачивающие движения отнюдь не миролюбивого
толка. По-человечески их можно понять. Ведь каждой особи, уже отвоевавшей
себе место под солнцем, всегда приятно иметь при себе помощника, готового
бескорыстно поддержать в трудную минуту, оказать какую-нибудь услугу. Но не
всякий примет и обласкает другого, если этот другой с первого взгляда
выглядит лучше шефа и подает большие надежды. Это уже не помощник. И не
приятель. Скорее, соперник, чаще всего потенциальный, сам этого еще не
осознавший, однако опасный. И подобную особь лучше не придерживать возле
себя, а, поелику возможно, отогнать или, так сказать, выдвинуть на другое,
не смежное с твоим пастбище...
Хобик показался опасным. Он подавал надежды. Осенью, в период рева,
такой мог не только постоять за себя, но и оттеснить признанные авторитеты.
Вожак, приземистый красавец с отличными рогами, на которых виднелась не
одна боевая отметина, неожиданно нагнул морду с короной, ощетинился остриями
и, вытаращив глаза, пошел на Хобика. Тот резво отпрыгнул, посчитав такой
прием за ритуальную игру. И еще один рогач, отмахнув передним копытом траву
и землю, бросился вперед, считая, что ему лично достаточно одного соперника
- вожака. Хобик отбежал, но все еще не уходил. Вожак хотел ткнуть его еще не
совсем острым надглазьем, но Хобик увернулся, однако рога больно ударили по
ляжке. Ясно, что игра получилась не дружеская. И вовсе не игра. Хобик
умчался к исходным рубежам, но рогачей его бегство только раздразнило. Они
преследовали беднягу до самого леса, и тут произошло событие, которого
нападающие никак не ожидали.
Хобик влетел в березовую заросль, рогачи по инерции пробежали еще
несколько шагов, кусты зашевелились, и на месте молодого претендента перед
ними выросла лохматая фигура медведя. Не очень крупного, но достаточно
лохматого и грозного, с поднятым со злости "воротником" и слегка сощуренным
носом, открывшим белые, ужасные клыки, всегда готовые вонзиться в шею и
плечи не к месту развоевавшихся вожаков.
Лобик только показался им во всей своей хищной красе. Однако и этого
хватило, как говорится, за глаза. Дико скакнув в сторону и заложив рога
почти на спину, воинственная парочка, а следом за ними и все стадо,
наблюдавшее за неравным сражением, понеслось назад, через ручей, как раз под
той скалой, где лежал всевидящий Архыз. Он выждал, пока стадо окажется прямо
перед ним, поднялся и плотоядно потянулся, издав при этом тягучий звук,
буквальный перевод которого на языке хищников означал не что иное, как:
"Поесть бы сейчас..."
Оленей сдуло с горы за две секунды.
Наконец-то приятели увидели друг друга! Лобик даже на задние лапы
встал, пытаясь получше разглядеть - точно ли это Архыз укрывается в тени.
Олень выскочил из леска и, грациозно подпрыгивая, будто и вовсе не касаясь
земли, понесся навстречу Архызу.
И Лобик, опустившись на все четыре, боком-боком побежал за ним,
подбрасывая зад.
Шли они с остановками, время которых привело бы в ужас инструкторов по
туризму. Питались. Хобик рвал траву, медведь собирал ежевику и чернику,
исследовал гнилушки, а овчар бесцельно бегал вокруг и слушал, как бурчит в
пустом животе. Несколько мышей и несчастные глухариные птенцы позволили ему
стоически выдержать затянувшийся пост, а расстояние до приюта тем временем
уже сократилось наполовину.
Спали врозь, но в пределах видимости; и вообще, за часы, проведенные
вместе, никто из трех ни разу не прикоснулся до шерсти другого. Тут
действовал какой-то строго уважаемый нейтралитет, дань изменившемуся
характеру. Очень разные натуры.
Лобик проснулся раньше всех и поохотился в предрассветной мгле, но
неудачно. От него ушли барсучата, выбежавшие из норы поиграть. Не очень
переживая, он принялся за траву. Потом подождал, пока набьет желудок Хобик.
Что ел Архыз - неведомо, но он опять обогнал друзей и повел по звериной
тропе к смутно выплывающему из тумана Эштену.
Лишь в километре от приюта сперва Хобик, а потом и медведь
заупрямились. Слишком резко запахло чужими людьми и ружьями. Они достаточно
знали, что случается с доверчивыми, и решили не рисковать без нужды. Лениво
ходили по лугу, не удаляясь от кромки спасительного леса, лежали на солнце и
вообще ждали, что им предложит деятельный овчар.

Приют успокоился поздно, в двенадцатом часу.
На черное небо из-за гор выползла ущербная желтая луна. Она скупо
осветила домики с погасшими окнами, тлеющие под пеплом угли, развешанную на
жердях одежду и двух собак недалеко от входа в балаган.
Архыз лежал, свернувшись в кольцо. Колли дремала, устроившись с
комфортом. Она лежала на боку, откинув остроносую мордочку.
Знакомство Архыза и Леди, начатое еще весной в Желтой Поляне, прошло
спокойно. Когда овчар увидел ее, то остановился и некоторое время
приглядывался, а узнав, легонько помахал толстым хвостом. Леди с
достоинством отвернулась. Архыз приблизился, полный благоговения и
рыцарства, обнюхал Леди. Она и тут не проявила особой заинтересованности.
Возможно, ее смущали люди. Подняв мордочку, Леди посмотрела на Таню так,
словно спросила: "Что он хочет от меня?" Архыз, несколько озадаченный
холодным аристократизмом, растерянно поморгал азиатскими глазами и отвернул
свою тупоносую крупную морду - "Не навязываемся".
Саша не стал привязывать овчара, вполне резонно считая, что он никуда
не убежит. Людей Архыз не трогал, даже немного сторонился. Обошел все домики
приюта, дважды с очень независимым видом прошелся мимо Леди, задрав кверху
колечко пушистого хвоста, но она лишь повела вслед равнодушными глазами и
зевнула.
Вконец обиженный Архыз еще раз промчался мимо нее в кусты, надеясь
заразить своей стремительностью, но Леди и ухом не повела, дремотно лежала
на своей подстилке, прислушиваясь к голосам из балагана.
Вот тогда и овчар загрустил. Свернулся колечком неподалеку от нее и
затих. И хотя Архызу не спалось, с места он не подымался, только редко и
глубоко вздыхал.
К полуночи, когда взошла луна, Архызу почудился шорох в березняке. Он
поднял голову и прислушался. Прошуршало еще раз, левей. Овчар проворно
встал. Леди уже не лежала, а настороженно сидела, блестящие глаза ее
силились рассмотреть, что там такое, в сорока метрах от нее. Кажется, она
испугалась. Архыз догадался, кто возится в кустах: это пришел Лобик.
Леди снялась с места, толкнула лапами дверь и влезла в помещение. Запах
медведя ужаснул ее, но лаять воспитанная собака постеснялась. Не лает же
этот лохматый черно-белый волк. Почему же она?..
Тем временем Лобик, уже имеющий опыт в воровском искусстве, шустро
обходил приют и наконец сыскал подходящее: синтетический пакет с горохом,
оставленный на листе шифера сбоку балагана. Схватив его обеими лапами,
медведь заковылял в кусты, но не успел пройти и двух десятков шагов, как
рассыпал. Он испугался и шарахнулся в сторону, но тут же вернулся. Обнюхал
добычу и захрустел сухими горошинами.
Архыз неторопливо подошел к нему, остановился в пяти шагах и посмотрел
с горечью. Ай-я-яй... Глаза Лобика плутовски поблескивали.
Кто-то закашлял в балагане, Лобик попятился в кусты. Архыз за ним. Под
неверным светом луны прошли они с полкилометра, пока не натолкнулись на
оленя. Он устроился в славном месте, на моховой поляне среди скал. Ждал.
Архыз остался с приятелями до утра. А на заре прибежал к балагану.
Леди провела ночь под крышей, в одном из домиков, где ночевала и Таня.
Едва почуяв овчара, запросилась. Ее выпустили.
Колли потянулась, зевнула и прошла мимо Архыза, зацепив его боком.
Извинилась, что ли, за вчерашнее. Потом они немного побегали вместе.
Вышел Саша, осмотрелся. Холодно, роено. Туристы еще спали.
- Как денек? - спросил Котенко.
- До полудня будет солнечно, - сказал Саша. - Архыз уже прибежал.
Хотите, он нас сведет к Лобику и олененку?
Котенко оживился:
- Давай пошли. Аппарат только возьму.
- Идем, Архыз, - сказал Саша, а сам посмотрел на дверь домика, где
спала Таня. Ведь слышит голоса. Но не спешит. Совсем он ей не нужен...
Роса выпала ужасающая, трава пригнулась под тяжестью ее, сизый цвет
покрыл луга. Сапоги сразу намокли. Овчар шел прыжками, но живот и бока у
него потемнели.
- Ты уверен, что они здесь? - спросил Котенко, на ходу прилаживая
телеобъектив.
- Не один же он бегал целые сутки. Вы немного поотстаньте, чтобы не
испугались. Я дам знать.
Утро высвечивало горы. Над Чугушем по небу разлилась чистая зелень.
Может быть, это отблеск далекого моря? Саша прошел пологим склоном,
оглядываясь, чтобы не потерять из виду Котенко. Неожиданно он остановился и
сел на камень. В тридцати шагах, там, где светлел березняк, рогатым
изваянием стоял Хобик. Кончики его молодых рогов светились. Узнал!
Саша сидел неподвижно и упорно. Архыз тоже ждал. Любопытство разбирало
медведя, который прятался немного поодаль от Хобика. Опередив оленя, он стал
подходить к Саше. Тот кинул кусок сахара. Лобик захрустел и зажмурился от
удовольствия. Экая сладость! Как мед. Осмелев, Лобик подошел совсем близко,
когтистой лапой стал выгребать из Сашиной ладони кусочки.
Хобик делал какие-то сложные ходы, но все-таки приближался. А почему бы
и нет? Запах хлеба, знакомый с детства, очаровал его. Еще несколько минут -
и Хобик дал погладить себя. Саша приподнялся, положил руку на тонкую шею
оленя. Лобик ревниво заглядывал ему в глаза.
Выкатилось белое большое солнце. Заблестела на травах роса. Засверкали
мокрые камни.
Котенко спрятался в камнях и щелкал затвором аппарата. Вот так и снимал
эти редкостные сцены среди буйства красок и зелени: Сашу - с рукой на холке
оленя, Лобика - непрестанно вынюхивающего сладости в карманах его куртки, и
Архыза, спокойного Архыза, - чуть в стороне. Телеобъектив приблизил
необычную компанию. Зоолог менял экспозицию, щелкал затвором, спешил, чтобы
сделать побольше кадров.
На горке позади него просыпался приют. Ходили девчонки, звенели
кастрюли, развевались платочки. Дым подымался к небу. Котенко помахал издали
рукой: все, пленка кончилась! Саша позвал его. Хобик нетерпеливо затряс
головой: "Извините, здесь чужие". Он помчался прочь, увлекая за собой
Лобика. Архыз запрыгал на месте, посмотрел на хозяина.
- Иди, иди, - разрешил тот.
Сергеич встретил зоолога и лесника на полпути. Шел к ним.
- Пымали кого? - спросил он.
- Всю компанию. Здесь она. - Котенко похлопал по футляру.
- А я завтрак соорудил. Поспешайте, пока оладьи горячие.
Таня к ним не зашла. Завтракала со своими девчатами, Саша видел ее в
окно. Кажется, туристы собирались в поход. "Хоть бы скорее", - тоскливо
думал он.
Когда вышел, зоолог и Сергеич посмотрели друг на друга и вздохнули.
- Вот ведь как оно, - сказал Сергеич. - А мы, само собой, надеялись.
Елена Кузьминична только и говорила о ней: Таня, Танечка... Нету Танечки, в
город ударится на этих днях. Насовсем, само собой.
- Сказала?
- Еще вчерась.
- Любовь, значит. - Котенко вздохнул.
- Оно конечно, - согласился Сергеич. - Чего ей лес да горы? Тянет на
людей, на веселье. А наш Александр все в лесу да в лесу. Подумала, скушно с
ним, ну и... Любовь, как ты говоришь...
Вошел грустный Саша. Они замолчали.
- Когда тронемся? - спросил он у зоолога.
- Вот проводим туристов и пойдем. Архыза оставим, Сергеич?
- Можно. Возьму пока на привязь. Он где же?
- Пришел, - сказал Саша. - За балаганом обсыхает на солнце. Вместе с
Леди.
- Вас когда обратно ждать? - спросил Сергеич.
Котенко сказал, что недели через две. Он еще напомнил Ивану Лысенко о
его обязанностях, пока не будет Молчанова, и на этом покончили. Стояли в
полной готовности, коней оседлали, смотрели, как галдят, собираясь в поход
на гору, Танины девчонки.
Котенко взял повод Сашиной лошади.
- Ну, идем?
Саша в последний раз посмотрел на домик, где Таня. Неужели не подойдет?
Ведь они уходят. Уходят!
Сергеич вскинул ладонь к глазам:
- Никак, еще гости.
От Кушта к приюту спускался караван. Не туристы, раз вьючные кони.
- Подождем. - Лысенко отпустил подпруги у лошадей.
Незнакомые, городского обличья люди. И с ними учитель Борис Васильевич
из Поляны.
- Вот так встреча на верхах, - сказал учитель и тронул свои
позолоченные очки. - Это все к тебе, Александр Сергеевич, прошу любить и
жаловать. Археологи, историк и два спелеолога, иначе говоря специалисты по
мрачным подземельям. Хорошо, что застали вас, заповедные хозяева. Вы, как
вижу, собрались уходить? Повремените, пожалуйста, у наших ученых серьезное
дело, им надо помочь.
- Сними вьюки, Иван, - распорядился Котенко. - Отложим на час-другой.
Оказалось, что местное географическое общество и адыгейские историки
решили обследовать весь лабиринт. Словом, экспедиция.
- Кого вы нам отрядите в помощь? - спросил учитель.
Котенко остановился взглядом на Лысенко.
- Придется тебе...
- Ну и я, само собой, подсоблю, - сказал Сергеич.
Экспедиция заняла один туристский домик. Опять сделалось людно на
приюте.
Учитель обнял Сашу за плечи.
- Ты выше меня поднялся, лесовик, - сказал он, любовно оглядывая своего
бывшего ученика. - Вон какой богатырь!
- Свежий воздух, сами понимаете, - пошутил Саша.
- А невеселый. Что так?
Сергеич делал знаки, но Борис Васильевич не замечал.
- А вон и Таня, - удивился учитель. - Татьяна, сюда!
Она подошла. Щеки у нее горели.
- Мы уходим, Борис Васильевич. К озеру, а оттуда домой.
- Ну, счастливо! Задерживать не буду.
- Прощай, Саша, - глухо сказала она и протянула руку. - Мы больше не
увидимся.
Он пожал ее вялую, холодную руку. И вдруг, резко закинув за спину
карабин, отвернулся и крупно пошел прочь, не оглядываясь и убыстряя шаг.
Все переглянулись. Учитель поправил очки и вздохнул.
- Да-а, - раздумчиво произнес он.
Таня, как-то сгорбившись, догоняла цепочку туристов. Они уходили в
противоположную сторону. От Саши.
Когда Молчанов пошел, Архыз поднялся, сделал несколько шагов, но
остановился.
Леди деловито бежала за Таней. Но она тоже вдруг остановилась,
повернулась и села.
Архыз сломя голову помчался к ней.
Собаки сошлись, поиграли и уселись рядышком.
- Леди, Леди! - позвала Татьяна.
Воспитанная колли оглянулась на звук хозяйкиного голоса, но не спешила.
- Ты глянь! - в каком-то радостном изумлении закричал Сергеич. - Ты
только глянь, что делается, а? Ведь она, само собой, останется, не пойдет за
хозяйкой! Вот тебе и зверь!
Но он ошибся. Леди побежала. Еще оглянулась на Архыза. Еще. И нехотя,
словно чувствуя, что совершает непоправимую ошибку, повернула за кусты и
скрылась.
Сергеич обиженно вздохнул.
Архыз вяло поплелся к балагану. Лишь заметив, что в группе людей нет
Молчанова, весь как-то подобрался и крупной рысью бросился догонять хозяина.

Зоолог и лесник пошли в дальний путь по горам. Скальные перевалы,
буйное разноцветье лугов, глубокие долины, забитые густым черным лесом,
открывались перед ними.
Тишина, очарование первобытной природы, безлюдье.
Резерват заповедника, его глубинка.
На первый ночлег Котенко и Саша остановились в лесу. Выбрали сухой
склон, растянули полог, нарубили свежих веток пихты. Поужинали и долго
сидели у костра, вслушиваясь в тишину засыпающего леса.
- Я пройдусь немного, - сказал Саша и поднялся.
- Карабин оставь, - тихо отозвался Котенко. - И недолго, слышишь?
Зоолог лежал у огня, опершись на локоть. Он проводил молодого лесника
сочувственным, отцовским взглядом.
Минут через тридцать поднялся и пошел за Молчановым.
Саша лежал под березами ничком, разбросав руки. Плечи его резко
вздрагивали. Он плакал, никого не стесняясь и ничего не видя.
Котенко закусил губы. Постоял над ним и, справившись с волнением, как
можно тверже сказал:
- Довольно, Саша. Вставай, идем к костру. Слышишь? Будь мужчиной,
Александр Молчанов!
Саша поднялся, вытер лицо. В последний раз посмотрел на закат, глубоко
и надрывно вздохнул.
Больше они не проронили ни слова.
Утром поднялись на пороге зари.
Еще спал лес, погруженный в туманы, ветки буков и явора были лениво
опущены, на них дремала обильная роса. Глухо и сонно ворчала река,
упрятанная в холодное ущелье. Стоял тот глубокий и задумчивый покой, который
способен врачевать истерзанные души.
Вдруг раздалась близкая и звонкая, глубоко музыкальная трель. Потом
пауза с еще более глубокой, настороженной тишиной. И опять чистые мелодичные
щелчки, за ними удалой и протяжный свист, приливная волна счастья, призыв к
веселью, действиям, бодрости, славословие жизни - все, чем богаты лесной
соловей, подоблачный жаворонок, веселый щегол, все сразу угадывалось в этой
громкой, волнующей песне черного дрозда.
Утро! Вставайте все. Чистите перышки, умывайтесь росой, пока она не
высохла. Слушайте утро. Смотрите, как порозовел край неба, где сейчас
взойдет солнце. Скорей, скорей окунайтесь в теплую жизнь, пришедшую на смену
черной и жуткой ночи!
Лес оживал. На вершине клена начал петь зяблик. Его гамма коротка,
нетороплива и мила, как переливы горного ручья. Зачирикал, поспешая,
поползень, в стороне зазвучала мажорная нота разукрашенного щегла, потом в
оркестр ворвался барабанный стук дятла, сердито и резко, как расстроенный
саксофон, крикнула сойка - и пошло-поехало расчудесное звучание стоголосой
симфонии.
Солнце, здравствуй! Мы встали и приветствуем тебя!
Вместе с солнцем прилетел озорной ветер, зашумел листвой осин у реки,
раскачал неловкие туманы и погнал их в долины, приглаживая и перемешивая
звуки. Сильнее загудела проснувшаяся река; над порогами вспыхнула минутная
радуга-семицветка и погасла, а в лесах уже неслись сотни новых звуков, один
прекраснее другого.
Проснулись запахи. Ночью здесь все заглушала сырость, пахло только
водой и туманом. Солнце высушило туман, резвый ветер прочесал склоны гор и
принес с собой многоцветный запах луга. Пригрело хвою на пихте и
можжевельнике; воздух загустел, насыщаясь запахом смолы и скипидара.
Набросило теплым облаком муравьиного спирта, багульника, все запахи
перемешались, остался только один: запах согревшегося леса, в котором уютно,
тепло и безопасно.
Зоолог и его спутник сидели у потухшего костра, слушали и смотрели,
очарованные прелестью просыпающейся природы.
Стало тише.
Птицы сделали перерыв на завтрак, звери разбежались по укромным местам.
Шум реки словно отдалился. Верховой ветер едва шевелил листьями, шепот
заполнил лес, и людям показалось, что деревья застенчиво рассказывают друг
другу о своих нескончаемых ночных сновидениях.
- Как спалось? - мягко спросил Котенко.
- Спасибо, крепко. - Саша выглядел неважно, но лицо его было спокойно.
- Тогда на зарядку, дружок! - Зоолог встал во весь свой крупный рост и
потянулся так, что в суставах хрустнуло.
- Пожалуй, за лошадьми сходим, их еще поймать надо.
- Можно и за лошадьми. Бери уздечки.
Зоолог положил в костер два толстых чурбака, подождал, пока занялись
огнем. Саша забросил на плечо уздечки, и они пошли на луга, сбивая сапогами
сизую росу.

Конец второй книги