Кинг Стивен / книги / Стрелок

Текст получен из библиотеки 2Lib.ru

 
Код произведения: 5321 
Автор: Кинг Стивен 
Наименование: Стрелок 






                                Стивен КИНГ

                           ТЕМНАЯ БАШНЯ: СТРЕЛОК



                                          Посвящается Эду Ферману, который
                                          рискнул прочесть эти истории
                                          одну за другой.


                                           ...Чайльд-Роланд к башне темной
                                           Пришел...
                                                         (Роберт Браунинг)


                                    1

     Человек  в  черном  спасался  бегством  через  пустыню,   а   стрелок
преследовал его. Пустыня была  апофеозом  всех  пустынь:  бескрайняя,  она
тянулась во все стороны, должно быть, на целые парсеки, смыкаясь с  небом.
Слепящая безводная белизна, ровная, если не считать гор, которые  туманной
дымкой вырисовывались на горизонте, да  бес-травы,  приносящей  сладостные
грезы, кошмары, смерть. Дорогу указывали редкие надгробия дорожных  знаков
- некогда этот прорезающий толстую корку солончака тракт был большаком, по
которому следовали дилижансы. Но мир сдвинулся с места и обезлюдел.
     Стрелок флегматично шагал по пустыне, не  торопясь,  но  и  не  теряя
времени попусту. Талию  охватывал  похожий  на  копченую  колбасу  кожаный
бурдюк  с  водой.   Бурдюк   был   почти   полон.   Стрелок,   много   лет
совершенствовавшийся в искусстве кеф, достиг пятого уровня. На седьмом или
восьмом он не чувствовал бы жажды; он мог бы с  бесстрастным  невозмутимым
вниманием следить за обезвоживанием  собственного  тела,  заполняя  темные
внутренние пустоты и щели своей бренной оболочки лишь тогда, когда  логика
подскажет, что это необходимо. Но он не был ни на седьмом, ни  на  восьмом
уровне. Он был на пятом. А значит, хотел пить. Однако  жажда  не  особенно
мучила стрелка  -  все  это  доставляло  ему  смутную  радость,  ибо  было
романтично.
     Под бурдюком находились отлично пригнанные  по  руке  пистолеты.  Два
ремня крест-накрест охватывали бедра. Промаслившиеся  глубже,  чем  нужно,
кобуры  не  трескались  даже  под  здешним  враждебным  солнцем.   Рукояти
пистолетов были сделаны из желтого, мелко зерненого  сандала.  При  ходьбе
подвешенные на  сыромятном  шнуре  кобуры  раскачивались,  тяжело  задевая
бедра. В петлях ремней крошечными гелиографами вспыхивали  и  подмаргивали
латунные гильзы. Кожа едва слышно  поскрипывала.  Сами  пистолеты  хранили
молчание. Кровь уже пролилась. Поднимать шум в бесплодной пустыне не  было
нужды.
     Одежда стрелка была бесцветной, как дождь или пыль. Ворот рубахи  был
распахнут. Из пробитых вручную петель свисал сыромятный ремешок. Штаны  из
грубой бумажной ткани трещали по швам.
     Он взобрался на отлогую дюну  (песка  тут,  однако,  не  было;  земля
пустыни была твердой, зачерствевшей, и даже  проносящийся  над  ней  после
захода солнца резкий ветер подымал лишь колючую,  надоедливую,  неприятную
пыль, схожую с порошком для выделки шкур) и с подветренного  бока,  с  той
стороны, откуда солнце уходило раньше всего, увидел крохотное  затоптанное
кострище. Такие  небольшие  знаки,  подтверждавшие  человеческую  сущность
того,   кто   носил   черные   одежды,   неизменно    наполняли    стрелка
удовлетворением.  Губы  на   изъязвленных,   шелушащихся   останках   лица
растянулись. Он присел на корточки.
     Человек в черном, разумеется, жег бес-траву. Единственное, что  здесь
было  горючего.  Она  сгорала  медленно,  коптящим  ровным  пламенем.   От
приграничных жителей стрелок узнал, что бесы обитают  даже  в  огне.  Сами
поселенцы траву жгли, но в пламя не смотрели - поговаривали,  будто  того,
кто посмотрит в огонь, бесы заворожат, поманят и рано или поздно утянут  к
себе. Следующий, у кого достанет  глупости  поглядеть  на  языки  пламени,
сможет увидеть там тебя.
     Там, где жгли траву,  виднелось  перекрестье  уже  знакомого  стрелку
значка  идеограммы.  От  легкого  тычка  пальцев  он  рассыпался  в  серую
бессмыслицу. В кострище  нашелся  только  обгорелый  кусок  сала,  который
стрелок задумчиво съел. Так случалось всякий раз. Вот уже  два  месяца  он
шел    за    человеком    в    черном    по     бесконечному     чистилищу
пронзительно-однообразной бесплодной земли и ни разу не  встретил  ничего,
кроме гигиенически-стерильных идеограмм на биваках.  Ни  единой  жестянки,
бутылки  или  бурдюка  (сам  он  оставил  уже  четыре  мешка,  похожих  на
сброшенную змеей кожу).
     Возможно, бивачные костры -  выписанное  буква  за  буквой  послание:
"возьми порох". Или: "конец уж близок". Или, может  быть,  даже  "ешьте  у
Джо". Это не имело значения. Стрелок совершенно не понимал идеограмм, если
это были идеограммы. Кострище же было таким же холодным, как  все  прочие.
Он знал, что продвинулся к своей цели, однако с чего это взял, не понимал.
Но и это было неважно. Он поднялся, отряхивая руки.
     Никаких других следов не было. Острый как бритва  ветер,  разумеется,
уже загубил даже те скудные следы, какие хранил спекшийся  песок.  Стрелку
так и не удалось обнаружить даже испражнений своей будущей жертвы. Ничего.
Только остывшие кострища вдоль древнего большака, да неустанно  работающий
в голове дальномер.
     Опустившись на землю, стрелок позволил себе ненадолго  приложиться  к
бурдюку. Внимательно обшарив взглядом пустыню,  он  посмотрел  на  солнце,
скользившее к закату в дальнем  квадранте  небосклона,  поднялся,  вытащил
из-за ремня перчатки и принялся рвать бес-траву для своего костра, который
разложил на оставленном  человеком  в  черном  пепелище.  Иронию  подобной
ситуации,   наравне   с   романтикой   жажды,   стрелок   находил   горько
привлекательной.
     За кремень и кресало он взялся не раньше, чем день  догорел,  оставив
после себя лишь бежавший в укрытие толщи земли зной да  угрюмо-насмешливую
оранжевую полоску на одноцветном горизонте. Он терпеливо наблюдал за южным
направлением, где высились горы, не ожидая и  не  надеясь  увидеть  тонкую
струйку дыма над новым костром - просто слежка входила в правила игры.  На
юге ничего не было. Близость жертвы была относительной. Недостаточной  для
того, чтобы разглядеть в сумерках дымок.
     Стрелок высек над сухой травой искру и улегся с наветренной  стороны,
чтобы дурманный дым уносило в пустыню. Ветер дул ровно,  не  стихая,  лишь
изредка рождая пыльные смерчи.
     Над головой, не мигая, горели звезды, такие же неизменные  и  вечные,
как ветер. Миры и солнца миллионами. Рождавшие  головокружение  созвездия,
холодное пламя всех цветов радуги. За то время, что  стрелок  потратил  на
наблюдение, лиловый оттенок с неба смыла волна густой  черноты.  Прочертив
короткую, эффектную дугу, моргнул  и  исчез  метеорит.  Пламя  отбрасывало
странные тени, бес-трава выгорала  медленно,  образуя  новые  знаки  -  не
идеограммы, а прямые, пугающие своей трезвой уверенностью кресты. Растопка
сложилась в рисунок, который не был  ни  сложным,  ни  хитрым  -  попросту
полезным. Узор этот говорил о  черном  и  белом,  о  человеке,  который  в
комнатах чужой гостиницы  мог  исправить  скверное  положение  дел.  Языки
пламени неспешно лизали траву, а в раскаленной сердцевине  костра  плясали
призраки. Стрелок этого не видел. Он спал. Замысловатый рисунок  сплавился
с полезным. Стонал ветер. Обратная тяга, вея над самой землей, то  и  дело
заставляла дым закручиваться воронкой и  маленьким  смерчем  подплывать  к
спящему. Порой струйки дыма касались его. И, как малая песчинка рождает  в
раковине устрицы жемчужину, рождали сны. Изредка стрелок постанывал, вторя
ветру. Звезды оставались к этому  так  же  равнодушны,  как  и  к  войнам,
распятиям, воскресениям. Это тоже порадовало бы стрелка.



                                    2

     Ведя в поводу осла с выпученными, помертвевшими от жары  глазами,  он
спустился с холма,  которым  заканчивалось  предгорье.  Последний  поселок
стрелок миновал три недели тому назад и с тех пор видел  лишь  заброшенный
пустынный тракт и редкие скопления землянок приграничных жителей.  Группки
лачуг выродились в единичные  хибарки,  где  жили  в  основном  безумцы  и
прокаженные. Стрелок предпочитал общество сумасшедших. Один из них  вручил
ему компас  из  нержавеющей  стали  с  наказом  передать  Иисусу.  Стрелок
серьезно принял поручение и выполнил бы его,  случись  ему  встретиться  с
Ним. Однако встречи не ждал.
     Последняя лачуга попалась ему пять дней назад, и  стрелок  заподозрил
было, что больше не встретит ни единого жилища, но, взобравшись на вершину
последнего изъеденного ветрами холма, увидел привычную скошенную  назад  и
выложенную дерном крышу.
     Поселенец, на удивление молодой,  с  буйной  копной  красновато-рыжих
волос, доходивших почти  до  пояса,  рьяно  пропалывал  жалкую  кукурузную
делянку. Мул шумно всхрапнул, и поселенец поднял голову.  Перед  стрелком,
как яблочко  мишени,  мигом  появились  сердито  сверкающие  синие  глаза.
Вскинув обе руки в отрывистом,  грубоватом  приветствии,  поселенец  вновь
согнул спину, наклонясь к кукурузе и сгорбившись над ближайшим к  землянке
рядком. Через плечо  полетела  бес-трава  и  изредка  попадавшиеся  жухлые
побеги кукурузы. Волосы поселенца развевались и летели по ветру,  который,
больше не встречая препятствий, дул прямо из пустыни.
     Стрелок  неторопливо  спустился  с  холма,  ведя   за   собой   осла,
навьюченного бурдюками, в которых плескалась влага.  На  краю  казавшегося
безжизненным кукурузного поля он остановился, глотнул  воды,  чтобы  пошла
слюна, и сплюнул на иссушенную землю.
     - Пусть живет твой урожай.
     - И вам того же, - отозвался поселенец, разгибаясь. В  спине  у  него
явственно хрустнуло. Он окинул стрелка взглядом, в котором не было страха.
Гниение не коснулось той малой части его лица, что виднелась между бородой
и волосами, а в глазах, хоть и диковатых, не было безумия.
     - У меня только кукуруза и бобы, - сказал он. - Кукуруза дармовая,  а
за бобы с тебя причитается. Их время от времени носит сюда  один  человек.
Но он надолго не задерживается. - Поселенец  коротко  хохотнул.  -  Боится
духов.
     - Небось, думает, что ты и сам дух.
     - Небось.
     С минуту они молча смотрели друг на друга.
     Поселенец протянул руку.
     - Меня звать Браун.
     Когда стрелок пожимал протянутую ладонь, на  низком  гребне  земляной
крыши каркнул тощий голенастый ворон. Поселенец коротко указал на него:
     - Это Золтан.
     При звуке своего имени ворон снова каркнул и  полетел  к  Брауну.  Он
приземлился на голову поселенца и устроился на этом насесте, крепко вплетя
когти в густые нечесаные волосы.
     - Чтоб ты сдох, - весело прокаркал Золтан. - Чтоб ты  сдох  вместе  с
лошадью, на которой приехал.
     Стрелок добродушно кивнул.
     - Боб - музыкальная еда, - вдохновенно продекламировал ворон.  -  Чем
больше ешь, тем громче бзда.
     - Ты учишь?
     - По-моему, только этому он и хочет учиться, - откликнулся  Браун.  -
Пробовал я выучить его "Отче наш". - На мгновение  он  перевел  взгляд  за
землянку, к безликой спекшейся песчаной равнине.  -  Только  сдается  мне,
"Отче наш" не для этих краев. Ты стрелок. Верно?
     - Да. - Стрелок присел на корточки и вытащил табак и  бумагу.  Золтан
отпустил голову Брауна и, хлопая крыльями, сел стрелку на плечо.
     - Небось, тебе нужен тот, другой.
     - Да. - На языке завертелся неизбежный вопрос: - Давно он прошел?
     Браун пожал плечами.
     - Не знаю. Тутошнее время - занятная штука. Больше двух недель назад.
Меньше двух месяцев. С тех пор человек с бобами  приходил  дважды.  Верно,
недель шесть прошло. Вероятно, я ошибаюсь.
     - Чем больше ешь, тем громче бзда, - сообщил Золтан.
     - Он останавливался? - спросил стрелок.
     Браун кивнул.
     - Остался поужинать, как, наверное, останешься ты сам. Так, скоротали
время.
     Стрелок поднялся, и птица, громко жалуясь, снова перелетела на крышу.
Он ощутил странную дрожь нетерпения.
     - О чем вы говорили?
     Браун вскинул бровь.
     - Не так чтоб много. Бывает ли дождь, да когда я здесь  появился,  да
не схоронил ли жену. Говорил в основном я, а это со мной  не  каждый  день
бывает. - Браун умолк. Тишину нарушал лишь сильный  ветер.  -  Он  колдун,
верно?
     - Да.
     Браун медленно кивнул.
     - Я так и думал. А ты?
     - Просто человек.
     - Ты никогда его не догонишь.
     - Догоню.
     Их взгляды встретились. Оба внезапно ощутили  связавшее  их  глубокое
волнение: поселенец - на своей иссохшей, курящейся пылью земле, стрелок  -
на спекшемся в монолит  песке,  отлого  спускавшемся  в  пустыню.  Стрелок
потянулся за кремнем.
     - Вот. - Браун достал спичку с серной головкой и чиркнул ею о ноготь,
под который прочно въелась грязь. Стрелок ткнул своей самокруткой в  огонь
и затянулся.
     - Спасибо.
     - Ты захочешь наполнить бурдюки, - сказал поселенец, отворачиваясь. -
Ручей за домом, под карнизом. Я примусь за обед.
     Стрелок осторожно перешагнул делянку кукурузы и  направился  за  дом.
Ручей находился на дне выкопанного вручную колодца, стенки  которого  были
выложены камнями, чтобы сухая рассыпчатая земля  не  обваливалась  внутрь.
Спускаясь по шаткой лесенке, стрелок  подумал,  что  эти  камни  бесспорно
должны воплощать пару лет трудов:  принести,  подтащить,  уложить...  Вода
оказалась чистой, но  текла  медленно,  а  заполнять  бурдюки  было  делом
долгим. Когда стрелок закрывал второй  бурдюк,  на  крышу  колодца  уселся
Золтан.
     - Чтоб ты сдох вместе с лошадью, на которой  приехал,  -  посоветовал
он.
     Вздрогнув от неожиданности,  стрелок  поглядел  наверх.  Колодец  был
около пятнадцати футов глубиной. Брауну  не  составило  бы  особого  труда
сбросить вниз камень, размозжить  ему  голову  и  обобрать  до  нитки.  Ни
полоумный, ни гниляк так не поступили бы; Браун не был ни тем, ни  другим.
И все же Браун нравился стрелку. Выбросив из головы неприятную  мысль,  он
заполнил остальные бурдюки. Будь что будет.
     Когда он переступил порог землянки и спустился по ступеням вниз (само
убогое жилище располагалось ниже уровня земли и было устроено  так,  чтобы
улавливать и удерживать  ночную  прохладу),  Браун  лопаткой  из  твердого
дерева   заталкивал   початки   в    угли    крохотного    костерка.    На
серовато-коричневом одеяле друг против друга стояли две тарелки с оббитыми
краями. В подвешенном над огнем горшке начинала булькать вода для бобов.
     - За воду я тоже заплачу.
     Браун не поднял головы.
     - Вода - дар Божий. Бобы приносит Папа Док.
     Всхрапнув от смеха, стрелок  уселся,  привалившись  спиной  к  грубой
стене, скрестил на груди руки и закрыл глаза. Браун высыпал в горшок кулек
сушеных бобов; они дробно постукивали, как мелкая галька.  Сверху  изредка
доносилось так-так-так - по крыше  неутомимо  расхаживал  Золтан.  Стрелок
устал: от страшного происшествия в последнем поселке, Талле, эту  землянку
отделяли дни, когда ему приходилось идти по шестнадцать,  а  иногда  и  по
восемнадцать часов кряду. К тому же двенадцать последних дней он провел на
ногах, да и выносливость мула была на пределе.
     Так-так-так.
     Две недели, сказал Браун, или, может статься, целых шесть. Все равно.
В Талле были календари, и там человека в  черном  помнили  из-за  старика,
которого тот исцелил мимоходом.  Из-за  обычного  старика,  умиравшего  от
травы. Старика тридцати пяти лет. И, если Браун не ошибся, с того  времени
человек в черном сдал позиции. Но на очереди была пустыня. То есть ад.
     Так-так-так.
     - Одолжи мне  крылья,  птаха.  Расправлю  их,  да  полечу  к  горячим
источникам.
     Он уснул.



                                    3

     Браун разбудил его  через  пять  часов.  Уже  стемнело.  Единственным
освещением было тусклое вишневое сияние кучки углей.
     - Твой мул околел, - сказал Браун. - Обед сготовился.
     - Как?
     Браун пожал плечами.
     - Испекся и сварился, как же еще? Ты что, очень разборчив?
     - Нет, я про мула.
     - Просто лег, и все. Похоже, лет ему было немало. - И с  извиняющейся
ноткой: - Золтан выклевал ему глаза.
     - Ага. - Этого следовало ожидать. - Ладно, ничего.
     Браун вновь удивил его, когда  они  уселись  подле  накрытого  вместо
стола одеяла, попросив краткого благословения: дождя, здоровья и стойкости
духа.
     - Ты что же, веришь в загробную жизнь? - спросил  стрелок  у  Брауна,
когда тот бросил ему на тарелку три горячих кукурузных початка.
     Браун кивнул.
     - По-моему, это она и есть.



                                    4

     Бобы  походили  на  пули,  кукуруза  была  жесткой.  Снаружи,  вокруг
расположенных  вровень  с  землей  карнизов,  гнусавил  и  тонко  подвывал
торжествующий ветер. Стрелок ел быстро, жадно и выпил четыре  чашки  воды.
Не успел он съесть и половины, как у дверей раздалась  автоматная  очередь
быстрых постукиваний. Браун встал  и  впустил  Золтана.  Птица  перелетела
через комнату и угрюмо нахохлилась в углу.
     - Музыкальная еда, - пробормотала она.
     После обеда стрелок предложил хозяину табак.
     "Сейчас. Сейчас он спросит".
     Но Браун не задавал вопросов.  Он  курил,  глядя  на  угасающие  угли
костра. В землянке уже стало заметно прохладнее.
     - И не введи нас во искушение, - внезапно  апокалиптически  промолвил
Золтан.
     Стрелок вскинулся, как от выстрела. Он вдруг уверился, что все это  -
от начала до конца иллюзия (не сон, нет; наведенная чарами греза) и  этими
символами, такими дурацкими, что зло  берет,  человек  в  черном  пытается
что-то ему сообщить.
     - Ты бывал в Талле? - неожиданно спросил он.
     Браун кивнул.
     - Когда шел сюда и еще раз, когда продавал кукурузу. В тот год  пошел
дождь. Шел он, должно быть, минут пятнадцать.  Земля  будто  раскрылась  и
впитала капли - через час  было  так  же  бело  и  сухо,  как  всегда.  Но
кукуруза... Она росла прямо на глазах. Это  бы  еще  ничего.  Но  ее  было
слышно, словно дождь дал ей голос. Только радости в этих звуках  не  было.
Она словно вздыхала да стонала, выбираясь из-под земли. - Браун  замолчал.
- Вышло у меня этой кукурузы лишку, я взял ее да продал. Папа Док говорил,
дескать, сам продаст, но он бы меня надул. Вот я и пошел.
     - Поселок тебе не понравился?
     - Нет.
     - Меня там чуть не убили, - отрывисто сообщил стрелок.
     - Вон как?
     - Я  убил  человека,  которого  коснулась  рука  Господня,  -  сказал
стрелок. - Только Господь не был Господом. Это был человек в черном.
     - Он устроил тебе ловушку.
     - Да.
     Они переглянулись  в  полумраке  -  в  эту  минуту  обоим  послышался
отголосок неотвратимости: уже ничего нельзя было изменить.
     "Вот сейчас прозвучит вопрос".
     Однако Брауну было нечего  сказать.  Его  самокрутка  превратилась  в
дымящийся окурок, но когда  стрелок  похлопал  по  кисету,  Браун  помотал
головой.
     Золтан беспокойно закопошился, словно  собираясь  что-то  сказать,  и
затих.
     - Можно, я расскажу тебе, как было дело? - спросил стрелок.
     - Конечно.
     Стрелок поискал слова, чтобы начать, и не нашел.
     - Надо отлить, - сказал он.
     Браун кивнул:
     - Это все вода. В кукурузу?
     - Само собой.
     Он поднялся по ступенькам и вышел в  темноту.  Над  головой  сверкала
буйная россыпь звезд. Ветер не прекращался, он то  стихал,  то  поднимался
вновь. Над рассыпчатой землей  кукурузного  поля  выгнулась  подрагивающая
струя мочи. Стрелок попал сюда по  воле  человека  в  черном.  Могло  даже
оказаться, что Браун и есть человек в черном. Как знать...
     Оборвав эту мысль, он прогнал ее от себя. Единственным непредвиденным
обстоятельством, с каким он еще не свыкся, была возможность самому сойти с
ума. Стрелок вернулся в землянку.
     - Ты уже решил, видение я или нет?  -  от  души  забавляясь,  спросил
Браун.
     Изумленный стрелок остановился на крошечной площадке лестницы.  Потом
медленно сошел вниз и сел.
     - Я начал рассказывать тебе про Талл.
     - Он разрастается?
     - Он мертв, - ответил стрелок. Фраза зависла в воздухе.
     Браун кивнул.
     - Пустыня. Думается, со  временем  она  способна  задушить  все,  что
хочешь. А знаешь, было время, когда через эту пустыню шла проезжая дорога.
     Стрелок прикрыл глаза. В голове царила бешеная круговерть.
     - Ты подмешал мне дурь, - хрипло выговорил он.
     - Нет. Я ничего не делал.
     Стрелок устало поднял веки.
     - Тебе будет не по себе, покуда  я  не  попрошу  тебя  рассказать,  -
продолжал Браун. - Вот я и прошу. Расскажешь мне про Талл?
     Стрелок нерешительно раскрыл рот и с удивлением обнаружил, что на сей
раз слова  искать  не  придется.  Поначалу  бессвязные,  невразумительные,
сбивчивые   фразы   мало-помалу   развернулись    в    плавное,    немного
невыразительное повествование. Ощущение одурманенности прошло,  и  стрелок
обнаружил, что охвачен непонятным возбуждением. Он проговорил  до  поздней
ночи. Браун ни разу не перебил его. Птица тоже.



                                    5

     Мула стрелок купил в Прайстауне и, когда добрался до Талла,  животное
еще было полно сил. Солнце уже час  как  село,  однако  стрелок  продолжал
идти, ориентируясь сперва на зарево огней в небе над поселком, а  после  -
на разухабистые аккорды пианино, игравшего "Эй, Джуд" так чисто, что  жуть
брала. Дорога расширялась, вбирая в себя притоки.
     Леса  давно  сменились  унылым,   однообразным   сельским   пейзажем:
бесконечные покинутые поля, заросшие  тимофеевкой  и  низким  кустарником;
лачуги; жуткие заброшенные поместья, где несли стражу мрачные, погруженные
в тень особняки - в них, несомненно, бродили демоны;  покосившиеся  пустые
хибарки, обитатели которых  то  ли  сами  двинулись  дальше,  то  ли  были
вынуждены сняться с  места;  редкие  землянки  поселенцев  -  ночью  такую
землянку выдавала мигающая во тьме  огненная  точка,  а  днем  -  угрюмая,
замкнутая, вырождающаяся семья, молча трудившаяся на своем  поле.  Главные
урожаи давала кукуруза, но встречались и бобы, и  горох.  Изредка  стрелок
ловил на себе долгий тупой взгляд какой-нибудь тощей коровы,  глядевшей  в
промежуток между ольховыми жердями в клочьях отслаивающейся  коры.  Четыре
раза он разминулся с дилижансами: два ехали ему  навстречу,  два  обогнали
его.  Обогнавшие  были  почти  пусты;  в   тех,   что   держали   путь   в
противоположную сторону, к северным лесам, пассажиров было больше.
     Это был уродливый край. С тех пор,  как  стрелок  покинул  Прайстаун,
дважды, оба раза неохотно, принимался дождь. Даже тимофеева трава казалась
желтой и унылой. Безобразный пейзаж. Никаких признаков человека  в  черном
стрелок не замечал. Возможно, тот подсел в дилижанс.
     Дорога повернула. За поворотом стрелок щелкнул  языком,  останавливая
мула, и посмотрел вниз, на Талл. Талл располагался на дне круглой впадины,
формой напоминавшей миску - поддельный самоцвет в дешевой  оправе.  Горели
немногочисленные огни, лепившиеся по большей части там, откуда  доносилась
музыка. Улиц на глазок было четыре: три,  и  под  прямым  углом  к  ним  -
широкая  дорога,  служившая  главной  улицей  поселка.  Может  быть,   там
отыскалась бы харчевня. Стрелок сомневался в этом, но  вдруг...  Он  снова
щелкнул языком.
     Вдоль дороги опять  начали  попадаться  отдельные  дома,  за  редкими
исключениями по-прежнему заброшенные. Стрелок миновал крохотный  погост  с
покосившимися,   заплесневелыми   деревянными   плитами,    заросшими    и
заглушенными буйной порослью бес-травы. Через каких-нибудь  пятьсот  футов
он прошел мимо изжеванного щита с надписью "ТАЛЛ".
     Краска так облупилась, что разобрать надпись было  почти  невозможно.
Поодаль виднелся другой указатель, но что было  написано  там,  стрелок  и
вовсе не сумел прочесть.
     Когда он вошел в черту собственно города,  шутовской  хор  полупьяных
голосов поднялся в последнем  протяжном  лирическом  куплете  "Эй,  Джуд":
"Наа-наа-наа... на-на-на-на... Эй, Джуд..." Звук был мертвым, как  гудение
ветра в дупле гнилого дерева,  и  лишь  прозаическое  бренчание  кабацкого
пианино уберегло стрелка от серьезных раздумий о том, не вызвал ли человек
в черном призраков заселить необитаемый поселок. От этой  мысли  его  губы
тронула едва заметная улыбка.
     На улицах попадались прохожие -  немного,  но  попадались.  Навстречу
стрелку по противоположному тротуару, с нескрываемым  любопытством  отводя
глаза, прошли три дамы в черных просторных брюках и одинаковых  просторных
блузах. Казалось,  их  лица  плывут  над  едва  заметными  телами,  словно
огромные,  глазастые,  мертвенно-бледные  бейсбольные  мячи.  Со  ступеней
заколоченной досками бакалейной  лавки  за  ним  следил  хмурый  старик  в
соломенной шляпе,  решительно  нахлобученной  на  макушку.  Когда  стрелок
проходил мимо сухопарого портного, занимавшегося с поздним  клиентом,  тот
прервался, проводил его глазами и поднял  лампу  за  своим  окном  повыше,
чтобы лучше видеть. Стрелок кивнул. Ни портной, ни его клиент не ответили.
Их взгляды  ощутимой  тяжестью  легли  на  прижимавшиеся  к  бедрам  низко
подвешенные кобуры. Кварталом  дальше  какой-то  паренек  лет  тринадцати,
загребая ногами, переходил вместе со своей девчонкой  дорогу.  От  каждого
шага в воздух поднималось и зависало облачко пыли. По одной стороне  улицы
тянулась цепочка фонарей, но почти все они были разбиты, а у тех немногих,
что горели, стеклянные бока были мутными от загустевшего керосина. Была  и
платная конюшня - ее шансы на выживание, вероятно,  зависели  от  рейсовых
дилижансов. Сбоку от зияющей  утробы  конюшни,  над  прочерченным  в  пыли
кругом для игры в шарики, дымя самокрутками из кукурузных султанов,  молча
сидели трое мальчишек. Их длинные тени падали во двор.
     Стрелок провел мула мимо них и заглянул в  сумрачные  глубины  сарая.
Там, в будто бы пробивавшемся сквозь толщу воды  свете  одной-единственной
лампы, подпрыгивала и трепетала  тень  долговязого  старика  в  фартуке  -
покряхтывая, он подхватывал вилами рыхлое сено, тимофеевку,  и  размашисто
переносил на сеновал.
     - Эй! - позвал стрелок.
     Вилы дрогнули, и конюх раздраженно обернулся.
     - Себе поэйкай!
     - Я тут с мулом.
     - С чем вас и поздравляем.
     Стрелок бросил  в  полутьму  увесистую,  неровно  обточенную  золотую
монету. Звякнув  о  старые,  засыпанные  сенной  трухой  доски,  она  ярко
блеснула.
     Конюх подошел, нагнулся, подобрал  золотой  и  прищурился,  глядя  на
стрелка. Ему на глаза попались портупеи, и он кисло кивнул.
     - Ты хочешь, чтоб я приютил его. Надолго?
     - На ночь. Может быть, на две. Может, больше.
     - Сдачи с золотого у меня нету.
     - Я и не прошу.
     - Тридцать сребреников, - пробурчал конюх.
     - Что?
     - Ничего. - Конюх подцепил уздечку и повел мула в сарай.
     - Почисти его! - крикнул стрелок. Старик не обернулся.
     Стрелок вышел к мальчишкам, сидевшим на корточках вокруг  кольца  для
игры в шарики. Весь процесс мены они пронаблюдали свысока, с презрительным
интересом.
     - Как играется? - общительно спросил стрелок.
     Никто не ответил.
     - Вы здешние, городские?
     Ответа не было.
     Один  из  мальчишек  вынул  изо  рта  загнутую  под  безумным   углом
самокрутку, свернутую из кукурузного султана, крепко зажал в руке  зеленый
шарик с черными прожилками - "кошачий глаз" - и пустил его в очерченный на
земле круг. Шарик ударил по "ворчуну"  и  выбил  его  за  черту.  Подобрав
"кошачий глаз", мальчишка приготовился бить снова.
     - Есть в этом поселке харчевня? - поинтересовался стрелок.
     Один из ребят, самый младший, поднял голову и посмотрел  на  него.  В
углу рта у мальчугана красовалась  огромная  лихорадка,  а  глаза  еще  не
утратили  простодушия.  Их  до  краев  заполняло  потаенное,  смешанное  с
интересом удивление - это было трогательно и пугало.
     - У Шеба можно съесть кусок мяса.
     - В вашем трактире?
     Мальчонка кивнул, но ничего не сказал. Глаза его товарищей  сделались
недобрыми, враждебными.
     Стрелок коснулся полей шляпы.
     - Весьма признателен. Приятно знать, что в этом поселке у кого-то еще
хватает мозгов, чтоб говорить.
     Он прошел мимо них, взобрался на тротуар и двинулся в сторону центра,
к заведению Шеба. За спиной раздавался чистый презрительный голос  другого
мальчишки - еще совсем детский  дискант:  "Травоед!  Давно  трахаешь  свою
сестру, Чарли? Травоед!"
     Перед заведением Шеба  подмаргивали  три  яркие  лампы  -  одна  была
прибита над перекошенными двустворчатыми дверями, две других располагались
по обе стороны от  них.  Припев  "Джуда"  мало-помалу  затих,  на  пианино
забренчали  другую  старинную  балладу.  Голоса  шелестели  невнятно,  как
рвущиеся нити. Стрелок на миг  задержался  у  дверей,  заглядывая  внутрь.
Посыпанный опилками пол, возле столов на шатких  ножках  -  плевательницы.
Дощатая стойка на козлах для пилки дров.  Захватанное  липкое  зеркало  за
стойкой  отражало  тапера  -  вертящаяся  табуретка  придавала  его  спине
неподражаемую сутулость. Переднюю панель пианино  убрали,  так  что  можно
было смотреть, как во время игры на этом новейшем  техническом  достижении
вверх и вниз ходят  соединенные  с  деревянными  клавишами  молоточки.  За
стойкой стояла трактирщица, светловолосая женщина в грязном синем  платье.
Одна бретелька была заколота английской булавкой. В глубине помещения вяло
выпивали и играли в "Глянь-ка" человек шесть городских.  Еще  с  полдюжины
местных неплотной кучкой сгрудились у пианино.  Четверо  или  пятеро  -  у
стойки. И рухнувший лицом на стол у двери старик с буйной седой шевелюрой.
Стрелок вошел.
     Головы повернулись. Стрелка и  его  оружие  осмотрели.  На  мгновение
воцарилась почти полная тишина -  лишь  равнодушный  ко  всему  тапер,  не
обращая внимания на вновь прибывшего, легко касался клавиш. Потом  женщина
вытерла стойку, и все вернулось на круги своя.
     - Глянь-ка, - сказал в углу один из картежников, подкладывая в пару к
червонной тройке четверку пик. Больше карт у него на руках не  было.  Тот,
кто положил червонную тройку, выругался и передал ему свою  ставку,  после
чего настала очередь следующего игрока.
     Стрелок приблизился к стойке.
     - Тут можно разжиться мясцом? - спросил он.
     - А как же. - Женщина взглянула ему в глаза.  Должно  быть,  когда-то
она была хороша,  но  теперь  лицо  стало  бугристым,  а  по  лбу  змеился
сине-багровый шрам. Она густо запудривала его, но это скорее привлекало  к
шраму внимание, нежели маскировало его. - Правда, задорого.
     - Представляю. Дай-ка три порции да пива.
     Снова неуловимая перемена в общей атмосфере.  Три  порции  мяса.  Рты
наполнились слюной, языки заворочались, медленно и сладострастно  подбирая
ее. Три порции.
     - Это обойдется тебе в пять зелененьких. Вместе с пивом.
     Стрелок выложил на стойку золотой.
     Все взгляды обратились к монете. За стойкой, слева от зеркала, стояла
жаровня  с  медленно  тлеющими  углями.  Женщина  скрылась   в   небольшой
комнатушке позади нее и вернулась с листом бумаги, на котором лежало мясо.
Не слишком щедрой рукой она отрезала три ломтя  и  бросила  на  огонь.  От
жаровни  поднялся  умопомрачительный  запах.   Стрелок   стоял,   сохраняя
бесстрастное равнодушие и лишь  краешком  сознания  отмечая,  что  пианино
запинается, картежники сбавили темп, а завсегдатаи  заведения  бросают  на
него косые взгляды.
     Заходящего со спины мужчину стрелок заметил на  полпути,  в  зеркале.
Тот был почти абсолютно лыс и сжимал рукоять громадного охотничьего  ножа,
на манер кобуры прикрепленного петлей к поясу.
     - Иди сядь, - спокойно сказал стрелок.
     Мужчина остановился. Верхняя губа непроизвольно  вздернулась,  как  у
пса, и на миг стало тихо. Потом он  двинулся  обратно  к  своему  столику.
Восстановилась прежняя атмосфера.
     Пиво подали в высоком стеклянном бокале с трещиной.
     - Сдачи нету, - задиристо объявила женщина.
     - Я и не жду.
     Она  сердито  кивнула,  словно  такая,  пусть   даже   выгодная   ей,
демонстрация толстого кошелька разгневала  ее.  Однако  золотой  взяла,  и
минутой позже на мутной, плохо вымытой  тарелке  появились  еще  сырые  по
краям ломти мяса.
     - Соль у вас водится?
     Пошарив под стойкой, женщина выдала ему соль.
     - Хлеб?
     - Нету.
     Стрелок знал, что это неправда, но  не  стал  развивать  тему.  Лысый
пялил  на  него  синюшные  глаза.  Лежавшие  на  треснувшей,  выщербленной
столешнице руки сжимались и разжимались. Ноздри мерно раздувались.
     Стрелок степенно, почти ласково принялся за  еду.  Он  кромсал  мясо,
отправляя куски в рот, и старался не думать о том,  что  говядину  удобнее
резать, добавив к вилке кое-что еще.
     Он почти все съел и уже созрел для  того,  чтобы  взять  еще  пива  и
свернуть папиросу, когда на плечо ему легла рука.
     Стрелок вдруг осознал, что в комнате снова  стало  тихо,  и  различил
вкус сгущавшегося в воздухе напряжения. Обернувшись, он уперся взглядом  в
лицо того человека, который спал у двери, когда он заходил. Лицо это  было
ужасно.  От  него  исходили  отвратительные  прогорклые  миазмы  -   запах
бес-травы. Глаза были глазами проклятого  -  остекленелые,  неподвижные  и
сверкающие глаза человека,  который  смотрит  и  не  видит;  глаза,  вечно
обращенные внутрь, в бесплодный ад неуправляемых грез, грез,  спущенных  с
привязи, поднимающихся из зловонных трясин подсознания.
     Женщина за стойкой издала негромкий стон.
     Потрескавшиеся губы покривились, раздвинулись, обнажили  позеленевшие
замшелые зубы, и стрелок подумал: "Да он не курит. Он  ее  жует.  Ей-богу,
жует". И тут же, следом: "Это мертвец. Он, должно быть, мертв уже год".  И
сразу: "Человек в черном".
     Они не сводили друг с друга глаз - стрелок и  человек,  шагнувший  за
грань безумия.
     Старик  заговорил,  и  ошарашенный  стрелок  услышал,  что   к   нему
обращаются Высоким Слогом:
     - Сделай милость, дай золотой. Один-единственный. Потешиться.
     Высокий Слог. На миг рассудок стрелка отказался  постичь  услышанное.
Прошло столько лет - века, Боже  правый,  тысячелетия!  Никакого  Высокого
Слога больше не было, он остался один - последний стрелок. Остальные...
     Он потрясенно полез в  нагрудный  карман  и  извлек  золотую  монету.
Растрескавшаяся исцарапанная рука потянулась за  ней,  обласкала,  подняла
кверху, чтобы в золоте отразилось яркое коптящее пламя  керосиновых  ламп.
Посланница цивилизации, монета, гордо заблестела -  золотисто-красноватый,
кровавый отблеск.
     - Ахххххх... - Невнятный удовлетворенный  звук.  Покачиваясь,  старик
развернулся и двинулся назад к своему  столику,  держа  монету  на  уровне
глаз, поворачивая то так, то эдак, пуская зайчики.
     Заведение быстро пустело. Створки  дверей  бешено  ходили  туда-сюда.
Тапер громко захлопнул крышку инструмента и,  словно  персонаж  комической
оперы, широченным шагом вышел следом за остальными.
     - Шеб! - пронзительно крикнула ему вслед женщина. В ее тоне смешались
страх и сварливость. - Шеб, вернись! Да будь оно все проклято!
     Тем временем старик вернулся за свой столик и волчком закрутил монету
на выщербленных досках, не  спуская  с  нее  бессмысленного  завороженного
взгляда безжизненных глаз. Он запустил ее второй раз, третий, и  его  веки
отяжелели. Четвертый - и голова старика пристроилась на стол  раньше,  чем
монета остановилась.
     - Вот так вот, - тихо и яростно проговорила женщина. - Ты  выжил  мне
всех клиентов. Доволен?
     - Они вернутся, - сказал стрелок.
     - Нет, нынче вечером их уж не жди.
     - Кто он?.. - Стрелок указал на травоеда.
     - Поди и... - Она завершила команду  описанием  невероятного  способа
мастурбации.
     - Я должен знать, - терпеливо проговорил стрелок. - Он...
     - Занятно он с тобой толковал, - перебила она. - Норт отродясь так не
говорил.
     - Я ищу одного человека. Ты должна бы его знать.
     Женщина  уставилась  на  него.  Гнев  утихал,  уступая  место  сперва
догадкам, потом - сильному влажному блеску,  который  стрелок  уже  видел.
Шаткое строение задумчиво потрескивало. Вдалеке  истошно  залаяла  собака.
Женщина поняла, что он знает,  и  блеск  сменился  безнадежностью,  тупым,
безгласным желанием.
     - Мою цену ты знаешь, - сказала она.
     Стрелок не сводил с нее глаз. Темнота скрыла бы  шрам.  Женщина  была
довольно худа, и сделать дряблым все ее тело  не  сумела  ни  пустыня,  ни
песок, ни тяжелая однообразная работа. А когда-то  она  была  хорошенькой,
может быть, даже красивой. Не то, чтобы это было важно. Все  равно,  пусть
даже  в  сухой  черноте   утробы   этой   женщины   устроили   бы   гнездо
жуки-могильщики. Все было предначертано.
     Женщина вскинула руки к лицу и оказалось,  что  в  ней  еще  довольно
жизненных соков - на слезы хватило.
     - Да не пялься ты на меня! Нечего так подло смотреть!
     - Прости, - сказал стрелок. - Я не нарочно.
     - Все вы не нарочно! - крикнула женщина ему в лицо.
     - Погаси лампы.
     Она всхлипнула, пряча лицо в ладонях. Не из-за шрама  -  из-за  того,
что это возвращало ей если не девственность, то пору девичества.  Булавка,
удерживавшая бретельку, поблескивала в свете коптящих ламп.
     - Погаси лампы и запри дверь. Он ничего не украдет?
     - Нет, - едва слышно выговорила она.
     - Тогда гаси свет.
     Женщина не отнимала рук от лица, покуда не  оказалась  у  стрелка  за
спиной. Она гасила лампы одну за другой, прикручивая  фитили  и  вслед  за
этим дыханием задувая пламя. Потом в темноте она взяла его за руку, и рука
эта оказалась теплой. Женщина отвела его наверх. Там не было света,  чтобы
укрывать от него соитие.



                                    6

     Стрелок свернул в темноте  две  папиросы,  раскурил  и  одну  передал
женщине. Комната хранила  аромат  хозяйки  -  трогательный  свежий  аромат
сирени. Запах пустыни забивал его, уродовал, калечил. Он был словно  запах
моря. Стрелок понял, что боится пустыни, которая ждала его впереди.
     - Его звать Норт, - сказала женщина. Ее голос  не  утратил  ни  капли
прежней резкости. - Просто Норт. Он умер.
     Стрелок ждал.
     - Его коснулась рука Господа.
     Стрелок сказал:
     - Я еще ни разу Его не видел.
     - Сколько себя помню, все он здесь обретался... Норт, я хочу сказать,
а не Господь. - Она пьяно  расхохоталась  в  темноте.  -  Одно  время  был
тутошним золотарем. Стал пить. Траву  нюхать.  Потом  курить  ее.  Ребятня
начала таскаться за ним повсюду, науськивать собак. И ходил  он  в  старых
зеленых штанах, от которых воняло. Понимаешь?
     - Да.
     - Он начал жевать траву. Под конец уж просто сидел тут у нас и ничего
не ел. В мыслях-то он, может, королем себя видел.  Может,  мальчишки  были
его шутами, а их собаки - принцессами.
     - Да.
     - Он помер прямо перед нашим заведением, - продолжала она. -  Явился,
топоча по тротуару как слон - ходил-то он в саперных башмаках, таким сносу
нет, - а за ним хвостом ребятня да  собаки.  И  похож  он  был  на  клубок
проволочных одежных вешалок, коли их перекрутить да завернуть все  вместе.
В глазах адские огни горели, а он знай себе скалился -  точь-в-точь  такие
ухмылки детишки вырезают тыквам в канун Дня всех святых. Разило  от  Норта
грязью, гнилью и травой: она стекала из углов рта, как  зеленая  кровь.  Я
думаю, он хотел зайти послушать, как Шеб играет на  пианино.  Прямо  перед
дверью Норт остановился  и  вскинул  голову.  Мне  было  его  видно,  и  я
подумала, что он услышал дилижанс, хоть никакого дилижанса  мы  не  ждали.
Тут его вывернуло таким черным, там было полно  крови,  и  все  это  лезло
прямо сквозь его ухмылку, точно сточные воды сквозь решетку.  Воняло  так,
что рехнуться можно было. Норт поднял руки и просто повалился. И все. Умер
с этой своей ухмылкой на губах, в собственной блевотине.
     Женщина подле него дрожала. Снаружи без умолку тонко скулил  ветер  и
где-то вдалеке хлопала дверь - звук был таким, будто его слышишь  во  сне.
За стенами бегали мыши. В дальнем  уголке  сознания  стрелка  промелькнула
мысль, что это, вероятно, единственное заведение  в  городе,  процветающее
настолько, чтобы прокормить мышей. Он положил руку женщине на  живот.  Она
сильно вздрогнула, потом расслабилась.
     - Человек в черном, - напомнил он.
     - Обязательно надо все выспросить, да?
     - Да.
     - Ладно. Расскажу. -  Она  обеими  руками  вцепилась  ему  в  руку  и
рассказала.



                                    7

     Он появился на склоне того дня, когда умер Норт. Буянил ветер: сдувая
верхний рыхлый слой почвы, он гнал по улицам  завесу  песка  и  крутящиеся
ветряками кукурузные стебли. Кеннерли  повесил  на  двери  конюшни  замок,
прочие же немногочисленные лавочники закрыли витрины  ставнями  и  заперли
ставни доской. Небо было желтым, как лежалый сыр, и тучи  летели  по  нему
столь стремительно, будто в бесплодных просторах пустыни, где побывали так
недавно, увидели нечто ужасающее.
     Он приехал на шаткой повозке, обвязанной мелко  рябившей  под  ветром
парусиной. За его появлением следили, и старик Кеннерли, лежавший у окна с
бутылкой в одной руке и горячей, рыхлой грудью своей второй по старшинству
дочки в другой, решил: если этот человек постучится, его нет дома.
     Но человек в  черном  проехал  мимо,  не  крикнув  тянувшему  повозку
гнедому "Тпрру!". Колеса крутились, взбивая пыль, и  ветер  с  готовностью
подхватывал ее цепкими пальцами. Возможно, человек этот  был  монахом  или
священником: он был в припорошенной светлой пылью черной  рясе,  а  голову
покрывал просторный, затенявший лицо капюшон, который рябил  и  хлопал  на
ветру.  Из-под  облачения  выглядывали  тяжелые  башмаки  с   пряжками   и
квадратными носами.
     Остановившись  перед  заведением  Шеба,  человек  в  черном  привязал
лошадь. Гнедой опустил голову к земле и шумно фыркнул.  Человек  в  черном
обошел повозку, отвязал сзади один клапан, нашел выцветшую под  солнцем  и
ветрами седельную сумку, забросил за плечо и вошел в трактир.
     Алиса с любопытством следила за ним, но больше его прибытия никто  не
заметил. Все прочие были пьяны, как сапожники. Шеб играл на манер рэгтайма
методистские гимны, а седые бездельники, явившиеся рано, чтобы укрыться от
бури и попасть на поминки по Норту, уже успели допеться до хрипоты. Пальцы
упившегося почти до бесчувствия  Шеба,  который  испытывал  сладострастное
упоение от того, что его существование еще длится, порхали над клавишами с
горячечной быстротой перелетающего от игрока  к  игроку  волана,  сновали,
точно челнок ткацкого станка.
     Хриплые, визгливые голоса и зычные вопли не  могли  заглушить  ветра,
хоть иной раз как будто были готовы потягаться  с  ним.  В  углу  Захария,
забросив юбки Эйми Фелдон ей на голову, малевал на коленках  девицы  знаки
зодиака. По комнате крутилось еще несколько женщин. Их щеки горели  жарким
румянцем. Сочившееся в  двери  заведения  предгрозовое  зарево  словно  бы
передразнивало их.
     Норта положили на два стола в центре комнаты. Его башмаки сложились в
мистическое V. Ослабшая челюсть отвисла в ухмылке, однако глаза ему кто-то
закрыл, положив на веки по пуле. Руки  Норта  с  веточкой  бес-травы  были
сложены на груди. От него шла несусветная вонь.
     Человек в черном откинул капюшон и подошел к стойке. Алиса глядела на
него, ощущая трепет, смешанный с таившимся у нее внутри знакомым желанием.
Никаких религиозных символов на человеке не было, хотя само  по  себе  это
ничего не значило.
     - Виски, - сказал он. Голос был  негромким  и  приятным.  -  Хорошего
виски.
     Она полезла под стойку и выставила бутылку "Звезды". Алиса  могла  бы
всучить ему местную самогонку, как лучшее, что у нее есть, но  не  сделала
этого. Она наливала, а человек в черном  наблюдал  за  ней.  У  него  были
большие, светлые, блестящие глаза, но слишком густой полумрак не  позволял
точно определить, какого они  цвета.  Желание  Алисы  усилилось.  Крики  и
гиканье позади не утихали. Шеб, никудышный мерин, заиграл  "Рождественских
солдат",  и  кто-то  уговорил  тетушку  Миль  спеть.  Ее   искаженный   до
неузнаваемости голос прорезал стоявший в комнате гомон, точно тупой  топор
- мозг теленка.
     - Эй, Элли!
     Обиженная молчанием незнакомца, возмущенная бесцветностью его глаз  и
ненасытностью  своего  лона,  она  отошла,  чтобы  отпустить  пива.  Алиса
страшилась  своих   желаний.   Они   были   непостоянны,   переменчивы   и
неуправляемы. Что, если они означали климакс,  который,  в  свою  очередь,
предвещал подступающую  старость  -  в  Талле,  как  правило,  недолгую  и
горькую, точно зимний закат.
     Алиса цедила пиво, покуда бочонок не опустел, и сама  почала  другой,
хорошо зная, что звать Шеба бессмысленно. Он прибежал  бы  весьма  охотно,
как пес - да он и был псом, - и, если бы не отрубил себе пальцы, то  залил
бы  пеной  все  вокруг.  Пока  она  двигалась  подле  бочонка,  незнакомец
неотступно наблюдал за ней - Алиса чувствовала на себе его взгляд.
     - Оживленно у вас, - сказал он, когда она вернулась. К виски  он  еще
не притронулся и просто перекатывал стакан в ладонях, чтобы согреть.
     - Поминки, - откликнулась Алиса.
     - Я заметил покойного.
     - Все они бездельники и  любители  поживиться  на  чужой  счет,  -  с
неожиданной ненавистью сказала она. - Все любят дармовщинку.
     - Их это возбуждает. Он мертв. Они - нет.
     -  Когда  он  был  жив,  над  ним  насмехались  все,  кому  не  лень.
Несправедливо, если и сейчас он будет посмешищем. Это... -  Она  осеклась,
не в состоянии выразить, каково это или насколько оно непристойно.
     - Травоед?
     - Да! Что ему оставалось?
     Тон был обвиняющим, но незнакомец не опустил глаз, и она ощутила, как
кровь бросилась ей в лицо.
     - Прошу прощенья. Вы священник? Должно быть, вас  от  такого  с  души
воротит.
     - Я не священник, и с души меня не воротит. - Он аккуратно  опрокинул
виски в рот, даже не поморщившись. - Будьте любезны еще.
     - Извиняюсь, сперва надо поглядеть, какого цвета ваша монета.
     - Что же извиняться?
     Он положил на стойку грубо сделанную  серебряную  монету,  толстую  с
одного края и тонкую - с другого, и Алиса сказала, как потом скажет снова:
     - Сдачи у меня нету.
     Он отмахнулся,  покачав  головой,  и  рассеянно  посмотрел,  как  она
наливает ему вторую порцию спиртного.
     - Вы только проездом? - спросила она.
     Человек в черном долгое время  не  отвечал,  и  Алиса  уже  собралась
повторить свой вопрос, но он нетерпеливо тряхнул головой.
     - Не говорите банальностей. У вас тут смерть.
     Обиженная и изумленная, Алиса отшатнулась, и ее первой  мыслью  было,
что этот человек солгал относительно своей праведности, дабы испытать ее.
     - Он был вам небезразличен, -  решительно  сказал  ее  собеседник.  -
Разве я грешу против истины?
     - Кто? Норт? - Она рассмеялась, скрывая замешательство  за  напускной
досадой. - Думаю, вам лучше...
     - Вы мягкосердечны и немного напуганы, - продолжал незнакомец,  -  он
же, пристрастившись к траве, выглядывал из пекла с черного хода. Теперь он
там, и за ним тут же захлопнули дверь, и вы не  думаете,  что  ее  откроют
раньше, чем придет время и вам переступить этот порог. Правильно?
     - Никак, вам в голову ударило?
     - Мистер Нортон помер, - с угрюмой насмешкой  передразнил  человек  в
черном. - Мертвый он, как каждый-всякий. Как вы или любой другой.
     - Катись из моего заведения, -  женщина  почувствовала  внутри  дрожь
пробудившегося отвращения, но ее лоно все еще лучилось теплом.
     - Ничего, - тихо сказал он. - Ничего. Погодите. Только погодите.
     Глаза были голубыми. Она  вдруг  ощутила  пустоту  в  мыслях,  словно
приняла наркотик.
     - Видите? - спросил он ее. - Видите, да?
     Она тупо кивнула, и он рассмеялся - то  был  красивый,  звучный  смех
неиспорченного  человека,  на  который   все   повернули   головы.   Круто
обернувшись, пришелец смело встретил взгляды, словно  каким-то  непонятным
чудом сделался центром всеобщего внимания. Голос тетушки  Миль  дрогнул  и
замер, в воздухе повисла высокая, надтреснутая, невыразимо тоскливая нота.
Шеб сфальшивил и оборвал мелодию. Они с беспокойством смотрели на  чужака.
По стенам дома дробно постукивали песчинки.
     Молчание длилось, тишина разматывала  свои  нити.  У  Алисы  в  горле
застряло загустевшее дыхание, она опустила глаза и  увидела,  что  обе  ее
ладони прижались под стойкой к животу. Все смотрели на человека в  черном,
а он смотрел на них. Потом снова  разразился  смехом  -  сочным,  громким,
явственным. Однако никто не спешил подхватить.
     - Я явлю вам чудо! -  выкрикнул  человек  в  черном.  Но  они  только
молчали и смотрели, словно послушные  дети,  которых  взяли  поглядеть  на
волшебника, а они уже слишком выросли, чтобы верить в него.
     Человек в черном бросился вперед, и  тетушка  Миль  отпрянула.  Он  с
неприятной улыбкой  похлопал  ее  по  обширному  животу.  У  тетушки  Миль
невольно вырвалось короткое клохтанье, и человек в черном откинул голову:
     - Так лучше, не правда ли?
     Тетушка Миль снова закудахтала, неожиданно разразилась  всхлипами  и,
как слепая, выбежала за дверь. Остальные молча смотрели, как она  исчезает
за порогом. Начиналась буря: по белой круговой панораме неба, вздымаясь  и
опадая, чередой пробегали тени. У пианино  какой-то  мужчина  с  позабытой
кружкой пива в руке издал тяжелый вздох, в котором слышалась усмешка.
     Человек в черном встал над Нортом. Он глядел вниз,  на  покойного,  и
ухмылялся. Ветер выл, визжал, гудел гитарной  струной.  В  стену  трактира
ударилось и отлетело что-то большое. Один из стоявших у  стойки  оторвался
от нее и нелепо-широкими шагами, выписывая вензеля, ушел. Внезапно грянули
сухие раскаты грома.
     - Хорошо, - усмехнулся человек в черном. - Ладно. Давайте приступим к
делу.
     Тщательно  целясь,  он  принялся  плевать  Норту   в   лицо.   Плевки
поблескивали на лбу  покойника,  жемчугами  скатывались  с  заострившегося
по-птичьи носа.
     Руки Алисы под стойкой заработали быстрее.
     Шеб загоготал - ни дать, ни взять неотесанный деревенский парень, - и
согнулся, отхаркивая гигантские густые комки мокроты. Рта он не прикрывал.
Человек в черном одобрительно взревел  и  хлопнул  тапера  по  спине.  Шеб
осклабился, сверкнул золотой зуб.
     Кое-кто сбежал. Другие широким кольцом окружили Норта. На  его  лице,
на морщинистой шее, где кожа обвисла складками, как у быка, блестела влага
- влага, столь драгоценная в этом краю засух. Вдруг,  словно  по  сигналу,
плевки прекратились. Слышалось неровное тяжелое дыхание.
     Человек в черном стремительно прянул вперед, пронырнул над  трупом  и
переломился в поясе, описав ровную дугу. Вышло красиво,  будто  плеснулась
вода. Он приземлился на руки,  прыжком  с  поворотом  очутился  на  ногах,
ухмыльнулся и снова перемахнул  через  стол.  Один  из  зрителей  забылся,
зааплодировал и вдруг попятился прочь с помутневшими от ужаса глазами.  Он
с влажным шлепком зажал рот ладонью и кинулся к дверям.
     Когда человек  в  черном  в  третий  раз  пролетал  над  Нортом,  тот
дернулся.
     Среди зевак возник ропот - сдавленное оханье - и стало тихо.  Человек
в черном запрокинул голову и  завыл.  Он  втягивал  воздух,  и  его  грудь
ритмично вздымалась и опускалась в такт  неглубокому  частому  дыханию.  С
удесятеренной скоростью  он  заструился  над  телом  Норта,  словно  вода,
которую переливают из стакана в стакан. В трактире  слышалось  только  его
яростное резкое дыхание, да усиливающиеся порывы штормового ветра.
     Норт сделал глубокий жадный вдох и с  грохотом  заколотил  руками  по
столу, бесцельно осыпая столешницу тяжелыми ударами. Шеб хрипло  взвизгнул
и исчез за дверью, следом за ним - одна из женщин.
     Человек в черном вновь мелькнул над Нортом  -  раз,  другой,  третий.
Теперь все тело Норта трепетало, тряслось, подергивалось, билось. От  него
удушливыми волнами поднимался запах гниения,  испражнений  и  тлена.  Норт
открыл глаза.
     Алиса почувствовала, что ноги несут ее вспять.  Она  задела  зеркало,
задрожавшее от удара, и, поддавшись слепой панике,  метнулась  прочь,  как
молодой кастрированный бычок.
     - Я сделал тебе подарок,  -  тяжело  отдуваясь,  прокричал  ей  вслед
человек в черном. - Теперь можешь спать спокойно. Однако и  это  обратимо.
Зато... так... занятно,  черт  возьми!  -  И  он  снова  захохотал.  Алиса
кинулась вверх по лестнице, и смех зазвучал тише,  но  оборвался  он  лишь
тогда, когда дверь, ведущая в три  комнаты  над  трактиром,  оказалась  на
засове.
     Тогда, присев под дверью на корточки и покачиваясь, она захихикала, и
эти звуки переросли в пронзительные причитания, слившиеся с воем ветра.
     Внизу Норт рассеянно убрел в бурю, надергать травы. Человек в  черном
- единственный клиент, оставшийся  в  трактире,  -  продолжая  ухмыляться,
смотрел ему вслед.
     Когда в тот вечер она заставила себя с лампой в одной руке и  тяжелым
поленом в другой снова сойти вниз, человек в черном  уже  исчез  вместе  с
повозкой и всем прочим. Но Норт был там,  он  сидел  за  столом  у  входа,
словно никуда и не уходил. От него пахло травой, но  не  так  сильно,  как
можно было бы ожидать.
     Он поднял голову, посмотрел на женщину и робко улыбнулся.
     - Привет, Элли.
     - Привет, Норт. - Она положила полено и принялась зажигать лампы,  не
поворачиваясь к Норту спиной.
     - Меня коснулась рука Господа, - вскоре сказал  он.  -  Я  больше  не
умру. Так он сказал. Он обещал мне.
     - Повезло тебе, Норт. - Дрожащие  пальцы  упустили  лучину,  и  Алиса
подняла ее.
     - Хотелось бы мне бросить жевать траву, - проговорил он. - Нет больше
для меня в этом радости. Негоже человеку, которого коснулась рука Господа,
жевать траву.
     - Что ж ты не бросишь?
     Собственное озлобление  удивило  и  напугало  Алису,  заставив  вновь
увидеть в Норте не столько дьявольское чудо, сколько человека.  Экземпляр,
представший ее глазам, являл  собой  довольно  грустное  зрелище:  он  был
одурманен лишь наполовину и выглядел виноватым и пристыженным. Бояться его
она больше не могла.
     - Меня трясет, - сказал он. - Тянет к траве. Я не могу бросить. Элли,
ты всегда была так добра ко мне... - Он заплакал. - Я мочить штаны и то не
могу бросить.
     Алиса подошла к столу и помедлила в нерешительности.
     - Он мог бы сделать так, что меня бы на нее не  тянуло,  -  выговорил
Норт сквозь слезы. - Мог бы, раз уж сумел меня оживить. Я не жалуюсь... не
хочу жаловаться... - Он затравленно огляделся и прошептал: - Коли  я  буду
жаловаться, он может поразить меня насмерть.
     - Может, это шутка. У него, похоже, то еще чувство юмора.
     Норт достал висевший у него под рубахой кисет и вытащил горсть травы.
Алиса бездумно смела ее прочь и, ужаснувшись, убрала руку.
     - Ничего не могу поделать, Элли, ничего... - И его рука снова неловко
нырнула в мешочек. Алиса могла бы остановить его, но даже  не  попыталась.
Она снова взялась зажигать лампы,  чувствуя  усталость,  хоть  вечер  едва
начался. Но той ночью в трактир заглянул  только  все  прозевавший  старик
Кеннерли. Увидев Норта, конюх  как  будто  бы  не  особенно  удивился.  Он
заказал пива, поинтересовался, где Шеб, и облапал Алису. На следующий день
все почти вошло в норму, хотя ни один мальчишка за Нортом не таскался. Еще
через день возобновились свистки. Жизнь пошла своим приятным чередом. Дети
собрали вырванную ветром кукурузу в кучу, а через неделю после воскресения
Норта подожгли ее посреди улицы. Через несколько  минут  вспыхнуло  яркое,
сильное пламя, и почти все завсегдатаи заведения - кто ровным  шагом,  кто
пошатываясь, - вышли посмотреть. Выглядели они примитивно. Их лица  словно
бы парили между огнем и небесами,  слепившими  блеском  ледяных  осколков.
Глядя на них, Элли  ощутила  укол  мимолетного  отчаяния  от  того,  какие
грустные времена настали. Все расползалось. В середке вещей больше не было
клея. Она никогда не видела океана - и уже никогда не увидит.
     - Ах, кабы мне хватило духу, - пробормотала она. - Кабы  хватило  мне
духу, духу, духу...
     При  звуке  Алисиного  голоса  Норт  поднял  голову  и   бессмысленно
улыбнулся ей из пекла. Духу ей не хватало. Шрам да кабак - вот все, что  у
нее было.
     Костер быстро  прогорел,  и  клиенты  вернулись  в  заведение.  Алиса
принялась  накачиваться  виски,  "Звездой",  и  к  полуночи   была   пьяна
по-черному.



                                    8

     Женщина оборвала повествование и, не  получив  немедленного  отклика,
первым делом подумала, что рассказ  усыпил  стрелка.  Она  и  сама  начала
уплывать в дрему, но тут он спросил:
     - Это все?
     - Да.
     - Угм. - Стрелок сворачивал очередную папиросу.
     -  Табачища-то  в  постель  не  натряси,  -  велела  она  резче,  чем
собиралась.
     - Не натрясу.
     Снова воцарилось молчание. Огонек папиросы подмигивал, то разгораясь,
то потухая.
     - Утром ты уйдешь, - невыразительно сказала она.
     - Да надо бы. Думаю, он расставил мне здесь ловушку.
     - Не уходи, - сказала она.
     - Посмотрим.
     Стрелок  повернулся  на  бок,  отстранившись   от   нее,   но   Алиса
успокоилась. Он оставался. Она задремала.
     Уже засыпая, она опять подумала о том,  с  какими  странными  словами
обратился к нему Норт. Ни до, ни после того она не замечала, чтобы стрелок
выражал какие-нибудь чувства. Даже любовью он занимался молча, и лишь  под
конец его дыхание становилось неровным, а потом на миг замирало. Он словно
явился из волшебной сказки или легенды - последний  из  своего  племени  в
мире, пишущем последнюю страницу своей книги.  Но  это  было  неважно.  Он
собирался  ненадолго  задержаться.  Завтра  или  послезавтра  времени   на
раздумья будет довольно. Она уснула.



                                    9

     Утром Алиса сварила кашу из грубо смолотой овсяной крупы,  и  стрелок
съел ее, не проронив ни слова. Он уплетал овсянку, не думая  о  женщине  и
едва ли замечая ее. Он знал, что должен идти. С каждой проведенной  им  за
столом минутой человек в черном оказывался все дальше -  вероятно,  сейчас
он был уже в пустыне. Его стезя неуклонно вела на юг.
     - У тебя есть карта? -  вдруг  спросил  стрелок,  поднимая  на  Алису
глаза.
     - Чего, поселка? - рассмеялась она. - Маловаты мы для карты.
     - Нет. Того, что за поселком, на юге.
     Улыбка Алисы поблекла.
     - Там пустыня. Просто пустыня. Я думала, ты немного побудешь в Талле.
     - А на юге пустыни что?
     - Почем я знаю? Через нее никто не ходит. С тех  пор,  как  я  здесь,
никто даже и не пытался. - Она вытерла руки о передник, взяла прихватки  и
опрокинула лохань, в которой грела воду, в раковину. Вода заплескалась, от
нее пошел пар.
     Стрелок встал.
     - Ты куда? - В своем голосе Алиса расслышала визгливую ноту страха  и
возненавидела себя за это.
     - На конюшню. Если кто и знает, так это конюх. - Он положил  руки  ей
на плечи. Ладони были теплыми. - Заодно  договорюсь  насчет  мула.  Раз  я
собираюсь задержаться здесь,  нужно,  чтоб  за  ним  был  уход.  До  моего
отбытия.
     Еще не сейчас. Алиса поглядела на него снизу вверх.
     - Поосторожней с Кеннерли. Даже если он ничего не знает, так  тут  же
сочинит.
     Когда  стрелок  ушел,  она  повернулась  к  раковине,  чувствуя,  как
медленно текут горячие, страстные слезы благодарности.



                                    10

     Кеннерли был беззуб, неприятен и страдал  от  засилья  дочерей.  Пара
девчонок-подростков поглядывала на стрелка из пыльного  сумрака  сарая.  В
грязи радостно пускал  слюни  младенец  женского  пола.  Взрослая  дочь  -
светловолосая, чувственная замарашка - с задумчивым любопытством наблюдала
за ними, набирая воду из стонущей колонки подле строения.
     Конюх встретил стрелка на полпути от улицы ко входу в свое заведение.
В его манере держаться ощущались колебания  между  враждебностью  и  неким
малодушным раболепием, какое встречается у дворняг, живущих при конюшне  и
слишком часто получающих пинки.
     - Заботимся, заботимся о нем,  -  сообщил  он  и,  не  успел  стрелок
ответить, как Кеннерли накинулся на дочь: - Пошла, Суби! А ну давай прямым
ходом в сараюшку, леший тебя возьми!
     Суби хмуро поволокла ведро к пристроенной сбоку сарая убогой хибарке.
     - Ты говорил о моем муле, - сказал стрелок.
     - Да, сэр. Давненько я не видал мулов. Было времечко, их не  хватало,
и дикими же они росли... но мир сдвинулся с места. Ничего  я  не  видамши,
окромя нескольких коровенок, да лошадей, что возят дилижансы, да...  Суби,
Бог свидетель, выпорю!
     - Я не кусаюсь, - любезно сообщил стрелок.
     Кеннерли едва заметно раболепно съежился.
     - Не в вас дело. Нет, сэр, не в  вас.  -  Он  широко  ухмыльнулся.  -
Просто она с придурью, такая уж уродилась. Бес в ней сидит. Никакого сладу
с девкой. - Глаза старика  потемнели.  -  Конец  света  подходит,  мистер.
Знаете, как в Писании: "Чада не станут повиноваться родителям своим, и  на
толпы найдет чума".
     Стрелок кивнул и показал на юг:
     - Что там?
     Кеннерли ухмыльнулся, показав десны и редкие,  расположенные  попарно
зубы.
     - Поселенцы. Трава. Пустыня. Что ж еще? - Он мерзко хихикнул и смерил
стрелка холодным взглядом.
     - Пустыня большая?
     - Большая. - Кеннерли старался  выглядеть  серьезным.  -  Может,  три
сотни миль. Может, тысяча. Это я вам, мистер, не скажу. Ничего  там  нету,
кроме бес-травы да еще,  может,  демонов.  Туда  ушел  тот  другой  мужик.
Который поставил Норти на ноги, когда он занемог.
     - Занемог? Я слыхал, он умер.
     Ухмылка не сходила с губ Кеннерли.
     - Ну, ну. Может, и так. Но мы же взрослые люди, верно?
     - Однако в демонов ты веришь.
     Кеннерли казался оскорбленным.
     - Это ж совсем другое дело.
     Стрелок снял шляпу и утер лоб. Воздух пронизывали жаркие лучи солнца,
подобного мерно бьющемуся раскаленному сердцу. Кеннерли этого словно бы не
замечал. Малышка в жидкой тени конюшни с серьезным видом размазывала грязь
по лицу.
     - А что за пустыней, не знаешь?
     Кеннерли пожал плечами.
     - Кто-нибудь, может, и знает.  Пятьдесят  лет  назад,  говаривал  мой
старик, там ходили дилижансы. Его послушать,  там  горы.  Другие  толкуют,
океан... зеленый океан со всякими чудищами. А кой-кто  болтает,  что  край
света. Будто ничего там нету, окромя огней да еще лика Божьего,  и  рот  у
него открыт, чтобы поглотить их.
     - Бред, - коротко объявил стрелок.
     - Ясное  дело!  -  радостно  выкрикнул  Кеннерли  и  вновь  раболепно
съежился, переполняемый ненавистью, страхом и желанием угодить.
     - Смотри, чтоб о моем муле не забывали. - Стрелок кинул Кеннерли  еще
одну монету, и Кеннерли поймал ее на лету.
     - Уж будьте уверены. Решили подзадержаться?
     - Думаю, можно.
     - Элли-то куда как мила, коли хочет, верно?
     - Ты что-то сказал? - отстраненно спросил стрелок.
     В глазах Кеннерли двумя встающими  из-за  горизонта  лунами  внезапно
забрезжил ужас.
     - Нет, сэр, ни словечка. А коли сказал, так прощенья просим. -  Конюх
заметил высунувшуюся из окна Суби, проворно  развернулся  и  накинулся  на
нее: - Вот ужо я тебя вздую, неряха! Богом клянусь! Вот я...
     Стрелок зашагал прочь, сознавая, что Кеннерли  повернулся  и  смотрит
ему вслед, отдавая себе  отчет,  что,  резко  обернувшись,  может  застать
проступившее в лице конюха выражение  его  подлинных  чувств  безо  всяких
примесей. Он махнул  на  это  рукой.  Было  жарко.  Пустыня?  Сомнений  не
вызывали лишь ее размеры. Да и сцена в поселке  еще  не  была  сыграна  до
конца. Еще нет.



                                    11

     Когда Шеб пинком распахнул дверь и с ножом в руке  переступил  порог,
они были в постели.
     Четыре дня, проведенные стрелком  в  городе,  пролетели  в  мерцающей
дымке. Он ел. Он отсыпался. Он спал с Элли. Он обнаружил, что  она  играет
на скрипке, и заставлял ее играть для себя. Сидя у окна в  молочном  свете
раннего утра - просто профиль, ничего больше - Алиса, сбиваясь, наигрывала
что-то, что могло бы быть  недурно,  если  бы  ее  учили.  Стрелок  ощущал
растущую (но странно рассеянную) привязанность к  женщине  и  думал,  что,
возможно, это и есть ловушка, расставленная ему  человеком  в  черном.  Он
читал старые журналы - сухие,  истрепанные,  с  выцветшими  картинками.  И
очень мало задумывался о чем бы то ни было.
     Как маленький тапер поднялся по лестнице, стрелок не  услышал  -  его
рефлексы ослабли. Но и это не казалось важным, хотя в  другое  время  и  в
другом месте испугало бы не на шутку.
     Элли лежала в чем мать родила,  простыня  сползла  под  грудь  -  они
готовились заняться любовью.
     - Пожалуйста, - говорила она. - Я хочу, как раньше, хочу...
     Дверь с треском  распахнулась  и  тапер,  смешно  выворачивая  колени
внутрь, ринулся к своей цели. Элли не закричала, хотя Шеб  держал  в  руке
восьмидюймовый  мясницкий  нож.   Пианист   издавал   какие-то   невнятные
булькающие звуки, точно человек, который тонет в ведре  с  жидкой  грязью.
Летела слюна. Он обеими руками опустил нож;  перехватив  запястья  тапера,
стрелок выкрутил их. Нож отлетел. Шеб издал высокий скрипучий звук  сродни
визгу ржавых дверных петель. Руки затрепыхались, как у  марионетки  -  оба
запястья были сломаны. Ветер бросал  в  окна  песком.  Висевшее  на  стене
немного неровное, мутноватое зеркало Элли отражало комнату.
     - Она была моя! - Шеб зарыдал. - Сперва она была моя! Моя!
     Элли посмотрела на него и  вылезла  из  кровати.  Она  завернулась  в
халат, и стрелок ощутил укол сочувствия к человеку, который, должно  быть,
видел себя выходящим с  дальнего  конца  своих  былых  владений.  Шеб  был
попросту маленьким человечком, вдобавок лишенным мужских достоинств.
     - Ради тебя, - всхлипывал Шеб. - Только ради тебя, Элли. Вначале была
ты, и все это было для тебя. Я... ах, Господи, Боже милостивый... -  Слова
растворились  в  пароксизме  невнятицы,   завершившемся   слезами.   Тапер
раскачивался, держа сломанные запястья у живота.
     - Ш-ш-ш. Ш-ш-ш. Дай-ка посмотрю. - Алиса опустилась рядом  с  ним  на
колени. - Сломаны. Шеб, осел ты, осел. Неужто ты не знаешь, что никогда не
был сильным? - Она помогла пианисту подняться. Тот попытался закрыть  лицо
руками, но они не повиновались ему, и Шеб, не таясь, заплакал. - Пойдем  к
столу, погляжу, что можно сделать.
     Она отвела его  к  столу,  достала  из  дровяного  ларя  дощечки  для
растопки и приспособила Шебу к  запястьям.  Шеб  против  собственной  воли
слабо всхлипывал и ушел, не оглянувшись.
     Элли вернулась в постель.
     - На чем мы остановились?
     - Нет, - сказал стрелок.
     Она терпеливо проговорила:
     - Ты же знал это. Тут ничего не поделаешь. Что еще здесь есть? -  Она
коснулась его плеча. - Но я рада, что ты такой сильный.
     - Не сейчас, - сипло сказал он.
     - Я могу сделать тебя еще сильне...
     - Нет, - оборвал он ее. - Этого ты не можешь.



                                    12

     Вечером следующего дня трактир был закрыт. Настало то,  что  в  Талле
считалось днем отдыха. Стрелок отправился в крохотную покосившуюся церковь
у погоста, а Элли тем  временем  мыла  сильным  дезинфицирующим  средством
столы и полоскала трубки керосиновых ламп в мыльной воде.
     Спустились странные лиловые сумерки. Освещенная  изнутри  церковь  от
дороги казалась очень похожей на топку.
     - Я не пойду, -  коротко  сказала  Элли.  -  Та  женщина  проповедует
пагубную веру. Пусть туда ходят уважаемые люди.
     Стрелок стоял на паперти, укрывшись  в  тени,  и  заглядывал  внутрь.
Скамей не было, и паства стояла (он увидел Кеннерли с выводком;  владельца
местной убогой галантерейной лавки Каснера и его жену с костлявыми боками;
нескольких "городских" женщин, которых он прежде ни разу не встречал и,  к
своему удивлению, Шеба). Собрание отрывисто, а капелла, исполняло гимн. Он
окинул любопытным взглядом громадную женщину на кафедре. Элли сказала ему:
"Она живет одна и мало с кем видится. Выходит только по воскресеньям, чтоб
раздуть адское пламя. Звать ее Сильвия  Питтстон.  Она  полоумная,  однако
порчу на них навела, сумела. А им это по вкусу. Им того и надо!"
     Женщина была такой, что ни в сказке сказать, ни пером описать.  Груди
напоминали земляные укрепления.  На  гигантской  колонне  шеи  возвышалась
одутловатая, бледная луна лица, с которой мерцали глаза - такие большие  и
темные, что казались бездонными горными озерами. Красивые темно-каштановые
волосы были  всклокочены  и  торчали  во  все  стороны,  как  у  безумной.
Удерживавшая их шпилька  могла  бы  без  труда  заменить  шампур.  Платье,
казалось, сшито из мешковины. Руки, державшие  сборник  церковных  гимнов,
больше  походили  на  два  горбыля.  Кожа  у  женщины  была   чудесной   -
сливочно-белой, без  отметин.  Стрелок  подумал,  что  весу  проповеднице,
должно быть, больше трехсот фунтов. И ощутил внезапное накаленное докрасна
вожделение, от которого ему стало дурно. Он отвернулся и отвел глаза.

                    Соберемся мы у реки,
                    У прекрасной, прекрасной рееееки,
                    Соберемся мы у реки,
                    Что течет близ Царствия Божия.

     Замерла последняя  нота  последнего  припева,  и  на  миг  воцарилась
тишина, которую нарушало лишь покашливание и шарканье ног.
     Женщина ждала. Когда все  успокоились,  она  простерла  руки,  словно
благословляя собрание. Жест-напоминание.
     - Возлюбленные братцы и сестрицы во Христе!
     Неотвязный рефрен. Стрелок на мгновение  ощутил  смесь  ностальгии  и
страха, прошитых жутким  ощущением  дежа  вю,  уже  виденного  раньше.  Он
подумал: "Я видел это во сне. Когда?", но отогнал эту мысль. Слушатели - в
общей сложности, возможно, человек двадцать пять - погрузились  в  мертвое
молчание.
     - Сегодня тема наших размышлений - Лукавый. -  У  нее  был  приятный,
мелодичный голос - выразительное, хорошо поставленное сопрано.
     По собранию прошелестел шепоток.
     - Мне  кажется,  -  задумчиво  промолвила  Сильвия  Питтстон,  -  мне
кажется, что каждого в Писании я знаю  лично.  За  последние  пять  лет  я
зачитала до дыр пять Библий, и несчетное число -  до  того.  Я  люблю  это
повествование, люблю всех действующих в нем лиц. Рука об руку с Даниилом я
входила в ров со  львами.  Я  стояла  подле  Давида,  когда  его  искушала
купающаяся в водоеме Вирсавия. Я была с Седрахом,  Мисахом  и  Авденаго  в
печи,  раскаленной  огнем.  Вместе  с  Самсоном  я  истребила  две  тысячи
филистимлян и вместе со святым Павлом была ослеплена на дороге  в  Дамаск.
Вместе с Марией я плакала на Голгофе.
     Паства тихо зашушукалась.
     - Я узнала и полюбила их. Лишь  одного...  одного...  -  она  подняла
палец, - лишь одного участника величайшей из всех драм  я  не  знаю.  Лишь
один стоит в стороне, и тень на лице его. Лишь один ввергает  тело  мое  в
дрожь, а дух - в трепет. Я боюсь его. Я не знаю, что у него на  уме,  и  я
боюсь его. Я боюсь Лукавого.
     Новый вздох. Одна из женщин зажала рот ладонью, словно желая сдержать
какой-то звук, и раскачивалась, раскачивалась без остановки.
     - Лукавого, который явился Еве в обличье Змия, пресмыкаясь на  брюхе,
извиваясь и ухмыляясь. Лукавого, который  ходил  среди  детей  Израилевых,
пока Моисей был на горе, того, кто нашептал  им  сделать  золотого  идола,
золотого тельца, и поклоняться ему в блуде и скверне.
     Стоны, кивки.
     - Лукавого! Он стоял на балконе с Иезавелью и смотрел, как царь  Ахав
с криком падает навстречу погибели, и вместе  усмехались  они,  когда  псы
сбежались лизать от крови жизни его. Братцы и сестрицы, будьте же  начеку,
остерегайтесь Лукавого!
     - Да. О, Исус... - Мужчина, которого стрелок в  первый  раз  заметил,
входя в город - тот, в соломенной шляпе.
     - Братья и сестры, он был здесь всегда. Но я не знаю, что у  него  на
уме. Не знаете и вы. Кому дано постичь кружащуюся там водоворотом  ужасную
тьму? столпы гордыни? не знающее меры богохульство? нечестивое  ликование?
Безмерное,  бессмысленно  бормочущее  безумие,   что   входит,   вползает,
втирается в самые страшные желания и страсти человеческие?
     - О, Спаситель Исус...
     - Это он возвел Господа нашего на гору...
     - Да...
     - Это он искушал его, суля весь мир и все радости земные...
     - Даааа...
     - Это он вернется, когда настанут Последние Времена... а они  грядут,
братья и сестры, разве вы не чувствуете этого?
     - Дааа...
     Раскачивающееся, всхлипывающее молитвенное  собрание  превратилось  в
море; казалось, женщина указывает на всех - и ни на кого.
     - Это он в обличье Антихриста придет увести людей  в  пылающие  недра
вечных мук и погибели, к кровавому концу греховности, когда Звезда  Полынь
воссияет в небе, когда желчь разъест утробы  детей,  когда  женское  чрево
породит чудовищ и в кровь обратятся деяния человеческие...
     - Аххххх...
     - Ах, Господи...
     - Гооосссс...
     Какая-то женщина повалилась на  пол,  с  грохотом  колотя  ногами  по
доскам. Один башмак у нее слетел.
     - Это он стоит за всяким плотским наслаждением... он! Лукавый!
     - Да, Господи!
     Какой-то мужчина, надсадно крича, упал  на  колени,  обхватив  руками
голову.
     - Когда вы пьете, кто держит бутылку?
     - Лукавый!
     - Когда садитесь играть в "фараона"  или  "глянь-ка",  кто  открывает
карты?
     - Лукавый!
     - Когда буйствуете во плоти другого  тела,  когда  оскверняете  себя,
кому продаете душу свою?
     - Лу...
     - Лука...
     - ...кавому...
     - Ууу... ууу... ууу...
     - Но кто же он? -  пронзительно  выкрикнула  проповедница  (сохраняя,
однако, хладнокровие - стрелок  чувствовал  этот  внутренний  бесстрастный
холод: женщина мастерски владела собой и аудиторией, господствуя над ней).
Внезапно он с ужасом и непоколебимой уверенностью подумал: она  зачала  от
человека в черном демона. Она одержима злым духом. И  сквозь  страх  вновь
ощутил жаркую дрожь желания.
     Державшийся за голову мужчина, спотыкаясь, вывалился вперед.
     - Я в пекле! - запрокинув к проповеднице голову, завопил он. Его лицо
дергалось и кривилось, словно под кожей  шевелились  змеи.  -  Я  согрешил
блудом! Я согрешил игрой! Я согрешил травой! Я грешил! Я... - Но его голос
вознесся к небесам в страшном  истерическом  вое,  поглотившем  слова.  Он
держался  за  голову,  словно  та  в  любую  минуту  могла  лопнуть,   как
перезревшая дыня.
     Молящиеся как по команде замерли в полуэротических позах экстаза.
     Сильвия Питтстон потянулась рукой вниз и ухватила мужчину за  голову.
Сильные и белые, безупречные и нежные пальцы пробрались в волосы,  и  плач
оборвался. Мужчина немо смотрел на нее снизу вверх.
     - Кто был с тобой во грехе? - спросила она.  Ее  глаза  -  достаточно
глубокие, достаточно спокойные и достаточно холодные, чтобы в них утонуть,
заглянули в глаза мужчины.
     - Лу... Лукавый.
     - Как имя ему?
     Грубый замирающий шепот:
     - Имя ему Сатана.
     - Отречешься ли ты от него?
     Нетерпеливое, страстное:
     - Да, да! О Иисус, мой Спаситель!
     Женщина запрокинула ему голову.  Мужчина  уставился  на  нее  пустыми
сияющими глазами фанатика.
     - Если он войдет в эту дверь... - проповедница с силой ткнула пальцем
в сумрак паперти, где стоял стрелок, - ...отречешься ли ты от  него  перед
лицом его?
     - Клянусь именем матери!
     - Веришь ли ты в вечную любовь Иисуса?
     Мужчина зарыдал.
     - Верю, б.... буду, верю...
     - Он прощает тебе, Джонсон.
     - Хвала Господу, - сквозь рыдания выговорил Джонсон.
     - Я знаю, что Он прощает тебя - так же,  как  знаю,  что  Он  изгонит
нераскаявшихся из чертогов своих и ввергнет во тьму горящую.
     - Хвала Господу, - торжественно и утробно прожурчало собрание.
     - Так же, как знаю, что этот Лукавый, этот  Сатана,  этот  Повелитель
Мух и Змей будет низринут и  сокрушен...  сокрушишь  ли  ты  его,  увидев,
Джонсон?
     - Да, хвала Господу! - всхлипнул Джонсон.
     - Сокрушите ли и вы его, увидев, братья и сестры?
     - Дааа... - Хор голосов звучал пресыщенно.
     - Если завтра вы увидите, как он лентой вьется по Главной улице?
     - Хвала Господу...
     Расстроенный и смущенный стрелок тем  временем  исчез  за  дверьми  и
направился в поселок. В воздухе отчетливо пахло пустыней. Время  двигаться
дальше почти настало. Почти.



                                    13

     Снова в постели.
     - Она не примет тебя, - сказала Элли. Голос у нее был  испуганный.  -
Она ни с кем не видится. Выходит только по воскресеньям - напугать всех до
смерти.
     - Давно она здесь?
     - Лет двенадцать. Давай не будем о ней говорить.
     - Откуда она пришла? С какой стороны?
     - Не знаю. - Явная ложь.
     - Элли?
     - Я не знаю.
     - Элли?
     - Ладно! Хорошо! Она явилась от поселенцев! Из пустыни!
     - Я так и думал. - Он немного расслабился. - Где она живет?
     Голос Элли едва заметно сел.
     - Если скажу, приласкаешь меня?
     - Ты знаешь ответ.
     Она вздохнула. Звук напоминал шелест старых, пожелтевших страниц.
     - Ее дом на пригорке за церковью. Маленькая лачуга. Там жил настоящий
священник... пока не съехал. Хватит с тебя? Доволен?
     - Нет. Еще нет. - Он повернулся и навалился на нее.



                                    14

     День был последним, и стрелок знал это.
     Небо, уродливо-лиловое, точно кровоподтек, сверху горело под перстами
ранней утренней зари. Элли привидением бродила по дому,  зажигая  лампы  и
приглядывая за шипевшими на сковороде кукурузными  оладьями.  После  того,
как она рассказала стрелку то, что ему необходимо было узнать, он страстно
набросился на нее, и, угадав надвигающуюся развязку, Элли  отдавалась  ему
так щедро, как никогда  в  жизни  -  она  отдавалась,  отчаянно  не  желая
наступления рассвета, отдавалась без устали, с энергией шестнадцатилетней.
Однако утром вновь была бледна, на грани менопаузы.
     Она без единого слова подала ему завтрак. Стрелок ел быстро -  жевал,
глотал, запивал каждый кусок горячим кофе. Элли ушла к  дверям  и  стояла,
оцепенело глядя  в  утро,  на  молчаливые  батальоны  медленно  движущихся
облаков.
     - Сегодня будет пыльная буря.
     - Ничего удивительного.
     - А вообще ты когда-нибудь удивляешься? - иронически спросила она  и,
обернувшись, увидела, что он  взялся  за  шляпу.  Нахлобучив  ее,  стрелок
протиснулся мимо Алисы.
     - Иногда, - сообщил он. Живой он увидел Алису еще только один раз.



                                    15

     К тому времени, как он добрался до  лачуги  Сильвии  Питтстон,  ветер
полностью стих и весь мир словно погрузился в ожидание. Стрелок  пробыл  в
краю пустынь достаточно  долго,  чтобы  знать:  чем  дольше  затишье,  тем
яростнее задует ветер, когда наконец решится подняться. Воздух был  напоен
странным матовым светом.
     К двери устало покосившегося жилища  был  прибит  большой  деревянный
крест. Стрелок постучался и подождал. Ответа не было. Он  снова  постучал.
Никакого отклика. Стрелок отступил на шаг, и его  правый  башмак  с  силой
ударил по двери. Небольшой внутренний  засов  треснул  и  отскочил.  Дверь
грохнула о стену, вкривь и вкось обшитую досками, и спугнула крыс, которые
со всех лап кинулись наутек. Сильвия Питтстон сидела в холле, в гигантском
кресле-качалке  из  черного  дерева,  и  спокойно  рассматривала   стрелка
большими темными глазами. Предгрозовой  свет  падал  ей  на  щеки  жуткими
серыми тенями. На Сильвии была шаль. Качалка едва слышно поскрипывала.
     Они обменялись долгим взглядом вне времени.
     - Ты никогда его не догонишь, - сказала Сильвия. -  Ты  идешь  стезей
зла.
     - Он приходил к тебе, - сказал стрелок.
     - И в мою постель. Он говорил со мной на Языке. Он...
     - Он трахал тебя.
     Женщина не дрогнула.
     - Ты идешь стезей зла, стрелок. Ты держишься в тени. Вчера вечером ты
держался в полумраке святого места. Неужто  ты  думал,  будто  я  тебя  не
разгляжу?
     - Зачем он исцелил травоеда?
     - Он ангел Божий. Так он сказал.
     - Надеюсь, это было сказано с улыбкой.
     Она приподняла губу, безотчетно, как дикий зверь, показав зубы.
     - Он говорил мне, что ты придешь следом. И объяснил, что  делать.  Он
сказал, что ты - Антихрист.
     Стрелок покачал головой.
     - Этого он не говорил.
     Глядя на него снизу вверх, женщина лениво улыбнулась.
     - Он сказал, что ты захочешь возлечь со мной. Хочешь?
     - Да.
     - Цена - твоя жизнь, стрелок. Я зачала от него дитя...  дитя  ангела.
Если ты войдешь в меня... - Позволив закончить свою мысль ленивой усмешке,
Сильвия повела могучими бедрами,  натянувшими  платье,  будто  безупречные
мраморные глыбы. Эффект был головокружительным.
     Стрелок опустил руки к рукояткам пистолетов.
     - В тебе демон, женщина. Я могу убрать его.
     Его слова мигом  возымели  действие.  Сильвия  отпрянула,  вжалась  в
спинку кресла, а на лице вспыхнуло хитрое и хищное выражение.
     - Не прикасайся ко мне! Не подходи!  Ты  не  смеешь  тронуть  Невесту
Господа!
     - Хочешь, поспорим? - сказал стрелок, усмехаясь. Он сделал шаг  в  ее
сторону.
     Плоть, облекавшая огромный остов, пискнула. Лицо женщины превратилось
в карикатуру на безумный ужас, и она ткнула в стрелка выставленными вилкой
пальцами, творя знак Ока.
     - Пустыня, - сказал стрелок. - Что за пустыней?
     - Ты никогда его не догонишь! Никогда! Ты сгоришь! Так он мне сказал!
     - Я поймаю его, -  сказал  стрелок.  -  Мы  оба  это  знаем.  Что  за
пустыней?
     - Нет!
     - Отвечай!
     - Нет!
     Он незаметно прокрался вперед, упал на колени и вцепился ей в  бедра.
Ноги женщины сомкнулись намертво,  как  тиски.  Она  издавала  похожие  на
причитания странные, сладострастные звуки.
     - Значит, демон, - сказал он.
     - Нет...
     Он грубым рывком разнял ее  стиснутые  колени  и  вытащил  из  кобуры
револьвер.
     - Нет! Нет! Нет! - Короткие, свирепые, утробные выдохи.
     - Отвечай.
     Сильвия качнулась в кресле, и пол задрожал. С ее губ слетали мольбы и
бессвязные обрывки какой-то тарабарщины.
     Стрелок пропихнул ствол пистолета вверх и  скорее  почувствовал,  чем
услышал, как легкие женщины шумно засасывают воздух в полном ужаса вздохе.
Она осыпала ударами его голову, барабанила по полу ногами. В то  же  время
огромное тело пыталось захватить вторгшийся в него предмет, заключить  его
в свою утробу. Снаружи за ними следило одно только фиолетовое небо.
     Она что-то провизжала - пронзительно, тонко, нечленораздельно.
     - Что?
     - Горы!
     - И что же горы?
     -  Он  делает  привал...  по  другую  сторону...  Боже  милостивый...
набирается сил. Медитирует, понятно? О... я... я...
     Внезапно вся эта огромная гора мяса напряглась, устремилась вперед  и
вверх, и все же стрелок был осторожен и не позволил укромной плоти женщины
коснуться себя.
     Тогда Сильвия словно бы лишилась сил, поникла,  съежилась  и,  уронив
руки в колени, разрыдалась.
     - Итак, - сказал стрелок, поднимаясь, - демона мы обслужили, а?
     - Убирайся. Ты убил дитя. Убирайся. Убирайся вон.
     У двери он остановился и оглянулся.
     - Нет ребенка, - коротко обронил он. - Ни ангела, ни демона.
     - Оставь меня.
     Он подчинился.



                                    16

     К тому времени, как стрелок прибыл к конюшне  Кеннерли,  на  северном
горизонте сгустилась странная мгла, и он понял, что это пыль.  Воздух  над
Таллом был по-прежнему совершенно тих.
     Кеннерли  поджидал  его  на  засыпанных  сенной  трухой   подмостках,
которыми служил пол сарая.
     - Отбываете? - Он униженно усмехнулся.
     - Да.
     - Но не перед бурей же?
     - Впереди нее.
     - Ветер летит быстрей, чем мул везет человека. И  на  открытом  месте
может убить.
     - Мул мне будет нужен прямо сейчас, - просто сказал стрелок.
     -  Само  собой.  -  Но  Кеннерли  не   уходил:   раздвинув   губы   в
подобострастной, полной ненависти улыбке, он не двигался  с  места,  будто
соображал, что бы еще сказать, а его взгляд  метнулся  куда-то  вверх,  за
плечо стрелка.
     Стрелок отступил  в  сторону,  одновременно  обернувшись,  и  тяжелое
полено, которое держала девушка по  имени  Суби,  просвистело  в  воздухе,
задев только  локоть.  Размахнулась  Суби  так  сильно,  что  не  удержала
деревяшку, и та загремела на пол. С опасной высоты сеновала легкими тенями
сорвались ласточки.
     Девушка тупо, по-коровьи смотрела на него. Из-под застиранной  рубахи
выпирало перезрелое великолепие грудей. Большой палец медленно,  будто  во
сне, искал прибежища во рту.
     Стрелок снова повернулся к Кеннерли. Кеннерли стоял -  рот  до  ушей.
Кожа приобрела восковую желтизну. Глаза бегали.
     - Я... - начал он шепотом, с трудом ворочая языком в заполнившей  рот
густой слюне, и не сумел продолжить.
     - Мул, - негромко напомнил стрелок.
     - Конечно, конечно, само собой, - зашептал  Кеннерли.  Теперь  в  его
ухмылке сквозил оттенок недоверия. Шаркая ногами, он отправился за мулом.
     Стрелок отошел туда, откуда можно было  следить  за  Кеннерли.  Конюх
вернулся с мулом и подал стрелку поводья.
     - Иди, займись сестрой, - сказал он Суби.
     Суби вскинула голову и не двинулась с места.
     Стрелок ушел, а они стояли  и  пристально  смотрели  друг  на  друга:
Кеннерли - с болезненной усмешкой, Суби - с  немым  бессловесным  вызовом.
Зной за стенами сарая по-прежнему напоминал кузнечный молот.



                                    17

     Стрелок вел мула по  середине  улицы,  вздымая  башмаками  фонтанчики
пыли. Бурдюки с водой были прикреплены ремнями к спине животного.
     У заведения  Шеба  он  остановился,  но  Элли  там  не  оказалось.  В
задраенном от надвигающейся бури трактире было пустынно, но все еще грязно
- с предыдущего вечера. Алиса еще не бралась за уборку, и дом вонял, точно
мокрый пес.
     Он заполнил дорожный мешок припасами -  кукурузная  мука,  сушеные  и
печеные початки, половинка куска сырого мяса, отыскавшаяся в леднике, -  и
оставил на дощатом прилавке четыре  сложенных  столбиком  золотых  монеты.
Элли не спускалась. Пианино Шеба молча попрощалось с ним,  показав  желтые
зубы. Он снова вышел на улицу и подпругой прикрепил дорожный мешок к спине
мула. Горло сжималось. Ловушки еще можно было избежать, однако шансы  были
невелики. В конце концов, он же был Лукавым.
     Стрелок  прошел  мимо  погруженных  в  ожидание,  закрытых   ставнями
строений, ощущая на себе проникающие в щели и трещины взгляды.  Человек  в
черном сыграл в Талле Господа. Что им двигало? Ощущение  комичности  всего
сущего или же отчаяние? Вопрос этот был не совсем праздным.
     Позади  вдруг  раздался  пронзительный  надсадный  вопль,   и   двери
распахнулись настежь. Вперед устремились какие-то  фигуры.  Итак,  ловушка
захлопнулась. Мужчины в  грязных  рабочих  штанах.  Женщины  в  брюках,  в
линялых платьях. Даже дети не отставали от родителей  ни  на  шаг.  Каждая
рука сжимала палку или нож.
     Стрелок отреагировал мгновенно, не задумываясь - это было  у  него  в
крови. Он крутанулся на каблуках, а руки уже выхватили  револьверы,  и  их
рукояти тяжело и уверенно легли в  ладони.  На  него  с  искаженным  лицом
надвигалась Элли (конечно, это и должна была быть Элли); шрам в  меркнущем
свете казался отвратительно лиловым. Он увидел, что ее держали заложницей:
из-за плеча Алисы, будто неразлучный со своей хозяйкой прислужник  ведьмы,
выглядывала перекошенная, гримасничающая физиономия Шеба. Женщина была его
щитом, приносимой им жертвой. В неподвижном свете мертвого  штиля  они  не
отбрасывали теней. Стрелок отчетливо увидел их и услышал ее голос:
     - Он схватил меня О Исусе не стреляй не надо не надо не надо...
     Но руки прошли хорошую школу. Высокий Слог был знаком не только языку
стрелка - последнего из своего племени.  В  воздухе  прогрохотали  тяжкие,
немузыкальные револьверные аккорды. Алиса зашлепала губами, обмякла, и  он
снова спустил курки. Шеб вдруг резко запрокинул голову и вместе  с  Алисой
повалился в пыль.
     На стрелка дождем посыпались полетевшие в воздух палки. Он зашатался,
отбил их. Деревяшка с кое-как вбитым гвоздем до крови распорола ему  руку.
Какой-то давно небритый мужик с пятнами пота подмышками с разбегу  прыгнул
на него, сжимая в лапище тупой кухонный нож. Стрелок уложил его  замертво,
и мужик тяжело рухнул на дорогу, ударившись подбородком.  Громко  лязгнули
зубы.
     - САТАНА! - визжал кто-то. - ПРОКЛЯТЫЙ! СБИВАЙ ЕГО!
     - ЛУКАВЫЙ! - выкрикивал другой  голос.  На  стрелка  дождем  сыпались
палки. От сапога отскочил чей-то нож. - ЛУКАВЫЙ! АНТИХРИСТ!
     Стрелок выстрелами проложил себе дорогу в самой гуще толпы. Он  бежал
среди падающих тел, а руки с жуткой точностью выбирали  мишени.  На  землю
осели двое мужчин и женщина, и стрелок проскочил в оставленную ими брешь.
     Во главе взбудораженной, охваченной лихорадочным волнением  процессии
он перебежал через улицу к выходившему на заведение Шеба шаткому строению,
где помещались универсальный магазин и мужская парикмахерская. Взобравшись
на дощатый настил тротуара, стрелок вновь обернулся и расстрелял  в  толпу
нападавших оставшиеся заряды. Позади, распятые в пыли, лежали Шеб, Элли  и
остальные.
     Каждый сделанный стрелком выстрел попадал в жизненно важную точку,  а
револьвера эти люди, вероятно, не видели никогда - разве что на  картинках
в старых журналах, - но толпа не дрогнула, не замешкалась ни на секунду.
     Он отступал, движениями танцовщика уворачиваясь от летящих  снарядов,
перезаряжая на ходу револьверы. Пальцы деловито сновали между патронташами
и барабанами револьверов с  быстротой,  которая  была  результатом  долгой
выучки. Толпа поднялась на тротуар. Стрелок шагнул в магазин  и  захлопнул
дверь. Выходившая на улицу большая витрина  справа  от  него  разлетелась,
внутрь посыпалось стекло, и в магазин протиснулись трое мужчин с  пустыми,
бессмысленными лицами фанатиков. Их глаза горели  безжизненным  огнем.  Он
уложил и этих, и тех  двоих,  что  появились  следом.  Оба  повалились  на
витрину и повисли на торчащих осколках стекла, закупорив отверстие.
     Дверь затрещала и содрогнулась под тяжестью тел, и стрелок  расслышал
ее голос: "УБИЙЦА! ВАШИ ДУШИ! САТАНА! НЕЧЕСТИВЫЙ!"
     Сорвавшаяся с петель дверь упала внутрь. Раздался  вялый  хлопок.  На
стрелка набросились мужчины, женщины, дети. Полетели плевки и поленья.  Он
расстрелял все патроны, и револьверы кувырнулись вниз, как кегли.  Повалив
бочку с мукой, он покатил ее на нападающих, отступая в  парикмахерскую,  и
следом швырнул кастрюлю с  кипятком,  в  которой  лежали  две  зазубренные
бритвы.  Толпа  наступала,  неистово  выкрикивая  что-то  бессвязное.   Их
откуда-то подстрекала Сильвия Питтстон; ее голос  то  взлетал,  то  падал,
выводя исступленные рулады. Пахло  бритьем,  стрижкой  и  его  собственным
телом. Стрелок заталкивал пули в горячие патронники, и на кончиках пальцев
у него ныли мозоли.
     Черным ходом он вышел на  крыльцо.  Теперь  за  спиной  была  ровная,
заросшая  кустарником  земля;  она  решительно  отрекалась   от   поселка,
припавшего перед прыжком на огромные задние лапы. Из-за угла,  толкаясь  и
суетясь, показались трое мужчин, на  лицах  играли  широкие  предательские
ухмылки. Они увидели стрелка, увидели, что он их видит, и усмешки застыли,
примороженные ужасом, а через секунду  пули  скосили  всю  троицу.  Следом
появилась  подвывающая  женщина  -  крупная  толстуха,   известная   среди
постоянных клиентов Шеба как тетушка Миль. Выстрел отшвырнул ее  назад,  и
она приземлилась в пыль, раскорячившись, как гулящая девка; задравшаяся до
бедер юбка запуталась между ног.
     Спиной вперед спустившись по ступенькам, он стал пятиться в  пустыню:
десять шагов, двадцать... Дверь черного хода  парикмахерской  распахнулась
настежь, и оттуда выплеснулась бурлящая  людская  волна.  Стрелок  мельком
увидел  Сильвию  Питтстон  и  открыл  огонь.  Люди  оседали  на  корточки,
опрокидывались назад, переваливались через  перила  и  падали  в  пыль.  В
негасимом лиловом свете дня они не отбрасывали теней. Стрелок  понял,  что
кричит. Все это время он кричал. Ему казалось,  что  вместо  глаз  у  него
треснутые подшипники. Яйца  поджались  к  животу.  Ноги  одеревенели.  Уши
налились чугуном.
     Барабаны револьверов опустели. Клубящаяся  толпа  ринулась  на  него,
таинственным образом превращаясь в Глаз и Руку, стрелок же, не двигаясь  с
места, не умолкая, перезаряжал оружие; его мысли рассеянно блуждали где-то
далеко, а пальцы ловко,  сноровисто  заполняли  барабаны.  Можно  ли  было
вскинуть руку; объяснить, что этому -  и  другим  -  приемам  он  обучался
четверть века; рассказать о револьверах и освятившей их крови?  Словами  -
нет. Но руки стрелка могли поведать собственную историю.
     Когда стрелок закончил перезаряжать револьверы,  толпа  была  уже  на
расстоянии броска - палка ударила его по  лбу,  содрав  кожу.  На  ссадине
выступили капельки  крови.  Через  пару  секунд  расстояние  позволило  бы
преследователям схватить стрелка. В первых  рядах  он  увидел  Кеннерли  с
младшей дочкой лет, наверное, одиннадцати;  Суби;  завсегдатаев  питейного
заведения Шеба - двоих мужчин и особу женского пола по имени Эйми  Фелдон.
Все они получили свое, и те, кто был позади них - тоже. Тела  валились  на
землю с мягким  глухим  стуком,  как  вороньи  пугала.  В  воздухе,  точно
ленточки серпантина, разматывались струйки крови и мозга.
     На мгновение они  испуганно  остановились,  лицо  толпы  задрожало  и
распалось на  отдельные  непонимающие  лица.  Какой-то  мужчина  с  воплем
бросился бежать, выписывая широкий круг. Какая-то женщина с  волдырями  на
руках обратила лицо к  небу  и  горячечно,  гаденько  захихикала.  Старик,
которого стрелок впервые увидел мрачно сидящим  на  ступенях  коммерческой
лавки, вдруг на удивление громко наложил в штаны.
     У стрелка было время перезарядить один револьвер.
     Потом  появилась  Сильвия  Питтстон;  она  бежала  прямо   на   него,
размахивая руками - в каждой было зажато по деревянному распятию.
     - ДЬЯВОЛ!  ДЬЯВОЛ!  ДЬЯВОЛ!  ДЕТОУБИЙЦА!  ЧУДОВИЩЕ!  УНИЧТОЖЬТЕ  ЕГО,
БРАТЬЯ И СЕСТРЫ! УНИЧТОЖЬТЕ ЛУКАВОГО, УБИВАЮЩЕГО ДЕТЕЙ!
     Он прострелил обе поперечины, разнеся распятия в щепки, и еще  четыре
пули вогнал женщине в голову. Сильвия  словно  бы  сложилась  гармошкой  и
заколыхалась, как накаленный жарой дрожащий воздух.
     Последовала немая сцена; толпа на миг воззрилась на убитую, а  пальцы
стрелка тем временем  сноровисто  перезаряжали  барабан.  Кончики  пальцев
зудели и горели. На каждом отпечатался аккуратный кружок.
     Ряды нападавших заметно поредели: стрелок прошелся по толпе, как коса
косаря. Он думал, что со смертью этой женщины  они  сломаются,  но  кто-то
бросил нож. Рукоятка ударила стрелка точно между глаз и сбила с  ног.  Они
побежали к нему - стремящийся дотянуться до него злобный  комок.  Лежа  на
собственных стреляных гильзах,  он  вновь  истратил  все  патроны.  Голова
болела, перед глазами плавали большие коричневые круги. Один  раз  стрелок
промахнулся. Число нападающих сократилось до одиннадцати.
     Но те, что остались, уже были рядом. Он выпустил те четыре пули,  что
успел вложить в барабан револьвера, а потом  на  него  обрушились  кулаки,
палки и ножи. Стрелок левой рукой отшвырнул двоих нападавших и откатился в
сторону. Его ткнули ножом в плечо. В  спину.  Ударили  по  ребрам.  Лезвие
вонзилось  ему  в  зад.  По-пластунски  подполз  маленький   мальчик;   он
один-единственный  раз  глубоко  полоснул  по  выпуклости  икры.   Стрелок
выстрелом снес ему голову.
     Нападавшие кинулись врассыпную, и он снова задал им  жару.  Уцелевшие
начали отступать к неотличимым по цвету от песка щербатым  строениям,  но,
несмотря на это, руки повторяли свой трюк, подобно вошедшим  в  раж  псам,
которым хочется демонстрировать свой фокус с переворотом не раз и не  два,
а вечер напролет, и,  когда  горстка  людей  побежала,  принялись  срезать
одного  за  другим.  Последнему  удалось  добраться  до   самого   крыльца
парикмахерской - тут-то пуля стрелка и впилась ему в затылок.
     Заполняя рваные пустоты, вернулась тишина.
     У стрелка  кровоточили  десятка  два  разнообразных  ран  -  все,  за
исключением пореза на икре, были неглубоки. Оторвав от рубахи полоску,  он
туго перетянул порез,  выпрямился  и  внимательно  осмотрел  уничтоженного
противника.
     Петляющая зигзагами дорожка, образованная телами, тянулась от черного
хода парикмахерской до того места, где  он  стоял.  Люди  лежали  в  самых
разных позах. Ни один не казался спящим.
     Стрелок двинулся вдоль этой дорожки из тел обратно, считая  на  ходу.
Внутри  универсального  магазина,  любовно  обнимая  треснувшую  банку   с
леденцами, которую он стащил за собой, лежал еще один мужчина.
     В конце концов стрелок оказался там, откуда начал: посреди  пустынной
главной улицы. Он убил  тридцать  девять  мужчин,  четырнадцать  женщин  и
пятерых детей. Перестрелял всех до единого в Талле.
     Первый  энергичный  порыв  сухого  ветра  принес  тошнотворно-сладкий
запах. Стрелок пошел на этот запах, поднял голову  и  кивнул.  На  дощатой
крыше  кабака  Шеба  было  распластано  распятое   деревянными   колышками
разлагающееся тело  Норта.  Рот  и  глаза  были  открыты.  В  чумазый  лоб
впечатали большое, лиловое раздвоенное копыто.
     Он вышел за черту поселка. Мул стоял примерно сорока  ярдами  дальше,
на бывшем большаке, в островке бес-травы.  Стрелок  отвел  его  обратно  в
конюшню Кеннерли. Ветер снаружи исполнял пьяную плясовую.  Обеспечив  мулу
кров, стрелок снова отправился к заведению Шеба. В сарае на  задворках  он
отыскал лестницу, поднялся на крышу и, сломав колья, освободил Норта. Тело
оказалось легче вязанки хвороста. Скинув  его  вниз,  в  компанию  обычных
людей, стрелок зашел в дом, наелся мяса  и  выпил  три  кружки  пива.  Тем
временем дневной свет померк, и песок начал свой полет. Эту  ночь  стрелок
проспал в той постели, что служила ложем им с Элли. Снов он не  видел.  На
следующее утро ветра как не бывало, а солнце вновь стало прежним, ярким  и
беззаботным. Трупы ветер угнал на юг,  словно  перекати-поле.  В  середине
утра, закончив перевязывать раны, стрелок тоже двинулся в путь.



                                    18

     Он подумал, что Браун заснул. Костер прогорел, превратившись в искру,
а птица, Золтан, спрятала голову под крыло.
     Когда он уже собирался встать и расстелить в углу  соломенный  тюфяк,
Браун сказал:
     - Вот. Ты рассказал. Тебе лучше?
     Стрелок вскинулся:
     - А почему это мне должно быть плохо?
     - Ты сказал, что ты человек. Не демон. Или ты солгал?
     - Нет. - Стрелок неохотно признался себе: Браун ему нравится.  Он  не
кривил душой. И ни в чем не солгал поселенцу. -  Кто  ты,  Браун?  Я  хочу
сказать, на самом деле?
     - Я - это просто я, - невозмутимо ответил тот.  -  С  чего  ты  взял,
будто сам ты - такая уж загадка?
     Не отвечая, стрелок закурил.
     - Сдается мне, до твоего человека в черном  рукой  подать,  -  сказал
Браун. - Что, он уже готов на все?
     - Не знаю.
     - А ты?
     - Еще нет, -  сказал  стрелок  и  посмотрел  на  Брауна  с  некоторым
вызовом. - Я делаю то, что приходится.
     - Тогда хорошо, - отозвался  Браун,  перевернулся  на  другой  бок  и
уснул.



                                    19

     Утром Браун накормил его и отправил в дорогу. При свете дня поселенец
оказался  поразительной  личностью:  костлявая  сожженная  солнцем  грудь,
тонкие  как  карандаши  ключицы  и  копна  вьющихся  рыжих  волос.   Птица
примостилась у него на плече.
     - А мул? - спросил стрелок.
     - Я его съем, - сказал Браун.
     - Ладно.
     Браун протянул ему руку, и стрелок пожал ее. Поселенец мотнул головой
в южном направлении:
     - Иди спокойно. Не торопись.
     - Ты же знаешь.
     Они кивнули друг другу, и стрелок, украшенный  гирляндой  бурдюков  с
водой и револьверами, зашагал прочь. Один раз он оглянулся.  Браун  истово
ковырялся на своей скромной  грядке.  На  низкой  крыше  землянки  химерой
восседала ворона.



                                    20

     Костер  догорел,  звезды  начали   блекнуть.   Над   пустыней   гулял
неугомонный ветер. Спящий стрелок сильно вздрогнул и снова замер.  Во  сне
его томила жажда. Очертания гор во мраке были невидимы. Постепенно мысли о
своей вине перестали мучить стрелка - пустыня выжгла их начисто,  -  и  он
обнаружил, что вместо этого его все больше и больше  занимает  Корт,  тот,
кто учил его стрелять. Корт умел отличать черное от белого.
     Он снова пошевелился и проснулся. Глядя на потухший костер, очертания
которого наложились на другие, более правильные, стрелок замигал. Он знал,
что он романтик, и ревностно оберегал свое знание.
     Это, разумеется, опять заставило его подумать про Корта. Он не  знал,
где Корт. Мир сдвинулся с места.
     Вскинув дорожный мешок на плечо, стрелок двинулся дальше.




                              ПОСТОЯЛЫЙ ДВОР


                                    1

     Весь день у  него  в  голове  крутилась  колыбельная  -  раздражающая
припевка из тех, что никак  не  желают  отвязаться  и  глумливо  стоят  за
апсидами сознательного мышления, корча рожи разумному существу внутри.

               Дождь в Испании пойдет, поле ровное польет.
               В жизни радость есть и грусть,
               Боль, веселье - ну и пусть:
               Из испанских туч всегда на равнину льет вода.
               Мир - пригожий и дурной, и нормальный, и чудной.
               Все меняется на свете: горы, долы, города,
               Замки, дамы, мамы, дети - только это не беда,
               Ведь окажется потом: все остались при своем
               И в Испании всегда на равнины льет вода.
               Кто - безумец, кто - мудрец.
               Тут и песенке конец -
               Ведь в Равнинии всегда с поля в тучи льет вода.

     Стрелок знал, почему вспомнил эту колыбельную. Он снова и снова видел
один и тот же сон: свою комнату в замке и мать - она пела ему эту песенку,
а он, не улыбаясь, торжественный и серьезный, лежал в  крохотной  кроватке
под многоцветным окном. Перед сном мать не пела ему - ведь  все  маленькие
мальчики, рожденные для Высокого Слога, должны были  встречаться  с  тьмой
один на один,  -  зато  пела,  укладывая  вздремнуть  днем,  и  он  помнил
пасмурный серый свет дождливого дня, который красочными  пятнами  дробился
на стеганом покрывале. Стрелок мог нашарить в памяти и прохладу комнаты, и
сонное тепло одеял, и любовь  к  матери,  и  ее  алые  губы,  и  голос,  и
неотвязную мелодию короткой глупенькой песенки.
     Теперь колыбельная вернулась. Доводя до бешенства, как  потница,  она
вертелась в голове у шагающего стрелка, гоняясь  за  собственным  хвостом.
Вода кончилась, и стрелок понял: весьма вероятно,  что  он  покойник.  Ему
никогда не приходило в голову,  что  дойдет  до  такого,  и  он  испытывал
сожаление. С полудня стрелок следил не столько за дорогой впереди, сколько
за своими ногами. Здесь, в пустыне, даже бес-трава была чахлой,  невысокой
и желтой. Спекшаяся  черствая  земля  местами  разрушилась,  превратившись
попросту в твердые комья. С тех пор,  как  он  покинул  стоявшую  на  краю
пустыни убогую землянку последнего поселенца, "и нормального,  и  чудного"
молодого человека, прошло шестнадцать дней, и все же незаметно было, чтобы
горы стали видны  яснее.  Стрелок  помнил,  что  у  парня  был  ворон,  но
вспомнить имя птицы не мог.
     Он следил, как поднимаются и опускаются его  ноги,  слушая  чепуховую
песенку, которая звенела в голове,  перевираясь  и  превращаясь  в  жалкую
путаницу, и недоумевал, когда же упадет в первый раз. Падать не  хотелось,
пусть даже здесь никто не мог его увидеть.  Это  было  вопросом  гордости.
Стрелок знает, что такое гордость, эта невидимая косточка, не дающая гнуть
шею.
     Неожиданно стрелок остановился и посмотрел вверх. От этого в голове у
него загудело, а все тело на  миг  точно  поплыло.  На  далеком  горизонте
дремали горы. Однако впереди было и  нечто  другое,  куда  более  близкое.
Возможно,  в  каких-нибудь  пяти  милях  от  него.   Стрелок   прищурился,
вглядываясь, но глаза ему  запорошило  песком,  а  от  яркого  блеска  они
ослепли. Примерно часом позже  он  упал,  ободрав  ладони,  и  недоверчиво
взглянул на крохотные бисеринки крови среди клочьев кожи.  Кровь  казалась
ничуть не жиже, чем всегда, и как будто  бы  молчаливо  заявляла  о  своей
способности выжить и существовать независимо от него. Выглядела она  почти
такой же  самодовольной,  как  и  пустыня.  Стрелок  смахнул  алые  капли,
испытывая к ним слепую ненависть. Самодовольной? Почему бы и нет? Кровь не
испытывала жажды. Она всегда  получала  свое.  Крови  приносились  жертвы.
Кровавые жертвы. Все, что от нее требовалось, это течь... течь... течь.
     Он взглянул  на  капли,  приземлившиеся  на  спекшийся  песок  -  они
расплылись большими  неровными  пятнами  и  с  жутковатой,  неестественной
стремительностью у него на глазах впитались в твердую землю. Как тебе  это
нравится, кровь? Что, забирает?
     О Боже, да ты на последнем издыхании.
     Стрелок  поднялся,  прижимая  руки  к  груди,  и  у  него   вырвалось
удивленное восклицание, заглушенный пылью хриплый вороний крик: то, что он
недавно заметил, виднелось  почти  прямо  перед  ним.  Это  было  какое-то
строение. Нет; два.  Их  окружал  поваленный  штакетник.  Дерево  казалось
старым, хрупким до бесплотности, как крылышки эльфа -  древесина,  взмахом
волшебной палочки превращенная в песок. Одна из построек когда-то  служила
конюшней (отчетливые очертания не оставляли  места  сомнениям),  вторая  -
жилым  домом  или  же  гостиницей.  Постоялый  двор  на  трассе   рейсовых
дилижансов. Грозивший рухнуть песчаный домик (ветер покрывал доски  коркой
песчинок до тех пор, пока дом не начал походить на замок из песка, который
бьющееся о него в час отлива солнце закалило так, что он  мог  бы  служить
временным жилищем)  отбрасывал  скудную  полоску  тени,  а  в  этой  тени,
привалившись к стене, кто-то сидел, и казалось,  деревянный  дом  кренится
под бременем его веса.
     Стало быть, он. Наконец. Человек в черном.
     Прижимая руки к груди,  стрелок  стоял,  не  отдавая  себе  отчета  в
напыщенности своей позы, и  глядел  во  все  глаза.  Однако,  вопреки  его
ожиданиям, вместо громадного, окрыляющего волнения (а может быть,  страха,
а может, благоговейного ужаса) не было ничего,  кроме  неясного,  далекого
чувства  вины  за  ту  неожиданную  яростную  ненависть,  что  несколькими
секундами раньше всколыхнулась у него в крови, да  нескончаемого  хоровода
песенки из детства:
     ...дождь в Испании пойдет...
     Стрелок двинулся вперед, вытаскивая револьвер.
     ...поле ровное польет.
     Последние четверть мили он проделал бегом, не  пытаясь  спрятаться  -
укрыться было негде. С ним наперегонки мчалась короткая тень.  Стрелок  не
сознавал, что его лицо превратилось в серую, ухмыляющуюся  смертную  маску
изнеможения; он видел только фигуру  в  тени.  Лишь  позже  ему  пришло  в
голову, что сидящий мог оказаться и мертвым.
     Пинком проложив себе дорогу в покосившейся  изгороди  (та  беззвучно,
почти  виновато,  распалась  надвое),  стрелок  с   поднятым   револьвером
проскочил через погруженный в молчание, залитый ослепительным солнцем двор
конюшни.
     - Ты у меня на мушке! На мушке! На муш...
     Фигура беспокойно пошевелилась и встала. Стрелок подумал: "Боже  мой,
да он сошел на нет, что с ним случилось?" Ведь человек в  черном  усох  на
добрых два фута, а волосы у него побелели.
     Он остановился, лишившись дара речи; в  голове  немелодично  звенело.
Сердце колотилось с сумасшедшей быстротой, и он подумал: "Вот она,  смерть
моя, тут..."
     Втянув в легкие раскаленный добела воздух, стрелок на мгновение поник
головой. Когда он снова поднял ее, то  увидел,  что  перед  ним  стоит  не
человек в черном, а какой-то мальчуган  с  добела  выгоревшими  на  солнце
волосами. Мальчик внимательно рассматривал  стрелка,  но  в  его  взгляде,
похоже, не было и намека на интерес. Стрелок тупо уставился на него, потом
отрицательно покачал головой.  Но  мальчик  пережил  его  отказ  верить  и
оказался на прежнем месте - голубые джинсы с заплаткой на колене,  простая
коричневая рубашка из грубой ткани.
     Стрелок снова помотал головой и, пригнув голову, не выпуская из  руки
револьвер, двинулся к конюшне. Думать он еще  не  мог.  В  голове  плясали
пылинки и рождалась невероятная, точно в барабан бухающая боль.
     Внутри  распираемой  зноем  конюшни  было  темно  и   тихо.   Стрелок
огляделся, оцепенело  всматриваясь  в  окружающее  огромными,  блуждающими
незрячими глазами. Пошатываясь, он развернулся на сто восемьдесят градусов
и увидел мальчика - тот стоял в разрушенном дверном  проеме,  не  сводя  с
него глаз. В голову, рассекая ее от  виска  до  виска,  деля  мозг,  точно
апельсин, сонно вошел исполинский ланцет боли. Стрелок убрал  револьвер  в
кобуру, покачнулся, выставил руки, будто отгоняя призраков, и упал ничком.


     Когда стрелок очнулся, он лежал на спине, а под головой у  него  была
охапка  легкого,  лишенного  запаха  сена.  Перетащить  стрелка   мальчику
оказалось не под силу, но устроил он  его  довольно  удобно.  Кроме  того,
стрелок ощущал приятную прохладу. Он  опустил  глаза,  оглядывая  себя,  и
увидел, что рубашка темна от влаги.  Облизнувшись,  он  почувствовал  вкус
воды. И заморгал.
     Мальчик сидел подле него на  корточках.  Увидев,  что  глаза  стрелка
открыты, он сунул руку куда-то за спину  и  протянул  стрелку  наполненную
водой мятую жестянку. Стрелок трясущимися руками  ухватил  ее  и  позволил
себе немного отпить. Когда первые несколько глотков оказались в животе, он
выпил еще немного - всего ничего. Потом выплеснул  остаток  себе  в  лицо,
потрясенно отфыркиваясь. Красивые губы мальчика изогнулись в едва заметной
серьезной улыбке.
     - Хотите поесть?
     - Пока нет, - сказал стрелок. В голове  после  солнечного  удара  еще
гнездилась тупая ноющая боль, а вода в животе никак не могла  успокоиться,
будто не знала, куда двинуться дальше. - Кто ты?
     - Меня зовут Джон Чэмберс. Можете звать меня Джейк.
     Стрелок сел, и в тот же  миг  рождающая  дурноту  ноющая  боль  стала
резкой и безжалостной. Он подался вперед и  проиграл  краткое  сражение  с
желудком.
     - Тут есть еще, - сказал Джейк. Он взял жестянку и отправился  вглубь
конюшни. Остановившись, он обернулся и неуверенно улыбнулся  стрелку.  Тот
кивнул, опустил голову и подпер ее руками. Мальчик был  хорошо  сложенным,
пригожим, лет, наверное, девяти. На его лице лежала тень,  но  нынче  тень
была на всех лицах.
     В глубине конюшни что-то странно, глухо  загудело  и  заклокотало,  и
стрелок тревожно поднял голову, сделав движение к  рукояткам  револьверов.
Звуки продолжались около пятнадцати секунд, потом  прекратились.  Вернулся
мальчик с жестянкой - теперь уже полной.
     Стрелок опять напился скупыми глотками,  и  на  этот  раз  ему  стало
немного лучше. Головная боль утихала.
     - Когда вы упали, я не знал, что с вами делать,  -  сказал  Джейк.  -
Пару секунд мне думалось, что вы меня застрелите.
     - Я принял тебя за другого.
     - За священника?
     Стрелок резко поднял голову.
     - За какого священника?
     Мальчик, легонько хмурясь, посмотрел на него.
     - Тут был священник. Он ночевал во дворе. Я был там, в доме.  Мне  он
не понравился, и я не стал выходить. Он пришел вечером и ушел на следующий
день. Я бы и от вас спрятался, только я спал, когда вы пришли. - Он угрюмо
посмотрел поверх головы стрелка. - Не люблю я людей. Вечно наебывают.
     - Как выглядел этот священник?
     Мальчик пожал плечами.
     - Священник как священник. В черных шмотках.
     - Вроде рясы и капюшона?
     - Ряса - это что?
     - Такой балахон.
     Мальчик кивнул.
     - В балахоне и в капюшоне.
     Стрелок склонился вперед, и что-то в его  лице  заставило  мальчугана
едва заметно отшатнуться.
     - Давно это было?
     - Я... Я...
     Стрелок терпеливо сказал:
     - Я не обижу тебя.
     - Я не знаю. Я не умею запоминать время. Все дни одинаковые.
     Стрелок в первый раз сознательно задумался о том, как  мальчик  попал
сюда, в это окруженное со всех сторон целыми лигами сухой, губительной для
человека пустыни, место. Впрочем, делать это своей заботой он не собирался
- по крайней мере, пока что.
     - Попробуй предположить. Давно?
     - Нет. Недавно. Я и сам здесь недавно.
     Нутро стрелка опять запылало. Он почти совсем твердой  рукой  схватил
жестянку и напился. В голове снова зазвучал обрывок колыбельной, но на сей
раз вместо лица матери он увидел обезображенное шрамом лицо Алисы, которая
была его женщиной в ныне несуществующем поселке Талл.
     - Недавно - это когда? Неделю назад? Две?
     Мальчик рассеянно смотрел на него.
     - Да.
     - Что - да?
     - Неделю назад. Или две. Я не выходил. Он даже не напился. Я подумал,
может, это призрак священника. Я боялся. Я почти все время боюсь.  -  Лицо
мальчугана    задрожало,    как    хрусталь     у     грани     последней,
разрушительно-высокой ноты. - Он даже костер не раскладывал. Просто  сидел
здесь, и все. Я даже не знаю, ложился ли он спать.
     Совсем рядом! Так близко к человеку в черном стрелок  еще  не  бывал.
Несмотря на крайнюю обезвоженность, ладони показались ему чуть влажными  и
скользкими.
     - Есть сушеное мясо, - сказал мальчик.
     - Хорошо. - Стрелок кивнул. - Годится.
     Мальчик поднялся, чтобы сходить за мясом,  коленки  слабо  хрустнули.
Великолепная прямая фигурка. Пустыня еще  не  иссушила  его,  не  вытянула
жизненные соки. Руки мальчугана были тонкими, но кожа, хоть  и  загорелая,
не пересохла и не потрескалась.  Крепкий  парнишка,  подумал  стрелок.  Он
снова отпил из жестянки. Крепкий, и родом не из этих мест.
     Джейк вернулся с чем-то, похожим  на  отдраенную  солнцем  доску  для
нарезки хлеба, где горкой лежало  вяленое  мясо.  Оно  оказалось  жестким,
жилистым и достаточно соленым, чтобы изъеденный изнутри язвами рот стрелка
заныл. Стрелок ел и пил, покуда не почувствовал,  что  осоловел,  и  тогда
опять улегся. Мальчик съел совсем немного.
     Стрелок не переставал разглядывать парнишку, и мальчик тоже посмотрел
на него.
     - Откуда ты, Джейк? - наконец, спросил он.
     - Не знаю. - Мальчик насупился. -  Раньше  знал.  Когда  попал  сюда,
знал,  а  теперь  все  стало  таким  неясным...  как  плохой  сон,   когда
проснешься. Я видел уйму плохих снов.
     - Тебя кто-нибудь привел?
     - Нет, - сказал мальчик. - Просто я оказался здесь.
     - В твоих словах нет никакого смысла, - решительно объявил стрелок.
     Совершенно неожиданно  ему  показалось,  что  мальчик  готов  вот-вот
расплакаться.
     - Ничего не поделаешь. Я оказался здесь, и все. А теперь вы уйдете, а
я умру с голоду, потому что  вы  съели  почти  всю  мою  еду.  Я  сюда  не
просился. Мне тут не нравится. Тут страшно.
     - Не надо так себя жалеть. Обойдись без этого.
     - Я сюда не просился, - повторил мальчуган растерянно, но дерзко.
     Стрелок съел еще один кусок мяса, выжевывая из  него  соль  и  только
потом глотая. Мальчик стал частью происходящего, и  стрелок  был  убежден,
что он сказал правду - он об этом не просил. Очень  жаль.  Сам  стрелок...
сам-то он просил. Вот только не просил, чтобы игра  становилась  настолько
грязной.  Он  не  просил  позволения  обратить  свои   револьверы   против
безоружного населения Талла; не напрашивался убивать Элли, чье  лицо  было
отмечено странным сияющим шрамом;  не  просил,  чтобы  его  ставили  перед
выбором между преступной безнравственностью и одержимостью своим долгом  и
странствием-поиском. Если за то, что дело  приняло  именно  такой  оборот,
действительно отвечал человек  в  черном,  значит,  в  своем  отчаянии  он
принялся нажимать на тайные пружины не из лучших. Было нечестно вводить  в
игру наивных сторонних наблюдателей, заставляя их произносить с незнакомых
подмостков непонятные им реплики. Элли, подумал он, Элли по  крайней  мере
попала в этот мир дорогой собственных иллюзий. Но этот  мальчишка...  этот
окаянный мальчишка...
     - Расскажи мне то, что можешь вспомнить, - велел он Джейку.
     - Совсем немножко. И, по-моему, оно больше не имеет смысла.
     - Расскажи. Быть может, я сумею ухватить смысл.
     - Был один дом... до этого дома. Дом с высокими потолками.  Там  было
полно комнат, и пианино, и патио, откуда можно было глядеть на  высоченные
здания и на воду. В воде стояла статуя.
     - Статуя в воде?
     - Да. Дама в короне и с факелом.
     - Ты что, сочиняешь?
     - Наверное, - безнадежно откликнулся мальчик. - Там были такие штуки,
чтоб ездить по улицам. Большие и маленькие. И желтые. Много  желтых.  Я  в
школу ходил, пешком. Вдоль улиц были бетонные дорожки.  Витрины,  чтобы  в
них смотреть, и еще статуи, одетые. Эти статуи продавали одежду.  Я  знаю,
что это звучит безумно, но эти статуи продавали одежду.
     Стрелок покачал головой и взглянул мальчику в лицо - не врет  ли  он.
Мальчик не врал.
     - Я ходил в школу, - твердо повторил мальчик.  -  И  у  меня  была...
эта... - Глаза у него закатились, а губы зашевелились, нащупывая слово.  -
...Такая коричневая... для книжек... сумка. Я  брал  с  собой  завтрак.  И
носил... - он опять  зашевелил  губами,  мучительно  подыскивая  слово,  -
...галстук.
     - Что?
     - Не знаю. - Пальцы  мальчика  медленно,  безотчетно  шевельнулись  у
горла, будто зажимая что-то - у стрелка этот жест связывался с повешением.
- Не знаю. Все это просто пропало. - И Джейк отвел глаза.
     - Можно, я уложу тебя спать?
     - Я не хочу спать.
     - Я могу сделать так, что ты захочешь спать, и  могу  заставить  тебя
вспомнить.
     Джейк с сомнением в голосе спросил:
     - Как это?
     - А вот.
     Стрелок извлек из патронташа патрон и повертел  в  пальцах.  Движение
было ловким, проворным,  мягким  и  текучим,  как  масло.  Патрон  играючи
кувыркался с большого пальца на указательный, с указательного на  средний,
со среднего на безымянный, с безымянного на мизинец.  Вдруг  он  исчез  из
вида,  появился  вновь,  ненадолго   застыл,   как   поплавок   на   воде,
перевернулся. Патрон гулял по пальцам стрелка. Сами пальцы двигались,  как
занавеска из бусин на ветру. Мальчик внимательно  смотрел;  первоначальное
недоверие сменилось явной радостью, затем - восхищением, упоением, и вот в
лице  мальчугана  забрезжила  немая  пустота.   Веки   скользнули   книзу,
сомкнулись. Патрон плясал по  руке.  Джейк  снова  открыл  глаза,  еще  на
мгновение уловил на пальцах стрелка непрекращающийся танец, подобный танцу
прозрачной воды в лесном ручье, и веки мальчика опять опустились.  Стрелок
продолжал играть патроном, но Джейк больше не открывал глаз. Мальчик дышал
спокойно, с тупой размеренностью. Неужели и это входило в игру? Здесь была
определенная  прелесть,  этакая  логика,  вроде  кружевных  фестонов,  что
окаймляют твердые синие пузыри со льдом. Ему послышался перезвон  ветряных
курантов, и стрелок, уже не в первый  раз,  различил  пресный  брезентовый
вкус душевной болезни. Патрон, которым его пальцы манипулировали  с  таким
неслыханным изяществом, внезапно обернулся нежитью, внушающим ужас  следом
чудовища. Уронив его в ладонь, стрелок сильно, до боли сжал кулак. В  мире
существовали такие вещи, как насилие. Насилие, убийство  и  отвратительные
порядки, и все это творилось во благо, во благо, будь оно  проклято,  ради
мифа, грааля, Башни. Ах, Башня - она стояла где-то, вознося к небесам свою
грузную черную громаду, и в продраенных  пустыней  ушах  стрелка  зазвучал
слабый, приятный перезвон ветряных курантов.
     - Где ты? - спросил он.


     Джейк Чэмберс спускается  по  лестнице  со  школьной  сумкой.  Там  -
"Природоведение",  "Экономическая  география",  там   блокнот,   карандаш,
завтрак, который кухарка матери, миссис Грета Шоу, приготовила ему в кухне
из хрома и пластика, где вечно жужжит вентилятор, засасывая непривычные  и
потому неприятные запахи.  В  мешочке  с  завтраком  -  сэндвичи  (один  с
арахисовым маслом и желе, другой - с болонской колбасой, салатом и луком),
и четыре печенья. Нельзя сказать, что родители  ненавидят  Джейка,  однако
они как будто бы давно не замечают его.  Сложив  с  себя  полномочия,  они
перепоручили сына заботам миссис Греты Шоу, нянек, летом - гувернера, а  в
остальное время - Школы (Частной, Приличной и главное - Для Белых).  Никто
из этих людей никогда не претендовал на то, чтобы стать для Джейка  чем-то
большим, нежели  просто  лучший  в  своей  области  специалист.  Никто  не
прижимал его к очень теплой груди, как  обычно  случается  в  исторических
романах, которые читает мать и куда в поисках "горячих мест" совался и сам
Джейк.  "Истерические"  романы,  иногда  называет  их  отец,  а  иногда  -
"лифораздирающие". Кто бы говорил, отзывается с равнодушной насмешкой мать
за какой-то закрытой дверью, у которой подслушивает Джейк. Отец работает в
Сети, и Джейк мог бы по голосу  отличить  его  от  всей  тамошней  рабочей
группы. Наверное.
     Джейк не знает, что ненавидит всех профессионалов, но на  самом  деле
это так. Люди всегда повергали его в недоумение. Он любит лестницы и ни за
что не станет пользоваться лифтом в своем  доме.  Мать  Джейка,  в  худобе
которой есть что-то манящее, часто  ложится  в  постель  с  кем-нибудь  из
пресыщенных приятелей.
     Теперь он на улице, Джейк Чэмберс на  улице,  "гранит  мостовую".  Он
чистенький, хорошо воспитанный,  миловидный,  восприимчивый.  У  него  нет
друзей - только знакомые. Он никогда не давал себе  труда  задуматься  над
этим, но ему обидно. Он не знает или не понимает, что от долгого общения с
профессионалами перенял множество их характерных черт.  Миссис  Грета  Шоу
весьма профессионально делает сэндвичи. Она делит их  на  четыре  части  и
срезает с хлеба корку, так что  когда  Джейк  ест  на  четвертом  уроке  в
спортзале, вид у него такой, словно  он  должен  бы  быть  на  коктейле  и
держать в другой руке не спортивную  повесть  из  школьной  библиотеки,  а
бокал. Отец Джейка зарабатывает очень много денег, ведь  он  -  мастер  по
"рубке", то есть умеет пустить  по  своей  Сети  более  ударное  шоу,  чем
показывает Сеть конкурентов. Отец выкуривает четыре пачки сигарет в  день.
Отец не кашляет, но у него жесткая усмешка,  напоминающая  нож  для  резки
мяса, какие продают в супермаркетах.
     Вниз по улице. Мать оставляет ему деньги на такси, но всякий раз, как
нет дождя, Джейк идет пешком, размахивая сумкой - парнишка, который  из-за
светлых волос и голубых глаз  выглядит  очень  американским.  Девочки  уже
начали его замечать (с одобрения своих матерей),  а  он  не  робеет  и  не
шарахается от них с пугливым высокомерием маленького мальчика. Он беседует
с ними с  безотчетным  профессионализмом,  озадачивая  и  отталкивая.  Ему
нравится география и послеполуденная игра в шары.  Его  отец  -  держатель
акций компании, которая выпускает  автоматы  для  расстановки  кеглей,  но
кегельбан, который постоянно  посещает  Джейк,  не  пользуется  продукцией
фирмы его отца. Джейку кажется, что он  не  задумывался  об  этом,  но  он
задумывался.
     Шагая по улице, он минует магазин  Брендайо,  где  стоят  манекены  в
шубах, в эдвардианских шестипуговичных костюмах, а некоторые - ни  в  чем;
есть  и  в  "безбелье".  Эти  модели  -  эти  манекены  -   безукоризненно
профессиональны, а он терпеть не может профессионализм во всех его  видах.
Он еще слишком юн, чтобы научиться ненавидеть себя, но семя уже  заронено;
посажено в горькую расселину его сердца.
     Он доходит до угла и стоит, сумка с книгами на  боку.  Мимо  с  ревом
несется поток машин  -  рычащие  автобусы,  такси,  фольксвагены,  большой
грузовик. Джейк - просто мальчик, но не среднестатистический, и он уголком
глаза замечает мужчину, который убивает его. Это человек в  черном;  Джейк
не видит  его  лица  -  только  развевающийся  балахон,  простертые  руки.
Раскинув руки, не выпуская сумки, где  лежит  завтрак,  в  высшей  степени
профессионально  приготовленный  миссис  Гретой  Шоу,  мальчик  летит   на
мостовую. Короткий взгляд сквозь поляризованное стекло: полное ужаса  лицо
какого-то бизнесмена в темно-синей шляпе с залихватским перышком на тулье.
У кромки противоположного тротуара издает пронзительный крик старуха -  на
ней черная шляпка с вуалью. В этой черной вуали  нет  ничего  лихого;  она
похожа на траурную. Джейк не чувствует ничего, кроме удивления  и  обычной
безудержной, бурной растерянности - что, вот так все  и  кончается?  Он  с
маху приземляется на мостовую  и  смотрит  на  залитую  асфальтом  трещину
примерно в двух дюймах от своих глаз. Сумка с книгами от удара  вырывается
у него из руки. Джейк задумывается, ободрал ли  коленки,  и  тут  по  нему
проезжает машина бизнесмена в синей шляпе с веселым  ярким  перышком.  Это
большой синий  кадиллак  семьдесят  шестого  года  с  шестнадцатидюймовыми
колесами. Он почти одного цвета  со  шляпой  бизнесмена.  Кадиллак  ломает
Джейку спину, превращает в кашу живот, а  изо  рта  мальчика,  словно  под
высоким давлением, ударяет струя крови. Джейк поворачивает голову и  видит
мигающие габаритные  огни  кадиллака  и  дым,  струйками  рвущийся  из-под
затормозивших задних колес. Сумку с книгами машина тоже переехала, оставив
на ней широкий черный след. Он поворачивает  голову  в  другую  сторону  и
видит большой желтый форд, который с визгом останавливается  в  нескольких
дюймах от его тела. К нему торопливо приближается черный парень - тот, что
торгует с тележки претцелями и содовой. Из носа, глаз, ушей, прямой  кишки
Джейка  течет  кровь.  Гениталии  расплющены.   Он   раздраженно   думает:
интересно, сильно я содрал  коленки?  Теперь  к  нему,  выкрикивая  что-то
бессвязное, бежит водитель кадиллака.  Где-то  страшный,  полный  ледяного
спокойствия голос - голос рока, смерти, судьбы -  говорит:  "Я  священник.
Позвольте пройти. Отпущение грехов..."
     Джейк видит черный балахон и познает внезапный ужас. Это он,  человек
в черном. Мальчик из последних сил отворачивает лицо. Где-то радио  играет
мелодию рок-группы "Кисс". Он видит свою руку,  волочащуюся  по  мостовой:
маленькую, белую, красивой формы. Он никогда не грыз ногти.
     Глядя на свою руку, Джейк умирает.


     Стрелок сидел и хмуро размышлял. Он устал, все тело ныло и болело,  а
мысли приходили с  досадной  медлительностью.  Напротив,  сложив  руки  на
коленях и все еще спокойно дыша, спал удивительный мальчишка. Свою историю
он изложил не особенно эмоционально, хотя ближе к концу,  когда  дошло  до
"священника" и "отпущения грехов", его голос задрожал. Он, разумеется,  не
рассказывал стрелку о семье и своем ощущении растерянной раздвоенности, но
это все равно просочилось настолько, что стали различимы очертания. Хотя в
рассказе сильнее  всего  смущало  не  то,  что  большой  город,  описанный
мальчиком, никогда не существовал (или, если уж на то  пошло,  существовал
лишь в легенде о доисторических временах), это все-таки  тревожило.  Да  и
вся история рождала беспокойство. Стрелка пугал ее скрытый смысл.
     - Джейк?
     - Ммм-м?
     - Ты хочешь помнить это, когда проснешься, или нет?
     - Нет, - сразу же ответил мальчик. - Я истекал кровью.
     - Хорошо. Сейчас ты заснешь, понятно? Давай-ка, откинься.
     Джейк  улегся  -  он  казался  маленьким,  мирным  и  безобидным.   В
безобидность стрелок не верил. В мальчишке было что-то  ужасное,  от  него
так и разило предопределенностью. Это ощущение было не по душе стрелку, но
мальчик ему нравился. Очень нравился.
     - Джейк?
     - Шшшшш. Я хочу спать.
     - Да. А когда проснешься, ничего не будешь помнить.
     - Ладно.
     Стрелок ненадолго засмотрелся на него, вспоминая пору своего детства:
обычно ему казалось, что все это происходило не с ним, а с кем-то  другим,
кто проскочил через некую полупроницаемую линзу и стал иным  человеком,  -
но сейчас прошлое словно бы  придвинулось  мучительно  близко.  В  конюшне
постоялого двора было очень жарко, и стрелок  бережно  отпил  еще  немного
воды.  Он  поднялся  и  пошел  в  глубину  строения,  задержавшись,  чтобы
заглянуть в стойло. В углу лежала небольшая охапка выгоревшего добела сена
и аккуратно сложенный чепрак, но лошадьми не пахло. В конюшне вообще ничем
не пахло. Солнце вытянуло все запахи без остатка.  Воздух  был  безупречно
нейтральным.
     В глубине конюшни помещалась темная комнатушка, посреди которой стоял
не тронутый ни ржавчиной, ни гнилью агрегат из нержавеющей стали,  похожий
на   маслобойку.   Слева   из   него   выступала   хромированная   трубка,
оканчивавшаяся над сделанным в полу стоком. Стрелку уже  случалось  видеть
похожие насосы в других засушливых местах, но такой  большой  попался  ему
впервые. Он  и  представить  себе  не  мог,  какую  толщу  земли  пришлось
пробурить, чтобы наткнуться на вечно  черную,  таящуюся  под  поверхностью
пустыни воду.
     Почему, покидая постоялый двор, они не забрали насос?
     Возможно, демоны.
     Он внезапно вздрогнул, резко передернув спиной. На коже проступила  и
стала исчезать потница. Он подошел к выключателю и нажал на кнопку  "ВКЛ".
Агрегат  загудел.  Через  каких-нибудь  полминуты  труба  выплюнула  струю
чистой, прохладной  воды,  стекавшей  в  слив  для  повторной  циркуляции.
Прежде, чем насос в последний раз щелкнул и  прекратил  работу,  из  трубы
вытекло, наверное, галлона три. Это была  вещь,  чуждая  этим  краям,  как
верная  любовь,  и  все-таки  реальная,  как  Страшный  Суд  -  молчаливое
напоминание о тех временах, когда мир еще не  успел  сдвинуться  с  места.
Вероятно, насос работал на атомном блоке - электричества здесь не было  на
тысячи миль окрест, и даже сухие батареи давно разрядились. Стрелку это не
понравилось.
     Он вернулся обратно и опустился на пол конюшни  рядом  с  подложившим
под щеку ладонь мальчиком. Миловидный мальчонка. Стрелок опять попил  воды
и  скрестил  ноги,  усевшись  на  индейский  манер.  Мальчик,  как  и  тот
парень-колонист, поселившийся на краю пустыни  (у  него  еще  была  птица;
Золтан, вдруг вспомнил он, птицу звали Золтан), потерял  чувство  времени,
но то, что стрелок настигал человека в черном, сомнений не вызывало. Он  в
который раз задумался: уж не нарочно ли человек  в  черном  позволяет  ему
догонять себя, нет ли у него на то своих причин? Возможно,  стрелок  играл
ему на руку. Он попытался представить себе, каково будет оказаться лицом к
лицу с человеком в черном, и не смог.
     Ему было очень жарко, но тошнота прошла.  В  голове  опять  зазвучала
колыбельная, но теперь он подумал не о матери, а о Корте -  о  Корте,  чье
лицо  украшала   мережка   шрамов,   оставленных   кирпичами,   пулями   и
всевозможными тупыми орудиями. Боевых шрамов. Интересно, подумал  стрелок,
была ли у Корта когда-нибудь любовь под стать этим монументальным  шрамам?
Сомнительно. Он подумал об Эйлин и о Мартене, чародее-недоучке.
     Стрелок был не из тех, кто живет прошлым: от превращения  в  лишенное
воображения создание, в тупого олуха, его спасало лишь туманное  понимание
будущего да эмоциональная натура. Потому-то  его  так  изумило  теперешнее
течение своих мыслей. Каждое имя вызывало из памяти другие - Катберт, Пол,
старина Джонас и Сьюзан, прелестная девушка у окна.
     Тапер из Талла (тоже мертвый; в Талле  все  мертвы,  погибли  от  его
руки) любил старые песни. Стрелок немелодично замурлыкал себе под нос:

                        Любовь, любовь беспечная,
                        Смотри, что ты наделала.

     И смущенно рассмеялся. Я последний из зеленого, окрашенного в  теплые
тона мира. Но, несмотря на ностальгию, жалости к себе он не испытывал. Мир
безжалостно сдвинулся с места, но ноги стрелка пока что  были  крепкими  и
сильными, а человек в черном оказывался все ближе. Стрелок  начал  клевать
носом и уснул.


     Когда он проснулся, было почти темно, а мальчик исчез.
     Поднявшись (он услышал,  как  хрустнули  суставы),  стрелок  пошел  к
дверям  конюшни.  В  темноте  на  крыльце  гостиницы  плясал  огонек.   Он
направился туда. В охристом свете заката по земле за ним тянулась  длинная
черная тень.
     Джейк сидел возле керосиновой лампы.
     - В бочке был керосин, - сказал он, - но я побоялся зажигать лампу  в
доме. Все такое сухое...
     - Ты поступил совершенно правильно. - Стрелок опустился рядом с  ним,
бездумно глядя на облако копившейся годами пыли, поднятой  его  седалищем.
Пламя керосиновой лампы отбрасывало на лицо мальчика нежные тени.  Стрелок
вытащил кисет и свернул самокрутку.
     - Надо поговорить, - сказал он.
     Джейк кивнул.
     - Наверное, ты понимаешь, что я гонюсь за тем человеком, которого  ты
видел.
     - Ты собираешься убить его?
     - Не знаю. Я должен заставить его кое-что мне рассказать. Может быть,
придется заставить его кой-куда меня отвести.
     - Куда?
     - Отыскать башню, -  сказал  стрелок.  Он  придержал  самокрутку  над
трубкой лампы и затянулся; поднявшийся ночной  ветерок  подхватил  и  унес
дым. Джейк наблюдал. Лицо его не выражало ни страха, ни  любопытства,  ни,
разумеется, энтузиазма.
     - Поэтому завтра я двинусь дальше, - сказал стрелок. - Тебе  придется
пойти со мной. Сколько мяса осталось?
     - Только горсть.
     - Кукуруза?
     - Немножко.
     Стрелок кивнул.
     - Здесь есть погреб?
     - Да. - Джейк посмотрел  на  него.  Расширившиеся  зрачки  мальчугана
стали огромными, хрупкими. - Потяните за кольцо в полу, только я  вниз  не
ходил. Боялся, что стремянка сломается и я не сумею выбраться  обратно.  И
потом, там плохо пахнет. Здесь это вообще  единственное  место,  где  хоть
чем-то пахнет.
     - Мы встанем пораньше и посмотрим, нет ли там внизу чего-нибудь,  что
стоило бы прихватить. А потом по-быстрому смоемся.
     - Ладно. - Мальчик помолчал и потом сказал: - Я рад, что не убил вас,
пока вы спали. У меня были вилы, и я подумал, не отправить ли вас  на  тот
свет. Но не стал, а теперь мне не нужно будет бояться заснуть.
     - А чего бы тебе бояться?
     Мальчик зловеще посмотрел на него.
     - Привидений. Или что он вернется.
     - Человек в черном, - произнес стрелок. Это не был вопрос.
     - Да. Он плохой человек?
     - Это зависит от того, как смотреть на вещи,  -  рассеянно  отозвался
стрелок. Он поднялся и выкинул самокрутку на спекшийся  песок.  -  Я  буду
спать.
     Мальчик робко смотрел на него.
     - Можно мне спать в конюшне вместе с вами?
     - Конечно.
     Стоя на ступеньках,  стрелок  закинул  голову  и  поглядел  на  небо.
Мальчик присоединился к нему. Вверху горел Марс,  и  Полярная  звезда  уже
взошла. Стрелку почудилось, что, если он закроет глаза, то сумеет услышать
хриплое чириканье первых весенних пискунов,  почувствовать  запах  молодой
зелени - почти летний запах лужаек корта после первой  стрижки  (и,  может
быть, расслышать ленивые щелчки крокетных молотков: это  благородные  дамы
из Восточного Крыла, облаченные  в  одни  лишь  сорочки  -  ведь  сумерки,
мерцая, медленно сгущаются в ночную тьму, -  вышли  поиграть  на  Пойнтс),
сможет почти наяву увидеть, как из  проема  в  живой  изгороди  появляется
Эйлин...
     Столько думать о прошлом было на него не похоже.
     Он обернулся и взял лампу.
     - Айда спать, - сказал он.
     И они вместе перешли через двор к конюшне.


     На следующее утро стрелок обследовал погреб.
     Джейк был прав;  пахло  там  отвратительно.  В  погребе  стоял  сырой
болотистый запах - после начисто лишенных всяких запахов пустыни и конюшни
стрелка затошнило, слегка закружилась голова. Погреб пропах обреченными на
вечное гниение капустой, репой и картошкой с длинными незрячими  глазками.
Впрочем, приставная лестница  казалась  вполне  крепкой,  и  он  осторожно
спустился вниз, на земляной пол.
     Потолочные балки едва не задевали за голову. Здесь, внизу,  еще  жили
пауки с рябыми серыми брюшками, такие крупные, что делалось  не  по  себе.
Многие мутировали. У некоторых были глаза на стебельках, у некоторых -  не
меньше шестнадцати ног.
     Стрелок огляделся и подождал, пока глаза привыкнут к темноте.
     - Вы в порядке? - нервно крикнул вниз Джейк.
     - Да. - Он сосредоточенно вгляделся в угол. - Тут какие-то  консервы.
Погоди-ка.
     Он осторожно прошел  в  угол,  пригибая  голову.  Там  стояла  старая
коробка, один бок которой был отогнут книзу. Консервы оказались овощными -
зеленые бобы, желтые бобы... и три жестянки солонины.
     Стрелок нагреб полную охапку и вернулся к стремянке.  Взобравшись  до
середины лестницы, он передал банки Джейку, опустившемуся на колени, чтобы
принять груз, а сам вернулся за другими.
     Стоны у основания стен он услышал во время третьей ходки.
     Он обернулся, взглянул и его обдало неким призрачным ужасом.  Чувство
было томительным и в то же время отталкивающим, словно секс в воде -  одно
тонуло в другом.
     Фундамент слагался из огромных блоков  песчаника  -  когда  постоялый
двор только построили,  они,  вероятно,  были  уложены  ровно,  но  теперь
перекосились, выступая под самыми нелепыми и неожиданными  углами,  отчего
стена  выглядела  так,  будто  была  исчерчена  странным   иероглифическим
орнаментом. Из места слияния  двух  таких  скрытых  трещин  бежала  тонкая
струйка песка,  словно  что-то,  пыхтя  и  хлюпая,  с  отчаянной  энергией
прокапывалось сквозь каменную кладку с той стороны.
     Стоны звучали то громче, то тише, набирая силу, и вот уже весь погреб
заполнился этими звуками - непонятным шумом раздирающей  боли  и  страшных
усилий.
     - Вылезайте! - завопил Джейк. - Господи Исусе, мистер, вылезайте!
     - Уходи, - спокойно сказал стрелок.
     - Вылезайте! - снова взвизгнул Джейк.
     Стрелок не отвечал. Правой рукой он потянул из кобуры револьвер.
     Теперь в стене было отверстие  -  дыра  величиной  с  монету.  Сквозь
завесу собственного ужаса он расслышал топот  ног  Джейка,  когда  мальчик
кинулся наутек. Потом песок перестал сыпаться. Стоны прекратились, но было
слышно мерное, тяжелое, утомленное дыхание.
     - Кто ты? - спросил стрелок.
     И не получил ответа.
     Наполнив свой голос давнишним громом приказа, Роланд  Высоким  Слогом
вопросил:
     - Кто ты, Демон? Говори, коль должен говорить.  Отпущенный  мне  срок
краток и руки мои теряют терпение.
     -  Иди  медленно,  -  проговорил  из  стены  тягучий,  густой  голос.
Призрачный ужас стрелка усилился и стал почти осязаем.  Голос  принадлежал
Алисе, той женщине, у которой он жил в поселке Талл. Но Алиса была  мертва
- стрелок воочию видел, как она упала с пулевым отверстием между глаз. Ему
померещилось, будто перед  глазами,  отмечая  спуск  на  глубину,  поплыли
морские сажени. - Мимо Свалки иди медленно, стрелок. Пока ты путешествуешь
с мальчиком, человек в черном путешествует с твоей душой в кармане.
     - О чем ты? Говори!
     Но дыхание прекратилось.
     На мгновение стрелок прирос к месту, но тут один из громадных  пауков
упал ему на  руку  и,  лихорадочно  перебирая  лапами,  побежал  к  плечу.
Непроизвольно охнув, он  смел  тварь  с  рукава  и  стронулся  с  места  -
неохотно, но обычай был строгим, нерушимым. От мертвеца - мертвечина,  как
гласило  старинное  присловье;  лишь  остов  может  говорить.  Подойдя   к
отверстию, он сильно ударил по нему кулаком. Песчаник  легко  крошился  по
краям, и, попросту напружинив мускулы, стрелок проткнул стену.
     И коснулся чего-то твердого, шишковатого, с бугорками и впадинами. Он
вытащил это. У него в руке была сгнившая у  дальнего  сочленения  челюсть.
Косо, в разные стороны торчали зубы.
     - Ладно, - негромко обронил он, грубо впихнул кость в  задний  карман
и, неловко держа оставшиеся банки, стал подниматься по  лестнице.  Люк  он
оставил открытым. Солнце заберется туда и убьет пауков.
     Съежившегося  от  страха  Джейка  он  нашел  на   растрескавшейся   и
развалившейся комьями  песчаной  корке  на  полдороге  к  конюшне.  Увидев
стрелка, мальчик пронзительно закричал, сделал  назад  шаг,  другой,  и  с
плачем побежал к нему.
     - Я думал, оно вас поймало, поймало, я думал...
     - Не поймало. - Стрелок прижал мальчугана к себе, чувствуя  на  груди
его горячую мордашку и сухие  ладошки.  Тут-то  и  возникла  его  глубокая
привязанность к парнишке, которая, конечно же, с самого начала должна была
входить в планы человека в черном - но это пришло стрелку в  голову  много
позже.
     - Это был демон, да? - Голос мальчика звучал заглушенно.
     - Да. Говорящий демон. Нам  больше  не  придется  возвращаться  туда.
Пошли.
     Они пошли в конюшню, и стрелок сделал из чепрака, под  которым  спал,
грубый бугристый узел - чепрак был жарким и колючим, но ничего другого  не
было. Потом сходил к колонке и наполнил бурдюки водой.
     - Понесешь бурдюк, - сказал стрелок. - Положишь его  на  плечи,  так,
как факиры носят змей. Ясно?
     - Да. - Мальчик посмотрел на него с обожанием  и  взвалил  бурдюк  на
плечи.
     - Не слишком тяжело?
     - Нет. Нормально.
     - Скажи честно, сейчас. Если получишь солнечный удар, нести тебя я не
смогу.
     - Не получу. Все будет нормально.
     Стрелок кивнул.
     - Мы идем в горы, да?
     Стрелок кивнул.
     - Да.
     Они  вышли  из  конюшни  на  неизменный  гнетущий  солнцепек.  Джейк,
достававший головой  стрелку  до  локтя,  шагал  справа  и  чуть  впереди;
замотанные сыромятными шнурками концы бурдюка с водой свисали чуть  ли  не
ниже колен. Два других бурдюка стрелок крест-накрест забросил за плечи,  а
подмышкой нес увязанную  в  попону  провизию,  придерживая  сверток  левой
рукой.
     Они  вышли  из  дальних  ворот  постоялого  двора  и  вновь  отыскали
расплывшиеся, затертые колеи почтовой дороги. Спустя,  возможно,  четверть
часа Джейк повернулся и помахал домам. На  исполинских  просторах  пустыни
оба строения словно бы съежились.
     - До свиданья! - крикнул Джейк. - До свиданья!
     Они  пустились  в  путь.  Почтовый  тракт   поднялся   на   застывший
продолговатый песчаный пригорок, и когда стрелок огляделся, то  не  увидел
постоялого двора. Вокруг опять была пустыня, и только она.


     С тех пор, как  они  покинули  постоялый  двор,  прошло  три  дня,  и
очертания гор стали обманчиво четкими.  Уже  можно  было  разглядеть,  как
поднимается, превращаясь в предгорье, пустыня, и первые  голые  склоны,  и
прорывавшуюся  в  угрюмом  торжестве  эрозии  сквозь  верхний  слой  почвы
каменистую коренную породу. Еще дальше вновь  начинался  короткий  отлогий
спуск, и стрелок впервые за много месяцев, а  может  быть,  и  лет  увидел
зелень - настоящую живую зелень. Трава, карликовые ели, возможно, даже ивы
- все они питались сбегавшими с дальних склонов талыми  водами.  Далее  во
владение вновь вступали камни, во  всем  своем  циклопическом  великолепии
россыпью взбиравшиеся к  ослепительным  снежным  шапкам.  Поодаль,  слева,
открывалась дорога к  вздымавшимся  на  дальнем  краю  огромной  расселины
изъеденным солнцем и ветрами меньшим утесам из песчаника, столовым горам и
сопкам. Этот овраг почти беспрерывно скрывала от глаз  пелена  дождей.  По
вечерам, перед тем, как уснуть,  Джейк  непременно  проводил  пару  минут,
завороженно наблюдая, как в ясном,  прозрачном  вечернем  воздухе  фехтуют
пугающие слепящие молнии, белые и лиловые.
     Мальчик оказался хорошим ходоком.  Он  не  только  был  выносливым  и
упорным, но, более того, словно бы  сопротивлялся  изнурению,  обнаруживая
запасы спокойной, натренированной воли,  чему  стрелок  полностью  отдавал
должное. Он мало говорил и не задавал вопросов, даже  о  челюсти,  которую
стрелок без конца вертел в руках  во  время  вечернего  перекура.  Стрелок
уловил, что его  общество  чрезвычайно  льстит  мальчику,  возможно,  даже
приводит парнишку в восторг, и встревожился. Мальчугана поставили  у  него
на  дороге  (пока  ты  путешествуешь  с  мальчиком,   человек   в   черном
путешествует с твоей душой в кармане), и тот факт, что задерживаться из-за
Джейка не приходилось, лишь обнаруживал новые зловещие возможности.
     Через одинаковые промежутки им  попадались  оставленные  человеком  в
черном кострища правильной формы,  и  стрелку  казалось,  что  теперь  они
намного свежее. На третью ночь он уверился, что где-то на первом  взбухшем
склоне предгорья видит далекую искру очередного бивачного костра.
     На четвертый день пути, около двух часов, Джейк зашатался и  чуть  не
упал.
     - Сядь, - сказал стрелок.
     - Нет, я в порядке.
     - Садись.
     Мальчик послушно сел. Стрелок присел рядом, так, чтобы Джейк оказался
в его тени.
     - Пей.
     - Я же не должен, пока...
     - Пей.
     Мальчик отпил - три глотка. Намочив хвостик чепрака, который был  уже
не  таким  тяжелым,  стрелок  приложил  влажную  ткань  к  горячечно-сухим
запястьям и воспаленному лбу Джейка.
     - Отныне  мы  каждый  день  в  это  время  будем  делать  привал.  На
пятнадцать минут. Спать хочешь?
     - Нет. - Мальчик  пристыженно  посмотрел  на  него.  Стрелок  ответил
ласковым  взглядом,  рассеянно  вытащил  из  патронташа  пулю  и  принялся
перекатывать ее между пальцами. Мальчик зачарованно следил за ней.
     - Ловко, - сказал он.
     Стрелок кивнул.
     - Ну так. - Он замолчал. - Я рассказывал, что, когда мне было столько
же, сколько тебе сейчас, я жил в большом городе, обнесенном стеной?
     Мальчик сонно помотал головой.
     - Ну да. И был там один злодей...
     - Священник?
     - Нет, - сказал  стрелок,  -  но  теперь  я  думаю,  что  между  ними
существует какая-то связь. Возможно даже, они сводные братья.  Мартен  был
колдуном...  как  Мерлин.  А  что,  Джейк,  там,  откуда  ты  попал  сюда,
рассказывают про Мерлина?
     - Про Мерлина, и про Артура, и про рыцарей Круглого  стола,  -  сонно
проговорил Джейк.
     Стрелка так и передернуло.
     - Да, - сказал он. - Я был очень молод...
     Но мальчик спал - сидя, аккуратно сложив руки на коленях.
     - Когда я  щелкну  пальцами,  ты  проснешься.  Ты  почувствуешь  себя
отдохнувшим и посвежевшим. Понимаешь?
     - Да.
     - Ну, тогда ложись.
     Вынув из кисета табак и бумагу, стрелок свернул папиросу. Чего-то  не
хватало. С  присущим  ему  усердием  и  тщательностью  он  стал  искать  и
обнаружил пропажу. Не хватало раздражающего ощущения спешки, чувства,  что
в любой момент можешь  отстать,  что  след  затеряется  и  останется  лишь
обрывок шнура. Теперь все это прошло. Стрелок постепенно убеждался в  том,
что человек в черном хочет, чтобы его догнали.
     Что же последует дальше?
     Вопрос был слишком туманным,  чтобы  заинтересовать  стрелка.  Вот  у
Катберта он вызвал бы интерес, и весьма живой, но  Катберт  погиб,  а  сам
стрелок мог идти вперед лишь известным ему путем.
     Он курил, смотрел на мальчика и снова вернулся  мыслями  к  Катберту,
который вечно смеялся - он и на смерть пошел, смеясь, - и к Корту, который
не смеялся никогда,  и  к  Мартену,  который  иногда  улыбался  -  слабой,
неприятной немой улыбкой, в которой крылось некое  тревожащее  мерцание...
так глаз медленно раскрывается в темноте, обнаруживая под веками кровь. И,
конечно же, был еще сокол. Сокола звали Давид - в честь легендарного юноши
с пращой. Стрелок был совершенно уверен, что Давид не знал  ничего,  кроме
жажды убивать, рвать, раздирать, жажды наводить ужас. Как и  сам  стрелок.
Давид не был дилетантом - он играл центральным нападающим.
     Впрочем, возможно, в неком конечном счете сокол  Давид  был  ближе  к
Мартену, чем к кому-либо другому... и, возможно, мать  стрелка,  Габриэль,
это знала.
     Стрелку показалось, будто желудок болезненно  подкатывает  к  сердцу,
однако его лицо не изменилось. Глядя, как дым от самокрутки поднимается  в
горячий воздух пустыни и исчезает, он мысленно возвращался в прошлое.



                                    2

     Небо было белым, совершенно белым, и в воздухе пахло дождем,  а  еще,
сильно и приятно, - живой изгородью  и  растущей  зеленью.  Весна  была  в
разгаре.
     Давид сидел у Катберта на руке - маленькая машина разрушения с яркими
золотистыми глазами, без причины сердито сверкавшими  на  окружающий  мир.
Прикрепленная к путам на его  ножках  сыромятная  привязь  была  небрежной
петлей накинута на руку Катберта.
     В стороне от мальчиков стоял Корт - безмолвная фигура  в  заплатанных
кожаных штанах и зеленой хлопковой рубашке,  высоко  подпоясанной  старым,
широким пехотным ремнем. Зелень рубашки сливалась с зеленью живой изгороди
и неровным дерном Бэк-Кортс, где на Пойнтс еще не начинали играть дамы.
     - Готовься, - прошептал Роланд Катберту.
     - Мы готовы, - самоуверенно сказал Катберт. - Правда, Дэви?
     Они изъяснялись низким слогом, на языке и судомоек, и сквайров; день,
когда им разрешат говорить в присутствии остальных на своем языке, был еще
далек.
     - Отличный день для охоты. Чувствуешь, пахнет дождем? Это...
     Корт вдруг обеими  руками  поднял  клетку;  боковая  стенка  упала  и
открылась. Голубка вылетела и взмыла вверх - стремясь в небо, она  быстро,
порывисто била крыльями. Катберт дернул за привязь, но опоздал; сокол  уже
поднялся в воздух, и взлетел он неуклюже.  Быстрым  рывком  крыльев  птица
выправилась и с быстротой пули взмыла вверх, обгоняя голубку по вертикали.
     Корт небрежно подошел к тому месту, где стояли мальчики,  размахнулся
и огромным корявым кулаком ударил Катберта в ухо. Мальчик упал,  не  издав
ни звука, хотя губы его искривились,  обнажив  десны.  Из  уха  на  сочную
зеленую траву медленно потекла струйка крови.
     - Ты запоздал, - сказал Корт.
     Катберт с трудом поднимался на ноги.
     - Прости, Корт. Я просто...
     Корт снова размахнулся, и Катберт  опять  упал.  На  этот  раз  кровь
потекла быстрее.
     - Изъясняйся Высоким Слогом, -  негромко  велел  учитель.  В  скучном
голосе слышалась пьяная хрипотца. - Кайся на языке цивилизации, за которую
отдали жизнь люди, с коими тебе никогда не сравниться, червь.
     Катберт снова поднимался на ноги. В глазах стояли блестящие слезы, но
губы были крепко сжаты в яркую, полную ненависти линию и не дрожали.
     - Я скорблю, - проговорил он, задыхаясь от сдерживаемых чувств.  -  Я
позабыл лик своего отца, чьи револьверы питаю надежду когда-нибудь носить.
     - То-то, отродье, - сказал Корт. - Подумай, что ты сделал не  так,  и
подкрепи свои размышления голодом. Никакого ужина. Никакого завтрака.
     - Смотрите! - выкрикнул Роланд. Он показал наверх.
     Сокол,  набрав  высоту,  очутился  выше  парящей  голубки.   На   миг
неподвижно распластав в тихом весеннем  воздухе  взъерошенные  мускулистые
крылья, он стал планировать. Потом, сложив крылья, камнем упал вниз. Птицы
соединились, и Роланду на секунду представилось, будто он видит в  воздухе
кровь... но это, вероятно, были лишь его фантазии. Сокол  издал  короткий,
пронзительный торжествующий крик. Трепеща  крыльями,  вздрагивая,  голубка
упала на землю, и Роланд побежал к добыче, бросив  Корта  и  присмиревшего
Катберта.
     Приземлившийся рядом со своей жертвой сокол  удовлетворенно  рвал  ее
пухлую белую грудку. Несколько перышек, качаясь, плыли по воздуху к земле.
     - Давид! - завопил мальчик и кинул соколу лежавший  у  него  в  мешке
кусок крольчатины. Поймав мясо на лету, сокол  проглотил  его,  запрокинув
голову - по горлу и спинке прошла судорога  -  и  Роланд  попытался  вновь
взять птицу на привязь.
     Круто и словно  бы  рассеянно  обернувшись,  сокол  оставил  на  руке
Роланда глубокую рваную рану. И вернулся к своей трапезе.
     Охнув, Роланд опять сделал из привязи петлю, но теперь подставил  под
нырнувший книзу, чтобы полоснуть, клюв Давида  кожаную  рукавицу.  Он  дал
соколу еще один кусок мяса и  надел  на  птицу  клобучок.  Давид  послушно
взобрался к мальчику на запястье.
     Роланд с соколом на руке гордо выпрямился.
     - А это еще что? - спросил Корт, указывая на глубоко рассеченную руку
Роланда, с которой капала кровь. Затаив дыхание  и  сжав  зубы,  чтобы  не
вскрикнуть даже  ненароком,  мальчик  стал,  готовый  получить  затрещину,
однако Корт не ударил его.
     - Он клюнул меня, - сказал Роланд.
     - Ты его разозлил, -  откликнулся  Корт.  -  Сокол  не  боится  тебя,
мальчик, и никогда не будет бояться. Сокол - стрелок Господа.
     Роланд лишь  посмотрел  на  Корта.  Мальчик  не  был  одарен  богатым
воображением и, если в намерения Корта входило намекнуть на некую  мораль,
то для Роланда она пропала даром: мальчик был достаточно  прагматичен  для
того, чтобы посчитать это заявление одной из немногих глупостей, слышанных
им за свою жизнь от Корта.
     Подошедший сзади Катберт показал Корту язык, держась в  безопасности,
со стороны незрячего глаза учителя. Роланд не улыбнулся, но кивнул.
     - Теперь идите, - сказал Корт, забирая сокола.  Он  ткнул  пальцем  в
Катберта: - А ты помни, что должен подумать, червь. И  попоститься.  Нынче
вечером и завтра утром.
     - Да, -  проговорил  Катберт,  высокопарно  и  по  всем  правилам.  -
Благодарю за поучительный день.
     - Уроки не проходят для тебя даром, - откликнулся Корт, - однако твой
язык имеет скверную привычку высовываться из дурацкого рта, стоит  учителю
отвернуться. Быть может, настанет день, когда оба вы узнаете  каждый  свое
место. - Он опять отвесил Катберту солидный  тумак  между  глаз,  довольно
сильно, и Роланд услышал тупой, глухой звук: так  стукает  молоток,  когда
поваренок вставляет кран в пивной бочонок. Катберт отлетел назад и упал на
лужайку. В первый момент его  взгляд  затуманился,  стал  незрячим,  потом
прояснился, и парнишка  с  нескрываемой  ненавистью  уставился  на  Корта,
обжигая учителя глазами, из самой середки которых выглядывала  яркая,  как
кровь голубки, досада.
     Кивнув, Катберт раздвинул  губы  в  жестокой  издевательской  улыбке,
какой Роланд никогда не видел.
     - Тогда у тебя есть надежда, - сказал Корт. - Как почувствуешь себя в
силах, приходи за мной, червь.
     - Как ты узнал? - процедил Катберт сквозь зубы.
     Корт обернулся к Роланду так быстро, что тот чуть было не отступил на
шаг - а тогда на траве, расцвечивая молодую зелень своей кровью, оказались
бы оба мальчика.
     - Увидел отражение в глазах этого червяка, -  сказал  он.  -  Запомни
это, Катберт. Последний на сегодня урок.
     Катберт с прежней пугающей улыбкой кивнул.
     - Я скорблю, - начал он. - Я позабыл лик...
     - Кончай пороть чушь, - сказал Корт, теряя интерес. Он  повернулся  к
Роланду. - А теперь марш. Оба. Если я еще немного погляжу  на  ваши  тупые
физиономии, червяки, то выблюю все свои кишки.
     - Пошли, - сказал Роланд.
     Катберт потряс головой, чтобы в ней прояснилось, и поднялся. Корт уже
спускался с холма, широко шагая кривыми  коренастыми  ногами.  Он  казался
могучим и, непонятно почему, доисторическим. На склоне  горбушкой  маячило
выбритое поседевшее местечко у него на темени.
     -  Я  убью  этого  сукина  сына,  -  проговорил  Катберт,   продолжая
улыбаться. На лбу у него таинственным образом вздувалось  крупное  гусиное
яйцо, лиловое и шишковатое.
     - Не ты и не я, - откликнулся Роланд, внезапно  просияв  ухмылкой.  -
Можешь поужинать со мной в западной кухне. Повар нам чего-нибудь даст.
     - Он скажет Корту.
     - Он с Кортом дружбу не водит, - возразил Роланд и пожал  плечами.  -
Но даже если скажет, так что?
     Катберт ухмыльнулся в ответ.
     - Конечно. Верно. Мне всегда хотелось узнать, как выглядит мир, когда
твоя голова стоит задом наперед и вверх тормашками.
     Отбрасывая в ясном, белом весеннем свете тени, мальчики двинулись  по
зеленым лужайкам в обратный путь.


     Повара из западного крыла  звали  Хэкс.  В  испещренном  оставленными
снедью пятнами белом облачении он выглядел огромным, а кожа этого человека
цветом  походила  на  сырую  нефть  -  из  предков  Хэкса  четверть   были
чернокожими, четверть - желтыми, четверть происходили с почти забытых ныне
(мир сдвинулся с места) Южных островов, и четверть - Бог весть  откуда.  В
огромных домашних туфлях с загнутыми носами он шаркал по трем  заполненным
горячим, влажным паром комнатам с высокими потолками, точно пущенный малой
скоростью трактор. Хэкс относился к тем  редким  взрослым,  кто  прекрасно
общается с маленькими детьми, беспристрастно  оделяя  любовью  их  всех  -
любовью не сахаринной,  но  деловитой,  которой  иногда  не  обойтись  без
краткого объятия, как завершению крупной  сделки  -  без  рукопожатия.  Он
любил даже начавших Обучение мальчуганов, хоть эти ребята и отличались  от
прочих детей (не всегда заметно и в чем-то опасно; не так, как взрослые  -
скорее, так, как если бы они были обычными детьми, которых легко коснулось
своим крылом безумие), и Катберт не был первым  из  учеников  Корта,  кого
повар кормил тайком.  В  эту  минуту  Хэкс  стоял  перед  одним  из  шести
оставшихся от всего скарба электроприборов - огромной, неправильной  формы
печью. Кухня была его личным владением, он стоял и смотрел, как мальчишки,
не жуя, заглатывают выданные  им  мясные  объедки  с  подливкой.  Впереди,
сзади, со всех сторон  в  пенящемся  влажном  воздухе,  гремя  кастрюлями,
помешивая тушеное мясо, стремительно сновали кухонные мальчики, поварята и
прочая мелкая сошка, а в нижнем ярусе гнули спину над картошкой и овощами.
В тускло освещенной нише кладовки поломойка с бледным, одутловатым, жалким
лицом и подхваченными тряпицей волосами шлепала по полу мокрой шваброй.
     В кухню в сопровождении человека из Стражи влетел поваренок.
     - Хэкс, тут по твою душу.
     - Ладно. - Хэкс кивнул Стражу, и тот кивнул в ответ. - Эй, ребята,  -
сказал повар, - подите к Мэгги, она вам даст пирога. А потом брысь.
     Они кивнули и отправились к Мэгги, которая  подала  им  на  обеденных
тарелках огромные клинья  пирога...  но  опасливо,  словно  мальчики  были
дикими псами и могли укусить.
     - Айда на лестницу, съедим там, - предложил Катберт.
     - Давай.
     Усевшись за громадными колоннами из покрытого испариной камня, где их
не было видно из кухни, они жадно, руками,  сожрали  пирог.  Только  через
несколько секунд мальчики заметили тени, упавшие  на  закругление  дальней
стены широкой лестницы. Роланд схватил Катберта за руку.
     - Пошли, - сказал он. - Кто-то идет.
     Катберт  поднял  голову.  Его  лицо  в  пятнах  ягодного  сока   было
удивленным.
     Но тени остановились, по-прежнему вне поля зрения.  Это  был  Хэкс  с
человеком из Стражи. Мальчики остались сидеть, где сидели. Если бы  теперь
они тронулись с места, их могли бы услышать.
     - ...добрый человек, - говорил Страж.
     - В Фарсоне?
     - За две недели, - отозвался  Страж.  -  Может  быть,  за  три.  Тебе
придется отправиться с нами. На  товарной  пристани  грузят  корабль...  -
Последние слова заглушил особенно громкий лязг горшков и кастрюль  и  град
свистков в адрес уронившего их незадачливого  кухонного  мальчишки;  потом
ребята услышали, как Страж закончил: - ...отравленное мясо.
     - Рискованно.
     - Спрашивай не о том, что может сделать для тебя добрый человек...  -
начал Страж.
     - ...но о том, что ты можешь сделать для него,  -  вздохнул  Хэкс.  -
Солдат, не спрашивай.
     - Ты знаешь, что это могло бы означать, - спокойно откликнулся Страж.
     - Да. И знаю свой долг перед ним; нет нужды читать мне наставления. Я
привязан к нему не меньше твоего.
     - Хорошо. Мясо будет помечено для краткосрочного хранения у  тебя  на
ледниках. Однако придется поспешить. Ты должен это понять.
     - В Фарсоне есть дети? - печально спросил повар. Собственно,  это  не
был вопрос.
     - Везде дети, - мягко сказал Страж. - О детях-то мы - он - и печемся.
     - Отравленное мясо. Экий странный способ заботиться о детях.  -  Хэкс
испустил тяжелый свистящий вздох. - Они оцепенеют от ужаса,  схватятся  за
животики, станут плакать и звать маму? Небось, так и будет.
     - Это будет все равно, что уснуть, - сказал Страж, но  в  его  голосе
было слишком много уверенной рассудительности.
     - Конечно, - откликнулся Хэкс и захохотал.
     - Ты сам сказал "солдат, не спрашивай". Тебе сильно  по  душе  видеть
детей под властью револьвера, в то время как они могли  бы  оказаться  под
защитой того, кто и льва заставляет лежать рядом с ягненком?
     Хэкс не отвечал.
     - Через двадцать минут я заступаю на дежурство, - продолжал Страж,  и
его голос снова звучал спокойно. - Дай-ка мне баранью лопатку, а я пощиплю
одну из твоих девчонок, пусть себе хихикает. Когда я уйду...
     - От моей баранинки колик в животе у тебя не будет, Робсон.
     - Ты не... - Но тени скользнули прочь, и голоса стихли.
     Я мог бы убить  их,  подумал  оцепеневший,  захваченный  происходящим
Роланд. Убить обоих, ножом,  перерезать  им  глотки,  словно  боровам.  Он
поглядел на свои  руки,  украшенные  теперь  помимо  оставленной  дневными
уроками грязи пятнами подливки и ягодного сока.
     - Роланд.
     Он посмотрел на Катберта. Мальчики обменялись  в  ароматной  полутьме
долгим взглядом, и  к  горлу  Роланда  подступил  вкус  теплого  отчаяния.
Чувство, которое он испытывал, можно  было  бы  сравнить  со  своего  рода
смертью - это было нечто столь же жестокое и не  оставляющее  надежд,  как
гибель голубки в белом небе над игровым полем. "Хэкс, - недоуменно подумал
мальчик. - Хэкс, который тогда прикладывал мне к ноге примочку? Хэкс?" Тут
сознание Роланда словно защелкнулось, отсекая мысли на эту тему.
     Даже в забавном, умном лице Катберта он не  увидел  ничего  -  совсем
ничего. Глаза Катберта поскучнели в предвидении  судьбы  Хэкса.  В  глазах
Катберта все уже совершилось. Повар накормил их,  они  пошли  на  лестницу
поесть,  и  тут  Хэкс  увел  Стража  по  имени  Робсон  на   изменнический
tete-a-tete в неудачный уголок кухни. Вот и все. В глазах Катберта  Роланд
увидел, что за свою измену Хэкс умрет - так, как умирает гадюка во рву.  И
только. Больше ничего.
     Это были глаза стрелка.


     Отец  Роланда  только  что  вернулся  с  нагорья.  Среди  портьер   и
декоративного шифона главной  залы  для  приемов,  куда  мальчугана  стали
допускать лишь  с  недавних  пор  в  знак  того,  что  он  стал  учеником,
Роланд-старший выглядел неуместно. Черные штаны из грубой бумажной  ткани,
синяя рабочая рубаха, небрежно переброшенный  через  плечо  пропыленный  и
прорванный в одном месте до подкладки плащ - фигура отца  дисгармонировала
с элегантностью покоев. Он был отчаянно худ, и, когда сверху вниз поглядел
на сына, густые, похожие на велосипедный руль  усы  под  носом  словно  бы
потянули голову книзу.  Перекрещенные  на  бедрах  револьверы  висели  под
идеальным для рук углом. Потертые рукояти из сандала в томном свете покоев
казались вялыми и сонными.
     - Главный повар, - тихо сказал отец. - Представь себе!  Взорванные  в
горах  у  станции  снабжения  рельсы.  Мертвый  склад  в  Хендриксоне.  И,
возможно, даже... да ты представь! Представь!
     Он повнимательнее присмотрелся к сыну.
     - Это терзает тебя.
     - Как сокол, - сказал Роланд. - Терзает.  -  И  засмеялся  -  скорее,
из-за поразительной уместности  образа,  нежели  от  того,  что  уловил  в
ситуации какой-то просвет.
     Отец улыбнулся.
     - Да, - сказал Роланд. - Наверное, это... это терзает меня.
     - С тобой был Катберт, - сказал  отец.  -  К  этому  времени  он  уже
наверняка все рассказал отцу.
     - Да.
     - Он кормил вас обоих, когда Корт...
     - Да.
     - А Катберт? Как думаешь, его это мучает?
     - Не знаю.  -  Такой  путь  сравнений  очень  мало  его  интересовал.
Мальчика не заботило то, как его чувства сравнивают с чувствами других.
     - Ты терзаешься оттого, что чувствуешь себя убийцей?
     Роланд нехотя пожал плечами, сразу же ощутив недовольство  от  такого
зондирования своих побуждений.
     - И все-таки ты рассказал. Почему?
     Глаза мальчика расширились.
     - Как же я мог промолчать? Измена...
     Отец коротко махнул рукой.
     - Коль скоро ты сделал это ради какой-нибудь дешевки вроде  идеек  из
школьных  книжек,  ты  поступил  недостойно.  Я   предпочел   бы   увидеть
отравленным весь Фарсон.
     - Нет! - с силой вырвалось у мальчика. -  Я  хотел  убить  его...  их
обоих! Обманщики! Предатели! Они...
     - Ну-ну, говори.
     - Они обидели меня, - с вызовом закончил Роланд. - Что-то сделали  со
мной. Что-то изменили. Я хотел убить их за это.
     Отец кивнул.
     - Достойно. Не нравственно, но не тебе  быть  нравственным.  По  сути
дела... - Он глянул на сына. - Морали всегда будут тебе не по зубам. Ты не
такой смышленый,  как  Катберт  или  парнишка  Уилера.  Это  сделает  тебя
грозным.
     Мальчик,  до  этого  пребывавший  в  нетерпении,  и  обрадовался,   и
встревожился.
     - Его...
     - Повесят.
     Мальчик кивнул.
     - Я хочу посмотреть на это.
     Роланд-старший закинул голову и оглушительно захохотал.
     - Не таким грозным, как я думал... а может, попросту  глупцом.  -  Он
вдруг закрыл рот. Вылетевшая вперед  подобно  стреле  молнии  рука  больно
ухватила мальчика повыше локтя. Парнишка скривился, но не дрогнул. Отец не
сводил с него испытующего взгляда, и мальчик ответил  на  него,  хотя  это
было труднее, чем надеть клобучок на сокола.
     - Хорошо, - сказал отец и резко повернулся, чтобы уйти.
     - Отец?
     - Что?
     - Ты знаешь, о ком они говорили? Знаешь, кто такой добрый человек?
     Отец снова обернулся и задумчиво посмотрел на него.
     - Да. Думаю, что знаю.
     - Если бы ты поймал его, - проговорил Роланд в своей обычной манере -
задумчиво, почти так, как если бы делал тяжелую работу,  -  кроме  Повара,
больше никого не пришлось бы... вздергивать...
     Отец скупо улыбнулся.
     - Какое-то  время,  возможно,  нет.  Но  в  итоге  всегда  приходится
кого-нибудь  "вздернуть",  как  ты  оригинально  выразился.  Люди   просто
напрашиваются на это. Рано или поздно,  если  перебежчик  не  объявляется,
люди его создают.
     - Да, - отозвался Роланд, мгновенно схватывая мысль, которая  уже  не
ускользала из его памяти никогда. - Но если ты поймаешь его...
     - Нет, - решительно сказал отец.
     - Почему?
     Мгновение  казалось,  что  отец  вот-вот  объяснит,  почему,  но   он
сдержался и промолчал.
     - Я думаю, на данный момент мы уже  достаточно  наговорились.  Оставь
меня.
     Роланду хотелось сказать, чтобы отец не забыл о своем обещании, когда
Хэксу придет время шагнуть в люк, но мальчик чувствовал его настроения. Он
подумал, что отцу хочется  предаться  плотским  утехам,  и  быстро  закрыл
дверь. Он знал, что отец занимается этим... этим делом вместе с матерью, и
был достаточно просвещен относительно того, в  чем  состояло  действо,  но
картинка, неизменно возникавшая у Роланда в голове вместе с этими мыслями,
заставляла мальчика испытывать чувство  неловкости  и  в  то  же  время  -
странной вины. Через несколько лет Сьюзан расскажет ему историю  Эдипа,  и
он  усвоит  ее,  погрузившись  в  спокойную  задумчивость  и  размышляя  о
непонятном  кровавом  треугольнике,  образованном  его  отцом,  матерью  и
Мартеном...  известным  в  некоторых  краях  как  добрый  человек.  Или  о
прямоугольнике, буде желание прибавить и себя.
     - Спокойной ночи, отец, - сказал Роланд.
     -  Спокойной  ночи,  сын,  -  рассеянно  отозвался  отец,  принимаясь
расстегивать рубашку. В его представлении мальчик  уже  ушел.  Яблочко  от
яблоньки.


     Виселичный Холм находился на Фарсонской дороге, что заключало в  себе
тонкую поэзию -  Катберт  бы  оценил  это,  но  Роланд  нет.  Зато  он  по
достоинству оценил взбиравшийся в ослепительно  голубое  небо  великолепно
зловещий эшафот, черный угловатый силуэт, нависавший над проезжей дорогой.
     Обоих мальчиков отпустили с Утренних Упражнений  -  шевеля  губами  и
время от времени кивая, Корт медленно,  с  трудом  прочел  записки  от  их
отцов.  Когда  с  обеими  записками  было  покончено,   он   поглядел   на
сине-лиловое рассветное небо и снова кивнул.
     - Обождите здесь, - сказал он и пошел к покосившейся каменной хижине,
служившей ему  домом.  Он  вернулся  с  ломтем  грубого,  пресного  хлеба,
разломил его пополам и вручил каждому по половинке.
     - Когда все кончится, каждый из вас  положит  это  ему  под  башмаки.
Помните: сделать как велено, не то узнаете, где раки зимуют.
     Они не понимали, пока на спине  принадлежавшего  Катберту  мерина  не
приехали на место казни. Мальчики  явились  первыми,  за  четыре  часа  до
повешения, опередив всех  прочих  на  добрых  два  часа,  и  на  пустынном
Виселичном Холме не было никого,  кроме  грачей  да  воронов.  Птицы  были
повсюду и, разумеется, все -  черные.  Они  шумно  устраивались  на  якоре
смерти - жесткой, выдававшейся над люком перекладине. Они расселись в  ряд
на краю помоста, толкались, стремясь занять место на ступенях.
     - Их потом оставляют, - пробормотал Катберт. - Птицам.
     - Айда наверх, - сказал Роланд.
     Катберт взглянул на приятеля: во взгляде читалось что-то вроде ужаса.
     - Ты что, думаешь...
     Роланд оборвал его движением руки.
     - Времени еще завались. Никто не приедет.
     - Ну ладно.
     Они медленно зашагали в сторону виселицы, и возмущенно сорвавшиеся  с
места птицы  с  карканьем  закружили  над  землей,  будто  орава  сердитых
крестьян, согнанных с земли. На фоне чистого, зажженного  зарей  неба  они
казались плоскими и черными.
     Роланд  впервые  почувствовал  гнусность  своей  ответственности   за
происходящее; дерево виселицы не было  благородным,  оно  не  было  частью
внушающей  благоговейный  ужас  Цивилизации  -   это   была   всего   лишь
покоробленная сосна, покрытая белыми кляксами  птичьего  помета.  Им  было
забрызгано все: ступени, перила, помост... и он вонял.
     С удивлением и ужасом в глазах мальчик обернулся к Катберту и увидел,
что Катберт смотрит на него с таким же выражением.
     - Не могу, - прошептал Катберт. - Не могу я на это смотреть.
     Роланд медленно помотал головой. Он понял, что здесь  заключен  урок:
не сияющая блестящая штучка, нет - что-то старое, ржавое и  изуродованное.
Вот почему отцы позволили им пойти. И со своей обычной упрямой, молчаливой
настырностью Роланд мысленно наложил руки на это что-то.
     - Можешь, Берт.
     - Я сегодня спать не буду.
     - Значит, не будешь, - сказал  Роланд,  не  понимая,  что  тут  можно
поделать.
     Внезапно схватив Роланда за руку,  Катберт  взглянул  на  товарища  с
такой немой мукой, что к тому вернулись собственные сомнения и  болезненно
захотелось, чтобы в тот вечер они вообще не  переступали  порога  западной
кухни. Отец был прав. Лучше все до  единого  мужчины,  женщины  и  дети  в
Фарсоне, чем это.
     Впрочем, какой бы проржавевшей, наполовину преданной забвению  штукой
ни был сегодняшний урок, ни выпускать  ее  из  рук,  ни  ослаблять  хватку
Роланд не собирался.
     - Давай не пойдем наверх, - сказал Катберт. - Мы уже все видели.
     И Роланд неохотно кивнул, чувствуя, как ослабевает захват, в  котором
находилась непонятная штуковина. Он знал, что Корт  парой  хороших  ударов
распластал бы их обоих на земле, а  потом  шаг  за  шагом  заставил  бы  с
проклятиями подняться на помост... на ходу хлюпая носами,  чтобы  сдержать
свежую  кровь.  Корт,  вероятно,  не  поленился  бы  даже   закрепить   на
перекладине новую пеньковую веревку, по очереди  набросить  петлю  на  шею
каждому из них и заставить постоять на крышке люка,  чтоб  прочувствовали,
каково это; а еще Корт с готовностью наградил бы еще одним  тумаком  того,
кто всхлипнет или не совладает с мочевым пузырем. И,  разумеется,  был  бы
прав. Впервые в жизни Роланд обнаружил, что ненавидит собственное детство.
Он мечтал о габаритах, мозолях и уверенности зрелых лет.
     Прежде, чем повернуть обратно, он нарочно отодрал от  перил  щепку  и
положил в нагрудный карман.
     - Зачем ты это сделал? - спросил Катберт.
     Роланд хотел сказать в ответ что-нибудь развязное, вроде: О везенье -
в пеньковой болтаться петле... но  лишь  взглянул  на  Катберта  и  потряс
головой.
     - Просто так. Чтоб она всегда была со мной.
     Они ушли от виселицы, сели и стали ждать. Примерно через  час  начали
собираться  первые  зрители,  преимущественно  семьи.  Они  съезжались   в
разбитых фургонах и "фаэтонах"; в  плетеных  корзинах  с  крышками  лежали
завтраки - холодные блинчики с начинкой из земляничного варенья. В  животе
у Роланда ощутимо заурчало от  голода,  и  мальчик  еще  раз  с  отчаянием
подивился,  в  чем  же  тут  благородство.  Ему  казалось,  что  в  Хэксе,
безостановочно кружившем в  своем  грязном  белом  халате  по  заполненной
горячим  влажным  паром  подземной  кухне,  благородства  было  больше.  В
болезненном замешательстве мальчик потрогал  пальцем  щепку  от  виселицы.
Катберт лежал рядом, делая бесстрастное лицо.


     В итоге все оказалось не так страшно, и Роланд был рад  этому.  Хэкса
привезли на открытой повозке, но выдавала повара лишь необъятная  талия  -
глаза Хэксу завязали широкой полосой черной ткани, которая скрывала нижнюю
часть лица. В изменника полетело несколько камней, но большая часть  толпы
продолжала завтракать.
     Незнакомый мальчику стрелок (Роланд обрадовался, что  жребий  вытащил
не отец) осторожно провел толстяка-повара по ступенькам.  По  обе  стороны
люка стояли взошедшие на помост еще раньше двое Стражей из  Дозора.  Когда
Хэкс со стрелком оказались наверху, стрелок перебросил  через  перекладину
веревку с завязанной на ней петлей, накинул повару на шею и  спустил  узел
так, что тот прильнул к шее прямо под левым ухом. Все  птицы  улетели,  но
Роланд знал, что они ждут.
     - Желаешь ли ты сознаться? - спросил стрелок.
     -  Мне  не  в  чем  сознаваться,  -  ответил  Хэкс.  Слова  отчетливо
разнеслись над толпой и,  несмотря  на  то,  что  голос  повара  заглушала
свисавшая на губы ткань, прозвучали со странным достоинством.  Поднявшийся
слабый, приятный ветерок поигрывал полотном. - Я  не  позабыл  лик  своего
отца и пронес его через все.
     Роланд остро глянул на толпу и  встревожился  оттого,  что  увидел  -
сочувствие?  Может  быть,  восхищение?  Он  решил  спросить  отца.   Когда
предателей называют героями (или героев предателями, подумал он, по своему
обыкновению насупившись), значит, настали черные дни. Он жалел, что  плохо
понимает происходящее. Мысли мальчика перескочили  на  Корта  и  на  хлеб,
который Корт им вручил. Роланд почувствовал презрение:  приближался  день,
когда Корт должен был стать его  слугой.  С  Катбертом,  возможно,  выйдет
иначе; может статься, Катберт  согнется  под  непрерывным  огнем  Корта  и
останется пажом или подручным конюха (или, что бесконечно хуже, надушенным
дипломатом,  развлекающимся  в  приемных   или   глядящим   в   поддельные
хрустальные  шары  вместе  с  выжившими  из  ума  болтливыми  королями   и
принцессами), но он - нет. Роланд это знал.
     - Роланд?
     - Я здесь. -  Он  взял  Катберта  за  руку,  и  их  пальцы  сцепились
намертво.
     Крышка люка провалилась. Хэкс камнем упал в отверстие.  В  неожиданно
наступившей полной тишине  раздался  такой  звук,  будто  холодным  зимним
вечером в очаге выстрелила сосновая шишка.
     Но это оказалось не слишком страшно. Ноги повара дернулись, разойдясь
широким Y; в толпе возник удовлетворенный шелест; Стражи из Дозора бросили
тянуться по-военному и беспечно взялись наводить порядок. Стрелок не спеша
спустился с помоста, сел на лошадь и ускакал, грубо врезавшись в гомонящую
толпу. Гуляющие так и прыснули с дороги.
     После этого толпа быстро рассеялась, и  через  сорок  минут  мальчики
остались на облюбованном ими небольшом пригорке одни. Возвращались птицы -
исследовать новую долгожданную добычу. Одна опустилась Хэксу  на  плечо  и
как старая приятельница сидела  там,  быстро  поклевывая  яркое  блестящее
колечко, которое Хэкс всегда носил в правом ухе.
     - Он совсем на себя не похож, - сказал Катберт.
     - Ну нет, похож, -  уверенно  объявил  Роланд,  когда  они  шагали  к
виселице с хлебом в руках. Катберт, казалось, пришел в замешательство.
     Под виселицей они остановились, глядя вверх, на  тело.  Болтаясь  под
перекладиной, оно медленно поворачивалось. Катберт протянул руку и  дерзко
дотронулся до волосатой лодыжки. Тело качнулось  и  завертелось,  описывая
новую дугу.
     Потом они быстро разломали хлеб и рассыпали крошки  под  болтающимися
ступнями. На обратном пути Роланд оглянулся только один  раз.  У  виселицы
собрались тысячи птиц. Значит, хлеб (мальчик понял это лишь смутно) был не
более чем символом.
     - Было хорошо, - неожиданно  сказал  Катберт.  -  Это...  мне...  мне
понравилось. Честно.
     Но Роланд не был шокирован,  хотя  его  самого  зрелище  не  особенно
заинтересовало. Он подумал, что, вероятно, способен понять Катберта.
     Доброму человеку страна досталась только десять лет  спустя.  К  тому
времени Роланд уже был стрелком. Его отец  лежал  в  земле,  сам  он  стал
убийцей родной матери - а мир сдвинулся с места.



                                    3

     - Смотрите, - сказал Джейк, тыча пальцем куда-то вверх.
     Стрелок поднял голову и почувствовал, как в спине хрустнул  невидимый
позвонок. Они провели в предгорье уже два дня, и,  хотя  бурдюки  с  водой
снова почти опустели, теперь это не имело значения. Скоро воды у них будет
сколько душе угодно.
     Он проследил, куда направлен палец Джейка: мальчик показывал  наверх,
за зеленую равнину, поднимавшуюся к голым сверкающим утесам и ущельям... и
выше, прямо на заснеженные вершины.
     Еле видным, далеким, всего лишь  крохотной  точкой  (если  бы  не  ее
постоянство, она могла бы быть одной из пылинок, беспрестанно плясавших  у
него  перед  глазами)  предстал  стрелку  человек  в   черном,   неумолимо
двигавшийся вверх по склонам - ничтожно малая муха на необъятной гранитной
стене.
     - Это он? - спросил Джейк.
     Стрелок взглянул на занятую вдалеке акробатикой безликую пылинку -  и
не испытал ничего, кроме предчувствия беды.
     - Он самый, Джейк.
     - Вы думаете, мы его догоним?
     - Не на этой стороне. На другой. Конечно, если не будем стоять  здесь
и рассуждать.
     - Такие высокие горы, - сказал Джейк. - Что на другой стороне?
     - Не знаю, - сказал стрелок. - И думаю, что никто не знает. Разве что
когда-то давно... Идем, мальчик.
     Они опять двинулись вверх по склону; ручейки мелких камешков и  песка
сбегали из-под ног в пустыню,  которая  струилась  позади,  превращаясь  в
плоский противень без конца и края. В вышине над ними все дальше,  дальше,
дальше  продвигался  человек  в   черном.   Казалось,   он   перепрыгивает
невероятные пропасти,  взбирается  на  отвесные  кручи.  Раз  или  два  он
исчезал, но неизменно показывался снова, и лишь  лиловый  занавес  сумерек
отрезал его от  путников.  Когда  они  устраивались  на  вечерний  привал,
мальчик почти не  разговаривал,  и  стрелок  подивился,  уж  не  понял  ли
парнишка то, что ему чутье подсказывало уже давно. В мыслях возникло  лицо
Катберта - разгоряченное, испуганное, возбужденное. Хлебные крошки. Птицы.
Так оно и кончается, подумал он.  Всякий  раз  вот  так.  И  странствия  с
походами, и дороги, бесконечно уводящие вдаль - все обрывается на одном  и
том же месте: лобном.
     Кроме, может быть, дороги к Башне.
     Мальчик - жертва - уснул над своими бобами, и его  лицо  в  отблесках
крошечного костерка было невинным и очень юным. Стрелок укрыл его  попоной
и тоже лег спать, свернувшись клубком.




                               ОРАКУЛ И ГОРЫ

     Мальчик встретил прорицательницу, и та чуть не погубила его.
     Некое тонкое чутье подняло стрелка ото сна в бархатной тьме, внезапно
окутавшей путников на склоне  дня  подобно  пелене  колодезной  воды.  Это
случилось, когда они с Джейком достигли поросшего  травой,  почти  ровного
оазиса,  расположенного  над  беспорядочно  разбросанными  холмами  первой
возвышенности предгорья. Даже внизу, на неудобье, по которому они тащились
с трудом, отвоевывая у убийственного солнца каждый фут, было слышно, как в
вечной зелени ивовых рощ соблазнительно потирают лапку  о  лапку  сверчки.
Стрелок сохранял невозмутимость в мыслях, а мальчик поддерживал по крайней
мере притворную видимость спокойствия, и это наполняло стрелка  гордостью,
но скрыть исступление Джейку не удавалось - оно светилось  в  его  глазах,
белых и остановившихся, как у почуявшей  воду  лошади,  которую  от  того,
чтобы понести, удерживает лишь непрочная цепочка разума  ее  господина;  у
лошади, дошедшей до той кондиции, когда ее  может  сдержать  исключительно
понимание, не шпоры. До чего  сильно  Джейку  хочется  пить,  стрелок  мог
определить по безумию, какое порождала песенка сверчков в его  собственном
теле. Руки так и искали камень -  оцарапаться,  а  колени  точно  умоляли,
чтобы их вспороли крохотные,  но  глубокие,  сводящие  с  ума  солоноватые
порезы.
     Солнце всю дорогу попирало их  обжигающей  стопой;  даже  на  закате,
налившись лихорадочной краснотой опухоли, оно  упрямо  светило  в  ножевую
рану меж далеких холмов слева, ослепляя, превращая каждую слезинку пота  в
кристаллик боли.
     Потом пошла трава: сначала просто желтая поросль,  жавшаяся  к  голой
земле там, куда с отвратительной живостью и энергией добирались  последние
ручейки талых вод. Подальше и  повыше  -  ведьмина  трава,  редкая,  потом
зеленая и пышная... а еще дальше - первый сладкий запах  настоящей  травы:
она росла вперемешку с тимофеевкой под сенью  первых  карликовых  пихт.  В
этой тени стрелок  заметил  местечко,  где  шевелилось  что-то  бурое.  Он
выхватил револьвер. Не  успел  Джейк  изумленно  вскрикнуть,  как  стрелок
выстрелил и подшиб кролика. Мгновение спустя револьвер  снова  оказался  в
кобуре.
     - Оп-ля, -  сказал  стрелок.  Впереди  трава  углублялась  в  зеленые
джунгли  ивняка,  потрясающие  после  выжженного  бесплодия   бесконечного
спекшегося песка. Там, должно быть, тек ручей, возможно,  даже  несколько,
и, наверное, было еще прохладнее, но  стрелок  предпочитал  оставаться  на
открытом месте. Мальчик выложился до последнего  шага,  и  кроме  того,  в
более густом сумраке рощи  могли  водиться  нетопыри-кровососы.  Каким  бы
глубоким ни был сон мальчика, летучие мыши могли нарушить его,  а  окажись
они вампирами, ни парнишка, ни стрелок  не  проснулись  бы...  по  крайней
мере, в этом мире.
     Мальчик сказал:
     - Я принесу каких-нибудь веток.
     Стрелок улыбнулся.
     - А вот и  нет.  Садись,  Джейк,  устраивайся.  -  Кто  так  говорил?
Какая-то женщина.
     Мальчик уселся. Когда стрелок  вернулся,  Джейк  спал  на  траве.  На
пружинистом стебле чубчика  умывался  крупный  богомол.  Стрелок  разложил
костер и отправился за водой.
     Заросли ивняка оказались гуще, чем он  думал,  и  в  меркнущем  свете
смущали. Однако стрелок отыскал ручей, который охраняло великое  множество
лягушек и пискунов, наполнил бурдюк... и замер. Звуки, которыми была полна
ночь, пробуждали тревожную чувственность, какую не  удавалось  вызвать  из
глубин даже Элли, женщине, с которой он ложился в постель в Талле. В конце
концов, родственная связь между чувственностью и занятиями любовью  крайне
тонка и  незначительна.  Он  отнес  свои  ощущения  на  счет  неожиданной,
ошеломляющей  перемены   обстановки.   Мягкость   мрака   казалась   почти
нездоровой.
     Он вернулся в лагерь и,  пока  над  огнем  закипала  вода,  освежевал
кролика.  Из  смешанного  с   остатками   консервов   зверька   получилось
превосходное рагу.  Разбудив  Джейка,  он  некоторое  время  смотрел,  как
мальчик ест - из последних сил, но жадно, - а потом сказал:
     - Завтра остаемся здесь.
     - Но человек, за которым вы гонитесь... этот священник.
     - Он не священник. И не беспокойся. Никуда он не денется.
     - Откуда вы знаете?
     Стрелок мог лишь покачать головой. Он  твердо  знал,  что  человек  в
черном никуда от них не денется... но радости в таком знании было мало.
     После еды  он  сполоснул  жестянки,  из  которых  они  ели  (еще  раз
подивившись  собственной  расточительности  в  отношении  воды),  а  когда
обернулся, Джейк уже снова  уснул.  Стрелок  ощутил  в  груди  теперь  уже
знакомые толчки, которые мог отождествить только с Катбертом. Катберт  был
ровесником Роланда, но казалось, что он настолько моложе...
     Огонек поникшей самокрутки смотрел в  траву.  Стрелок  швырнул  ее  в
костер и пригляделся: ясное желтое пламя, такое чистое по сравнению с тем,
как горела бес-трава, такое непохожее. Воздух был на удивление прохладным,
и стрелок улегся спиной к огню. Из уходившей  в  горы  глубокой  расселины
доносилось хриплое, незатихающее ворчание грома. Он уснул. И увидел сон.


     На глазах у стрелка умирала Сьюзан, его возлюбленная:
     Он смотрел (за руки его держали селяне, по двое с каждой  стороны,  а
шею охватывал громадный ржавый железный  ошейник),  а  она  умирала.  Даже
сквозь густой смрад, валивший от костра, Роланд чуял мрак темницы и  видел
цвет  собственного  безумия.  Сьюзан,  прелестная  девушка  у  окна,  дочь
гуртовщика лошадей. Она обугливалась в огне, ее кожа с треском лопалась.
     - Мальчик! - надрывалась она. - Роланд, мальчик!
     Он круто повернулся, волоча за собой своих тюремщиков.  Ошейник  рвал
шею; стрелок услышал  прерывистые  сдавленные  звуки  -  они  шли  из  его
собственного горла. В воздухе стоял тошнотворно-сладкий  запах  жарящегося
на углях мяса.
     Мальчик смотрел на него сверху, из окна,  расположенного  высоко  над
внутренним двором, из того  самого  окна,  у  которого  Сьюзан,  научившая
стрелка быть мужчиной, когда-то сидела  и  пела  старинные  песни  -  "Эй,
Джуд", и "Вниз по дороге не гони",  и  "Сто  лиг  до  Бэнберри-кросс".  Он
выглядывал из окна, будто гипсовая статуя святого в церкви. Глаза казались
мраморными. Лоб Джейка был пронзен острым большим гвоздем.
     Стрелок почувствовал,  как  из  самого  его  нутра,  знаменуя  начало
безумия, рвется удушающий, истошный, пронзительный вопль.
     - Ннннннн...


     Огонь опалил Роланда, и стрелок сдавленно вскрикнул. Он рывком сел во
мраке. Ему все еще казалось, что он находится внутри своего  сна,  который
душит  его,  точно  ошейник,  в  котором  он  себе  приснился.  Крутясь  и
ворочаясь, Роланд угодил рукой в гаснущие угли костра. Теперь он  приложил
ладонь к лицу, чувствуя, как  сон  обращается  в  бегство,  оставляя  лишь
застывший образ гипсово-белого Джейка, святого для бесов.
     - Ннннннннн...
     Он вытащил оба револьвера  и,  держа  их  наготове,  сердито  оглядел
таинственную тьму ивовой рощи.  Угасающее  зарево  костра  превратило  его
глаза в красные бойницы.
     - Ннннн-нннн...
     Джейк.
     Стрелок вскочил и побежал. На небе взошел горький круг луны, так  что
можно было идти по следу, оставленному  мальчиком  в  росистой  траве.  Он
нырнул под первые ивы, с плеском  пересек  ручей  и,  оскальзываясь  из-за
сырости, бегом вскарабкался на другой берег (даже сейчас тело стрелка было
способно с наслаждением смаковать влагу). Гибкие  ивовые  прутья  хлестали
его по лицу. Здесь деревья росли гуще, загораживая луну. Древесные  стволы
вставали из качающихся теней. По ногам хлестала трава, доходившая  тут  до
колен. К щиколоткам стрелка  тянулись  подгнившие  мертвые  ветви.  Он  на
секунду остановился, вскинул голову и принюхался. Призрачный ветерок помог
ему. Само собой, мальчик не благоухал  -  этим  грешили  они  оба.  Ноздри
стрелка  раздулись,  как  у  крупной  обезьяны.  Запах  пота  был  слабым,
маслянистым, не  похожим  ни  на  что  другое.  С  треском  прохрустев  по
валежнику  (ежевика,  трава,  сбитые  ветром  на  землю  ветки),   стрелок
опрометью бросился бежать по тоннелю,  образованному  нависающими  ветвями
лозняка и сумаха. За плечи, цепляясь к ним шелестящими серыми  щупальцами,
задевал мох.
     Продравшись сквозь последний заслон ивняка, стрелок обнаружил поляну,
обращенную к звездам и самому высокому  пику  горной  цепи,  мерцавшему  в
невероятной вышине белизной черепа.
     Поляну кольцом обступили высокие черные камни, отчего в лунном  свете
она походила на некий сюрреалистический  капкан.  Посередине,  на  могучей
базальтовой опоре из земли  вздымалась  каменная  плита...  алтарь.  Очень
древний.
     Перед алтарем,  дрожа  и  покачиваясь  вперед-назад,  стоял  мальчик.
Свешенные вдоль тела руки подрагивали,  будто  наэлектризованные.  Стрелок
резко окликнул мальчугана по  имени,  и  Джейк  ответил  нечленораздельным
звуком, означавшим отказ. В лице мальчугана - неясном светлом пятне,  едва
видном из-за плеча, - читались одновременно и ужас, и восторг. Впрочем,  и
кое-что еще.
     Стрелок ступил внутрь кольца. Джейк с пронзительным криком отпрянул и
вскинул руки. Теперь можно было ясно  разглядеть  и  распознать  выражение
лица мальчугана. Взору стрелка предстали испуг и ужас, боровшиеся с  почти
мучительной гримасой удовольствия.
     Дух оракула,  суккуб,  коснулся  и  Роланда.  Чресла  вдруг  заполнил
розовый свет - мягкий, ласковый и в то же время суровый и  холодный,  -  и
стрелок почувствовал, что, сам того  не  желая,  крутит  головой,  а  язык
утолщается и становится невыносимо чувствительным  даже  к  обволакивающей
его слюне.
     Стрелок, не задумываясь, вытащил  из  кармана  полусгнившую  челюсть,
которую носил там с тех самых пор, как нашел ее в логове Говорящего Демона
на постоялом дворе. Однако то, что он действует без размышленья, полагаясь
лишь на чутье, не пугало его.
     Держа челюсть застывшим доисторическим оскалом к себе, другую руку  с
торчащими указательным пальцем и мизинцем (этот древний  рогатый  талисман
оберегал от дурного глаза) стрелок решительно выставил вперед.
     Поток чувственности сдуло, точно легкую кисею.
     Джейк снова закричал.
     Стрелок подошел  и  поднес  челюсть  к  непримиримым  глазам  Джейка.
Влажный звук страдания. Мальчик попробовал отвести неподвижный  взгляд  от
кости, и не смог. Глаза вдруг закатились, показав белки. Джейк упал.  Тело
мальчика мягко ударилось о землю, одна  рука  едва  не  коснулась  алтаря.
Быстро  опустившись  на  одно  колено,  стрелок  подхватил  его.  Парнишка
оказался поразительно легким: долгий путь  через  пустыню  оставил  в  нем
соков не больше, чем в ноябрьском листе.
     Роланд чуял близкое  присутствие  обитательницы  каменного  кольца  -
лишенная желанной добычи, она звенела от ревнивой злобы. Стоило  выйти  за
пределы круга, и ощущение разочарованной зависти истаяло. Он понес  Джейка
назад. К тому времени, как они добрались до своего  лагеря,  вздрагивающее
забытье мальчика перешло  в  глубокий  сон.  Над  серым  пепелищем  костра
стрелок на миг остановился. В лунном свете  лицо  Джейка  опять  напомнило
Роланду алебастровую, непознанную чистоту святого из церкви. Казалось, еще
немного, и где-то высоко в горах, вдалеке, он явственно  расслышит  смешок
человека в черном.
     Джейк звал  его;  вот  отчего  он  проснулся.  Ночью  стрелок  крепко
привязал мальчика к росшему неподалеку жесткому кусту, теперь  же  мальчик
хотел есть и пребывал в расстроенных чувствах. Судя по солнцу, было  около
половины десятого.
     - Зачем вы меня связали? - возмущенно спросил  Джейк,  когда  стрелок
ослабил крепкие узлы на чепраке. - Я не собирался удирать!
     - Еще как удрал, - сказал стрелок, и выражение лица Джейка  заставило
его улыбнуться. - Пришлось за тобой сходить. Ты бродил во сне.
     - Я? - Джейк с подозрением взглянул на него.
     Стрелок кивнул и вдруг извлек из кармана челюсть. Он поднес ее Джейку
к лицу, и мальчик шарахнулся, загородившись рукой.
     - Видишь?
     Джейк растерянно кивнул.
     - Теперь мне придется на некоторое время уйти. Может статься, меня не
будет целый день. Так что послушай, мальчик.  Это  важно.  Если  к  заходу
солнца я не вернусь...
     В лице Джейка промелькнул страх.
     - Вы бросаете меня!
     Стрелок попросту смотрел на него.
     - Нет, - мгновением позже сказал Джейк. - Наверное, нет.
     - Я хочу, чтобы, пока меня не будет,  ты  оставался  здесь.  И,  если
почувствуешь себя необычно... хоть в чем-то странно... возьми эту кость  и
держи в руках.
     По  лицу  Джейка  прошли  ненависть   и   отвращение,   смешанные   с
растерянностью.
     - Я не могу. Я... я просто не могу.
     - Можешь.  Может  случиться  так,  что  тебе  придется  это  сделать.
Особенно на склоне дня. Это важно. Сечешь?
     - Что это вам понадобилось уходить? - вспыхнул Джейк.
     - Просто нужно.
     Стрелок уловил еще один пленительный проблеск  таившейся  у  мальчика
под поверхностью стали, столь же загадочный, как и рассказанная им история
о том, что он попал сюда из большого города, где дома в самом деле скребли
небо, такими они были высокими.
     - Ладно, - сказал Джейк.
     Стрелок аккуратно положил кость на землю рядом с головешками,  и  она
оскалилась  из  травы,  точно  какое-то  источенное  временем  ископаемое,
увидевшее дневной свет после ночи длиной в пять тысячелетий. Джейк нипочем
не хотел смотреть на нее. Лицо мальчика было бледным и несчастным. Стрелок
задумался, не лучше ли для них обоих будет усыпить и расспросить парнишку,
и решил, что выигрыш невелик. Он достаточно хорошо знал, что  обитающий  в
каменном кольце дух,  несомненно,  демон  и  при  этом,  весьма  вероятно,
прорицающий. Дьяволица, не имеющая воплощения -  лишь  некий  бесформенный
чувственный блеск да  пророческое  око.  У  него  мелькнула  сардоническая
мысль: уж не может ли она оказаться душой Сильвии Питтстон, великанши, чья
спекуляция на вере стала причиной разыгравшегося в  Талле  заключительного
представления... впрочем, стрелок знал, что это не так. Камни кольца  были
древними, этот особый клочок земли демон  застолбил  намного  раньше,  чем
промелькнула самая первая тень  доисторических  времен.  Однако  прекрасно
разбиравшийся в тонах разговора Роланд не  думал,  что  мальчику  придется
использовать челюсть. Голос и разум прорицательницы будут более чем заняты
им самим. Ему требовалось кое-что узнать... несмотря на риск,  и  немалый.
Но выхода не было: и ради Джейка, и ради себя нужно было знать.
     Развязав кисет, стрелок запустил туда руку и разгребал сухие  волокна
табачного листа до тех пор, пока не нашел крохотный предмет, завернутый  в
клочок белой бумаги. Рассеянно глядя в небо,  он  приподнял  сверточек  на
ладони. Потом развернул  и  взял  в  руку  содержимое  -  крошечную  белую
таблетку с сильно стершимися за время путешествия краями.
     Джейк с любопытством взглянул на нее.
     - Что это?
     Стрелок издал короткий смешок.
     - Философский камень, - сказал он. - Корт, бывало,  рассказывал  нам,
что Старые Боги помочились в пустыню и сотворили мескалин.
     Джейк казался озадаченным - и только.
     - Лекарство, - сказал стрелок. - Но не из тех, что усыпляют. Из  тех,
что всю дорогу держат на взводе, но недолго.
     - Как ЛСД, - тут же согласился мальчик  и  опять  принял  озадаченный
вид.
     - Что это?
     - Не знаю, - сказал Джейк. - Просто  выскочило.  Думаю,  это  взялось
из... ну, понимаете, из прежнего.
     Стрелок кивнул, испытывая, однако, сомнения. Он  никогда  не  слышал,
чтоб мескалин называли ЛСД, даже в старинных книгах Мартена.
     - Больно будет? - спросил Джейк.
     - Никогда не было, - сказал стрелок, сознавая, что уходит от ответа.
     - Мне это не по душе.
     - Ничего.
     Присев на корточки перед бурдюком, стрелок набрал полный рот  воды  и
проглотил таблетку. Как всегда, рот отреагировал мгновенно и  ощутимо:  он
точно переполнился слюной. Стрелок уселся перед потухшим костром.
     - Сейчас с тобой что-нибудь начнет происходить? - спросил Джейк.
     - Какое-то время - ничего. Сиди тихо.
     И Джейк сидел тихо, с нескрываемым подозрением наблюдая, как  стрелок
невозмутимо проделывает ритуал чистки револьверов.
     Он спрятал их в кобуры и сказал:
     - Рубашка, Джейк. Сними-ка и дай мне.
     Джейк  неохотно  стянул  через  голову  выгоревшую  рубашку  и  отдал
стрелку.
     Из бокового шва штанов стрелок  вынул  вколотую  туда  иголку,  а  из
пустующей петли патронташа - нитку и принялся зашивать длинную прореху  на
рукаве рубашки мальчугана. Когда он закончил и протянул  рубашку  обратно,
то почувствовал, что мескалин начинает завладевать им - желудок сжался,  а
все до единой мышцы словно бы напружинились чуть сильнее обычного.
     - Надо идти, - сказал Роланд, поднимаясь.
     На лицо мальчика легла тень тревоги; он привстал  -  и  опустился  на
место.
     - Будьте осторожны, - попросил он. - Пожалуйста.
     - Помни про челюсть,  -  сказал  стрелок.  Проходя  мимо  Джейка,  он
положил руку мальчику на голову и взъерошил пшеничные волосы. Жест  удивил
его, заставив коротко рассмеяться. Джейк  с  беспокойной  улыбкой  смотрел
стрелку вслед, пока тот не исчез в зарослях ивняка.
     Стрелок не спеша, осторожно пробирался к кольцу камней. Один  раз  он
остановился  напиться  прохладной  воды  из  ручья.  Увидев  в  крошечном,
окаймленном мхом и листьями кувшинок озерце  свое  отражение,  он  на  миг
засмотрелся  на  себя,  очарованный,  будто  Нарцисс.  Сознание   начинало
отзываться на действие мескалина:  дополнительное  значение  каждой  идеи,
каждой крупицы поступавшей от органов чувств информации возросло, замедляя
тем самым течение мыслей. Предметы стали обретать незаметные прежде вес  и
плотность. Поднимаясь, стрелок приостановился и всмотрелся в беспорядочную
путаницу ивовой лозы. Сквозь сплетение ветвей золотыми  пыльными  полосами
косо пробивалось солнце, и прежде, чем двинуться дальше, он понаблюдал  за
взаимодействием пылинок с крохотными летучими созданиями.
     Препарат нередко нарушал  его  душевное  равновесие:  будучи  слишком
сильным (или, возможно, попросту слишком незамысловатым) для  того,  чтобы
получать удовольствие от пребывания в тени, эго  стрелка  сползало,  точно
шкурка, создавая мишень для более тонких чувств, щекотавших  Роланда,  как
кошачьи усы. Но нынче стрелок чувствовал, что  вполне  спокоен.  Это  было
хорошо.
     Ступив на поляну, он прошел прямиком в кольцо и остановился, позволяя
мыслям течь свободно. Да -  прежние  ощущения  возвращались,  но  сильнее,
быстрее; кричащая зелень травы била в глаза; казалось, если наклониться  и
вытереть об нее руки, выпрямишься с  позеленевшими  пальцами  и  ладонями.
Стрелка  так  и  подмывало  провести  эксперимент,  но  он   поборол   это
проказливое желание.
     Однако прорицательница не  подавала  голоса.  Чувственный  трепет  не
возникал.
     Стрелок подошел к алтарю и немного постоял возле него. Теперь  связно
мыслить стало почти невозможно. Зубы казались чужими.  Мир  был  чрезмерно
напоен  светом.  Стрелок  взобрался  на  алтарь  и   лег.   Его   сознание
превратилось  в  джунгли,  полные  диковинных  растений-мыслей,  каких  он
никогда не видел и даже не подозревал  об  их  существовании  -  в  ивовые
джунгли, растущие по берегам мескалинового ручья. Небо было водой;  Роланд
парил, зависнув над ней. Эта мысль  вызвала  головокружение,  показавшееся
далеким и незначительным.
     В памяти воскресла строфа старинного стихотворения, но на сей раз  не
колыбельной, нет;  мать  Роланда  страшилась  наркотиков  и  настоятельной
потребности в них (так же, как боялась Корта и нужды  в  этом  лупцевателе
мальчишек); эти стихи пришли из расположенных на севере пустыни Пещер, где
люди еще жили среди машин, которые, как правило,  не  работали...  а  если
работали, то иногда пожирали людей. Строчки вертелись в  голове,  напомнив
(ни с того, ни  с  сего  -  типично  для  стремительного  тока  мескалина)
снегопад внутри  шара,  что  был  у  Роланда  в  детстве,  таинственный  и
полу-придуманный:

                        Касанье странного крыла,
                        Дыханье пекла, капля зла...

     В нависших над алтарем деревьях  были  лица.  Стрелок  рассеянно,  но
увлеченно наблюдал за ними. Вот извивающийся зеленый дракон.  Вот  дриада,
манящая к себе руками-ветками. Вот  обросший  слизью  живой  череп.  Лица.
Лица.
     Травы на поляне вдруг всколыхнулись, всплеснули и поникли.
     Иду.
     Я иду.
     Неясное волнение плоти. Как же далеко я  ушел,  подумал  стрелок.  От
Сьюзан, с которой лежали в сладком сене, к такому.
     Она прижалась к нему сверху - тело, сотканное из  ветра,  и  грудь  -
нежданное благоухание жасмина, розы, жимолости.
     - Ну, пророчествуй, - сказал стрелок. Рот казался полным металла.
     Вздох. Едва слышное рыдание. Стрелку чудилось,  будто  его  гениталии
обнажились, затвердели. Над головой, за лицами в листве, виднелись горы  -
безжалостные, грубые, очень зубастые.
     Тело двигалось подле Роланда, боролось с ним.  Стрелок  почувствовал,
как руки сжимаются в кулаки. Она ниспослала ему видение Сьюзан. Это Сьюзан
была над ним, прелестная Сьюзан у окна, та, что поджидала  его,  распустив
волосы по плечам и спине. Роланд запрокинул  голову,  но  призрачное  лицо
последовало за ним.
     Жасмин, роза, жимолость, старое сено... запах любви. Люби меня.
     - Пророчествуй, - проговорил он.
     Прошу тебя,  всхлипнула  прорицательница.  Не  будь  холодным.  Здесь
всегда так холодно...
     Руки скользят по его телу, делают  что-то,  разжигают  в  нем  огонь.
Тянут. Утягивают. Черная  расщелина.  Распутница,  каких  не  видел  свет.
Влага, тепло...
     Нет. Сушь. Холод. Бесплодие.
     Имей хоть каплю милосердия, стрелок. Ах, прошу  тебя,  умоляю,  окажи
мне любезность! Сжалься!
     А ты сжалилась бы над мальчиком?
     Над каким мальчиком? Никакого  мальчика  я  не  знаю.  Мне  нужны  не
мальчики. О, прошу тебя.
     Жасмин, роза, жимолость. Сухое  сено  с  призрачным  запахом  летнего
клевера. Масло, сцеженное из древних урн. Мятеж: плоти! плоти!
     - После, - сказал он.
     Сейчас. Прошу тебя. Сейчас.
     Роланд позволил рассудку, этому антиподу чувств,  оплести  ее  своими
кольцами. Висевшее над ним тело неподвижно  застыло  и  словно  бы  издало
пронзительный  крик.  Между  висками  стрелка  произошло  короткое,   злое
перетягивание каната - веревкой, серой и волокнистой,  был  его  рассудок.
Долгие секунды тишину нарушал лишь  тихий  шорох  его  дыхания  да  слабый
ветерок,  от  которого  зеленые  лица   в   кронах   деревьев   двигались,
подмигивали, гримасничали. Птицы точно вымерли.
     Хватка  суккуба  ослабла.  Снова   послышались   всхлипы.   Следовало
поторапливаться, не то дьяволица покинула бы его. Остаться теперь означало
истощить свои силы - для нее, возможно, это равнялось смерти. Стрелок  уже
чувствовал, как она отдаляется, стремясь покинуть каменное  кольцо.  Ветер
гнал по траве рябь, складывавшуюся в измученные узоры.
     - Пророчество, - выговорил он: бесцветное существительное.
     Слезный, утомленный вздох. Стрелок даровал бы ей милость,  о  которой
она просила... если бы  не  Джейк.  Опоздай  стрелок  прошлой  ночью  хоть
сколько-нибудь, он нашел бы Джейка мертвым или безумным.
     Усни же.
     Нет.
     Так погрузись в полудрему.
     Стрелок обратил взор вверх, к выглядывавшим из листвы лицам.  Там,  к
его крайнему изумлению, разыгрывалось представление. Перед ним  вздымались
и гибли миры. У края  сияющих  песков,  где  вечно  и  тяжко  трудились  в
малопонятном электронном неистовстве машины, воздвигались империи. Империи
приходили в упадок и  рушились.  Вращавшиеся  подобно  бесшумной  жидкости
колеса замедляли движение, начинали  скрипеть,  визжать,  останавливались.
Под  густо  усеянными  звездами  темными  небесами,  похожими   на   пласт
самоцветов, песок забивал нержавеющую сталь сточных канав  концентрических
улиц. И сквозь все это дул  предсмертный  ветер  перемен,  принося  аромат
корицы - запах позднего октября. Стрелок наблюдал за сдвинувшимся с  места
миром.
     В полудреме.


     Три. Число твоей судьбы.
     Три?
     Да, три, мистическое число, стоящее в сердце мантры.
     Три?
     Мы зрим не все, и сим помрачается зерцало прорицанья...
     Покажи, что можешь.
     Первый молод, темноволос. Он  -  на  грани  грабежа  и  убийства.  Им
владеет демон. Имя же демону - ГЕРОИН.
     Что это за демон? Я не знаю его даже по детским сказкам.
     "Мы зрим не все, и сим помрачается  зерцало  прорицанья".  Существуют
иные миры, стрелок, и иные демоны. Воды сии глубоки.
     Второй?
     Вторая прибудет на колеснице. Разум ее -  сталь,  но  сердце  и  взор
мягки. Более я ничего не вижу.
     Третий?
     В оковах.
     Человек в черном? Где он?
     Близко. Ты будешь говорить с ним.
     О чем мы будем говорить?
     О Башне.
     Мальчик? Джейк?
     ...
     Расскажи о мальчике.
     Мальчик - твои врата к человеку в черном. Человек  в  черном  -  твои
врата к троим. Трое - твой путь к Темной Башне.
     Как? Как это может быть? Почему суждено, чтобы было так?
     Мы зрим не все, и сим помрачается зерцало...
     Будь ты проклята.
     Ни один бог не проклинал меня.
     Нечего смотреть на меня свысока, Тварь. Я сильнее тебя.
     ...
     Тогда как тебя называть? Звездной Шлюхой? Блудницей Ветров?
     Есть такие, кто питается любовью, посещающей древние жилища... даже в
нынешние печальные и зловещие времена. Есть такие, стрелок,  кто  питается
кровью. Даже, по моему разумению, кровью юных мальчиков.
     Возможно ли уберечь его?
     Да.
     Как?
     Брось все, стрелок. Снимитесь с  лагеря  и  поверните  на  запад.  На
западе все еще есть нужда в людях, зарабатывающих на жизнь пулей.
     Револьверы отца и предательство Мартена обрекли меня на этот путь.
     Мартена больше нет. Человек в черном пожрал его душу. Ты знаешь это.
     Клятва дана.
     Тогда ты проклят.
     Ну, бери свое, стерва.


     Пыл желания.
     Тень качалась над ним,  обволакивала.  Внезапный  экстаз,  нарушенный
лишь плеядой боли, едва  различимой,  но  яркой,  точно  побагровевшие  от
изнеможения древние  звезды.  В  высочайший  миг  соития  перед  стрелком,
непрошенные, возникли лица: Сильвия Питтстон, Алиса -  женщина  из  Талла,
Сьюзан, Эйлин, сотни других.
     Наконец, спустя вечность, он  оттолкнул  ее  от  себя,  вновь  обретя
здравый рассудок, утомленный до мозга костей и исполненный отвращения.
     Нет! Этого недостаточно! Это...
     - Отстань, - сказал  стрелок,  сел,  но,  не  успел  коснуться  земли
ногами,  как  едва  не  свалился  с  алтаря.   Прорицательница   испытующе
дотронулась до него
     (жимолость, жасмин, сладкое цветочное масло),
     но стрелок яростно отпихнул ее, упав на колени.
     Шатаясь, он поднялся, на  заплетающихся  ногах  добрался  до  границы
кольца и неверным шагом  пересек  ее.  С  плеч  точно  свалилась  огромная
тяжесть. С глубоким прерывистым вздохом, больше похожим на рыдание, Роланд
двинулся прочь, чувствуя,  что  прорицательница,  витая  у  прутьев  своей
тюрьмы, смотрит ему вслед. Задумавшись о  том,  скоро  ли  еще  кто-нибудь
пересечет пустыню и найдет  ее,  изголодавшуюся  и  одинокую,  он  на  миг
показался себе карликом перед возможностями времени.


     - Вы заболели!
     С трудом передвигая ноги, стрелок оставил  позади  последние  деревья
рощи и вошел в лагерь. Джейк быстро вскочил.  Только  что  мальчик,  держа
полусгнившую челюсть на коленях, сидел, съежившись в  комок,  подле  давно
потухшего крохотного костра  и  с  несчастным  видом  обгладывал  кроличьи
кости, и вот уже бежал навстречу стрелку  с  таким  горестным  лицом,  что
Роланд  в  полной  мере  ощутил   отталкивающую   тяжесть   надвигающегося
предательства, которое, как подсказывало ему чутье, могло  оказаться  лишь
первым из многих.
     - Нет, - сказал он. - Не  заболел.  Просто  устал.  Вымотался.  -  Он
рассеянно указал на челюсть. - Можешь это выбросить.
     Джейк быстро, с силой отшвырнул кость и тут же вытер руки о рубашку.
     Стрелок опустился  -  можно  сказать,  упал  -  на  землю  во  власти
малоприятных ощущений, остающихся  после  мескалина:  суставы  ныли,  а  в
мыслях царила мутная невнятица, точно его голову долго охаживали кулаками.
В промежности тоже пульсировала тупая  боль.  Он  аккуратно,  с  бездумной
неторопливостью свернул "козью ножку". Джейк смотрел. Стрелку вдруг  очень
захотелось рассказать мальчику о  том,  что  он  узнал,  но  он  с  ужасом
отбросил эту мысль. И задумался - не разрушается ли какая-то из частей его
"я", душа или рассудок.
     - Сегодня спим здесь,  -  проговорил  он.  -  Завтра  начнем  подъем.
Попозже я схожу посмотрю, нельзя ли  подстрелить  что-нибудь  на  ужин.  А
сейчас мне надо отоспаться. Лады?
     - Ага.
     Стрелок кивнул и  откинулся  на  траву.  Когда  он  проснулся,  через
маленькую полянку протянулись длинные тени.
     - Разведи костер, - велел  он  Джейку  и  кинул  мальчику  кремень  и
кресало. - Сможешь?
     - Да, наверное.
     Стрелок направился к зарослям ивняка, повернул там налево и  двинулся
вдоль края рощи. В том месте, где расстилался щедро поросший травой склон,
он опять отступил в тень и остановился. Было слышно слабое, но  отчетливое
клинк-клинк-клинк - это Джейк высекал искры. Стрелок простоял без движения
десять минут, пятнадцать, двадцать. Появились  три  кролика.  Он  выхватил
револьвер и подшиб парочку пожирнее. Освежевав и выпотрошив  зверьков,  он
вернулся в лагерь. Джейк развел огонь, и от воды уже поднимался пар.
     Стрелок кивнул мальчику.
     - Недурно.
     Довольный Джейк зарделся и молча протянул обратно кремень и кресало.
     Пока рагу готовилось, стрелок воспользовался последним светом  дня  и
вернулся в ивовую рощу. Возле первого  же  озерца  он  принялся  подрубать
жесткие виноградные лозы, росшие у болотистого  края  воды.  Позже,  когда
костер прогорит до углей, а Джейк заснет, Роланд собирался сплести из  них
канаты, которые впоследствии могли бы оказаться небесполезными. Однако ему
почему-то не казалось,  что  восхождение  окажется  особенно  трудным.  Им
владело предчувствие ожидающей их участи, которое он больше уже не  считал
странным.
     Стрелок нес лозы обратно в лагерь, где ждал  Джейк,  а  они  истекали
зеленым соком, пачкая ему руки.


     Поднявшись вместе с солнцем, путники  в  полчаса  собрались.  Стрелок
надеялся подстрелить на лугу, где кормились кролики, еще  одного  зверька,
но времени было в обрез, а кролики все не показывались. Узел с  оставшейся
снедью был теперь таким маленьким и легким, что его без труда  нес  Джейк.
Он окреп, этот мальчик, и заметно. Стрелок нес свежую воду,  набранную  из
ручья. Вокруг пояса он обвязал три сплетенных из виноградной лозы веревки.
     Они  обошли  каменное  кольцо,  держась  на  почтительном  расстоянии
(стрелок опасался, как бы к мальчику не вернулся прежний страх, но,  когда
они проходили по каменистому склону  над  поляной,  Джейк  лишь  мимоходом
скользнул по ней взглядом и засмотрелся на птицу, парившую с  подветренной
стороны). Довольно скоро деревья  начали  утрачивать  высоту  и  пышность.
Стволы сделались искривленными, перекрученными, а корни будто  боролись  с
землей в мучительной охоте за влагой.
     - Все такое старое, - хмуро  сказал  Джейк,  когда  они  остановились
перевести дух. - Ничего молодого тут нету, что ли?
     Стрелок улыбнулся и ткнул Джейка локтем в бок.
     - Ты, - сказал он.
     - Подниматься наверх будет трудно?
     Стрелок с любопытством посмотрел на мальчика.
     - Горы высоки. Разве по-твоему подъем не будет тяжелым?
     В ответ Джейк повел на него помрачневшими озадаченными глазами.
     - Нет.
     Они пошли дальше.
     Солнце взобралось в зенит и вскоре миновало его, вернув путникам тени
- кажется, за все время их перехода через пустыню оно ни разу не  покидало
высшей точки своего дневного пути  столь  поспешно.  Земля  поднималась  в
гору,  из  нее  подлокотниками  утонувших  в  грунте  исполинских   кресел
выступали каменные карнизы. Трава теперь была  желтой,  увядшей.  Наконец,
прямо на дороге очутилась похожая на дымоход глубокая расселина  и,  чтобы
обойти ее и оказаться выше, стрелок с мальчиком вскарабкались на невысокий
пригорок из слоящегося камня. Образовавшиеся  в  древнем  граните  разломы
походили на ступени, так что, как и подсказывало обоим  чутье,  преодолеть
короткий склон оказалось нетрудно. На вершине, на  клочке  в  четыре  фута
шириной, они остановились, глядя в ту сторону, откуда пришли - за уклон, в
пустыню, которая огромной желтой  лапой  свернулась  вокруг  нагорья.  Еще
дальше песок, отражавший свет подобно слепящему белому экрану, отступал  в
тусклые  волны  поднимавшегося  от  земли  горячего  воздуха.   С   легким
изумлением стрелок понял, что пустыня чуть не убила  его.  Из  непривычной
прохлады того места, где они с мальчиком стояли, она  казалась  безусловно
грозной, но не гибельной.
     Вернувшись к делу, они продолжили восхождение,  то  карабкаясь  через
беспорядочные нагромождения валунов, то чуть ли не ползком продвигаясь  по
плоским каменным скатам со сверкающими вкраплениями  кварца  и  слюды.  На
ощупь камень был приятно теплым, определенно теплее, чем воздух. Под вечер
стрелок расслышал слабый гром. Однако уходившая  в  небо  горная  цепь  не
давала увидеть идущий на той стороне дождь.
     Когда тени начали наливаться лиловой синевой, путники устроили привал
под бровкой каменного уступа. Закрепив  попону  вверху  и  внизу,  стрелок
соорудил нечто вроде односкатной лачуги.  Они  уселись  у  входа  и  стали
смотреть в небо, разостлавшее над землей свой плащ. Джейк  свесил  ноги  с
обрыва. Сворачивая вечернюю самокрутку, стрелок не без юмора поглядывал на
мальчика.
     - Не ворочайся во сне, - сказал он,  -  не  то  можешь  проснуться  в
пекле.
     - Не буду, - серьезно ответил Джейк. - Мама говорит... - Он осекся.
     - Что же она говорит?
     - Что я сплю, как убитый, - закончил Джейк. Он посмотрел на  стрелка,
и тот увидел, что губы парнишки дрожат от усилий  сдержать  слезы.  Просто
мальчик, подумал Роланд, и его точно ломиком пронзила боль - так,  бывает,
ломит лоб от излишка холодной воды. Просто мальчик. За что? Почему? Глупый
вопрос. Когда уязвленный духовно или телесно мальчик выкрикивал эти  слова
Корту, Корт - старая, покрытая шрамами боевая машина,  чьей  работой  было
обучать сыновей стрелков началам того, что им непременно следовало  знать,
- отвечал: Потому что "потому" кончается на "у". "У" - буква кривая, ее не
выпрямишь... неважно, почему,  подымайся,  обалдуй!  Подымайся!  День  еще
молод!
     - Почему я здесь? - спросил Джейк. - Почему я  забыл  все,  что  было
раньше?
     - Потому, что человек в черном притащил тебя сюда, - сказал  стрелок.
- А еще из-за Башни. Там,  где  стоит  Башня,  находится...  что-то  вроде
силового нексуса. Во времени.
     - Я этого не понимаю!
     - Я тоже, - сказал стрелок. - Но ведь что-то  происходило  и  раньше.
Именно в мое время. "Мир сдвинулся с места", как говорится...  говорилось.
Но теперь он набрал скорость. Что-то случилось со временем.
     Они сидели и молчали. Слабый, но резковатый ветерок покусывал  их  за
ноги и где-то в расселине скалы глухо гудел: вууууууу!
     - Вы откуда? - спросил Джейк.
     - Из земли, которой больше нет. Тебе знакома Библия?
     - Иисус и Моисей. Само собой.
     Стрелок улыбнулся.
     - Вот-вот. У моей родины было библейское  имя  -  она  звалась  Новый
Ханаан. Край молока и меда. Считалось,  будто  в  библейском  Ханаане  рос
такой крупный виноград, что одну кисть приходилось нести на  шесте  двоим.
Такой мы, конечно, не выращивали, но земля наша была плодородной.
     - Я знаю про Одиссея, - с заминкой сказал Джейк. - Он из Библии?
     - Может быть, - ответил стрелок. -  Нынче  Писание  утрачено  -  все,
кроме тех отрывков, какие меня заставили заучить.
     - Но другие...
     - Нет других, - перебил стрелок. - Я последний.
     Вставала тонкая ущербная луна. Прищурившись, она опустила пристальный
взгляд к нагромождению скал, где сидели стрелок с мальчиком.
     - Она была красивая? Ваша страна... ваша земля?
     - Она была прекрасна, - рассеянно отозвался стрелок.  -  Поля,  реки,
утренние туманы. Впрочем, это всего-навсего внешние красоты. Так,  бывало,
говорила моя матушка... настоящая красота, говорила она, -  лишь  порядок,
любовь и свет.
     Джейк уклончиво хмыкнул.
     Стрелок курил и  думал  о  том,  как  это  было:  вечера  в  огромном
центральном зале, сотни  богато  одетых  фигур,  движущихся  то  медленно,
мерным шагом вальса, то быстрее, легкой припрыжкой поль-кама; Эйлин на его
руке, ее глаза  -  ярче  драгоценнейших  самоцветов;  в  свежих  прическах
куртизанок и их нагловатых дружков  играет  свет  заключенных  в  хрусталь
электрических ламп. Зал был огромен - остров света, возраст которого,  как
и возраст самого Центрального Дворца, слагавшегося почти из  ста  каменных
замков, определить было невозможно. Стрелок не видел его  двенадцать  лет.
Когда, покидая замок в последний раз, Роланд отвернулся от Дворца и  начал
первый бросок в поисках следа человека в черном, юношу мучила тупая ноющая
боль. Уже тогда, двенадцать лет назад,  стены  обвалились,  во  внутренних
дворах рос бурьян, среди массивных балок центральной  залы  устроили  себе
ночлег летучие мыши, а в  галереях  гуляло  эхо  стремительного  ныряющего
полета и тихого щебета ласточек. Поля, где Корт учил мальчиков стрелять из
лука  и  револьверов  и  охотиться  с  ловчей  птицей,  заросли   травами,
тимофеевкой, диким  виноградом.  В  огромной  гулкой  кухне,  где  некогда
содержал свой чадный и благовонный  двор  Хэкс,  устроила  гнездо  нелепая
колония Мутантов-Недоумков - они поглядывали  на  стрелка  из  милосердной
тьмы  кладовок  и  из-за  окутанных  тенью  колонн.  Теплый  пар,  некогда
напоенный пряными ароматами жарящейся говядины и свинины,  преобразился  в
липкую  и  холодную  сырость  мха,  а  в  углах,   где   не   осмеливались
расположиться даже  Мутики-Недоумки,  взошли  исполинские  белые  поганки.
Дверь в огромную дубовую надстройку над погребом была  распахнута,  оттуда
бил неприятный едкий запах, который был острее всех прочих;  казалось,  он
решительно и бесповоротно знаменует неумолимые факты смерти и разложения -
сильный,  резкий  запах  прокисшего  вина.  Роланду  не  составило   труда
развернуться лицом к югу и  оставить  Дворец  позади,  однако  это  больно
ранило его сердце.
     - У вас там была война? - спросил Джейк.
     - Подымай выше, - отозвался  стрелок  и  выбросил  дымящийся  уголек,
оставшийся от самокрутки. - Революция. Выиграв все сражения, мы  проиграли
войну. В ней не было  победителей  -  вот  разве  что  пожиратели  падали.
Небось, еще много лет у них была богатая пожива.
     - Хотел бы я там пожить, - с тоской сказал Джейк.
     - Это был другой мир, - сказал стрелок. - Пора на боковую.
     Мальчик, казавшийся теперь  неясной  тенью,  повернулся  на  бок  под
свободно наброшенным чепраком и подтянул колени к груди. Стрелок сидел над
ним, точно страж, еще, наверное, около часа, погруженный в долгие  трезвые
мысли. Такие раздумья были для него делом новым, неизвестным, приятным  не
без грусти  и  по-прежнему  не  имеющим  решительно  никакой  практической
ценности: у проблемы под названием Джейк  не  было  иного  решения,  кроме
предложенного Оракулом... то есть попросту невозможного. Не исключено, что
в сложившейся ситуации присутствовала своя доля трагизма, но стрелок этого
не замечал; он видел лишь предопределенность, которая была всегда. Наконец
его более естественный характер вновь  заявил  о  себе,  и  стрелок  уснул
глубоким сном без сновидений.


     На следующий день восхождение перестало видеться путникам в  радужном
свете. Они продолжали идти в гору,  к  узкой  развилке  горного  коридора.
Стрелок продвигался медленно, по-прежнему не ощущая спешки. Мертвый камень
у них под ногами не сохранил никаких следов человека в черном, но  стрелок
знал: тот прошел этой дорогой до них. Дело было не только в том, что они с
Джейком еще из предгорья заметили, какой дорогой ползет  вверх  крохотная,
похожая на жучка фигурка - в каждом прилетавшем сверху холодном  дуновении
был запечатлен ее запах. Маслянистый, злобно-насмешливый, такой же горький
для носа стрелка, как дух бес-травы.
     Волосы у Джейка  сильно  отросли  и  слегка  завивались  у  основания
загорелой шеи. Когда случалось преодолевать провалы или точно по  каменной
лестнице взбираться по  уступам  на  отвесную  кручу,  мальчик  карабкался
упорно, уверенно, без видимого страха высоты. Уже дважды Джейк  поднимался
там, где стрелку было  не  пройти,  и  закреплял  веревку,  чтобы  Роланд,
перебирая руками, смог залезть наверх.
     На другое утро путникам выпало пробираться сквозь  сырой  и  холодный
клочок тучи - вздыбленное  угорье  начинали  заслонять  облака.  Появились
островки жесткого крупитчатого снега, ютившиеся в каменных  карманах,  что
поглубже. Снег блестел, точно кварц, и по фактуре был  сухим,  как  песок.
После полудня на одном из таких  снежных  островков  они  нашли  отпечаток
ступни. Джейк на миг впился в него зачарованным, полным ужаса  взглядом  и
тут же боязливо поднял глаза, словно ожидал увидеть, что человек в  черном
материализуется в своем следе. Стрелок  похлопал  мальчугана  по  плечу  и
указал вперед.
     - Пошли. Дело к вечеру.
     Позже, в последнем свете дня они разбили лагерь  на  широком  плоском
уступе к северо-востоку от ущелья, наискось врезавшегося  в  самое  сердце
гор. Холодный воздух (они видели облачка собственного дыхания) пронизывали
пурпурно-алые отсветы вечерней зари, и  во  влажных  раскатах  грома  было
что-то сюрреалистическое и отчасти безумное.
     Стрелок подумал, что Джейк, возможно, примется задавать  вопросы,  но
мальчик ни о чем не спросил. Он почти  сразу  провалился  в  сон.  Стрелок
последовал его примеру и опять увидел мрачное подземелье темницы и  Джейка
в обличье алебастрового святого с гвоздем во лбу. Судорожно охнув,  Роланд
проснулся и инстинктивно потянулся за челюстью, которой с  ним  больше  не
было, ожидая нащупать траву древней рощи. Вместо этого он почувствовал под
рукой камень, а в легких - холодную разреженность высоты. Рядом с ним спал
Джейк, но сон его был тревожным: парнишка ворочался и  бормотал  себе  под
нос невнятные слова в погоне за собственными призраками. Стрелок с тяжелым
сердцем откинулся на землю и опять уснул.
     Лишь через неделю подошла к концу завязка этой истории, для стрелка -
запутанный  пролог  длиной  в   двенадцать   лет,   пролог,   начинающийся
окончательным  крахом  родного  края  Роланда  и  его  встречей  с   тремя
товарищами. Для Джейка воротами стала странная смерть  в  ином  мире.  Для
стрелка - еще более диковинное умирание: бесконечно, не имея ни карты,  ни
воспоминаний-подсказок, рыскать по свету за человеком в черном. Катберта и
прочих давно не стало - погибли все:  Рэндолф,  Джейми  де  Кэрри,  Эйлин,
Сьюзан,  Мартен  (да,  чародея  сволокли  вниз  и  состоялся  поединок  на
револьверах, но даже этот виноград оказался  горек).  В  конце  концов  от
старого мира осталась лишь троица, подобная страшным картам  из  вселяющей
ужас колоды Таро: стрелок, человек в черном и Темная Башня.
     Спустя неделю после того, как Джейк заметил  след  ноги,  путники  на
краткий миг повстречались с человеком в черном лицом  к  лицу,  и  стрелку
почудилось, будто он вот-вот сумеет постичь тайный смысл, которым  чревата
сама Башня, ибо мгновение это словно бы растянулось на целую вечность.
     Продолжая идти на юго-запад, они достигли, быть может, середины  пути
через циклопический горный хребет. Однако, когда казалось, что теперь-то и
начнутся  первые  настоящие  трудности   похода   (нависшие   над   тропой
обледенелые карнизы, словно бы готовые отделиться от  скалы  и  обрушиться
вниз, и  сногсшибательные  стыки  заставили  стрелка  испытать  неприятное
головокружение), путники вновь двинулись вниз  по  стенке  узкого  ущелья.
Изломанный зигзаг тропинки вел на дно каньона, куда из  царившего  наверху
безмолвия  очертя  голову  низвергался  бурлящий  синевато-серый  поток  в
ледяных берегах.
     Под вечер мальчик остановился и оглянулся на стрелка, задержавшегося,
чтобы омыть лицо в ручье.
     - Пахнет. Это он, - сказал Джейк.
     - Да.
     Впереди горы возвели  свое  последнее  укрепление  -  взбиравшуюся  в
облачную бесконечность  громадную  глыбу  неприступного  гранита.  Стрелок
ожидал, что ручей в любой момент повернет и выведет их к высокому водопаду
и гладким непреодолимым скалам, в тупик. Однако здешний воздух обладал тем
странным свойством увеличивать предметы, что присуще  высотам,  и  прежде,
чем они достигли этой колоссальной гранитной кручи, прошел еще день.
     Стрелок снова начал испытывать  страшное  напряжение  сил,  вызванное
ожиданием; чувство, что наконец-то все у него в руках. Ближе к финалу  ему
пришлось побороть желание сорваться на рысь.
     - Подождите! - Мальчик вдруг  остановился.  Прямо  перед  ними  ручей
резко поворачивал и с кипучей  энергией  клокотал  и  пенился  у  подножия
источенного ската исполинской глыбы песчаника. Все утро они провели в тени
гор - каньон сужался.
     Джейка била сильная дрожь, краска сбежала с лица.
     - В чем дело?
     - Пойдемте обратно, - прошептал Джейк. - Пойдемте обратно, скорей.
     Лицо стрелка казалось деревянным.
     - Пожалуйста? - Черты мальчика были искажены,  подбородок  дрожал  от
сдерживаемой муки. Сквозь тяжкий  каменный  покров  по-прежнему  доносился
гром, такой мерный и непрерывный,  будто  в  земле  работали  машины.  Над
головой, встречаясь, вступали в противоборство холодные и теплые воздушные
течения, отчего видный путникам ломтик неба был бурливым, недоброго серого
цвета.
     - Пожалуйста, очень прошу! - Мальчик вскинул кулак, словно  собираясь
ткнуть стрелка в грудь.
     - Нет.
     Лицо мальчика приняло недоуменное выражение.
     - Вы собираетесь убить  меня.  Он  убил  меня  в  первый  раз,  а  вы
собираетесь убить меня теперь.
     Ощутив на губах вкус лжи, стрелок облек ее в слова:
     - С тобой все будет хорошо.
     И покривил душой еще сильнее:
     - Я позабочусь об этом.
     Джейк посерел. Ничего больше не говоря, он  нехотя  протянул  стрелку
руку. Они вместе обошли колено ручья и очутились лицом к лицу с  последней
поднимающейся к небу стеной и с человеком в черном.
     Он стоял не более чем в двадцати футах над  ними,  справа,  у  самого
водопада, который с грохотом разбивался о камни,  изливаясь  из  огромного
рваного отверстия в скале.  Невидимый  ветер  трепал  и  дергал  свободное
одеяние с капюшоном. В одной руке человек в черном держал посох, другую  в
глумливом приветствии вытянул им навстречу. Он  казался  пророком,  а  под
стремительным небом, на уступе скалы - пророком гибели, и  голос  его  был
гласом Иеремии.
     - Стрелок! Как хорошо ты  исполняешь  старинные  пророчества!  Добрый
день, добрый день и еще раз - добрый день! -  Он  разразился  смехом,  эхо
которого перекрыло даже рев падающей воды.
     Точно автомат (кажется, даже реле  в  моторе  не  щелкнули),  стрелок
выхватил револьверы. Позади него,  справа,  маленькой  тенью  съежился  от
страха мальчик.
     Прежде, чем Роланду удалось совладать с вероломными  руками,  грянули
три выстрела - бронзовые ноты эха, заглушая шум воды и  ветра,  заметались
по долине, отскакивая от высившихся окрест каменных стен.
     Облачко гранитной пыли взметнулось над  головой  человека  в  черном,
другое - слева от капюшона, третье - справа. Все три раза стрелок промазал
вчистую.
     Человек в черном захохотал; сочный искренний смех  словно  бы  бросал
вызов тающему эху выстрелов.
     - Ты с такой же легкостью прикончил бы все ответы  на  свои  вопросы,
стрелок?
     - Слезай, - сказал стрелок. - Ответы вокруг нас.
     Опять оглушительный издевательский хохот.
     - Я боюсь не твоих пуль, Роланд. Меня пугает  твое  представление  об
ответах.
     - Слезай.
     - Я думаю спуститься на ту сторону, - сообщил человек в черном. - Там
и станем держать совет. Всем советам совет!
     Его взгляд метнулся к Джейку, и он прибавил:
     - Один на один. Только ты да я.
     Джейк с тихим хныканьем  отпрянул.  Человек  в  черном  повернулся  -
балахон клубился в сером  воздухе,  будто  крыло  нетопыря  -  и  исчез  в
расселине,  откуда  в  полную  силу  извергалась  вода.  Усилием  суровой,
беспощадной воли Роланд сдержался и не послал  ему  вдогонку  пулю:  ты  с
такой же легкостью прикончил бы все ответы на свои вопросы, стрелок?
     Тишину нарушали лишь шум ветра  да  рев  воды  -  звуки,  тысячи  лет
оглашавшие эти пустынные, безлюдные места.  И  все  же  человек  в  черном
только что был здесь. Впервые за минувшие  двенадцать  лет  Роланд  увидел
своего недруга вблизи, говорил с ним. Но тот посмеялся над Роландом.
     На той стороне и будем держать совет. Всем советам совет!
     Мальчик смотрел на стрелка снизу  вверх  тупыми,  покорными  овечьими
глазами и дрожал всем телом. На миг Роланд  увидел  наложившееся  на  лицо
Джейка  лицо  Алисы,  девки  из  Талла,  со   шрамом,   немым   обвинением
проступающим на лбу - и почувствовал жестокое отвращение к  обоим  (только
много позже стрелка осенит, что и Алисин шрам, и  гвоздь,  который  снился
ему вбитым Джейку в лоб, находились на одном и том же месте). Тут,  словно
на Джейка повеяло этими мыслями, из горла мальчика исторгся стон, впрочем,
короткий: скривив плотно сжатые губы, он  оборвал  его.  У  парнишки  были
отличные задатки - возможно, если бы дать ему время, он стал  бы  стрелком
сам, без посторонней помощи.
     Один на один. Только ты да я.
     В неком  глубоком,  неведомом  провале  своего  тела  стрелок  ощутил
неуемную безбожную жажду, которую не умерить  было  никакому  вину.  Дрожь
сотрясала миры, они  трепетали  почти  под  самыми  пальцами  стрелка,  и,
инстинктивно стремясь не  поддаться  развращению,  более  холодной  частью
своего "я", рассудком, стрелок понимал, что боренья  эти  тщетны  и  будут
тщетны всегда.
     Был полдень. Роланд поднял голову, чтобы мутный, изменчивый свет  дня
мог в последний раз осиять чрезмерно уязвимое солнце его праведности.  "На
самом деле за это никогда не платят серебром, - подумал он. - Цена всякого
зла - необходимого ли, нет ли - подлежит уплате плотью". И сказал:
     - Иди со мной или оставайся.
     Мальчик лишь немо смотрел  на  него.  В  этот  последний,  невероятно
важный миг разъединения стрелка с законами нравственности, Джейк  перестал
быть для него Джейком и превратился просто  в  мальчика,  безликую  пешку,
предназначенную для того, чтобы передвигать ее и использовать.
     В ветреном безмолвии раздался пронзительный крик; они с мальчиком оба
услышали его.
     Стрелок начал подъем. Секундой позже Джейк  двинулся  следом.  Вместе
одолев обрушенную скалу у холодных как сталь водопадов,  они  остановились
там, где до них стоял человек в черном. И вместе вошли в расселину, где он
исчез. Их поглотила тьма.




                              МУТАНТЫ-НЕДОУМКИ

     Стрелок медленно, то громче, то тише, точно во сне, говорил Джейку:
     - Мы  там  были  втроем,  Катберт,  Джейми  и  я.  Быть  там  нам  не
полагалось, поскольку ни один еще не миновал пору  детства.  Если  бы  нас
поймали, Корт спустил бы со всех троих шкуру. Но нас не поймали. Наверное,
никого  из  наших  предшественников  тоже  не  ловили.  Мальчишкам  должно
втихомолку натягивать отцовские штаны, важно  прохаживаться  в  них  перед
зеркалом и украдкой вешать обратно на вешалку; то же самое и  здесь.  Отец
притворяется, будто не замечает ни что штаны повешены  по-новому,  ни  что
под носом у сына еще виднеются следы гуталиновых усов. Понимаешь?
     Мальчик не проронил ни слова. С тех пор, как они покинули  свет  дня,
он точно воды в рот набрал. Чтобы заполнить молчание, стрелок возбужденно,
лихорадочно говорил. Уходя под  горы,  в  бессветье,  он  не  оглянулся  -
оглядывался мальчик, стрелок же читал угасание дня в мягком  зеркале  щеки
Джейка: вот бледная роза; вот - молочное стекло; вот  -  блеклое  серебро;
вот - последние отблески ранней вечерней зари; а  вот  -  ничего.  Стрелок
высек неверный огонек, и они пошли дальше.
     Сейчас путники расположились на ночлег. Эхо человека в черном  к  ним
не долетало. Возможно, он тоже сделал привал, или, не  зажигая  сигнальных
огней, уплыл вперед по погруженным во мрак ночи подземным чертогам.
     - Бывало это раз в год, в Большом Зале, -  продолжал  стрелок.  -  Мы
называли его Залом Пращуров. Но это был просто Большой Зал.
     Их ушей достиг звук капающей воды.
     -  Ритуал  ухаживания.  -  Стрелок  неодобрительно  расхохотался,   и
бесчувственные стены превратили смех в хриплый птичий клекот. - В старину,
говорится  в  книжках,  так   приветствовали   весну.   Но,   видишь   ли,
цивилизация...
     Он умолк, не в состоянии рассказать о переменах, неотделимых от этого
существительного, в котором слышался рев и  грохот  механизмов:  о  смерти
романтики и возвращении ее  бесплодного  чувственного  призрака,  живущего
лишь искусственным дыханием  церемонной  помпезности;  о  замене  безумных
неразборчивых письмен любви, на существование которых Роланду лишь  смутно
намекало чутье, геометрически правильными па ухаживания во время танцев  в
Большом Зале пасхальной ночью; о показном величии на месте стремительных и
жестоких страстей, некогда способных губить души.
     - Его  превратили  во  что-то  нездоровое,  упадочное,  -  проговорил
стрелок. - В забаву. В игру. - В его голосе  звучало  все  бессознательное
отвращение аскета. Будь огонек ярче, освети  он  лицо  стрелка,  стала  бы
заметна произошедшая в нем  перемена:  жесткость,  сожаление,  печаль.  Но
сила, составлявшая сущность Роланда, не исчезла и не  ослабла.  Его  черты
по-прежнему говорили о поразительном недостатке воображения.
     - Но Бал, - сказал стрелок. - Бал...
     Мальчик промолчал.
     - Пять хрустальных люстр - тяжелое стекло и  электрические  лампочки.
Все было сплошной свет, настоящий остров света. Мы прокрались на  один  из
старых балконов. Считалось, что там небезопасно, но мы-то еще не вышли  из
поры детства. И оказались на самом верху, откуда все было видно. Не помню,
чтобы кто-нибудь из нас  что-нибудь  говорил.  Мы  только  смотрели,  зато
смотрели часами.
     За большим каменным столом, глядя  на  танцующих,  сидели  со  своими
женщинами стрелки. Сами они не танцевали - разве  что  считанные  единицы,
все молодые люди. Прочие же не покидали своих мест, и  мне  казалось,  что
они отчасти смущены таким обилием света, сиянием цивилизации. Их,  стражей
и хранителей, уважали и боялись, но в толпе кавалеров  и  нежных  дам  они
казались конюхами...
     Четыре загруженных едой круглых стола непрерывно  вращались.  С  семи
вечера до трех часов следующего  утра  кухонные  мальчишки  безостановочно
сменяли друг друга. Столы исправно поворачивались, щекоча наши  ноздри  то
запахами жареной свинины, то говядины, то омаров, то  цыплят,  то  печеных
яблок. Было и  мороженое,  и  сласти,  и  огромные,  раскаленные  докрасна
вертела с мясом.
     А рядом с моими родителями сидел Мартен (я  узнал  их  даже  с  такой
высоты), и один раз мать протанцевала  с  Мартеном,  медленно  кружась,  а
остальные расступились,  дав  им  место,  и  зааплодировали,  когда  танец
окончился. Стрелки не  хлопали.  Отец  неторопливо  поднялся,  протянул  к
матери руки, и она с улыбкой пошла к нему.
     То был миг передачи, мальчик. Должно быть, из таких мгновений состоит
время в самой Башне - одно сходится с другим, сцепляется, и в срок рождает
могущество. Отец взял власть, получил признание, стал избранным. Признание
исходило от Мартена, отец был  движущей  силой.  А  шла  к  отцу  та,  что
связывала обоих - его супруга, моя мать. Изменница.
     Отец был последним князем света.
     Стрелок  опустил  глаза  и  стал  разглядывать  свои  руки.   Мальчик
по-прежнему молчал. Его лицо было задумчивым, и только.
     - Я помню, как они танцевали, - тихо проговорил стрелок. - Моя мать и
Мартен-чародей. Я помню, как они танцевали, медленно кружась то вместе, то
порознь, проделывая старинные па ухаживанья.
     Он с улыбкой взглянул на мальчика.
     - Впрочем, знаешь ли, это ничего не значило. Ведь  власть  переходила
из рук в руки путями, никому из них не ведомыми, но всем понятными, а мать
была душой и телом прикована к тому, кто обладал этой  властью.  Разве  не
так? Разве не ушла она к отцу, когда танец закончился?  Разве  не  взялись
они  за  руки?  Разве  им   не   рукоплескали?   Разве   не   звенел   зал
рукоплесканьями, когда все эти женоподобные юноши и их нежные подруги били
в ладоши, вознося отцу хвалу? Разве не так?
     Где-то далеко в темноте звонко капала вода. Мальчик не отзывался.
     - Я помню, как они танцевали, - негромко сказал стрелок. -  Я  помню,
как они танцевали... - Он поднял  взгляд  к  невидимому  каменному  своду.
Казалось, вот сейчас он сорвется на крик, разразится бранью, бросит  немым
тоннам бесчувственного гранита, несущим  в  своем  каменном  кишечнике  их
крошечные жизни, безрассудный вызов... но это длилось всего  мгновение.  -
Чья рука могла держать нож, отнявший жизнь у моего отца?
     - Я устал, - тоскливо сказал мальчик.
     Стрелок погрузился в молчание, Джейк перевернулся и подложил руку под
щеку. Перед ними подрагивал  маленький  язычок  пламени.  Стрелок  свернул
папиросу. Ему чудилось, будто в насмешливом и угрюмом чертоге своей памяти
он все еще видит хрустальную люстру, все еще слышит крики,  доносящиеся  с
акколады, обряда посвящения в рыцари, бессмысленного  в  разоренном  краю,
уже тогда безнадежно сопротивлявшемся серому океану времени. Остров  света
причинял острую боль. Лучше бы никогда не видеть ни его сияния,  ни  того,
что отец рогат.
     Глядя на мальчика, стрелок затянулся и выпустил дым из ноздрей. Так и
кружим под землей одни-одинешеньки, подумал он. Скоро  ли  вновь  наступит
день?
     Его объял сон.
     Когда дыхание Роланда стало глубоким, ровным и мерным, мальчик открыл
глаза и посмотрел на стрелка с выражением, которое очень  сильно  походило
на любовь. В зрачке мельком отразился  и  утонул  последний  свет  костра.
Мальчик уснул.
     В пустыне, где ничто не менялось,  стрелок  почти  полностью  утратил
чувство времени; остатки же растерял здесь, в темных ходах под горами.  Ни
у него, ни у мальчика не было средств определить время, поэтому  минуты  и
часы перестали что-либо значить. В определенном смысле  Роланд  с  Джейком
находились вне времени. День мог оказаться неделей, неделя - днем. Ходьба,
сон, скудная еда. Единственным их спутником был неумолчный рев  стремнины,
бурившей в  камне  свою  штольню.  Они  шли  вслед  за  потоком,  пили  из
безвкусной минеральной глубины.  Временами  стрелку  казалось,  будто  под
поверхностью проплывают беглые ускользающие огни, похожие на корпусные, но
он полагал, что это лишь картины, рожденные его мозгом, который еще помнил
свет. Все же он предостерег мальчугана, чтобы тот не ступал в воду.
     Дальномер в голове у Роланда неуклонно вел их вперед.
     Прибрежная тропинка (да, это была ровная, слегка  просевшая  желобком
тропинка) шла все время вверх, к истоку реки. Через одинаковые  промежутки
попадались закругленные каменные столбы  с  ввинченными  в  них  обвисшими
кольцами - возможно, когда-то здесь привязывали скот или  перекладных.  На
каждом в плоской стальной фляге торчал электрический факел, но ни в  одном
не было ни света, ни жизни.
     Во время третьего привала перед ночлегом Джейк убрел чуть в  сторону.
К стрелку  долетал  негромкий  разговор  камешков,  шуршавших  под  ногами
осторожно ступающего мальчика.
     - Аккуратней, - предостерег он. - Тут не видно, где идешь.
     - Я ползу. Это... ну и ну!
     - Что там? - стрелок пригнулся, коснувшись рукоятки револьвера.
     Недолгое молчание. Роланд тщетно напрягал глаза.
     - По-моему, это железная дорога, - с сомнением произнес мальчик.
     Стрелок выпрямился и медленно пошел на звук голоса  Джейка,  ощупывая
ногой почву впереди - нет ли ям.
     - Сюда.  -  Лица  стрелка  мягко  коснулась  протянутая  рука.  Джейк
великолепно ориентировался в  темноте,  лучше,  чем  сам  стрелок.  Зрачки
мальчика расширились настолько, что радужка  словно  бы  исчезла:  стрелок
увидел это, когда высек скудное пламя. В  этой  каменной  утробе  не  было
ничего, что могло бы гореть, а принесенное с  собой  быстро  обращалось  в
золу. Иногда желание зажечь огонь бывало весьма близко к ненасытному.
     Мальчик стоял у закругленной каменной стены, расчерченной  уходившими
во мрак параллельными металлическими опорами. Все они были усеяны  черными
выпуклостями,   которые   когда-то,   возможно,    служили    проводниками
электричества. А рядом с этими опорами, внизу, всего в  нескольких  дюймах
от каменного пола блестели рельсы из светлого  металла.  Когда-то  по  ним
проносилось... что? Стрелок мог  только  воображать,  как  сквозь  царящий
здесь вечный мрак вслед за тревожными глазами прожекторов  летят  движимые
электричеством черные пулевидные корпуса. Роланд никогда не слышал о таких
вещах. Однако в мире существовали не только демоны, но и скелеты.  Однажды
ему повстречался отшельник, получивший полурелигиозную власть  над  жалкой
толпой скотоводов оттого, что владел старой бензоколонкой.  Распластавшись
рядом с  насосом  и  собственнически  обхватив  его  рукой,  этот  "святой
человек" взахлеб, исступленно читал мрачные, зловещие проповеди. Порой  он
помещал между ног соединенное  с  прогнившим  резиновым  шлангом,  еще  не
успевшее потускнеть стальное сопло.  Совершенно  четкие  (хоть  и  забитые
ржавчиной) буквы на  насосе  складывались  в  полную  неизвестного  смысла
надпись: АМОКО. БЕСПЛАТНЫЙ СВИНЕЦ. Амоко превратился в тотем бога грома, и
Ему поклонялись, совершая полубезумное заклание овец.
     Остовы, подумал стрелок.  Бессмысленные  остовы  кораблей  в  песках,
некогда бывших морями.
     А теперь железная дорога.
     - Пойдем по ней, - решил он.
     Мальчик ничего не сказал.
     Стрелок  потушил  огонь,  и  они  уснули.  Когда  стрелок  проснулся,
вставший раньше него мальчик сидел на рельсе, незряче глядя из темноты.
     Точно слепцы, они двинулись по  полотну  железной  дороги  -  стрелок
впереди, мальчик следом, опять-таки как слепые не отрывая ног  от  рельса.
Их сопровождал слышный с правой стороны далекий  ровный  шум  стремительно
катившей свои воды реки. Путники шли молча.  Так  продолжалось  в  течение
трех  периодов  бодрствования.  Никакой  потребности  связно  мыслить  или
строить планы стрелок не ощущал. Спал он без сновидений.
     Во время четвертого периода  бодрствования,  шагая  по  полотну,  они
буквально споткнулись о дрезину.
     Стрелок налетел на нее  грудью,  а  мальчик,  который  шел  с  другой
стороны, ударился лбом и с криком упал.
     Стрелок немедленно высек огонек.
     - С тобой все в порядке? -  Слова  прозвучали  резко,  почти  зло,  и
Роланд поморщился.
     - Да. - Неуверенно державшийся  за  голову  мальчик  встряхнул  ею  -
убедиться, что не солгал. Они обернулись посмотреть, на что наткнулись.
     На рельсах безмолвно стояла плоская металлическая  площадка.  Посреди
площадки торчал рычаг. Смысл увиденного  стрелок  уловил  не  сразу,  зато
мальчик мигом понял, что к чему.
     - Это дрезина.
     - Что?
     - Дрезина, -  нетерпеливо  повторил  Джейк.  -  Как  в  старом  кино.
Смотрите.
     Он подтянулся, влез на тележку и пошел к рукоятке. Ему удалось отжать
рычаг книзу, но оказалось, что нужно налегать на него всей тяжестью. Джейк
коротко  охнул.  Дрезина  бесшумно,  словно   время   не   коснулось   ее,
продвинулась по рельсам на фут.
     - Тяжеловато идет, - сказал мальчик таким тоном, словно извинялся.
     Стрелок тоже забрался на платформу и толкнул  рукоять  вниз.  Дрезина
послушно  двинулась  вперед,  потом  остановилась.  Под   ногами   ощутимо
поворачивался приводной вал. Операция  доставила  Роланду  удовольствие  -
после колонки с постоялого двора дрезина была первым виденным им за долгие
годы дряхлым механизмом, который и по сию  пору  работал  исправно,  -  но
одновременно встревожила. Дрезина настолько  быстрее  доставила  бы  их  к
месту назначения... "Опять поцелуй-проклятье", - подумал стрелок и  понял:
то, что они найдут эту  дрезину,  тоже  входило  в  намерения  человека  в
черном.
     - Ловко, а? - сказал мальчик полным отвращения голосом.
     - Что такое кино? - снова спросил стрелок.
     Джейк по-прежнему не отвечал. Они стояли в черной  тишине,  словно  в
склепе, которого бежала жизнь. Стрелок слышал только, как трудятся  внутри
его тела органы, да дыхание мальчика. Больше ничего.
     - Вы станете с одной стороны. Я - с другой, - сказал  Джейк.  -  Пока
она не покатит как следует, вам придется  качать  самому.  Потом  я  смогу
помогать. Сперва качнете вы, потом я. Так и поедем. Понятно?
     - Понятно, - ответил  стрелок.  Его  руки  были  беспомощно  сжаты  в
кулаки: отчаяние и безысходность.
     - Но, пока она не покатит как следует, вам придется качать одному,  -
повторил мальчик, глядя на него снизу вверх.
     Стрелку  вдруг  живо  представился  Большой  Зал  год  спустя   после
Весеннего Бала,  после  мятежей,  гражданской  войны,  вторжения  -  абрис
горбатых  развалин,  громадные  остовы  разбитых  и  раздробленных   стен,
обломки. Следом пришло воспоминание об Элли из Талла: пули швыряли женщину
со шрамом из стороны в  сторону,  разрывали  тело,  отнимая  жизнь.  Потом
возникло посиневшее в смерти лицо Джейми,  искаженное  и  залитое  слезами
лицо Сьюзан. Все мои старые друзья, подумал стрелок, и  его  губы  тронула
отталкивающая улыбка.


     Набрав скорость - ведь больше не нужно было искать  дорогу  ощупью  -
они катили сквозь тьму. Стоило только согнать с дрезины  неповоротливость,
обретенную за эпоху забвения,  и  тележка  пошла  плавно,  как  по  маслу.
Мальчик силился внести  свою  лепту,  и  стрелок  позволял  ему  ненадолго
сменять себя, но главным образом качал сам, размашисто поднимая и  опуская
руки, так, что тянуло грудные мышцы. Попутчицей им была  река;  шум  воды,
доносившийся справа, то приближался, то отдалялся. Один раз он превратился
в оглушительный, громоподобный гул, точно поток  пронес  свои  воды  через
притвор доисторического собора. Один раз почти полностью пропал.
     Скорость и ветер в лицо, рожденный движением, словно заменили  зрение
и вновь поместили путников в рамки времени и предметных связей. По  оценке
стрелка дрезина делала примерно от десяти до пятнадцати миль  в  час,  все
время  по  полого,  почти  незаметно  идущему  в  гору   склону,   который
предательски измотал его. Когда они сделали остановку,  Роланд  уснул  как
убитый. Провизии опять почти не осталось, но ни стрелка, ни  мальчика  это
не тревожило.
     Напряженность надвигающейся кульминации была  для  стрелка  такой  же
неощутимой, но такой же реальной и так же нарастающей,  как  усталость  от
того, что он гнал дрезину  вперед.  Близилось  завершение  начала.  Роланд
чувствовал себя актером, помещенным на  главную  сценическую  площадку  за
считанные минуты до подъема занавеса: он занял свое место, держа в  голове
первую реплику, и  слышал,  как  хрустит  программками  и  устраивается  в
креслах невидимая аудитория. Он жил с  тугим  аккуратным  мячиком  жуткого
ожидания в животе и приветствовал занятие, которое позволяло ему  забыться
сном.
     Мальчик разговаривал все меньше и меньше,  но  на  привале,  за  один
период сна до  нападения  Мутантов-Недоумков,  с  изрядной  долей  робости
спросил у стрелка, как тот стал взрослым.
     Зажав в зубах самокрутку, сократившую и без того тающий запас табака,
стрелок налегал на рычаг. Когда мальчик задал свой вопрос, Роланд  вот-вот
готов был соскользнуть за грань сна, как обычно, бездумного.
     - Почему тебе хочется это знать? - спросил он.
     Тон мальчика был странно упрямым, словно скрывал смущение.
     - Просто так. -  И,  помолчав,  Джейк  добавил:  -  Мне  всегда  было
интересно, как становишься взрослым. Почти все это враки.
     - Не то чтобы я рос-рос и вырос, - сказал стрелок. - Я не вымахал  во
взрослого сразу, в один миг. Я взрослел понемножку,  нынче  здесь,  завтра
там. Однажды я видел повешение. И в этот миг  чуть-чуть  повзрослел,  хотя
тогда не понял этого.  Двенадцать  лет  назад  в  местечке  под  названием
Кингстаун я бросил девушку. Вот тебе еще один такой миг. Но случалось  это
всегда без моего ведома - я понимал, что стал взрослее, только потом. - Он
с некоторой тревогой понял, что уклоняется от ответа, и без  особой  охоты
продолжил: - Полагаю, что посвящение в мужчины тоже  было  лишь  одним  из
таких мгновений. Формальностью. Можно сказать, стилизацией, как  танец.  -
Роланд отталкивающе рассмеялся. - Как любовь. Вся моя жизнь была любовь  и
угасание.
     Мальчик ничего не сказал.
     - То, что ты мужчина, требовалось доказать в бою, - начал стрелок.


     Лето и зной.
     Август, явившийся в этот  край  любовником-вампиром,  губил  землю  и
урожаи фермеров-арендаторов, обращая нивы города-замка в белые, бесплодные
пространства. Несколькими милями  дальше,  на  западе,  близ  границ,  где
кончался цивилизованный мир, уже начались бои. Все  сводки  были  плохими,
однако все они бледнели перед жарой, опустившейся на столицу. В загонах на
скотных дворах лежали, лениво развалясь, коровы с бессмысленными  глазами.
Свиньи апатично похрюкивали, забыв о подступающей осени и  уже  наточенных
ножах. Люди, как водится, сетовали на налоги и воинскую повинность, но под
равнодушно-страстной игрой  политиков  таилась  пустота.  Центр  износился
будто тряпичный коврик, по которому ходили, который вытряхивали,  стирали,
развешивали и сушили. Шнуры и ячейки  сети,  удерживавшей  на  груди  мира
последний самоцвет, расползались.  Все  разваливалось.  Тем  летом,  летом
грядущего затмения, земля затаила дыхание.
     Мальчик лениво шел по верхнему коридору каменной резиденции -  своего
родного дома, - не понимая, но  чувствуя,  что  происходит.  Он  тоже  был
опустошен и опасен.
     С тех пор, как повесили повара - того,  что  всегда  умел  найти  для
голодных ребятишек кусок-другой, - прошло три года, и мальчик  вырос.  Ему
сравнялось четырнадцать. Сейчас, когда его тело прикрывали лишь выгоревшие
штаны из грубого хлопка, было заметно: мальчик уже так широк  в  плечах  и
длинноног,  что   еще   совсем   немного,   и   он   достигнет   пропорций
Роланда-взрослого,  Роланда-мужчины.  В  постель  с  женщиной  он  еще  не
ложился, но две младшие замарашки купца  из  Вест-Тауна  уже  строили  ему
глазки. Не оставшись к этому равнодушным, мальчик  еще  сильнее  ощутил  в
себе этот отклик теперь. Даже в прохладе коридора Роланд  чувствовал,  что
весь в поту.
     Впереди находились покои матери. Роланд равнодушно приблизился к ним,
намереваясь попросту пройти мимо и подняться на  крышу,  где  его  ожидали
слабый ветерок и наслаждение, сокрытое в собственной руке.
     Он уже миновал дверь, когда чей-то голос окликнул:
     - Эй, ты. Мальчик.
     Мартен, чародей. Подозрительная небрежность, с которой он  был  одет,
вывела мальчика из равновесия: черные  штаны  из  плотной  тяжелой  ткани,
тесные почти как лосины, расстегнутая до  середины  груди  белая  рубашка,
взъерошенные волосы.
     Мальчик молча поглядел на него.
     - Заходи, заходи! Не стой в коридоре! Твоя матушка хочет  говорить  с
тобой. - Губы Мартена улыбались, но в чертах лица сквозило более глубокое,
более сардоническое веселье. Под ним же была лишь холодность.
     Но мать как будто бы не хотела видеть мальчика. Она сидела в кресле с
низкой спинкой у большого окна в центральной гостиной своих  покоев,  той,
что выходила на накаленный пустой камень центрального внутреннего двора, и
была в свободном домашнем платье. На  сына  она  взглянула  только  раз  -
быстрая, мерцающая, печальная улыбка, подобная  осеннему  солнцу  на  воде
ручья. Во время дальнейшего разговора она внимательно изучала свои руки.
     Теперь Роланд редко виделся с ней, призрак колыбельных песенок  почти
изгладился из памяти. Мать была чужой - но возлюбленной чужой. Он  испытал
неопределенный страх, а следом родилась чистой воды ненависть  к  Мартену,
правой руке отца (или наоборот?).
     И, разумеется, уже пошли пересуды, пустая болтовня,  к  которой,  как
честно думал мальчик, он оставался глух.
     - Как ты? Все в порядке? - тихо спросила мать, разглядывая свои руки.
Мартен  стоял  рядом  (тяжелая  рука  у  соединенья  белоснежной   шеи   с
белоснежным плечом вызывала чувство неловкости) и посмеивался над  обоими.
От этой улыбки его карие глаза потемнели до черноты.
     - Да, - ответил мальчик.
     - Учеба идет хорошо?
     - Стараемся, - сказал он. И мать, и сын знали: он не блещет умом, как
Катберт, и даже не так смышлен, как Джейми. Роланд соображал туго  и  брал
не сметкой, а упорством.
     - А Давид? - Она знала, как сын привязан к соколу.
     Мальчик поднял глаза на  Мартена,  который  по-прежнему  наблюдал  за
происходящим с отеческой улыбкой.
     - Он миновал пору расцвета.
     Мать, кажется, поморщилась;  лицо  Мартена  на  мгновение  словно  бы
омрачилось, пальцы крепче сжали ее плечо. Потом мать  устремила  взгляд  в
знойную белизну дня, и все стало, как прежде.
     Шарада, подумал мальчик. Игра. Кто играет с кем?
     - У тебя на лбу шрам, - проговорил  Мартен,  продолжая  улыбаться.  -
Собираешься стать бойцом, как отец, или попросту неповоротлив?
     На сей раз мать действительно поморщилась.
     - И то, и другое, - ответил мальчик. Он уверенно взглянул на Мартена,
и на губах заиграла неприятная улыбка. Даже здесь, в  покоях,  было  очень
жарко.
     Мартен вдруг перестал улыбаться.
     - Теперь можешь идти на крышу, мальчик. Мне кажется, у тебя там дела.
     Но Мартен неправильно понял, недооценил. До сих пор они  говорили  на
низком наречии, пародии на непринужденность.  Теперь  же  мальчик  блеснул
Высоким Слогом:
     - Матушка еще не отослала меня, смерд!
     Лицо Мартена перекосилось, словно от удара арапником. Мальчик услышал
как мать страшно, горестно ахнула. "Роланд!"
     Но обидная улыбка удержалась. Он шагнул вперед.
     - Выкажи мне свою верность, как  подобает  вассалу  пред  господином,
смерд! Именем моего отца, коему ты служишь!
     Мартен, не отрывая от  Роланда  взгляда,  в  котором  читалось  явное
недоверие, ласково проговорил:
     - Ступай. Ступай, дай волю руке.
     Улыбаясь, мальчик вышел.
     Затворив дверь и отправляясь обратно той же дорогой, что  пришел,  он
услышал причитания матери. Словно рыдал баньши.
     Потом послышался смех Мартена.
     Шагая на испытание, Роланд продолжал улыбаться.
     Вернувшийся от торговок Джейми,  увидев  пересекающего  тренировочный
плац  мальчика,  побежал  пересказать  ему  самые  последние   сплетни   о
кровопролитии и беспорядках на западе, но отступил в  сторону,  так  и  не
проронив ни слова. Джейми и Роланд знали  друг  друга  с  пеленок.  Бывало
всякое: и подначки "на слабо", и беззлобные потасовки,  а  уж  исследовать
стены, в которых родились, мальчишки пускались добрую тысячу раз.
     Мальчик, неприятно усмехаясь, широким  шагом  прошел  мимо.  Незрячие
глаза неподвижно смотрели в одну точку. Роланд направлялся к хижине Корта,
где задернутые шторы  отражали  натиск  свирепого  послеполуденного  зноя.
После обеда Корт, старый кот, ложился вздремнуть, чтобы вечером можно было
в полной мере насладиться набегом на лабиринт грязных борделей в той части
города, где жил простой люд.
     Внезапный сполох интуиции - и Джейми  понял.  Он  понял,  что  должно
произойти, и, объятый страхом и  исступленным  восторгом,  разрывался,  не
зная, следовать ли за Роландом, или бежать за остальными.
     Потом транс Джейми прервался, и мальчуган бегом  кинулся  к  главному
зданию, пронзительно крича: "Катберт! Аллен!  Томас!"  На  жаре  его  крик
казался жалким, тонким. Все они давным-давно знали (ничем, впрочем, своего
знания не выдавая, как это умеют мальчишки), что первым рискнет Роланд. Но
так скоро? Это было слишком.
     Страшная ухмылка Роланда заводила Джейми гораздо сильнее любых вестей
о войнах, мятежах и колдовстве. Это было больше, чем слова, вытолкнутые из
беззубого рта над засиженными мухами кочешками салата.
     Роланд прошел к хижине своего учителя и пинком распахнул дверь. Та со
стуком отлетела, ударилась о простую грубую штукатурку стены  и  отскочила
обратно.
     Ему еще не доводилось бывать здесь.  Вход  открывался  в  аскетически
простую кухню, прохладную, небеленую. Стол. Два стула с прямыми  спинками.
Два шкафа со множеством дверок и ящиков. На  полу  -  выцветший  линолеум;
черные дорожки тянутся от вделанного в пол ледника к  столу  и  к  высокой
разделочной стойке, где висят ножи.
     Вот оно, уединенное прибежище государственного мужа. Последний  оплот
сгинувшей трезвости не знающего удержу полночного гуляки - мальчишек  трех
поколений дарил он суровой, без сантиментов, любовью, а кое из  кого  даже
сделал стрелков.
     - Корт!
     Роланд пнул стол. Пролетев через кухню, тот  врезался  в  разделочную
стойку. Висевшие на специальной доске ножи посыпались  со  стены  и  легли
сверкающими бирюльками.
     В другой комнате  послышалось  неясное  шевеление,  кто-то  полусонно
откашлялся. Мальчик не входил, зная,  что  это  притворство,  что  Корт  в
соседней комнате проснулся сразу же и сейчас, блестя единственным  глазом,
стоит у двери,  поджидая  незваного  гостя,  чтобы  сломать  опрометчивому
визитеру шею.
     - Корт! Ты мне потребен, смерд!
     Теперь мальчик говорил Высоким Слогом, и Корт широко распахнул дверь.
Он был в одних трусах  из  тонкой  ткани  -  приземистый  мужик  с  ногами
колесом, от темени до пят изрытый шрамами, сплошь покрытый  жгутами  мышц.
Выпирал круглый живот. Мальчик по  собственному  опыту  знал,  что  это  -
упругая  сталь.  Под  лысым,  испещренным  вмятинами,  шишковатым  черепом
сердито сверкал единственный зрячий глаз.
     Мальчик церемонно отсалютовал.
     - Довольно ты учил меня, смерд. Сегодня я дам тебе урок.
     - Ты поспешил, плаксивое отродье, -  небрежно  ответил  Корт,  однако
тоже Высоким Слогом. - По моему сужденью,  на  пять  лет.  Я  спрошу  лишь
единожды. Отступишься?
     Мальчик только улыбнулся все той же страшной, неприятной улыбкой. Для
Корта, двунадесять раз видавшего улыбки под алыми небесами залитых  кровью
полей чести и бесчестья, такого ответа было довольно - возможно, иному  он
бы не поверил.
     - Увы, - рассеянно произнес учитель. - Ты  был  самым  многообещающим
моим учеником... что скрывать, лучшим за  четверть  века.  Печально  будет
увидеть тебя сломленным, зашедшим в тупик. Впрочем, мир сдвинулся с места.
Черные дни уже в седле.
     Мальчик опять ничего  не  сказал  (потребуйся  сейчас  сколько-нибудь
вразумительное объяснение, он не сумел бы  его  дать),  но  жуткая  улыбка
впервые немного смягчилась.
     - Но все ж, - угрюмо проговорил Корт, - кровное родство есть  кровное
родство, творятся на западе бунты и колдовство или нет. Я твой раб, отрок.
Признаю тебя господином и всем сердцем покоряюсь, пусть даже  в  первый  и
последний раз.
     И Корт, который потчевал  Роланда  тумаками,  зуботычинами,  пинками,
избивал в кровь, бранил, осмеивал и обзывал "сущим  сифилисом",  опустился
на одно колено и склонил голову.
     Мальчик с удивлением коснулся загрубелой, уязвимой плоти его шеи.
     - Поднимись, смерд. В любви.
     Корт медленно встал  -  возможно,  бесстрастная  маска  крупных  черт
скрывала обиду.
     - Пустая трата сил. Отступись, отрок. Я  нарушаю  собственный  зарок.
Отступись и жди!
     Мальчик ничего не сказал.
     - Куда как славно. - Тон Корта стал сухим и деловитым. -  Час  сроку.
Оружие по твоему выбору.
     - Ты принесешь свой посох?
     - Как всегда.
     - Многих ли посохов тебя уже лишили, Корт?  -  Это  было  равносильно
тому, чтобы спросить, сколько мальчиков, вступив  на  квадратный  двор  за
Большим Залом, вернулось новоиспеченными стрелками.
     - Сегодня и одного не лишат, - медленно промолвил  Корт.  -  Сожалею.
Расплата для излишне нетерпеливого  и  для  недостойного  одна.  Разве  не
можешь ты повременить?
     Мальчик вспомнил, как стоял над ним Мартен, высокий, точно горы.
     - Нет.
     - Прекрасно. Какое оружие ты изберешь?
     Мальчик ничего не сказал.
     Улыбка Корта обнажила неровный ободок зубов.
     - Довольно мудро для начала. Через час. Понимаешь ли ты, что по  всей
вероятности не увидишь более ни прочих, ни отца, ни сего замка?
     - Мне ведомо, что значит изгнание, - тихо сказал мальчик.
     - Ступай же.
     Мальчик ушел, не оглядываясь.


     В промозглом подвале под овином царила обманчивая  прохлада  и  пахло
паутиной и грунтовыми водами. Освещенный вездесущим солнцем, он не  впитал
ни капли дневной жары.  Здесь  мальчик  держал  своего  сокола,  и  птице,
кажется, было довольно удобно.
     Давид состарился и больше уже не охотился в небе.  За  три  года  его
оперение  утратило  сияющую  звериную  яркость,   но   глаза   по-прежнему
оставались такими же неподвижными и пронзительными, как всегда.  Говорили,
будто с соколом нельзя подружиться - разве что ты и сам  сокол,  временный
гость на земле, одинокий, не имеющий друзей и не нуждающийся в них.  Сокол
не платит нравственности никакой монетой.
     Теперь сокол Давид был стар. Мальчик надеялся (или  для  того,  чтобы
надеяться, ему недоставало воображения? Возможно, он  просто  знал?),  что
сам он - молодой сокол.
     - Хэй, - негромко позвал он и протянул руку к  насесту,  от  которого
тянулась привязь.
     Сокол ступил на руку  мальчика  и  стал  без  движения.  Он  был  без
клобучка. Свободной рукой мальчик полез в карман и выудил кусочек сушеного
мяса. Проворно выхватив угощение из пальцев мальчика, сокол заставил  мясо
исчезнуть.
     Мальчик принялся осторожно гладить Давида. Если бы Корт  увидел  это,
то скорее всего, не поверил бы... но Корт  не  верил  и  тому,  что  время
мальчика пришло.
     - Наверное, сегодня ты умрешь, - сказал Роланд, продолжая поглаживать
птицу. - Ты, наверное, станешь жертвой, как все те птахи,  на  которых  мы
тебя натаскивали. Помнишь? Нет? Неважно. С завтрашнего дня сокол - я.
     Давид стоял у него на руке - безмолвный,  немигающий,  равнодушный  к
своей жизни и смерти.
     - Ты стар, - задумчиво проговорил мальчик. -  И,  возможно,  не  друг
мне. Даже год назад ты предпочел бы этому кусочку мяса мои глаза, разве не
так? Корт, небось, будет смеяться... Но если сойтись достаточно  близко...
ну, что, птица? Годы или дружба?
     Давид не отвечал.
     Мальчик надел на Давида клобучок, нашарил захлестнутые петлей за край
насеста путы и с соколом на руке вышел из овина.


     Двор за Большим Залом  был,  собственно,  вовсе  не  двором,  а  лишь
зеленым  коридором,  стены  которого  образовывали  хитросплетения  сильно
разросшейся  живой  изгороди.  Для  обряда   посвящения   в   мужчины   он
использовался  с   незапамятных   времен,   задолго   до   Корта   и   его
предшественника, принявшего здесь смерть от колотой раны, нанесенной не  в
меру  рьяной  рукой.  Многие  мальчики  покидали  коридор  мужами,   через
восточный выход, откуда всегда появлялся учитель. Этой своей  оконечностью
двор выходил прямо на Большой Зал, в мир света со всеми  его  интригами  и
достижениями цивилизации. Многие же - таких было гораздо больше -  избитые
и окровавленные, крадучись, убирались прочь через  западный  вход,  откуда
надлежало заходить юнцам. Им предстояло навеки остаться отроками. Западный
выход смотрел на лачуги поселенцев и горы, за которыми лежали непроходимые
варварские леса, а дальше - пустыня. Ставший мужчиной мальчик  продвигался
от тьмы и невежества к свету и грузу ответственности. Побежденный  же  мог
только во веки веков отступать. Коридор был ровным и зеленым, как  игровое
поле. Точно пятьдесят ярдов длиной.
     Обычно  оба  входа  бывали   забиты   взбудораженными   зрителями   и
родственниками, поскольку посвящения вычислялись заранее, как  правило,  с
большой точностью: чаще всего совершеннолетие приходилось на  восемнадцать
лет (тот, кто не прошел своего испытания к  двадцати  пяти  годам,  обычно
соскальзывал в безвестность и становился свободным землевладельцем,  не  в
силах взглянуть в лицо жестокой - "все-или-ничего"  -  реальности  поля  и
испытания). Но в тот день там были только Джейми, Катберт, Аллен и  Томас.
Не пряча испуга, они, разинув рты, сгрудились у входа для мальчиков.
     - Оружие, балбес!  -  страдальчески  прошипел  Катберт.  -  Ты  забыл
оружие!
     - Оно при мне, -  отрешенно  отозвался  мальчик,  смутно  недоумевая,
достигла ли уже новость центральных  зданий,  матери  -  и  Мартена.  Отец
охотился и должен был вернуться лишь много недель спустя - к легкой досаде
мальчика: Роланду казалось, что у отца он нашел бы если не  одобрение,  то
понимание. - Корт уже пришел?
     - Корт здесь, - донесся голос с дальнего конца коридора,  и  пред  их
очи ступил одетый в короткую фуфайку Корт. Лоб учителя охватывала  тяжелая
кожаная лента, чтобы пот не затекал в глаза, в руке  был  зажат  посох  из
железного дерева, заостренный с одной стороны и расплющенный в  лопатку  с
другой. Корт приступил к череде вопросов  и  ответов,  с  раннего  детства
знакомой всем им, избранным безрассудной  и  слепой  кровью  своих  отцов;
заученной к тому дню, когда они, быть может, станут мужчинами.
     - С серьезными ли намерениями явился ты сюда, отрок?
     - С серьезными, учитель.
     - Ты явился изгнанником из отчего дома, отрок?
     -  Воистину  так,  учитель.  -  Роланду   суждено   было   оставаться
изгнанником до тех пор, пока он не одолеет Корта. Если бы верх взял  Корт,
мальчик остался бы парией навсегда.
     - Ты явился с избранным тобою оружием?
     - Воистину так, учитель.
     - Что это за оружие? - Вопрос давал учителю преимущество, возможность
изменить план боя соответственно праще, копью или сети.
     - Мое оружие - Давид, учитель.
     Корт запнулся лишь на краткий миг.
     - Итак, ты выступил против меня, отрок?
     - Да.
     - Тогда не медли.
     И Корт двинулся по  коридору,  перебрасывая  пику  из  руки  в  руку.
Мальчишки испустили трепетный,  точно  птица,  вздох:  их  товарищ  шагнул
учителю навстречу.
     Мое оружие - Давид, учитель.
     Запомнил ли Корт? До конца ли  он  понял?  Если  так,  возможно,  все
пропало. Все зависело от внезапности нападения и того боевого задора,  что
еще сохранился у сокола. Что сделает птица? Останется безучастно сидеть на
руке у мальчика, покуда Корт будет  избивать  того  посохом  из  железного
дерева до помрачения рассудка? Или устремится в высокое горячее небо?
     Они  сходились  все  ближе.  Мальчик  бессильными   вялыми   пальцами
распустил соколу клобучок. Клобучок свалился в зеленую  траву,  и  мальчик
остановился как вкопанный, заметив, что взгляд Корта упал на птицу и глаза
учителя расширились от удивления и медленно разгорающегося понимания.
     Значит, сейчас.
     - Бей! - выкрикнул мальчик, вскидывая руку.
     И Давид полетел бесшумной бурой пулей. Качнув встопорщенными крыльями
один, два, три раза, сокол врезался Корту в лицо, проникая в плоть  клювом
и когтями.
     - Хэй! Роланд! - вне себя прокричал Катберт.
     Корт потерял равновесие и, шатаясь,  попятился.  Посох  из  железного
дерева поднялся и заколотил по воздуху над головой  учителя,  но  впустую.
Сокол колыхался перед ним неясным, смазанным комком перьев.
     Мальчик стрелой метнулся вперед, выставив согнутую под  прямым  углом
неподвижную руку.
     И все же Корт чуть было не оказался слишком проворен. Птица заслоняла
ему девяносто процентов видимости,  но  посох  вновь  поднялся  сплющенным
концом кверху, и Корт хладнокровно проделал единственное, что могло в  тот
момент повернуть ход  событий.  Безжалостно  напрягая  бицепс,  он  трижды
ударил себя по лицу.
     Переломанный, искалеченный Давид  упал,  неистово  хлопая  крылом  по
земле. Холодные хищные глаза яростно впились в лицо учителя,  по  которому
струилась кровь. Незрячий глаз Корта слепо выпирал из глазницы.
     Мальчик нанес Корту нешуточный удар ногой в  висок.  На  этом  все  и
должно было бы завершиться;  пусть  от  единственного  нанесенного  Кортом
удара нога у  Роланда  онемела  -  пинок  должен  был  бы  положить  конец
поединку. Однако вышло иначе. На миг лицо Корта обмякло, а затем он нырнул
вперед, чтобы ухватить мальчика за ступню.
     Мальчик отскочил назад, запутался в  собственных  ногах  и,  раскинув
руки, полетел наземь. Издалека донесся пронзительный крик Джейми.
     Корт вскочил, готовый упасть на Роланда сверху и  завершить  схватку,
ведь мальчик лишился  своего  преимущества.  На  миг  взгляды  противников
встретились. У стоявшего над  учеником  учителя  по  левой  щеке  сползали
кровавые сгустки, а незрячий глаз закрылся, превратившись  в  узкую  белую
щелку. На нынешний вечер бордели для Корта отменялись.
     Что-то вспороло мальчику руку. Ее слепо рвал сокол, Давид. Оба  крыла
у него были сломаны. То, что птица еще жила, было невероятно.
     Не обращая внимания на вонзающийся в руку клюв, который сдирал с  его
запястья ленточки мяса, мальчик сграбастал птицу, точно  камень  и,  когда
Корт, растопырив руки, ринулся на него, подбросил сокола вверх.
     - Хэй! Давид! Бей!
     Потом, загородив солнце, сверху на мальчика упал Корт.
     Птицу расплющило между ними, смяло. Мальчик почувствовал, что  ему  в
лицо, отыскивая глазницу, тычется мозолистый  большой  палец,  и  вывернул
его,  одновременно  приподняв  бедро,  чтобы  блокировать  колено   Корта,
стремившееся нанести ему удар между ног. Рука Роланда трижды безжалостно и
сильно рубанула по древу шеи учителя. Это было все равно, что колотить  по
рифленому камню.
     Корт хрипло крякнул, тело его содрогнулось.  Мальчик  смутно  заметил
руку, молотившую по земле в поисках  оброненного  посоха,  и,  молниеносно
выбросив ногу вперед - так,  как  раскрывается  пружинный  нож,  -  пинком
отправил палку  за  пределы  досягаемости  противника.  Давид,  вцепившись
когтями Корту в ухо, второй лапой остервенело  бил  учителя  по  щеке,  не
оставляя живого места. Лицо мальчика  обрызгала  теплая,  пахнущая  медной
стружкой кровь.
     Кулак Корта одним ударом сломал птице спину. Еще удар - и  хрустнула,
сложившись под неестественным углом, шея. Однако когти не  разжались.  Уха
больше уже не было - только сбоку в череп Корта тоннелем  уходила  красная
дыра. Третий удар - и птица отлетела, перестав загораживать лицо Корта.
     Ребро ладони Роланда опустилось Корту  на  переносицу,  ломая  тонкую
кость. Брызнула кровь.
     Рука Корта, незряче хватая воздух, метнулась к ягодицам мальчика. Тот
вслепую откатился прочь, нашарил посох и стал на колени.
     Корт, осклабившись, тоже поднялся на колени. Его лицо скрывала завеса
запекшейся крови. Единственный зрячий глаз  неистово  вращался.  Перебитый
нос был свернут под странным, жутковатым углом. Щеки висели лохмотьями.
     Мальчик держал посох точно бейсболист, ожидающий подачи.
     Корт сделал два обманных движения и вышел прямо на него.
     Проворства мальчику  было  не  занимать.  Твердый  как  железо  посох
качнулся в воздухе, описав решительную дугу, и  с  глухим  неясным  стуком
ударил Корта по черепу. Корт повалился на бок. Он  глядел  на  мальчика  с
ленивым выражением - и не видел его. Изо  рта  вытекла  тоненькая  струйка
слюны.
     - Сдавайся или погибни, - проговорил мальчик. Его рот был полон сырой
ваты.
     И Корт улыбнулся. Сознание почти полностью покинуло его, и  следующую
неделю ему предстояло провести в своей  хижине,  под  присмотром  сиделок,
спеленутым чернотой комы - но сейчас учитель еще держался  со  всей  силой
жизни, не ведавшей ни жалости, ни защиты.
     - Я сдаюсь, стрелок. Сдаюсь с улыбкой.
     Неповрежденный глаз Корта закрылся.
     Стрелок осторожно,  но  настойчиво  потряс  учителя.  Теперь  Роланда
обступили остальные. Руки у них дрожали от желания  хлопнуть  товарища  по
спине, поднять на плечи, но ребята опасливо  сдерживались,  почуяв  только
что разверзшуюся пропасть. И все же это было не так непривычно, как  могло
бы - ведь бездна отделяла этого мальчика от прочих всегда.
     Веки Корта вновь слабо затрепетали, он приоткрыл глаза.
     - Ключ, - сказал стрелок. - Право, данное мне по  рождению,  учитель.
Мне нужен ключ.
     Рождение Роланда давало  ему  право  на  револьверы  -  пусть  не  на
тяжелые, весившие еще больше из-за сандалового дерева револьверы отца,  но
тем не менее на револьверы, запретные для всех кроме считанных единиц.  На
последнее, абсолютное оружие.  Под  тяжелыми  сводами  оружейных  погребов
казармы, где, вдали от материнской груди, по старинному  закону  надлежало
теперь  ждать  Роланду,  висело  это  вооружение  новичка   -   увесистое,
громоздкое, из никеля и стали. Пусть так, и все же оно неотлучно было  при
отце, покуда тот становился из новичка настоящим стрелком - а сейчас  отец
правил страной, по крайней мере, номинально.
     - Что ж, значит, это так страшно? - пробормотал Корт будто во сне.  -
Так тягостно? Этого-то я и боялся. И все же ты победил.
     - Ключ.
     -  Сокол...  блестящая  уловка.  Превосходное  оружие.  Долго  ли  ты
натаскивал своего ублюдка?
     - Я не натаскивал его. Я подружился с ним. Ключ.
     - У меня под ремнем, стрелок. - Глаз опять закрылся.
     Стрелок просунул руку под ремень  и  ощупал  мощный,  тяжелый  пресс,
мускулатура которого сейчас была  расслабленной  и  вялой.  Вот  и  медное
кольцо.  Роланд  крепко  стиснул  ключ  в   руке,   обуздывая   страстное,
нестерпимое желание подкинуть его к небесам, приветствуя победу.
     Он поднялся на ноги и наконец  уже  поворачивался  к  остальным,  как
вдруг рука Корта нашарила его ступню. На миг стрелок  испугался  последней
атаки, но Корт лишь взглянул на него и поманил корявым пальцем.
     - Сейчас я усну, -  бесстрастно  прошептал  Корт.  -  Может  статься,
навсегда, мне это неведомо. Более я не учитель тебе, стрелок. Ты превзошел
меня, к тому же двумя годами раньше своего отца -  а  ведь  он  был  самым
младшим. Позволь, однако, дать тебе совет.
     - Что? - Нетерпеливо.
     - Повремени.
     - А? - От неожиданности и удивления стрелок не сдержался.
     - Пусть весть и вымысел шагают впереди. Вот те, кому нести  и  то,  и
другое. - Взгляд Корта метнулся куда-то за плечо стрелка.  -  Быть  может,
дурни. Позволь  вестям  упредить  себя.  Дай  своей  тени  вырасти.  Пусть
отрастит усы и бороду. Пусть  почернеет.  -  Лицо  Корта  озарила  нелепая
улыбка. - Коль дать словам время, они зачаруют и  чародея.  Тебе  понятно,
что я говорю, стрелок?
     - Да.
     - Ты примешь мой последний совет?
     Стрелок  присел  на  корточки.  Задумчивая  поза  возвещала  грядущее
рождение мужчины. Он посмотрел на небо. Оно темнело, наливалось  пурпуром.
Дневная жара спадала. Сгрудившиеся  на  западе  грозовые  облака  с  белой
каймой предвещали дождь.  Острия  молний  вонзались  в  безмятежную  гряду
холмов предгорья, вздымавшуюся за много миль отсюда. За ней  лежали  горы.
Еще дальше вздымались фонтаны крови, царило безумие. Роланд  устал.  Устал
до мозга костей и еще сильнее.
     Он опять посмотрел на Корта.
     - Вечером я похороню своего сокола, учитель. А после схожу в город  к
простолюдинам - просвещу тех в веселых домах, кому будет  интересно,  куда
ты запропал.
     Губы Корта раздвинула обиженная улыбка. Потом он забылся сном.
     Стрелок поднялся и повернулся к остальным.
     - Сделайте носилки и снесите его домой. Потом приведите сиделку. Нет,
двух сиделок. Договорились?
     Друзья  по-прежнему  вглядывались  в   него,   попавшись   в   тенета
захватывающего мгновенья, которые пока нельзя было порвать.  Они  все  еще
высматривали огненный венец или вервольфово изменение черт.
     - Двух сиделок, - повторил стрелок - и улыбнулся. Улыбнулись и они.
     - Ты, гуртовщик проклятый! - вдруг  с  ухмылкой  завопил  Катберт.  -
Бросил нам голые кости, ни кусочка мяса!
     - Завтра мир с места  не  сдвинется,  -  сказал  стрелок,  с  улыбкой
цитируя старое изречение. - Аллен, дубина стоеросовая, пошевеливайся.
     Аллен взялся делать носилки; Томас  с  Джейми  вместе  отправились  в
главный зал и в лазарет.
     Стрелок с Катбертом переглянулись. Мальчиков всегда  связывала  самая
тесная дружба - вернее, они были  дружны  настолько,  насколько  позволяли
особые черточки нрава каждого из них. В глазах Катберта  открыто  светился
рискованный  огонек,  и  стрелок  лишь  с  великим  трудом   справился   с
побуждением втолковать товарищу, чтобы тот еще год  или  даже  полтора  не
требовал испытания, не то погубит себя. Но  юноши  пережили  вместе  очень
многое. К тому же стрелку казалось,  что,  рискнув  дать  подобный  совет,
нельзя избежать тона, который может быть принят за покровительственный. Он
подумал: "Я уже  становлюсь  интриганом",  -  и  слегка  испугался.  Потом
Роланду представился Мартен, мать, и он улыбнулся другу улыбкой обманщика.
     "Первым быть  мне,  -  подумал  он,  впервые  понимая  это,  хотя  (с
некоторым смущением) и раньше много раз предавался подобным  размышлениям.
- Первым быть мне". И сказал:
     - Пошли.
     - С радостью, стрелок.
     Они вышли с восточного конца окаймленного живой  изгородью  коридора.
Томас и Джейми уже возвращались с сиделками. В  тяжелых  белых  халатах  с
красным крестом на груди те напоминали призраков.
     - Помочь тебе с соколом? - спросил Катберт.
     - Да, - сказал стрелок.
     Позже, когда пришла тьма, а с ней - гроза с проливным  дождем,  когда
по небу катались огромные призрачные пустые бочки, когда кривые улочки той
части города, где селился низкий по рождению люд, омыли голубоватым  огнем
молнии, а лошади с обвисшими хвостами, опустив головы, стояли у коновязей,
стрелок заплатил одной из женщин и лег с ней.
     Было быстро и хорошо. Когда все кончилось, и они молча лежали  бок  о
бок, отрывисто, дробно и  свирепо  застучал  град.  Внизу,  далеко-далеко,
кто-то играл рэгтайм "Эй, Джуд".  Сознание  стрелка  задумчиво  обратилось
внутрь. В этой-то заполненной  бормотанием  града  тишине,  долей  секунды
раньше, чем его сковал сон, он в первый раз подумал, что с равным  успехом
может оказаться и последним.


     Разумеется, рассказывать мальчику все стрелок не стал, но,  возможно,
большая часть все равно просочилась. Он давно  уже  понял,  что  мальчуган
крайне восприимчив и не так уж отличается от Катберта или даже Джейми.
     - Спишь? - спросил стрелок.
     - Нет.
     - Ты понял, о чем я рассказывал?
     - Понял? - с осторожной насмешкой спросил мальчик. - Понял  или  нет?
Вы шутите?
     - Нет. - Но стрелок  чувствовал,  что  обороняется.  Он  еще  никому,
никогда не рассказывал, как происходило его посвящение  в  мужчины  -  это
воспоминание рождало в нем  противоречивые  чувства.  Конечно,  сокол  был
вполне приемлемым оружием... но все-таки  не  обошлось  и  без  обмана.  И
предательства. Первого из многих: Что  же  я  -  готовлюсь  бросить  этого
мальчика на человека в черном?
     - Я понял, - сказал  мальчик.  -  Это  была  игра,  правда?  Взрослым
мужчинам всегда приходится играть? Все должно оправдывать какую-то  другую
игру, да? А есть такие, кто вырастает, или  все  мужчины  только  проходят
посвящение?
     - Ты знаешь не все, -  сказал  стрелок,  стараясь  сдержать  медленно
закипающий гнев.
     - Нет. Но я знаю, что я для вас такое.
     - И что же? - натянуто спросил стрелок.
     - Покерная фишка.
     Стрелок ощутил сильнейшее желание найти камень и размозжить мальчишке
голову. Вместо этого он придержал язык.
     - Спи, - сказал он. - Мальчикам надо спать.
     А в голове у него эхом прозвучали слова Мартена:  "Ступай,  дай  волю
руке".
     Оглушенный ужасом,  Роланд  деревянным  истуканом  сидел  в  темноте,
страшась (впервые за все время своего существования он чего-то  испугался)
отвращения к себе, которое могло придти.


     Во время следующего периода бодрствования железная дорога отклонилась
в сторону реки, и путники наткнулись на Мутантов-Недоумков.
     Увидев первого, Джейк громко и пронзительно закричал.
     Стрелок, который, налегая на рычаг,  смотрел  только  вперед,  рывком
повернул голову вправо. Чуть  поодаль,  внизу,  слабо  пульсировало  нечто
округлое и зеленое, точно гнилая хэллоуиновская тыква.  Ноздрей  в  первый
раз коснулся запах - еле заметный, неприятный, сырой.
     Нечто зеленое оказалось лицом, и  лицо  это  было  ненормальным.  Над
сплюснутым носом выступали, точно у насекомого, глаза-наросты,  смотревшие
на  пришельцев  без  выражения.  Стрелок  почувствовал,  как  в  кишках  и
причинном месте закопошился первобытный  страх,  и  немного  ускорил  ритм
работы.
     Тлеющее лицо померкло.
     - Что это было? - спросил мальчик. По спине у него ползли мурашки.  -
Что... - Слова застряли у Джейка в горле - дрезина миновала группу из трех
слабо  фосфоресцировавших  силуэтов,  которые  неподвижно   стояли   между
рельсами и невидимой рекой, наблюдая за путниками.
     -  Это  Мутанты-Недоумки,  -  сказал  стрелок.  -  Вряд  ли  они  нас
потревожат. Вероятно, они так же напуганы нами, как...
     Один из  силуэтов  стронулся  с  места,  отделился  от  остальных  и,
неуклюже волоча ноги, направился к дрезине, испуская слабый свет и меняясь
на ходу. Лицо было лицом умирающего от  голода  идиота.  Хилое  обнаженное
тело трансформировалось в узловатое месиво похожих на щупальца конечностей
с присосками.
     Мальчик снова закричал. Он  жался  к  ноге  стрелка,  как  испуганная
собака.
     Одно из щупалец зашарило по плоской платформе дрезины. От него  несло
сыростью, тьмой  и  неизвестностью.  Отпустив  рукоять,  стрелок  выхватил
револьвер  и  вогнал  изголодавшемуся  идиоту  пулю  в   лоб.   Физиономия
скользнула вниз, прочь; бледное свечение болотных огней стало  меркнуть  -
лунное затмение. На привыкшей к мраку сетчатке путников  вспышка  выстрела
оставила ослепительно-яркое  клеймо,  исчезавшее  весьма  неохотно.  Запах
потраченного  пороха  казался  в   этом   подземелье   жарким,   свирепым,
враждебным.
     Появились и другие, их  было  больше.  Ни  один  не  выступал  против
стрелка с мальчиком открыто,  однако  эта  молчаливая,  страшная  компания
зевак преследовала дрезину, все больше приближаясь.
     - Может быть, тебе придется качать вместо меня, - сказал  стрелок.  -
Сможешь?
     - Да.
     - Тогда готовься.
     Джейк, балансируя всем телом, стал рядом с  ним.  Глаза  мальчика  не
бегали  по  сторонам,   они   видели   не   больше,   чем   следовало,   и
Мутантов-Недоумков заметили  только  тогда,  когда  те  обогнали  дрезину.
Мальчик принял на себя психическую атаку ужаса так,  будто  самый  его  ид
изловчился вытечь сквозь поры и образовать телепатический щит.
     Стрелок  размеренно  налегал  на  рукоять,  но  темпа  не   убыстрял.
Мутанты-Недоумки  могли  учуять  их  страх,  стрелок  это  знал.  Сомнения
вызывало другое: довольно ли с них будет внушенного  пришельцам  ужаса?  В
конце концов, и мальчик,  и  Роланд  были  созданиями  света,  к  тому  же
пребывающими  в  добром  здравии.  "Как  они  должны  нас  ненавидеть",  -
мелькнуло в голове у  стрелка,  и  ему  стало  интересно,  возбудил  ли  у
Мутантов такую же ненависть человек в черном. "Нет, - подумал  стрелок,  -
может быть, он прошел среди  них,  через  жалкую  колонию-муравейник,  без
ведома обитателей, тенью темного крыла, не более".
     Мальчик издал гортанный звук, и стрелок почти что  небрежно  повернул
голову. Спотыкаясь, дрезину атаковали четверо  мутантов  -  один  как  раз
искал, за что бы уцепиться.
     Стрелок выпустил рычаг и опять, тем же  сонным,  небрежным  движением
выхватил револьверы. Пуля вошла вожаку мутантов  в  голову.  Издав  то  ли
вздох, то ли всхлип, тот расплылся в ухмылке. Руки у этого  существа  были
вялыми,  похожими  на  рыб,  мертвыми;  пальцы  слиплись,  словно   пальцы
перчатки, которую давно окунули в подсыхающую грязь. Одна из этих  трупных
рук нашла ногу мальчика и потащила на себя.
     Каменную утробу огласил громкий, пронзительный визг Джейка.
     Стрелок выстрелил мутанту в грудь. Не переставая ухмыляться, недоумок
пустил слюни. Джейк падал за край платформы. Стрелок  поймал  мальчика  за
руку и от рывка сам чуть не потерял равновесие - тварь была  на  удивление
сильной. Стрелок вогнал в голову мутанту вторую пулю. Один глаз погас, как
свечка.  Мутант  все  тащил.  Началось  молчаливое  перетягивание  каната,
которым было извивающееся, дергающееся тело Джейка.  Они  рвали  мальчика,
будто куриную дужку.
     Дрезина сбавляла ход. Ее  уже  нагоняли  другие  -  увечные,  слепые,
колченогие. Возможно, они всего-навсего  искали  некоего  Иисуса,  который
исцелил бы их и, как Лазаря, поднял из тьмы.
     "Мальцу крышка, - совершенно спокойно подумал стрелок.  -  Вот  какой
финал подразумевался. Разжать руки и налечь на рукоять  -  или  держать  и
найти свою могилу. Мальчишке каюк".
     Роланд с невероятной  силой  рванул  мальчика  за  руку  и  выстрелил
мутанту в живот. На одно застывшее мгновение хватка твари стала даже более
крепкой, и  Джейк  снова  начал  соскальзывать  с  края  платформы.  Потом
мертвые,  точно  облепленные  тиной  руки  ослабли,   выпустили   его,   и
Мутик-Недоумок, все  еще  ухмыляясь,  упал  ничком  между  рельсов  позади
замедляющей ход дрезины.
     - Я думал, вы меня бросите, - всхлипывал  мальчик.  -  Я  думал...  я
подумал...
     - Держись за мой ремень, - сказал стрелок. - Крепко держись, что есть
мочи.
     Рука Джейка пробралась под ремень  и  накрепко  ухватилась  за  него;
мальчик дышал с трудом, судорожно, беззвучно хватая ртом воздух.
     Стрелок вновь принялся размеренно налегать на рычаг, и дрезина  пошла
быстрее. Отступив на шаг, Мутанты-Недоумки следили, как она уезжает:  вряд
ли человеческие  (или  трогательно-человеческие)  лица;  лица,  источавшие
слабую фосфоресценцию, присущую тем странным рыбам, что обитают в глубинах
моря под невероятным, зловещим давлением; лица, в бессмысленных шарах глаз
которых  не  было  ни  гнева,  ни  ненависти,  а  лишь  нечто,  казавшееся
полусознательным сожалением слабоумного.
     - Их становится меньше, - сказал стрелок.  Подобравшиеся  мышцы  низа
живота самую капельку расслабились. - Они...
     Мутанты-Недоумки перегородили железнодорожное полотно  камнями.  Путь
был закрыт. Сделано это было наспех, убого -  возможно,  расчистка  завала
оказалась бы минутным делом, - однако дрезину остановили. И кому-то  нужно
было спуститься, чтобы растащить камни. Мальчик со  стоном  содрогнулся  и
подвинулся ближе к стрелку. Стрелок выпустил рукоять. Дрезина бесшумно, по
инерции покатила к камням, глухо ударилась в них и замерла.
     Мутанты-Недоумки опять начали подтягиваться  ближе,  точно  случайно,
почти так, как если бы, заплутав во сне мрака, проходили мимо и обнаружили
того, у кого можно спросить дорогу. Этакое уличное сборище  проклятых  под
древней скалой.
     - Они хотят схватить нас? - спокойно спросил мальчик.
     - Нет. Помолчи секунду.
     Роланд присмотрелся к камням. Конечно, чтобы преградить дрезине путь,
хилые мутанты не смогли  подтащить  ни  единого  большого  валуна.  Только
мелкие камни. Просто, чтобы остановить их, заставить кого-нибудь слезть  с
дрезины.
     - Слезай, - сказал стрелок. - Разбирать это  придется  тебе.  Я  тебя
прикрою.
     - Нет, - прошептал мальчик. - Пожалуйста.
     - Я не могу отдать тебе револьвер, но таскать камни и стрелять я тоже
не могу. Тебе придется слезть.
     Джейк жутко завращал глазами; тело мальчика  в  лад  поворотам  мысли
сотрясла секундная дрожь. Затем он подполз к краю платформы, перелез через
него и принялся бешено, не глядя, расшвыривать камни.
     Стрелок вытащил револьверы и ждал.
     К мальчику не то, чтобы двинулись -  скорее,  шатаясь,  потащились  -
двое мутантов. Их руки напоминали сырое  тесто.  Револьверы  сделали  свое
дело, прошив тьму красно-белыми копьями света, вогнавшего в глаза  стрелку
иглы боли. Мальчик истошно закричал, но продолжал отшвыривать камни прочь.
Колдовское зарево прыгало и плясало. Хуже всего было то, что стало  трудно
видеть. Все превратилось в тени.
     Один из мутантов, почти совсем не светившийся, неожиданно потянулся к
мальчику гуттаперчевыми лапами буки из детской сказки. Пожравшие  половину
головы мутика глаза влажно заворочались.
     Джейк опять завизжал и обернулся, чтобы дать бой.
     Не позволяя себе задуматься, Роланд выстрелил раньше,  чем  плававшие
перед глазами пятна вызвали предательскую, страшную  дрожь  в  руках:  обе
головы разделяло всего несколько дюймов. С чавкающим звуком упал мутик.
     Джейк неистово расшвыривал камни. Толпа мутантов кружила у  невидимой
границы, вход за которую был воспрещен, время от времени  подвигаясь  чуть
ближе - теперь до них было рукой подать.  Число  мутантов  росло,  как  на
дрожжах: их догнали остальные.
     - Ладно, - сказал стрелок. - Забирайся обратно. Быстро.
     Когда мальчик сорвался с места, мутанты напали. Джейк  перелез  через
край платформы и неуклюже  пытался  встать  на  ноги,  стрелок  уже  снова
работал  рычагом,  полностью  выкладываясь.  Оба  револьвера  вернулись  в
кобуры. Надо было уносить ноги.
     По металлическому плоскому полу дрезины зашлепали диковинные  ладони.
Мальчик обеими руками держался за ремень Роланда,  крепко  вжимаясь  лицом
ему в поясницу.
     На рельсы высыпала кучка мутантов - их лица наполняло  бессмысленное,
равнодушное предвкушение.  Стрелок  был  до  отказа  накачан  адреналином;
дрезина летела по рельсам в темноту. На полном ходу они ударили по четырем
или пяти жалким, неуклюжим громадинам. Те  разлетелись,  будто  сбитые  со
стебля гнилые бананы.
     Вперед, вперед, в беззвучную, летящую, призрачную тьму.
     Спустя вечность мальчик подставил лицо сотворенному движением  ветру,
страшась и все же испытывая острое желание знать. Сетчатка  его  глаз  еще
хранила призрачные следы вспышек  выстрелов.  Здесь  нечего  было  видеть,
кроме мрака, нечего слышать, кроме грохота реки.
     - Их больше нет, - сказал мальчик, вдруг  испугавшись,  что  железная
дорога в темноте кончится, и они под треск и грохот  раздираемого  металла
соскочат с рельсов и окажутся повергнуты в искореженные развалины.  Джейку
случалось ездить на машине; однажды отец,  будучи  в  дурном  расположении
духа,  гнал  по  автостраде  Нью-Джерси  на  скорости  девяносто   и   был
остановлен. Но так мальчик не ездил  никогда  -  с  ветерком,  вслепую,  с
оставленными  позади  и  поджидающими  впереди  ужасами,  под  шум   реки,
напоминающий посмеивающийся голос - голос человека в черном. Руки  стрелка
стали поршнями на безумной человеческой фабрике.
     - Их больше нет, - робко повторил мальчик. Ветер рвал слова с губ.  -
Теперь можно помедленнее. Мы от них оторвались.
     Но стрелок не услышал. Кренясь, они  мчались  вперед,  в  незнакомую,
неизведанную тьму.
     Три периода бодрствования и сна прошли без происшествий.


     Во время  четвертого  периода  бодрствования  (на  середине  пути?  в
последней его четверти?  путники  не  знали,  знали  только,  что  еще  не
настолько устали, чтобы остановиться) что-то резко толкнуло дрезину снизу,
она качнулась, и под действием силы  тяжести  тела  пассажиров  немедленно
накренились вправо, в то время как рельсы постепенно поворачивали влево.
     Впереди брезжил какой-то свет, зарево,  такое  слабое  и  чужое,  что
поначалу оно показалось совершенно новой стихией - ни землей, ни воздухом,
ни водой, ни огнем. Оно было бесцветным, и различить  его  удавалось  лишь
благодаря тому факту, что стрелок с мальчиком вновь обрели руки и лица вне
пределов, измеряемых прикосновением. Глаза путников уже  успели  сделаться
столь чувствительными к свету, что заметили зарево за пять с  лишним  миль
до того, как дрезина приблизилась к нему.
     - Вот и все, - напряженно проговорил мальчик. - Вот и все.
     - Нет. - Стрелок говорил со странной убежденностью. - Нет.
     И действительно. Они достигли света, но не дня.
     Приближаясь к источнику свечения, они впервые увидели,  что  каменная
стена слева от них  отступила,  и  к  их  рельсам  присоединились  другие,
пересекавшиеся сложной паутиной. Свет уложил их  полированными  векторами.
Кое-где,  словно  застрявшие  в  подземном  Саргассовом  море   призрачные
галеоны, стояли товарные и пассажирские вагоны. К путям была приспособлена
платформа. Это зрелище заставило стрелка занервничать.
     Свет разгорался, причиняя глазам легкую боль, но достаточно  медленно
для того, чтобы позволить путникам  приспособиться.  Стрелок  с  мальчиком
выбирались из тьмы на свет, как пловцы, медленно поднимающиеся из  морской
пучины.
     На  них  надвигался  огромный,  простирающийся   в   темноту   ангар,
прорезанный, наверное, двумя дюжинами  выстроившихся  в  ряд  проемов,  за
которыми виднелись желтые квадраты света - по мере приближения дрезины эти
проемы выросли от размера игрушечных окошек до высоты  в  двадцать  футов.
Через один из центральных въездов дрезина проследовала  внутрь.  Вверху  -
как полагал стрелок, на разных языках - непонятные значки  складывались  в
какие-то письмена. Роланд с изумлением обнаружил,  что  последнюю  надпись
может прочесть - то был древний корень Высокого Слога. Надпись гласила:
     ДЕСЯТЫЙ ПУТЬ. К ПОВЕРХНОСТИ. ЗАПАДНОЕ НАПРАВЛЕНИЕ.
     Внутри свет был  ярче;  рельсы  там  сходились  и  сливались  воедино
благодаря  рядам  переключателей.  Здесь  еще  работали   немногочисленные
семафоры, вспыхивали вечные красные, зеленые и янтарные огни.
     Дрезина катила меж поднимающихся каменных простенков, которые  тысячи
проследовавших мимо вагонов покрыли  черной  запекшейся  коркой,  пока  не
оказалась  на  своего  рода  центральной  сортировочной  станции.  Стрелок
позволил тележке медленно прокатиться своим ходом до остановки,  и  они  с
мальчиком огляделись.
     - Похоже на метро, - сказал мальчик.
     - Метро?
     - Неважно.
     Мальчик вскарабкался наверх, на твердый  бетон.  Они  оглядели  немые
заброшенные киоски, где некогда  торговали  книгами  и  газетами;  древнюю
обувную лавчонку,  оружейный  магазинчик  (внезапно  охваченный  волнением
стрелок увидел револьверы и винтовки; более близкий осмотр показал, что их
стволы давно заряжены свинцом; он, однако, выбрал лук, который закинул  за
спину, и колчан  с  плохо  сбалансированными  и  практически  бесполезными
стрелами);  магазин  дамского  платья.  Где-то  конвертер  вновь  и  вновь
перемешивал воздух, как делал тысячи лет - впрочем, возможно, осталось ему
недолго.  Где-то  в  середине  цикла   он   издавал   скрежет,   служивший
напоминанием о том, что вечное  движение,  даже  в  строго  контролируемых
условиях, все равно остается  мечтой  идиота.  Воздух  отдавал  разогретым
металлом. Шаги отзывались унылым эхом.
     Мальчик вскрикнул:
     - Эй! Эй...
     Стрелок развернулся и пошел к нему. Джейк прирос к месту  у  книжного
ларька. Внутри, в дальнем углу, распростерлась мумия. На мумии была  синяя
форма с золотым кантом -  с  виду  форма  проводника.  На  коленях  лежала
древняя, превосходно сохранившаяся газета,  которая  рассыпалась  в  пыль,
когда Роланд попытался в нее заглянуть.  Лицо  мумии  походило  на  старое
сморщенное  яблоко.  Стрелок  осторожно  дотронулся  до  щеки.   Поднялось
маленькое облачко пыли, и вот уже они смотрели сквозь щеку  мумии  в  рот.
Там подмаргивал золотой зуб.
     - Газ, - пробормотал стрелок. - Было дело, умели получать газ с таким
вот действием.
     - Чтоб воевать, - угрюмо сказал мальчик.
     - Да.
     Там были и другие мумии, не очень много, но были, все  -  в  синей  с
золотом декоративной форме. Стрелку подумалось, что, когда применили  газ,
здесь не было ни прибывающего, ни убывающего транспорта. Возможно, в некие
смутные дни станция была военным объектом, целью нападения какой-то  давно
канувшей в небытие армии.
     Мысль подействовала на него угнетающе.
     - Лучше двинем-ка дальше,  -  сказал  он  и  опять  пошел  в  сторону
Десятого пути и дрезины. Но мальчик непокорно отстал.
     - Не пойду.
     Стрелок удивленно обернулся.
     Лицо мальчика было искажено и дрожало.
     - Вам не получить то,  чего  вы  хотите,  пока  я  не  умру.  Я  буду
рисковать сам, один.
     Стрелок уклончиво кивнул, испытывая ненависть к себе.
     - Ладно.  -  Он  развернулся,  прошел  через  платформу  к  каменному
простенку и легко спрыгнул вниз, на дрезину.
     - Вы сторговались! - пронзительно крикнул  мальчик  ему  вслед.  -  Я
знаю!
     Не отвечая, стрелок осторожно пристроил лук  перед  поднимавшимся  из
пола дрезины Т-образным столбиком, от греха подальше.
     Мальчик сжал кулаки. Черты его лица были искажены мукой.
     "Как легко ты взял мальца на испуг, - сухо  сказал  себе  стрелок.  -
Чутье снова и снова выводило его к этой точке, а ты снова и снова  увлекал
его дальше, будто на веревочке - в конце концов, у него нет друзей,  кроме
тебя".
     В голову Роланду пришла неожиданная, простая мысль  (почти  видение):
от него требуется только одно -  бросить  старое,  все  переиграть,  взять
мальчика с собой и сделать его центром  новой  силы.  Не  обязательно  так
унизительно рыть носом землю, чтобы добраться до Башни. Пусть это случится
спустя годы, когда мальчик подрастет и оба они смогут отбросить человека в
черном в сторону, будто дешевую заводную игрушку.
     "А как же, - цинично подумал Роланд. - А как же".
     Внезапно похолодев, он понял, что пойти на попятный означало для  них
обоих гибель - гибель или нечто худшее: погребение с живыми мертвецами  за
спиной.  Медленную  утрату  всех  способностей.  При  том,  что  отцовские
револьверы,  возможно,  намного  переживут   их   обоих,   сохраняемые   в
отвратительном величии как тотемы, подобно памятной ему бензоколонке.
     Ну, прояви же мужество, неискренне велел себе стрелок.
     Он потянулся к рычагу и начал качать. Дрезина отъехала  от  каменного
пирса.
     Пронзительно закричав "Подождите!", мальчик кинулся  наискосок  через
пирс к тому месту, где дрезина  должна  была  выехать  навстречу  лежащему
впереди  мраку.  Стрелку  внезапно  захотелось  прибавить  ходу,   бросить
мальчишку - пусть одного, но хотя бы с неопределенностью в перспективе.
     Вместо этого  он  подхватил  мальчугана,  когда  тот  прыгнул.  Джейк
прижался  к  стрелку,  сердце  под  тонкой  рубашкой  трепетало,   выбивая
монотонную дробь. Словно билось сердце цыпленка.
     Теперь финал был совсем близко.


     Шум реки сделался очень громким, он  заполнял  своим  мерным  рокотом
даже сны. Больше из каприза, чем  по  каким-либо  иным  причинам,  стрелок
разрешил мальчику стать к рукояти, а сам тем временем выпустил  в  темноту
несколько стрел, привязанных длинными тонкими белыми нитями.
     Лук оказался очень плох - несмотря на то, что он невероятным  образом
сохранился, и натяжение, и прицельность были ужасны,  и  стрелок  понимал:
тут мало что исправишь. Усталой древесине не  помогла  бы  даже  перетяжка
тетивы. Стрелы не желали улетать далеко, однако последняя выпущенная им во
тьму возвратилась мокрой и скользкой. Когда мальчик спросил, далеко ли она
залетела, Роланд только пожал плечами, но про себя подумал,  что  пущенная
из прогнившего лука стрела вряд ли могла преодолеть больше ста ярдов -  да
и то было бы большой удачей.
     А шум реки становился все громче.
     Во время третьего с тех пор, как путники  покинули  станцию,  периода
бодрствования призрачное сияние вновь стало разгораться. Дрезина въехала в
длинный  тоннель  из  таинственно  фосфоресцирующего  камня;  сырые  стены
поблескивали и мерцали, вспыхивая тысячами мельчайших звездочек. Стрелку и
мальчику все виделось в этакой зловещей сюрреалистичности комнаты ужасов.
     Варварский грохот реки наплывал к путникам по коридорам в  заточившей
их скале.  Увеличенный  таким  природным  усилителем,  звук  этот  все  же
оставался  странно  неизменным,  даже   когда   дрезина   приблизилась   к
железнодорожному разъезду -  стрелок  был  уверен,  что  впереди  разъезд,
поскольку стены тоннеля расступались, а просвет расширялся.  Угол  подъема
стал более явным.
     Рельсы в новообретенном свете  стрелой  летели  вперед.  Стрелку  они
казались привязанными  на  ниточки  продолговатыми  баллонами  с  болотным
газом, какие иногда потехи ради  продавали  на  ярмарке  в  Иосифов  день,
мальчику - бесконечным серпантином неоновых трубок. Но в  их  отблесках  и
тот, и другой видели: скала, так долго  обступавшая  их  со  всех  сторон,
впереди заканчивается парой полуостровов с неровными краями. Выступы  были
нацелены вперед, в окутанную мраком бездну  -  пропасть,  по  дну  которой
бежала река.
     Железнодорожный  путь  тянулся  дальше,  над  непостижимым  провалом,
поддерживаемый древней как мир эстакадой. А  там,  в  невероятном  далеке,
виднелась  крохотная,  с  булавочный   укол,   светящаяся   точка   -   не
фосфоресценция, не флюоресценция, а жесткий,  подлинный  свет  дня.  Точка
была крохотной, словно прокол, оставленный иглой в темной ткани, и все  же
отягощенной пугающим смыслом.
     -  Остановитесь,  -  сказал  мальчик.  -  Остановитесь  на   минутку.
Пожалуйста.
     Не задавая вопросов, стрелок позволил дрезине прокатиться по  инерции
и остановиться. Шум реки, превратившийся в  мерный  гулкий  рев,  слышался
впереди, внизу. Неестественное свечение мокрого камня  внезапно  сделалось
отвратительным, ненавистным. Роланд  в  первый  раз  ощутил  касание  руки
клаустрофобии и острое,  почти  непреодолимое  желание  выбраться  отсюда,
вырваться на свободу с этих похорон заживо.
     - Мы же провалимся, - сказал мальчик.  -  Он  этого  хочет?  Чтоб  мы
поехали на дрезине над... этим... и упали?
     Стрелок знал, что это не так, но сказал:
     - Я не знаю, чего он хочет.
     - Теперь уже близко. Нельзя пойти пешком?
     Они слезли с дрезины и осторожно  приблизились  к  выступающему  краю
провала. Камень у них под ногами все  поднимался  и  поднимался,  а  потом
настил вдруг ушел из-под полотна, наклонно оборвался, и рельсы протянулись
над темной пустотой.
     Опустившись на колени, стрелок  заглянул  вниз.  Ему  удалось  смутно
разглядеть сложную, почти невероятную паутину стальных перекладин, стоек и
подпорок, которые уходили вниз, на рев  реки,  и  там  исчезали.  Все  это
поддерживало изящную арку рельсов, которая пролегла через бездну.
     Стрелок сумел вообразить, как поработали над сталью время  и  вода  -
губительный тандем. Сколько опорных стоек осталось?  Немного?  Раз-два,  и
обчелся? Ни одной? Он вдруг опять увидел лицо  мумии  и  то,  как  с  виду
крепкая плоть без усилий раскрошилась,  рассыпалась  в  прах  от  простого
прикосновения пальца.
     - Мы пойдем пешком, - сказал стрелок.
     Его не слишком удивило бы, если бы мальчик  сызнова  заартачился,  но
тот, хладнокровно ступив на рельсы раньше  стрелка,  уверенно  и  спокойно
зашагал по приваренным к ним стальным перекладинам.  Стрелок  шел  следом,
готовый подхватить Джейка, если тот оступится.
     Бросив дрезину, они пустились в рискованный пеший переход над тьмой.
     Стрелок почувствовал, что его кожа  покрылась  тонкой  пленкой  пота.
Эстакада прогнила - прогнила очень сильно.  Мелко  дрожа,  покачиваясь  на
невидимых тросах-оттяжках, она гитарной струной гудела под ногами в унисон
стремительному движению реки далеко внизу. "Мы акробаты, - подумал  он.  -
Смотри, мама, никакой сетки нет. Я лечу". Один  раз  Роланд  опустился  на
колени и обследовал шпалы, по которым они шагали. Поперечины  были  изрыты
ржавчиной, покрывавшей их твердой запекшейся коркой  (причину  он  осязал:
лица коснулся свежий воздух, друг порчи и разложения - теперь  поверхность
была очень близко). Сильный удар кулака заставил металл отозваться  мелкой
тошнотворной   дрожью.   Один   раз   стрелок   расслышал    под    ногами
предостерегающий стонущий  скрип  и  почувствовал,  как  сталь  проседает,
готовая провалиться - но он уже прошел вперед.
     Конечно, мальчик был легче на добрую сотню с лишком фунтов и в  общем
находился в безопасности... разве что состояние дороги  постепенно  начало
бы ухудшаться.
     Дрезина позади  них  растаяла,  слившись  с  общим  мраком.  Каменный
простенок слева от них  выдавался  за  край  обрыва  футов,  возможно,  на
двадцать. Дальше, чем правый, но и он остался позади, и  путники  остались
над пропастью одни.
     Поначалу казалось, что крошечная точечка света остается издевательски
неизменной (возможно, она отдалялась от них с той же  скоростью,  с  какой
они к ней приближались - это  было  бы  поистине  великолепным  образчиком
волшебства),  однако  мало-помалу  стрелок   понял,   что   она   ширится,
обозначаясь более четко. Они все еще находились ниже этой точки, но рельсы
по-прежнему продолжали подъем.
     Мальчик удивленно охнул и вдруг накренился; руки Джейка, точно крылья
ветряка, медленно описывали широкие круги. Казалось,  прошло  очень  много
времени прежде, чем он перестал балансировать на краю, угрожая падением, и
снова шагнул вперед.
     - Эта штука  подо  мной  чуть  не  ухнула,  -  негромко,  без  эмоций
проговорил он. - Перешагните.
     Стрелок последовал его совету. Шпала, на  которую  наступил  мальчик,
почти совершенно провалилась и лениво свисала вниз, легко раскачиваясь  на
разъединяющейся заклепке, словно ставень на заколдованном окне.
     Вверх, по-прежнему вверх.  Переход  был  подлинным  кошмаром,  отчего
казался куда более долгим, чем в действительности; самый воздух словно  бы
сгустился и стал похожим на тянучку. Стрелку чудилось, что он не  идет,  а
скорее плывет. Его разум опять и опять  пытался  приняться  за  вдумчивое,
находящееся  за  гранью  здравого   рассудка   рассмотрение   устрашающего
пространства, разделявшего эстакаду и реку под ней. Мозг Роланда  во  всех
захватывающих подробностях рисовал ему картины и самой  пропасти  и  того,
как это произойдет. Пронзительный визг перекручивающегося металла;  наклон
тела, соскользнувшего за край; пальцы, хватающие  несуществующие  поручни;
быстрая дробь, которую выбьют на вероломной прогнившей стали каблуки  -  а
потом вниз, кувырком;  теплые  брызги  в  промежности,  когда  расслабится
мочевой пузырь; ветер, стремительно летящий в  лицо,  зачесывающий  волосы
дыбом в мультипликационном испуге, оттягивающий кверху веки;  стремительно
несущаяся навстречу темная вода -  быстрее,  быстрее,  опережая  даже  его
собственный вопль...
     Металл под ногами стрелка пронзительно  заскрипел,  и  он,  не  спеша
перешагнув опасное место, перенес тяжесть на другую ногу, не  думая  ни  о
провале, ни о том, как далеко они зашли, ни о том, сколько еще осталось. И
не терзаясь мыслями о том, что мальчика не вернешь и  что  теперь  продажа
его чести, наконец, почти совершилась.
     - Тут три шпалы вылетело, - холодно сообщил мальчик. - Я прыгаю.  Ап!
Вот так!
     Стрелок увидел силуэт Джейка, на миг обрисовавшийся на фоне  дневного
света - неуклюжий,  сгорбленный,  с  широко  раскинутыми  руками.  Мальчик
приземлился, и все сооружение пьяно зашаталось.  Металл  запротестовал,  и
далеко внизу что-то упало - сперва раздался грохот, потом, судя по  звуку,
это что-то нырнуло в глубокую воду.
     - Перебрался? - спросил стрелок.
     - Да, - отчужденно ответил мальчик, - но тут  все  жутко  гнилое.  Не
думаю, что оно вас выдержит. Меня, но не вас.  Вы  теперь  идите  обратно.
Идите обратно и оставьте меня в покое.
     Тон Джейка был истеричным - холодным, но истеричным.
     Стрелок  перешагнул  через  брешь.  Одного  широкого  шага  оказалось
довольно. Мальчик беспомощно вздрагивал.
     - Уходите. Я не хочу, чтобы вы меня погубили.
     - Ради Христа,  иди,  -  сурово  сказал  стрелок.  -  Оно  собирается
обвалиться.
     Мальчик двинулся дальше - теперь он шел неверным шагом,  пошатываясь,
вытянув перед собой трясущиеся руки с растопыренными пальцами.
     Путники поднимались.
     Да, теперь эстакада была гораздо более гнилой. Часто попадались бреши
в одну, две, даже три шпалы шириной, и стрелок опять и  опять  думал,  что
они вот-вот наткнутся на длинный пустой промежуток, который  или  принудит
их повернуть назад, или заставит пойти по самим рельсам, головокружительно
балансируя над бездной.
     Он не сводил глаз с дневного света.
     Свечение обрело цвет - голубой.  По  мере  приближения  оно  делалось
мягче и, смешиваясь с сиянием фосфора,  затмевало  его.  Пятьдесят  ярдов?
Сто? Роланд не мог сказать.
     Шествие продолжалось. Теперь, перебираясь со шпалы на шпалу,  стрелок
глядел под ноги. Когда он снова поднял голову, зарево выросло до  размеров
отверстия, и это был не фонарь, не светильник, а выход. Они почти пришли.
     Да, тридцать ярдов. Девяносто коротких  футов.  Выполнимо.  Возможно,
они все-таки нагонят человека в черном. Быть может, при ярком свете солнца
цветы зла в его мозгу засохнут, сморщатся, и  станет  возможным  все,  что
угодно.
     Что-то загородило солнечный свет.
     Стрелок испуганно поднял  глаза  и  увидел:  световое  пятно,  быстро
поглощая его и позволяя насмешнице-синеве проглянуть лишь в  щелки  вокруг
абриса плеч да между широко расставленных ног, заполнял чей-то силуэт.
     - Привет, мальчуганы!
     К путникам,  усиленный  природной  каменной  глоткой,  донесся  голос
человека в черном, которому  вторило  эхо;  ноты  сарказма  обрели  мощное
звучание. Стрелок принялся слепо нашаривать найденную на  постоялом  дворе
челюсть,  но  та,  выполнив  свое  назначение,   давно   исчезла,   где-то
затерялась.
     Человек в черном над ними захохотал, и раскаты его смеха  загрохотали
вокруг, будто прибой в заполняющейся водой  пещере.  Мальчик  пронзительно
вскрикнул и, вновь превратившись в ветряную мельницу, зашатался,  описывая
руками круги в затхлом воздухе.
     Металл под ногами  рвался,  рушился,  оползал;  рельсы  изогнулись  в
медленном сонном повороте. Мальчик сорвался;  в  темноте  чайкой  порхнула
кверху рука -  выше,  выше  -  и  Джейк  повис  над  преисподней.  Мальчик
покачивался над пропастью;  вверх  на  стрелка  неотрывно  глядели  темные
глаза, а в них - последнее слепое и напрасное знание.
     - Помогите.
     Зычное, гудящее:
     - Ну, иди же, стрелок. Или никогда меня не догонишь.
     Все  фишки  на  столе.  Все  карты,  кроме  одной,  открыты.  Мальчик
покачивался над пропастью  -  живая  карта  из  колоды  Таро,  повешенный,
погибший без вины финикийский моряк, едва видный  над  волной  Стигийского
моря.
     Тогда погоди, погоди немного.
     - Я ухожу? - Голос  такой  громкий,  что  становится  трудно  думать.
Власть туманить разум людей...
     Не дури, грустной песне подари все свое уменье...
     - Помогите мне.
     Эстакада изогнулась еще пуще; с пронзительным скрипом отрываясь  друг
от друга, части сооружения обретали свободу, конструкция проседа...
     - Нет!
     Внезапным   прыжком,   перешедшим   в   стремительный    бросок,    в
оскальзывающийся, ныряющий бег, ноги пронесли Роланда сквозь  удерживавшую
его энтропию над головой качавшегося над пропастью мальчика  к  явившемуся
путникам свету; на сетчатке мысленного ока стрелка черным  фризом  застыла
Башня... и вдруг тишина,  силуэт  исчез,  даже  сердце  стрелка  будто  бы
перестало биться, потому что эстакада просела еще сильнее и, разрываясь на
части, распадаясь, начала последний медленный танец в пучину. Рука Роланда
отыскала каменистый, залитый светом выступ вечных мук, а позади,  внизу  -
слишком далеко внизу - в страшном безмолвии мальчик проговорил:
     - Раз так, идите. Есть и другие миры, не только этот.
     И стрелок полностью избавился от этого гнета; подтягиваясь на руках к
свету, к легкому ветерку и  реальности  новой  кармы  (все  мы  продолжаем
сиять) Роланд выкрутил голову назад, на миг  силясь  стать  в  своей  муке
Янусом - но там не было ничего, кроме камнем летящей вниз тишины:  мальчик
не издал ни звука.
     Потом Роланд очутился наверху; протащив  сквозь  отверстие  ноги,  он
выбрался на крутую каменистую насыпь, постепенно спускавшуюся вниз и своим
подножием переходившую в поросшую травой равнину,  где,  широко  расставив
ноги и скрестив на груди руки, стоял человек в черном.
     Бледный, точно призрак, стрелок встал. Его шатало. Исподлобья  сквозь
слезы смотрели огромные глаза, рубашка была вымазана белесой  пылью  после
проделанного ползком финального марш-броска. Роланду пришло в голову,  что
ему суждено вечно бежать убийства.  Пусть  впереди  дальнейшая  деградация
духа,  перед  которой  теперешняя,  возможно,  покажется  ничтожной  -  он
по-прежнему будет  спасаться  бегством  по  коридорам,  через  города,  от
постели  к  постели,  будет  бежать  лица  мальчика,  силясь  предать  его
забвению, похоронить меж чресел непотребных девок, а  то  и  в  дальнейшем
разрушении лишь для того, чтобы переступить порог некой последней  комнаты
и обнаружить, что оно глядит на него поверх  пламени  свечи.  Роланд  стал
Джейком, Джейк - Роландом. Стрелок был вурдалаком, оборотнем,  сотворенным
собственными же руками, и в глубоких снах ему  предстояло  превращаться  в
мальчика и говаривать на диковинных, неведомых языках.
     Это смерть. Неужели? Неужели?
     Нетвердо держась на ногах, стрелок  медленно  зашагал  с  каменистого
пригорка туда, где поджидал человек в черном. Здесь, под  солнцем  разума,
рельсы износились так, словно их и не бывало.
     Смеясь, человек  в  черном  тыльной  стороной  обеих  кистей  откинул
капюшон.
     - Так-так! - крикнул он. - Не  развязка,  но  финал  пролога,  а?  Ты
делаешь успехи, стрелок! Делаешь успехи! О, как я тобой восхищаюсь!
     Стрелок  с  ослепляющей  быстротой  выхватил  револьверы  и   выпалил
двенадцать раз. Вспышки выстрелов  затмили  само  солнце,  а  эхо  вернуло
грохот взрывов,  натолкнувшийся  на  каменные  откосы  насыпей  за  спиной
стрелка и человека в черном.
     - Ну-ну, - со смехом промолвила черная фигура. - Ну, будет. Ты да я -
вместе мы с тобой чудо из чудес. Меня ты убиваешь не более, чем себя. - Он
попятился, с ухмылкой глядя стрелку в лицо. - Идем. Идем. Идем.
     Стрелок в разбитых сапогах последовал за ним туда, где им  предстояло
держать совет.




                          СТРЕЛОК И ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ

     Для переговоров человек в черном  отвел  стрелка  на  древнее  лобное
место. Стрелок сразу же понял: голгофа, обитель черепов. Действительно, на
них снизу вверх бессмысленно пялились побелевшие черепа  -  коровы,  овцы,
койоты, олени, кролики. Здесь -  алебастровый  ксилофон  убитой  во  время
кормежки фазаньей курочки, там - крохотные, нежные косточки крота, убитого
диким псом, может статься, удовольствия ради.
     Это место страданий являло собой вмятое в горный склон  углубление  в
виде чаши; ниже, на не столь труднодоступных  высотах,  стрелок  разглядел
юкки и поросль карликовых пихт. Синева неба над головой была мягче, нежели
та,  которую  Роланд  видел  в  течение  двенадцати   месяцев,   и   нечто
неразличимое, присутствовавшее в ней, говорило  о  том,  что  до  моря  не
слишком далеко.
     "Я на Западе, Катберт", - удивленно подумал стрелок.
     И конечно же в каждом черепе, в каждом кругляше пустующей глазницы он
видел лицо мальчика.
     Человек в черном сидел на древнем кряже железного дерева. Его башмаки
были припудрены белой пылью  и  повергшей  стрелка  в  тревожное  смущение
костяной мукой, которой  изобиловало  это  место.  Он  уже  снова  накинул
капюшон, но стрелок отчетливо  видел  квадратные  очертания  подбородка  и
смутно, намеком - нижнюю часть лица.
     Скрытые тенью губы дрогнули в улыбке.
     - Собери дров, стрелок. Климат по эту сторону гор мягкий, но на такой
высоте холод еще может пырнуть в живот. И потом, это же обитель смерти, э?
     - Я убью тебя, - сказал стрелок.
     - Ничего подобного. Ты не  можешь.  Но  можешь  набрать  дров,  чтобы
вспомнить вашего Исаака.
     Эта ссылка была совершенно непонятна стрелку. Точно простой  кухонный
мальчишка, он, ни  слова  не  говоря,  пошел  и  набрал  растопки.  Пожива
оказалась невелика. Бес-трава по эту сторону  гор  не  росла,  а  железное
дерево  гореть  не  хотело.  Оно  давно  обратилось  в  камень.   Наконец,
запорошенный пылью от рассыпавшихся в прах костей так, словно его  окунули
в муку, Роланд вернулся с большой охапкой. Солнце, уже успевшее спуститься
за  самые  высокие  юкки,  приобрело  красноватый  отблеск  и  с  недобрым
безразличием  поглядывало  на  пришельцев  сквозь  черные,   страдальчески
изломанные ветви.
     -  Превосходно,  -  сказал  человек  в  черном.  -  До  чего  же   ты
исключителен! Как методичен! Мой тебе салют! - Он хихикнул,  и  стрелок  с
грохотом уронил дрова к своим ногам, отчего вверх поднялось легкое  облако
костяной пыли.
     Человек в черном  не  вздрогнул,  не  дернулся.  Он  попросту  взялся
раскладывать  костер.  Стрелок  зачарованно  следил,  как  обретает  форму
идеограмма  (на  сей  раз  свежая).  В  законченном  виде  она  напоминала
небольшую, замысловатую двойную трубу дымохода около двух  футов  высотой.
Тряхнув объемистым рукавом, чтобы открылась красива, продолговатая  кисть,
человек в черном  воздел  руку  к  небу  и  быстро  опустил  ее,  выставив
указательный палец и мизинец в традиционном рогатом знаке, ограждающем  от
дурного глаза. Полыхнуло синее пламя, и костер запылал.
     - Спички у меня есть, - весело  сказал  человек  в  черном,  -  но  я
подумал, что волшебство может тебя порадовать. Для потехи, стрелок. Теперь
приготовь нам обед.
     Складки  его  балахона  сотрясла  мелкая  дрожь,  и  на  землю  упала
освежеванная и выпотрошенная тушка жирного кролика.
     Стрелок без слов поплевал на кролика, насадил тушку на вертел и сунул
в огонь. Солнце село, вверх поплыл вкусный запах. Над земляной чашей,  где
человек в черном решил, наконец, встретиться  с  Роландом  лицом  к  лицу,
хищно поплыли синевато-лиловые тени. Кролик подрумянился,  и  в  животе  у
стрелка ощутимо, неуемно заурчал голод. Однако когда мясо  было  готово  и
соки оказались запечатаны внутри, Роланд молча  подал  вертел  человеку  в
черном, порылся в своем почти плоском мешке и  вытащил  последние  остатки
вяленого мяса. Обильно сдобренное солью, оно причиняло боль рту и на  вкус
напоминало слезы.
     - Никчемный жест, - сказал человек  в  черном,  исхитрившись  придать
словам сразу и сердитое, и насмешливое звучание.
     - И тем не менее, - отозвался стрелок. Во рту были крохотные болячки,
результат авитаминоза, и вкус соли заставил Роланда желчно усмехнуться.
     - Боишься зачарованного мяса?
     - Да.
     Человек в черном откинул капюшон.
     Стрелок молча взглянул. В известной степени лицо  человека  в  черном
встревожило и разочаровало его. Пригожее, с правильными чертами, оно  было
лишено тех отметин и характерных особенностей, что указывают на  человека,
пережившего ужасающие времена и причастного великим  и  неведомым  тайнам.
Длинные черные волосы свалялись и свисали неровной бахромой. Высокий  лоб,
темные и блестящие глаза, неопределенного  вида  нос,  полные  чувственные
губы. Бледностью он мог поспорить со стрелком.
     Наконец Роланд сказал:
     - Я ожидал увидеть человека более преклонных лет.
     - Это не обязательно.  Я  почти  бессмертен.  Разумеется,  я  мог  бы
принять облик, более соответствующий  твоим  ожиданиям,  однако  предпочел
показаться тебе...  э...  в  обличье,  данном  мне  от  рождения.  Смотри,
стрелок, закат.
     Солнце уже зашло. Небо на западе затопил угрюмый свет горнила.
     - Ты вновь увидишь восход лишь по прошествии времени,  которое  может
показаться тебе чрезвычайно долгим, - негромко произнес человек в черном.
     Стрелок вспомнил пропасть под горами, а потом посмотрел на небо, где,
точно пружина в часовом механизме, щедро раскинулись созвездия.
     - Теперь, - тихо сказал он, - это не имеет значения.


     Человек в черном тасовал карты так быстро, что они летели, сливаясь в
сплошную  полосу.  Колода  была  огромной,   рисунок   карточной   рубашки
закручивался спиралью.
     - Это карты Таро, - говорил человек в черном, -  стандартная  колода,
смешанная  с  выборкой  из  созданного  лично  мной.  Смотри  внимательно,
стрелок.
     - Зачем?
     - Сейчас я погадаю тебе, Роланд. Надо перевернуть семь карт по  одной
и поместить с остальными. Я не  делал  этого  более  трехсот  лет.  Да  и,
сдается мне, не читывал ничего,  похожего  на  твою  судьбу.  -  В  голос,
подобно кувиэнскому ночному воину с зажатым в  руке  боевым  ножом,  снова
прокралась насмешливая нотка. - Ты последний искатель приключений в  мире.
Последний крестоносец. Как это должно радовать тебя, Роланд! И все  же  ты
понятия не имеешь, до чего близко  теперь  стоишь  к  Башне  -  близко  во
времени. Над твоей головой вращаются миры.
     - Тогда читай мою судьбу, - хрипло выговорил стрелок.
     Открыли первую карту.
     - Повешенный, - сказал человек в черном. Тьма вернула ему капюшон.  -
Однако  здесь,  от  всего  особняком,  он  означает  силу,  а  не  смерть.
Повешенный - ты, стрелок; ты, кто вечно бредет вперед, к своей цели, через
все пропасти Гадеса. Ты уже бросил одного спутника в бездну, разве не так?
     Он перевернул вторую карту.
     - Моряк. Обрати внимание на ясное чело, гладкие щеки,  страдальческие
глаза. Он тонет, стрелок, и никто не бросит ему веревку. Мальчик, Джейк.
     Стрелок поморщился и ничего не сказал.
     Перевернули третью карту. На плече у  юноши,  щерясь,  стоял  павиан.
Лицо молодого человека было  обращено  кверху,  черты  застыли  в  гримасе
традиционно изображенного ужаса. Вглядевшись пристальнее, стрелок  увидел,
что павиан держит хлыст.
     - Невольник, - сказал человек в черном.  Костер  отбрасывал  на  лицо
оседланного юноши тревожные быстрые тени,  так  что  казалось,  будто  оно
оживает, искажается немым ужасом. Стрелок поспешно отвел глаза.
     - Отчасти выводит из равновесия, правда? - спросил человек в  черном.
Казалось, в его голосе вот-вот прорвется сдавленный смешок.
     Он открыл четвертую карту. За прялкой, свивая нить, сидела женщина  в
накинутой на голову  шали.  Изумленному  стрелку  привиделось,  будто  она
коварно улыбается и плачет одновременно.
     - Владычица Теней, - заметил человек в черном. - Не  кажется  ли  она
тебе двуликой, стрелок? Так и есть. Истинный Янус.
     - Зачем ты мне все это показываешь?
     - Не спрашивай! - резко  сказал  человек  в  черном,  и  все-таки  он
улыбнулся. - Не спрашивай. Просто смотри.  Если  тебе  легче  считать  это
всего-навсего бессмысленным ритуалом вроде  церковных  обрядов,  если  это
возвращает тебе хладнокровие, пусть будет так.
     Он хихикнул и перевернул пятую карту.
     Ухмыляющаяся жница сжимала костлявыми пальцами косу.
     - Смерть, - просто сказал человек в черном. - Но не твоя.
     Шестая карта.
     Стрелок  посмотрел  на  нее  и  ощутил  в  животе  странную   щекотку
нетерпения, смешанного с ужасом и радостью, дать  же  название  чувству  в
целом было невозможно. К горлу подступала рвота, и в то же время  хотелось
пуститься в пляс.
     - Башня, - негромко произнес человек в черном.
     Карта стрелка  занимала  центр  расклада;  по  углам,  как  спутники,
окружающие звезду, располагались следующих четыре карты.
     - Куда идет эта карта? - спросил стрелок.
     Человек в черном положил Башню на Повешенного, полностью закрыв его.
     - Что это значит? - спросил стрелок.
     Человек в черном не ответил.
     Роланд резко и хрипло переспросил:
     - Что это значит?
     Человек в черном не ответил.
     - Будь ты проклят!
     Никакого ответа.
     - Тогда что за карта у нас седьмая?
     Человек в  черном  перевернул  седьмую  карту.  В  сияюще-синем  небе
вставало солнце. Вокруг резвились купидоны и духи.
     - Седьмая карта - Жизнь, - тихо сказал человек в черном. - Но тоже не
твоя.
     - Где ее место в раскладе?
     - Не твоего ума дело. И не моего. - Человек в черном небрежно смахнул
карту в угасающий костер. Она обуглилась,  свилась  в  трубку,  вспыхнула.
Стрелку почудилось, что сердце в груди дрогнуло и обратилось в лед.
     - Теперь спи, - беспечно велел человек в черном. - Уснуть,  и  видеть
сны, и все такое.
     - Удавлю, - процедил стрелок. С великолепной,  свирепой  внезапностью
согнув ноги, он перемахнул через костер к своему собеседнику.  Улыбающийся
человек в черном увеличился в  размерах,  загородив  собой  все,  а  затем
отступил вглубь длинного гулкого коридора, полного  обсидиановых  столбов.
Мир заполнился звуками  сардонического  хохота;  Роланд  падал,  умирал...
уснул.
     И видел сны.
     Вселенная была пуста. Ничто не двигалось. Ничего не было.
     Смущенный, ошеломленный стрелок медленно плыл.
     - Да будет свет, - беспечно произнес голос человека в черном - и стал
свет. Стрелок бесстрастно, словно со стороны,  подумал,  что  свет  -  это
хорошо.
     - Теперь да будет наверху тьма, и в ней звезды, а  внизу  вода.  -  И
явились твердь небесная с водою. Стрелка несло по волнам бескрайних морей.
Над головой сверкали мерцающие, негасимые звезды.
     - Суша, - тоном приглашения сказал человек в черном. И явилась  суша:
то поднимаясь, то опускаясь, она в нескончаемых  судорогах  вздымалась  из
воды - красная, безводная, растрескавшаяся  и  отполированная  бесплодием.
Вулканы,  подобно  исполинским  прыщам  на  уродливой  голове   подростка,
изрыгали бесконечную магму.
     - Ладно, - говорил человек в черном. - Это начало. Да будут растения.
Деревья. Травы и луга.
     И стало так. Там и сям, пыхтя, ворча, поедая друг друга и застревая в
клокочущих,  зловонных   смоляных   ямах,   бродили   динозавры.   Повсюду
раскинулись огромные тропические девственные леса. Гигантские  папоротники
махали небу зубчатыми листьями. Кое-где по  ним  ползали  двуглавые  жуки.
Стрелок увидел все это, но по-прежнему ощущал себя большим.
     - Теперь человек, - негромко произнес человек в  черном,  но  стрелок
падал... падал  снизу  вверх.  Линия  горизонта  у  края  этой  безбрежной
плодородной земли начала выгибаться. Да, все  его  учителя  говорили,  что
земля круглая, утверждали, будто это было доказано задолго  до  того,  как
мир сдвинулся с места. Но такое...
     Дальше,  дальше.  Перед  изумленным  взором  Роланда  обретали  форму
континенты, их заслоняли  похожие  на  часовые  пружины  спирали  облаков.
Атмосфера планеты удерживала ее в плацентарном мешке. А солнце, поднимаясь
из-за плеча земли...
     Он вскрикнул и вскинул руку к глазам.
     - Да будет свет! - Голос, прокричавший это,  больше  не  был  голосом
человека в черном. Это был гремящий,  рождающий  эхо  голос  великана.  Он
заполнял пространство, и пространства между пространствами.
     - Свет!
     Роланд падал, падал...
     Солнце съежилось. Мимо стрелка  вихрем  пронеслась  вдоль  и  поперек
изборожденная каналами красная планета. Вокруг нее яростно  вращались  две
луны. Крутящийся пояс камней. Бурлящая газами гигантская планета - слишком
громадная,   чтобы   выдержать   себя,   и,   следовательно,   сплющенная.
Окольцованный  мир,  блиставший  внутри  опояски  из  льдистых  игольчатых
кристаллов.
     - Свет! Да будет...
     Иные миры - один, другой, третий. Далеко за границами  последнего,  в
мертвой темноте подле  сверкавшего  не  ярче  потускневшего  гроша  солнца
вращался, один-одинешенек, шар изо льда и камня.
     Тьма.
     - Нет, - сказал стрелок.  Прозвучавшие  безжизненно  слова  бесследно
канули во мрак,  который  был  темней  темного.  Самая  глухая  ночь  души
человеческой в сравнении с ним была разгаром дня, тьма под горами -  всего
лишь грязным пятном на лике Света. - Прошу тебя, не надо больше. Не  надо.
Не на...
     - СВЕТ!
     - Не надо больше. Прошу, не надо...
     Сами звезды начали съеживаться. Все туманности  стянулись  воедино  и
стали бессмысленными мазками грязи. Казалось, вся вселенная стягивается  к
единому центру, и этим центром был стрелок.
     - Иисусе хватит хватит хватит...
     На ухо Роланду вкрадчиво зашептал голос человека в черном:
     - Тогда отступись. Отбрось все помыслы о Башне. Ступай своей дорогой,
стрелок, и спаси свою душу.
     Роланд взял себя в руки. Потрясенный и  одинокий,  окутанный  мраком,
страшась стремительного натиска некоего абсолютного смысла, он взял себя в
руки и коротко, зло, повелительно произнес свое последнее слово:
     - НЕТ! НИКОГДА!
     - ТОГДА - ДА БУДЕТ СВЕТ!
     И стал свет, он  обрушился  на  стрелка  подобно  молоту  -  великий,
первобытный, изначальный свет. Сознание гибло в  этом  свете,  но  стрелок
успел понять нечто космической важности. С мучительным усилием  вцепившись
в него, он устремился к своему "я".
     Спасшись бегством от безумия,  заключенного  в  этом  знании,  Роланд
очнулся.


     Ночь еще длилась - та же самая или другая,  узнать  было  невозможно.
Вытолкнув себя из глубин, куда  его  занесло  сверхэнергичным  прыжком  на
человека в черном, стрелок взглянул на поваленный ствол железного  дерева,
где тот раньше сидел. Человека в черном там не было.
     Роланда затопило чувство безбрежного отчаяния -  Господи,  опять  все
сначала - а потом человек в черном сказал у него за спиной:
     - Я здесь, стрелок. Мне не нравится, когда ты так близко. Ты  во  сне
разговариваешь. - Он хихикнул.
     Стрелок, пошатываясь, стал на колени и обернулся. Костер  выгорел  до
красных  угольев  и  серой  золы,  оставив  знакомый  распавшийся  рисунок
истраченного топлива. Человек в черном  сидел  рядом  с  ним,  причмокивая
губами над жирными остатками кролика.
     - А ты молодцом, - сказал человек в черном. - Никоим  образом  нельзя
было бы наслать такое видение на Мартена. Он вернулся бы  пускающим  слюни
идиотом.
     - Что это  было?  -  спросил  стрелок,  выговаривая  слова  невнятно,
дрожащим голосом. Он чувствовал, что, если  попробует  подняться,  у  него
подкосятся ноги.
     - Вселенная, -  небрежно  ответил  человек  в  черном.  Он  рыгнул  и
выбросил кости в костер, где они замерцали нездоровой белизной. Над  чашей
голгофы с острой печалью свистел ветер.
     - Вселенная, - отрешенно повторил стрелок.
     - Тебе нужна Башня, - сказал человек в черном. Казалось, это вопрос.
     - Да.
     - Но тебе ее не видать,  -  продолжил  человек  в  черном  и  весело,
жестоко улыбнулся. - Представляю,  как  близко  к  краю  подтолкнуло  тебя
последнее событие. Башня убьет тебя, даже если между вами будет полмира.
     - Ты ничего обо мне не знаешь, - спокойно сказал  стрелок,  и  улыбка
его собеседника растаяла.
     - Я создал твоего отца и сломил его, - беспощадно проговорил  человек
в черном. - Через Мартена пришел к  твоей  матери  и  взял  ее.  Так  было
предначертано, так и случилось. Я - ничтожнейший из тех, кто служит Башне.
В мою власть была отдана Земля.
     - Что я видел? - спросил стрелок. - Под конец? Что это было?
     - А как тебе показалось?
     Стрелок задумчиво молчал. Он пошарил в поисках табака,  и  ничего  не
нашел. Человек в черном не предложил наполнить ему кисет -  ни  с  помощью
черной магии, ни с помощью белой.
     - Был свет, -  наконец  сказал  стрелок.  -  Великий  белый  свет.  А
потом... - Он осекся и уставился на человека в черном. Тот подался вперед,
а в чертах лица запечатлелось чуждое чувство, выписанное  слишком  крупно,
чтобы солгать или отречься. Удивление.
     - Ты не знаешь, - сказал стрелок и заулыбался. - О  великий  чародей,
возвращающий к жизни мертвецов, ты не знаешь.
     - Знаю, - сказал человек в черном. - Но не знаю... что.
     - Белый свет, -  повторил  стрелок.  -  А  потом  -  стебелек  травы.
Один-единственный стебелек, заполнивший все. А я был крошечным. Бесконечно
малым.
     - Травинка. - Человек в  черном  прикрыл  глаза.  Его  лицо  казалось
изможденным, искаженным гримасой. - Травинка. Ты уверен?
     - Да. - Стрелок наморщил лоб. - Но она была лиловой.


     И тогда человек в черном заговорил.
     Вселенная (сказал он) предлагает ограниченному  уму  слишком  большой
парадокс, чтобы тот мог ухватить его смысл. Как живому мозгу не  под  силу
постичь мозг неживой (пусть даже он думает, будто способен  на  это),  так
ограниченный ум не может понять бесконечность.
     Прозаический факт самостоятельного существования вселенной  в  пух  и
прах разбивает прагматиков и циников. Было время - пусть за сто  поколений
до того, как  мир  сдвинулся  с  места,  -  когда  человечество  набралось
довольно отваги, и  научной,  и  технической,  чтобы  отбить  от  великого
каменного столпа реальности осколок-другой. Но и тогда лживый  свет  науки
(знания, если угодно) сиял лишь в нескольких развитых странах.
     И  все  же,  невзирая  на  чудовищное  увеличение  наличных   фактов,
проникать в суть  вещей  случалось  редко.  Стрелок,  наши  отцы  победили
"болезнь,  заставляющую  гнить",  которую   мы   называем   "рак",   почти
превозмогли старение, отправились на луну...
     ("Не верю", - решительно объявил стрелок, на  что  человек  в  черном
попросту улыбнулся и ответил: "И не нужно".)
     ...и создали или открыли сотню других чудесных безделок. Однако такое
изобилие информации очень мало, если вообще, позволяло проникать в природу
вещей. Никто не слагал великих од чуду искусственного осеменения...
     ("Чему?" "Зачатию детей от замороженной спермы". "Чушь собачья". "Как
угодно... хотя даже древние не были способны производить детей  из  такого
материала".)
     ...или машине-которая-движется. Редкие единицы, если  таковые  вообще
были, постигли Принцип Реальности; новое знание  всегда  ведет  к  тайнам,
вселяющим еще больший ужас и благоговение. Растущее  понимание  психологии
мозга ведет к уменьшению возможности существования  души,  однако  природа
изысканий увеличивает вероятность такового. Понимаешь?  Конечно,  нет.  Ты
окружен собственной романтической аурой, ты изо дня в день пребываешь  бок
о бок с тайной. И все же сейчас ты приближаешься к границам... не веры, но
понимания.  Оказываешься  лицом  к  лицу  с  оборотной  стороной  душевной
энтропии.
     Но к более прозаическим вещам:
     Величайшая тайна, какую предлагает нам вселенная, есть  не  жизнь,  а
Мера. Мера вбирает в себя жизнь, Башня - Меру. Дитя, которому  более  всех
прочих привычно недоумение, говорит:  папочка,  что  над  небом?  Отец  же
отвечает: тьма космоса. Дитя: что за космосом? Отец: галактика.  Дитя:  за
галактикой? Отец: иная галактика. Дитя: а за  другими  галактиками?  Отец:
никто не знает.
     Видишь? Мера наносит нам поражение. Для рыбы  вселенная  -  озеро,  в
котором она живет. Что думает  рыба,  когда  ее  за  губу  выдергивают  из
серебристых пределов бытия в новую вселенную, где в воздухе тонешь, свет -
синее безумие, и огромные двуногие без жабер втискивают ее  в  короб,  где
нечем дышать, и, прикрыв мокрой травой, обрекают на смерть?
     Или можно  взять  острие  карандаша  и  увеличивать  его,  покуда  не
настанет момент, когда тебя как громом  поражает  осознание  ошеломляющего
факта: острие карандаша не плотно, оно состоит из атомов, которые вертятся
и крутятся, будто  триллион  чертовски  энергичных  планет.  То,  что  нам
кажется прочным, на деле лишь рыхлая сеть,  расползтись  которой  не  дает
гравитация.  Расстояния  между   этими   атомами,   покамест   ужатые   до
соответствующей величины, могут обернуться лигами, пропастями, вечностями.
Сами атомы состоят из ядер и  вращающихся  протонов  и  электронов.  Можно
шагнуть дальше, к субатомным частицам. А куда потом? К тахионам? В  ничто?
Конечно, нет. Все во вселенной отрицает ничто; единственно  невозможное  -
домысливать к фактам выводы.
     Если тебя занесет к пределу вселенной,  найдешь  ли  ты  там  дощатый
забор и надписи, гласящие ТУПИК? Нет. Не исключено,  что  там  обнаружится
нечто жесткое, закругленное - так, должно быть, цыпленку  видится  изнутри
яйцо.  И,  если  ты  проклюнешь  эту  скорлупу,  какой  великий,  льющийся
стремительным потоком свет воссияет в дырочку, проделанную тобой там,  где
кончается пространство? Возможно ли,  что  ты  проглянешь  сквозь  него  и
обнаружишь, что вся наша вселенная - не что иное, как часть  одного  атома
травинки? Возможно ли, чтобы тебя принудили думать, будто, спалив  прутик,
ты  испепелишь  вечность  вечностей?  Что  бытие  восходит  не  только   к
бесконечности, но к бесконечности бесконечностей?
     Возможно, ты понял, что наша вселенная играет в порядке  вещей  такую
же роль, как атом в былинке. Может ли быть, что все, что мы можем постичь,
воспринять, различить - от бесконечно малого вируса до далекой  туманности
Лошадиная Голова - заключено в одной-единственной  травинке...  стебельке,
который в чуждом временном потоке, возможно, просуществовал лишь день  или
два? Что, если этому стебельку предстоит быть срезанным  косой?  Когда  он
начнет гнить, проникнет ли гниение в нашу вселенную и в наши жизни,  делая
все желтым, бурым и иссохшим? Возможно, это уже началось. Мы говорим,  мир
сдвинулся с места - может быть, на самом деле мы подразумеваем, что он уже
начал иссыхать.
     Подумай, какими ничтожными делает нас такая концепция мироустройства,
стрелок! Коль скоро за всем этим приглядывает Господь  Бог,  действительно
ли он отмеряет справедливость одному из бесконечного  множества  комариных
племен? Видит ли  Его  око  падение  воробья,  если  воробей  этот  меньше
крупинки водорода, вольно плавающей в глубинах космоса?  А  если  видит...
какова должна быть природа такого Бога? Где Он обитает? Как возможно  жить
за пределами бесконечности?
     Вообрази песок Мохэйнской пустыни, которую ты  пересек,  чтобы  найти
меня, и вообрази триллион вселенных - не миров, а вселенных -  заключенных
внутри  каждой  песчинки  этой  пустыни;  внутри  же  каждой  вселенной  -
бесконечное число иных. Мы  возвышаемся  над  этими  вселенными  на  своем
жалком травяном наблюдательном пункте;  одним  взмахом  сапога  ты  можешь
отправить во тьму биллион биллионов миров,  чреду,  которую  не  завершить
никогда.
     Мера, стрелок... Соизмеримость...
     И все же пойдем в своих предположениях дальше. Предположим,  что  все
миры, все вселенные встречаются в одной точке, в одном  нексусе,  в  одном
столпе - в Башне. Быть может, на лестнице к самой  Божественности.  Посмел
бы ты, стрелок? Не может ли  быть,  что  где-то  над  всей  бесконечностью
реальности существует Чертог?..
     Ты не посмеешь.
     Не посмеешь.


     - Кто-то ведь уже посмел, - сказал стрелок.
     - Кто бы это?
     - Господь, - негромко сказал стрелок. Глаза его заблестели. - Господь
посмел... или чертог пуст, провидец?
     - Не знаю. - По вкрадчивому лицу  человека  в  черном  прошел  страх,
мягкий и темный, как крыло канюка. - И более того, не спрашиваю. Это могло
бы оказаться неразумно.
     - Боишься, что тебя поразит насмерть? - сардонически спросил стрелок.
     - Возможно, боюсь, что придется держать ответ, -  ответил  человек  в
черном, и на некоторое время воцарилось молчание. Ночь была очень длинной.
Над ними простерся Млечный Путь - он восхищал своим великолепием и блеском
и все-таки внушал ужас своей необитаемостью. Стрелку стало любопытно,  что
он почувствовал бы, если бы это чернильно-черное небо раскололось, впустив
стремительный поток света.
     - Костер, - сказал он. - Я замерз.


     Стрелок дремал. Проснувшись,  он  увидел,  что  человек  в  черном  с
нездоровой жадностью всматривается в него.
     - На что уставился?
     - На тебя, разумеется.
     - Ну  так  нечего.  -  Роланд  поворошил  костер,  разрушив  четкость
идеограммы. - Мне это не нравится. - Он поглядел на восток, чтобы увидеть,
не зародился ли там свет, но ночь все длилась и длилась.
     - Ты так скоро ищешь света?
     - Я был создан для света.
     - Ах, вот оно что! Как бестактно с моей стороны запамятовать!  И  все
же нам с тобой еще многое нужно обсудить. Так было велено моим господином.
     - Кем это?
     Человек в черном улыбнулся.
     - Что ж, не открыть ли нам обоим  правду?  Не  довольно  ли  лжи?  Не
довольно ли волшбы?
     - Волшбы? Что это значит?
     Но человек в черном настойчиво продолжал:
     - Ну, будем же откровенны, как  пристало  мужчинам.  Не  друзьям,  но
врагам и равным. Тебе нечасто будут предлагать такое, Роланд. Лишь недруги
говорят правду. Друзья и возлюбленные бесконечно лгут, пойманные в паутину
долга.
     - Тогда  будем  говорить  правду.  -  За  всю  эту  ночь  стрелок  не
высказывался лаконичнее. - Для начала объясни-ка мне, что такое волшба.
     - Волшба - это  колдовство,  стрелок.  Магия.  Чары  моего  господина
продлили нынешнюю ночь и будут длить ее, покуда...  покуда  наше  дело  не
будет сделано.
     - Это долго?
     - Долго. Большего сказать не могу. Не знаю сам. -  Человек  в  черном
стоял над костром, отблески тлеющих углей чертили на  его  лице  узоры.  -
Спрашивай. Я расскажу тебе то, что знаю. Ты нагнал меня. Превосходно; я не
думал, что тебе это удастся. И все же  твое  странствие  только  началось.
Спрашивай. Это достаточно скоро приведет нас к делу.
     - Кто твой господин?
     - Я никогда не видел его, но тебе этого не избежать. Чтобы  добраться
до Башни, тебе сперва  нужно  добраться  до  него,  Вечного  Пришельца.  -
Человек в черном беззлобно улыбнулся. - Ты должен убить  его,  стрелок.  И
все же я думаю, что ты хотел спросить не об этом.
     - Если ты никогда его не видел, откуда ты его знаешь?
     - Однажды - я жил тогда в далеком краю - он явился мне во сне, явился
совсем юным отроком. Тысячу лет назад, или пять, или десять. Он явился мне
в те дни, когда пращурам  еще  предстояло  пересечь  море.  В  земле,  что
зовется Англией. С тех пор, как он внушил мне, что есть  мой  долг,  время
успело срезать целый сноп столетий, хотя между порою юности и днями, когда
я достиг зенита славы, случались и поручения помельче. А слава моя  -  ты,
стрелок. - Он хихикнул. - Видишь ли, кое-кто отнесся к тебе серьезно.
     - У этого Пришельца нет имени?
     - О, имя есть.
     - Как же его величают?
     - Мэйрлин, - негромко отозвался человек  в  черном,  и,  оборвав  его
слова, где-то в темноте на востоке, там,  где  пролегли  горы,  загрохотал
камнепад  и  пронзительно,  точно   женщина,   закричала   пума.   Стрелок
затрепетал, человек в черном вздрогнул. - Но все же мне думается, ты хотел
спросить и не об этом. Не в твоей природе задумываться о  том,  что  будет
так нескоро.
     Стрелок знал вопрос - тот терзал его не  только  всю  эту  ночь,  но,
мнилось  ему,  многие  годы.  Слова  дрожали  на  губах,  но   Роланд   не
спрашивал... до поры.
     - Этот Пришелец, этот Мэйрлин, прислужник Башни? Как ты?
     - Мне с ним не равняться. Ему дан дар  жить  во  времени  вспять.  Он
является и меркнет, точно неверный переменчивый свет. Он во всех временах.
И все же есть некто более великий.
     - Кто?
     - Зверь, - со страхом прошептал человек в черном. - Хранитель  Башни.
Тот, кто порождает всю волшбу.
     - Что он такое? Что этот Зверь...
     - Не спрашивай более! - вскричал человек в черном, стремясь  говорить
с  суровой  непреклонностью.  Однако  усилия  пропали  втуне  -  в  голосе
прозвучала мольба. - Я не знаю! Не желаю знать. Говорить  о  Звере  значит
говорить о погибели своей души. Мэйрлин пред Ним то, что я пред Мэйрлином.
     - А над Зверем - Башня и то, что в ней?
     - Да, - едва слышно подтвердил  человек  в  черном.  -  Но  ты  хотел
спросить совсем о другом.
     Правда.
     - Ну хорошо, - сказал стрелок... и задал древнейший в мире вопрос:  -
Я знаю тебя? Я где-то видел тебя раньше?
     - Да.
     - Где? - Стрелок жадно подался вперед. Это был вопрос его судьбы.
     Человек в черном поспешно зажал рот ладонями и захихикал, точно малое
дитя.
     - Я думаю, ты знаешь.
     -  Где?!  -  Роланд  вскочил,  уронив  руки   на   потертые   рукояти
револьверов.
     - Не годится, стрелок. Сии вещицы не отворяют дверей, лишь  закрывают
их навсегда.
     - Где? - твердил стрелок.
     - Следует ли намекнуть? - вопросил человек в черном тьму. - По-моему,
следует. - Он  обратил  на  стрелка  обжигающий  взгляд.  -  Один  человек
когда-то дал тебе совет, - сказал он. - Твой учитель...
     - Да, Корт, - нетерпеливо перебил стрелок.
     - ...советовал повременить. Совет оказался плох - ведь то, что Мартен
измыслил против  твоего  отца,  развертывалось  уже  и  тогда.  Твой  отец
возвратился, и...
     - Его убили, - опустошенно докончил стрелок.
     - А когда ты обернулся  и  посмотрел,  Мартен  уже  сгинул...  сгинул
навсегда. Однако в окружении Мартена был некий человек... человек, который
предпочел одеяние инока и бритую голову кающегося грешника...
     - Уолтер, - прошептал стрелок. - Ты... ты вовсе не Мартен. Ты Уолтер!
     Человек в черном хихикнул.
     - К вашим услугам.
     - Теперь я должен тебя убить.
     - Вряд ли это было бы честно. В конце концов, это я отдал  Мартена  в
твои руки тремя годами позже, когда...
     - Значит, ты управлял мной.
     - В некоторых отношениях - да. Но довольно, стрелок.  Подходит  время
посвятить тебя в тайну. Позже, поутру, я рунами наложу  заклятье.  К  тебе
придут сны. А затем должно начаться твое настоящее странствие.
     - Уолтер, - повторил ошеломленный стрелок.
     - Сядь, - предложил человек в черном. - Я поведаю тебе свою  историю.
Твоя, я думаю, окажется куда длиннее.
     - Я не говорю о себе, - пробормотал стрелок.
     - И все же нынче ночью ты должен. Так, чтобы мы могли понять.
     - Понять что? Мою цель? Ты знаешь ее. Найти Башню - вот моя  цель.  Я
поклялся.
     -  Дело  не  в  твоей  цели,  стрелок.  Дело  в  твоей  голове.  Туго
соображающей, тупой, упорной голове. Такой еще не бывало  за  всю  историю
планеты. Возможно, за всю историю творения.
     - Сейчас время говорить. Время рассказов.
     - Тогда говори.
     Человек  в  черном  потряс  объемистым  рукавом  своего   просторного
одеяния. Оттуда выпал обернутый фольгой пакет  -  во  множестве  блестящих
складок отразились угасающие угли.
     - Табак, стрелок. Покуришь?
     Роланд сумел устоять перед кроликом,  но  перед  куревом  устоять  не
смог. Он нетерпеливыми пальцами раскрыл фольгу.  Внутри  оказалось  тонкое
крошево табака и зеленые, на удивление влажные листья для завертки. Такого
табака стрелок не видел десять лет.
     Свернув две  папиросы,  он  прикусил  кончик  каждой,  чтобы  ощутить
аромат, и одну предложил человеку в  черном.  Тот  взял.  Оба  достали  из
костра по горящему прутику.
     Стрелок прикурил, глубоко втянул  в  легкие  ароматный  дым,  прикрыв
глаза, чтобы сосредоточиться на ощущениях,  и  медленно,  с  удовольствием
выдохнул.
     - Хорош табачок? - поинтересовался человек в черном.
     - Да. Очень.
     - Наслаждайся. Быть может, тебе долгонько не придется курить.
     Стрелок воспринял известие бесстрастно.
     - Отлично, - сказал человек в  черном.  -  Тогда,  чтобы  начать:  ты
должен понимать, что Башня была всегда, и всегда были  мальчишки,  которые
знали о ней и вожделели ее сильнее власти, богатства или женщин...


     Тут состоялся разговор -  разговор  длиной  в  ночь,  и  одному  Богу
известно, сколько времени  было  потрачено  сверх  того,  -  однако  после
стрелок сумел припомнить  из  него  очень  немногое...  и  очень  немногое
показалось  важным  его  странно  практическому  уму.  Человек  в   черном
объяснил:  Роланд  должен  пойти  к  морю,  раскинувшемуся  не  более  чем
двадцатью милями нетрудного пути  западнее,  и  там  будет  наделен  силой
извлечения.
     - Это не вполне верно, - прибавил человек в черном, кидая папиросу  в
костер. - Никто не хочет наделять тебя той или иной  силой,  стрелок;  она
попросту  присуща  тебе,  и  я  принужден  пояснить  это  частично   из-за
принесенного в жертву  мальчика,  а  частично  оттого,  что  таков  закон,
естественный порядок вещей. Воде надлежит течь вниз с холма, тебе надлежит
получить разъяснение. По моему разумению, ты извлечешь и  перенесешь  сюда
троих... однако, честно говоря, мне все равно и на самом деле я ничего  не
хочу знать.
     - Троих, - пробормотал стрелок, думая об Оракуле.
     - Тогда-то и начнется забава. Но к тому времени  меня  уже  давно  не
будет. Прощай, стрелок. Теперь моя роль сыграна. Цепочка все еще  в  твоих
руках. Остерегайся, чтобы она не обвилась вокруг твоей шеи.
     Понуждаемый чем-то извне, Роланд сказал:
     - Ты ведь должен сказать еще кое-что, правда?
     - Да, - ответил человек в черном, улыбнулся стрелку глазами и простер
к нему руку. - Да будет свет.
     И стал свет.
     Пробудившись  подле  прогоревшего  костра,  Роланд   обнаружил,   что
постарел на десять лет. Черные волосы на висках поредели, в них пробралась
седина, сизая, точно паутина поздней осенью. Морщины на лице стали глубже,
кожа загрубела.
     Остатки принесенного им хвороста превратились в  железное  дерево,  а
человек в черном был смеющимся скелетом  в  гниющем  черном  балахоне:  на
погосте прибавилось костей, новый череп украсил место страданий.
     Стрелок встал и огляделся. Он посмотрел на свет  и  увидел,  что  это
хорошо.
     Внезапным  быстрым  движением  Роланд  потянулся  к  останкам  своего
ночного собеседника... того,  с  кем  говорил  ночью,  непонятным  образом
растянувшейся на годы. Выломав  у  Уолтера  нижнюю  челюсть,  он  небрежно
втиснул ее в левый  боковой  карман  штанов  -  вполне  подходящая  замена
затерявшемуся под горами амулету.
     Башня. Она ждала где-то впереди - нексус Времени, нексус Меры.
     Роланд снова двинулся на запад,  спиной  к  восходу,  держа  курс  на
океан. Он понимал: миновал большой отрезок жизни. "Я любил тебя, Джейк", -
сказал он вслух.
     Затекшее тело отошло, и стрелок зашагал быстрее. К вечеру он добрался
до того места, где оканчивалась  суша,  и  уселся  на  пустынном  взморье,
справа и слева терявшемся в бесконечности. Волны безостановочно  бились  в
берег, вновь и вновь тяжело, с  грохотом  обрушиваясь  на  него.  Закатное
солнце нарисовало на воде широкую, сверкающую золотисто-рыжую полосу.
     Стрелок сидел, подставив лицо меркнущему свету,  и  грезил  о  своем,
глядя, как появляются звезды. Намерения его не поколебались  и  сердце  не
дрогнуло. Ветер трепал поредевшую и поседевшую шевелюру, к  бедрам  тяжело
льнули смертельно опасные, инкрустированные сандалом отцовские револьверы.
Роланд был одинок, но  вовсе  не  считал  одиночество  чем-то  плохим  или
постыдным. На мир, продолжающий свое движение,  спустилась  тьма.  Стрелок
ждал часа извлечения и видел долгие сны о Темной Башне, к  которой  придет
однажды на склоне дня и, трубя в рог, подступит совсем близко, дабы начать
некую невообразимую последнюю битву.