Текст получен из библиотеки 2Lib.ru
Код произведения: 3342
Автор: Губерман Игорь
Наименование: Гарики
Родился в 1936 году в Москве. Хорошо учился, старательно работал,
много писал. После пяти лет исправительно-трудовой колонии и ссылки
переехал жить в Израиль. Книги переводились на французский, итальянский,
испанский, японский и румынские языки. Пользуясь тем, что еще жив,
отрывки из хвалебных отзывов о себе подбирал сам.
* * *
...Наверняка появится поэт, который напишет, что прошлое России
удивительно, настоящее более чем великолепно, будущее таково, что не
приснится самому смелому воображению.
Бенкендорф - Николаю Первому
* * *
...Грустно, что поэт этот окажется евреем...
Достоевский - Некрасову
(ненаписанное письмо)
* * *
...Глубина пытливой мысли...
...Неослабность нравственных исканий...
...Упоительная свежесть звука...
Газета "Дейли-Обсервер-Монитор-Цайтунг" за 16-ое число
* * *
...Это прекрасные стихи. Жаль, что я не знаю русского языка.
Поебанка Навзнич, югославская поэтесса.
* * *
Завидую удовольствию, которое вы получите, раскрыв книгу.
ИГОРЬ ГУБЕРМАН
Г А Р И К И
(ДАЦЗЫБАО)
АГАСФЕР
ИЕРУСАЛИМ
1988
Благодарю тебя, создатель,
Что сшит не юбочно, а брючно,
Что многих дам я был приятель,
Но уходил благополучно.
Благодарю тебя, творец,
За то, что думать стал я рано,
За то, что к водке огурец
Ты посылал мне постоянно.
Благодарю тебя, всевышний,
За все, к чему я привязался,
За то, что я ни разу лишний
В кругу друзей не оказался.
И за тюрьму благодарю,
Она во благо мне явилась,
Она разбила жизнь мою
На разных две, что тоже милость.
И одному тебе спасибо,
Что держишь меру тьмы и света,
Что в мире дьявольски красиво,
И мне доступно видеть это.
Содержание
Причудливее нет на свете повести,
чем повесть о причудах русской совести................
Мужчине горько и обидно,
когда фортуна с ним фригидна..........................
Если есть у женщины фигура,
женщина уже совсем не дура............................
Господь лихую штуку учинил,
когда сюжет еврея сочинил.............................
Обгусевшие лебеди.....................................
Послесловие...........................................
ПРИЧУДЛИВЕЕ НЕТ НА СВЕТЕ ПОВЕСТИ,
ЧЕМ ПОВЕСТЬ О ПРИЧУДАХ РУССКОЙ СОВЕСТИ
Когда у нас меняются дела
молчат и эрудит, и полиглот;
Россия что-то явно родила
и думает, не слопать ли свой плод.
Неясен курс морской ладьи
где можно приказать
рабам на веслах стать людьми,
но весел не бросать.
Не в хитрых домыслах у грека,
а в русской классике простой
вчера нашел я мудрость века:
"Не верь блядям", - сказал Толстой.
Русский холод нерешительно вошел
в потепления медлительную фазу;
хорошо, что нам не сразу хорошо,
для России очень плохо все, что сразу.
Легчает русский быт из года в год,
светлей и веселей наш дом питейный,
поскольку безыдейный идиот
гораздо безопасней, чем идейный.
Мне смотреть интересно и весело,
как, нажав на железные своды,
забродило российское месиво
на дрожжах чужеродной свободы.
Край чудес, едва рассудком початый,
недоступен суете верхоглядства:
от идеи, непорочно зачатой,
здесь развилось несусветное блядство.
К нам хлынуло светлой волной
обилие планов и мыслей,
тюрьма оставалась тюрьмой,
но стало сидеть живописней.
Россия это царь. Его явление
меняет краску суток полосатых.
От лысых к нам приходит послабление
и снова тяжело при волосатых.
Частичная российская свобода
под небом в засветившихся алмазах
похожа на вдуванье кислорода
больному при обильных метастазах.
Вдруг ярчает у неба свет,
веют запахи благодати,
и, приняв просвет за рассвет,
петухи поют на закате.
Лишенное сил и размаха,
остыло мое поколение,
душевная опухоль страха
дала метостазы в мышление.
Увы, сколь женственно проворство,
с каким по первому велению
у нас является покорство
и женский пыл к употреблению.
Опять полна гражданской страсти
толпа мыслителей лихих
и лижет ягодицы власти,
слегка покусывая их.
О тех, кто принял муки на кресте,
эпоха мемуарами богата,
и книга о любом таком Христе
имеет предисловие Пилата.
У России мыслительный бум
вдоль черты разрешенного круга,
и повсюду властители дум
льют помои на мысли друг друга.
Всем загадка и всем беспокойство,
тайна века, опасность во мраке -
наше самое главное свойство,
наслаждение духом клоаки.
Боюсь, что вновь обмана весть
и замкнут круг,
и будем снова сено есть
из власных рук.
Не стоит наотмашь и сходу
Россию судить и ругать:
Бог дал человеку свободу
и право ее отвергать.
Вожди протерли все углы,
ища для нас ключи-отмычки,
чтоб мы трудились как волы,
а ели-пили как синички.
Российский нрав прославлен в мире,
его исследуют везде,
он так диковенно обширен,
что сам тоскует по узде.
Мир бурлил, огнями полыхая,
Мир кипел на мыслях дрожжевых,
а в России - мумия сухая
числилась живее всех живых.
Висит от юга волосатого
до лысой тундры ледяной
тень незабвенного усатого
над заколдованной страной.
Забавен русской жизни колорит,
сложившийся за несколько веков:
с Россией ее совесть говорит
посредством иностранных языков.
Крикунам и евреям в угоду,
чтобы Запад ловчей обаять,
вопиющую дали свободу
понапрасну о ней вопиять.
Нельзя потухшее кадило
раздуть молитвами опять,
и лишь законченный мудило
не в силах этого понять.
В дыму теоретических сражений
густеют очертанья наших бед,
злокачественность наших достижений
и пагуба растлительных побед.
Свободное слово на воле пирует,
и сразу же смачно и сочно
общественной мысли зловонные струи
фонтаном забили из почвы.
Миф яркий и свежеприлипчивый
когда утвердится везде,
то красный, сойдя за коричневый,
обяжет нас к желтой звезде.
Когда однажды целая страна
решает выбираться из говна,
то сложно ли представить, милый друг,
какие веют запахи вокруг?
Зыбко, неприкаянно и тускло
чувствуют себя сегодня все;
дух без исторического чувства -
память о вчерашней колбасе.
Тянется, меняя имя автора,
вечная российская игра:
в прошлом - ослепительное завтра,
в будущем - постыдное вчера.
Куда-то мы несемся, вскач гоня,
тревожа малодушных тугодумов
обилием бенгальского огня
и множеством пожарников угрюмых.
Я полон, временем гордясь -
увы - предчувствиями грустными,
ибо едва освободясь,
рабы становятся Прокрустами.
Нынче почти военное
время для человечества:
можно пропасть и сгинуть,
можно воспрять и жить;
время зовет нас вынуть
самое сокровенное
и на алтарь отечества
бережно положить.
Изнасилована временем
и помята как перина,
Власть немножечко беременна,
но по-прежнему невинна.
Вынесем все, чтоб мечту свою страстную
Русь воплотила согласно судьбе;
счастье, что жить в эту пору прекрасную
уж не придется ни мне, ни тебе.
Ты вождей наших, Боже, прости,
их легко, хлопотливых понять:
им охота Россию спасти,
и притом ничего не менять.
Какое нелепое счастье родиться
в безумной, позорной, любимой стране,
где мы обретаем привычку гордиться,
что можно с достоинством выжить в гавне.
Пускай хоть липовый и квелый,
но пламень лучше темноты,
и наш король не ходит голый,
а в ярких шортах из туфты.
Духовная основа нашей мощи
и веры, нрав которой так неистов -
святыней почитаемые мощи
крупнейшего в России атеиста.
Я пью, но не верю сиропу:
в одну из удобных минут -
за душу, за горло, за жопу
опять нас однажды возьмут.
То ли правда Россия весну
заслужила на стыке веков,
то ли просто судьба на блесну
ловит мудрых седых мудаков.
А страшно подумать, что век погодя,
свой дух освежив просвещением,
Россия, в субботу из бани придя,
кефир будет пить с отвращением.
Россия взором старческим и склочным
следит сейчас в застенчевом испуге,
как высохшее делается сочным,
а вялое становится упругим.
Я блеклыми глазами старожила
любуюсь на прелестную погоду;
Россия столько рабства пережила,
что вытерпит и краткую свободу.
Сгущается время, исчерпаны сроки,
и в хаосе, смуте, кишении -
становятся явными вещие строки
о крахе, конце и крушении.
Гегемон оказался растленен,
вороват и блудливо-разумен;
если ожил бы дедушка Ленин,
то немедленно снова бы умер.
Слава Богу - лишен я резвости,
слава Богу - живу в безвестности;
активисты вчерашней мерзости -
нынче лидеры нашей честности.
В летальный миг вожди народа
внесли в культуру улучшение:
хотя не дали кислорода,
но прекратили удушение.
Сейчас не спи, укрывшись пледом,
сейчас эпоха песен просит,
за нами слава ходит следом
и дело следственное носит.
Нас теплым словом обласкали,
чтоб воздух жизни стал здоров,
и дух гражданства испускали
мы вместо пакостных ветров.
Настежь окна, распахнута дверь
и насыщен досуг пролетария,
наслаждаются прессой теперь
все четыре мои полушария.
Привыкши к рабскому покорству,
давно утратив счет потерям,
теперь мы учимся притворству,
что мы опять во что-то верим.
К исцелению ищет ключи
вся Россия, сопя от усердия,
и пошли палачи во врачи
и на курсы сестер милосердия.
Вновь поплыли надежд корабли
под журчанье чарующих звуков;
наших дедов они наебли,
будет жаль, если смогут и внуков.
Извечно человеческая глина
нуждается в деснице властелина,
и трудно разобраться, чья вина,
когда она домялась до гавна.
Тому, что жить в России сложно,
виной не только русский холод:
в одну корзинку класть не можно
на яйца сверху серп и молот.
Не всуе мы трепали языками,
осмысливая пагубный свой путь -
мы каялись! И били кулаками
в чужую грудь.
Мы вертим виртуозные спирали,
умея только славить и карать:
сперва свою историю засрали,
теперь хотим огульно обосрать.
Все пружины эпохи трагической,
превратившей Россию в бардак,
разложить по линейке логической
в состоянии только мудак.
Россия очнулась, прозрела,
вернулась в сознанье свободное
и смотрит спокойно и зрело
на счастье свое безысходное.
Живу в неослабном внимании
к росткам небанальной морали,
что весь наш успех - в понимании
того, что мы все проиграли.
Жаль тех, кто не дожил до этих дней,
кто сгинул никуда и навсегда,
но, может быть, оттуда им видней
кошмарные грядущие года.
Разгар весны. Тупик идей.
И низвергатели порока
бичуют прах былых вождей
трухлявой мумией пророка.
Он был типичный русский бес:
сметлив, настырен и невзрачен,
он вышней волею небес
растлить Россию был назначен.
Наследием своей телесной ржави
Россию заразил святой Ильич;
с годами обнаружился в державе
духовного скелета паралич.
Российской справедливости печальники
блуждают в заколдованном лесу,
где всюду кучерявятся начальники
с лицом: "не приближайся - обоссу".
Томясь тоскою по вождю,
Россия жаждет не любого,
а культивирует культю
от культа личности рябого.
Империя вышла на новый виток
спирали, висящей над крахом,
и жадно смакует убогий глоток
свободы, разбавленной страхом.
Нельзя поднять людей с колен,
покуда плеть нужна холопу;
нам ветер свежих перемен
всегда вдували через жопу.
Когда отвага с риском связана,
прекрасна дерзости карьера,
но если смелость безнаказана,
цена ей - хер пенсионера.
Все смешалось: рожает девица,
либералы бормочут о плети,
у аскетов блудливые лица,
а блудницы сидят на диете.
В силу божьего повеления,
чтобы мир изменялся в муках,
совесть каждого поколения
пробуждается лишь во внуках.
Сквозь любую эпоху лихую
у России дорога своя
и чужие идею ни к хую,
потому что своих до хуя.
В саду идей сейчас уныло,
сад болен скепсисом и сплином,
и лишь мечта славянофила
цветет и пахнет нафталином.
Полны воинственных затей,
хотя еще не отвердели,
растут копыта из лаптей
российской почвенной идеи.
Растет на чердаках и в погребах
российское духовное величие,
а выйдет - и развесит на столбах
друг друга за малейшее отличие.
Немедля обостряется до боли,
едва идет на спад накал мороза,
естественно присущее неволе
зловещее дыхание некроза.
Всегда во время передышки
нас обольщает сладкий бред,
что часовой уснул на вышке
и тока в проволоке нет.
У России в крови подошвы,
и проклятие той беды -
настоящее сделать прошлым
не дают ей ее следы.
Никакой государственный муж
не спасет нас указом верховным;
наше пьянство - от засухи душ,
и лекарство должно быть духовным.
Всеведущ, вездесущ и всемогущ,
окутан голубыми небесами,
Господь глядит на нас из райских кущ
и думает: разъебывайтесь сами.
Мне жалко усталых кремлевских владык,
зовущих бежать и копать;
говно, подступившее им под кадык,
народ не спешит разгребать.
С упрямым и юрким нахальством
струясь из-под каменных плит,
под первым же мягким начальством
Россия немедля бурлит.
Устои покоя непрочны
на русской болотистой топи,
где грезы о крови и почве
зудят в неприкаянной жопе.
Народный разум - это дева,
когда созрела для обьятья:
одной рукой стыдит без гнева,
другой - расстегивает платье.
Доблестно и отважно
зла сокрушая рать,
рыцарю очень важно
шпоры не обосрать.
Когда приходит время басен
про волю, право и закон,
мы забываем, как опасен
околевающий дракон.
Все стало смутно и неясно
в тумане близящихся дней;
когда в России безопасно,
мне страшно делается в ней.
Пейзаж в России хорошеет,
но нас не слышно в том саду;
привычка жить с петлей на шее
мешает жить с огнем в заду.
Бенгальским воспаляется огнем
и души растревоживает сладко
застенчивый общественный подъем
в империях периода упадка.
В галдящей толпе разношерстного сброда
я с края безмолвно стою;
всего лишь на жизнь опоздала свобода -
как раз целиком на мою.
В пучине наших бедствий
спят корни всей кручины:
мы лечимся от следствий,
а нас ебут причины.
МУЖЧИНЕ ГОРЬКО И ОБИДНО,
КОГДА ФОРТУНА С НИМ ФРИГИДНА
Руководись одним рассудком,
заметишь вряд ли, как не вдруг
душа срастается с желудком
и жопе делается друг.
Есть люди - прекрасны их лица,
и уровень мысли высок,
но в них вместо крови струиться
горячий желудочный сок.
Ища путей из круга бедствий,
не забывай, что никому
не обходилось без последствий
прикосновение к дерьму.
По обе стороны морали
добра и зла жрецы и жрицы
так безобразно много срали,
что скрыли контуры границы.
Вновь закат разметался пожаром -
это ангел на божьем дворе
жжет охапку дневных наших жалоб.
А ночные он жжет на заре.
Пылко имитируя наивность,
но не ослабляя хватки прыткой,
ты похож на девичью невинность,
наскоро прихваченную ниткой.
Не тяжелы ни будней пытки,
ни суета окрестной сволочи,
пока на свете есть напитки
и сладострастье книжной горечи.
Люби своих друзей, но не греши,
хваля их чересчур или зазря;
не сами по себе мы хороши,
а фону из говна благодаря.
С упрямым любопытством обезьяны
я думаю вечернею порой:
куда девает мир свои изъяны,
когда с друзьями выпьешь по второй.
Жрец величав и строг. Он ключ
от тайн, творящихся на свете.
А шут раскрыт и прост. Как луч,
животворящий тайны эти.
Когда я ставлю пальцев оттиск
на плоть бутыльного стекла,
то словно в рай на краткий отпуск
являюсь прямо из котла.
Есть люди, провалившие экзамен
житейских переплетов и контузий,
висят у них под мутными глазами
мешки из под амбиций и иллюзий.
Слишком умных жизнь сама
чешет с двух боков:
горе им и от ума,
и от мудаков.
По странам и векам несется конница,
которая крушит и подчиняет;
но двигатель истории бессонница
у тех, кто познает и сочиняет.
Людей великих изваяния
печально светятся во мраке,
когда издержки возлияния
у их подножий льют гуляки.
Ушиб растает. Кровь подсохнет.
Остудит рану жгучий йод.
Обида схлынет. Боль заглохнет.
А там, глядишь, и жизнь пройдет.
Есть люди, столь похожие на масти,
что знаешь их поступки наперед;
на месте, где обласкан был и счастлив,
подонок с непременностью насрет.
Если б не был Создатель наш связан
милосердием, словно веревкой,
Вечный Жид мог быть жутко наказан
сочетанием с Вечной Жидовкой.
Где-то в небе, для азарта
захмелясь из общей чаши,
Бог и черт играют в карты,
ставя на кон судьбы наши.
Застольные люблю я разговоры,
которыми от рабства мы богаты;
о веке нашем - все мы прокуроры,
о блядстве нашем - все мы адвокаты.
Создатель дал нам две руки,
бутыль, чтоб руки зря не висли,
а также ум, чтоб мудаки
воображали им, что мыслят.
Те души, что с рождения хромые,
врачуются лишь длительным досугом
в местах, где параллельные прямые
навек пересекаются друг с другом.
Беспечны, покуда безоблачен день,
мы дорого платим чуть позже за это,
а тьма, наползая сначала, как тень,
способна сгущаться со скоростью света.
Множеству того, чем грязно время,
тьме событий, мерзостных и гнусных,
я легко отыскиваю семя
в собственных суждениях и чувствах.
Ничем в герои не гожусь -
ни духом, ни анфасом;
и лишь одним слегка горжусь -
что крест несу с приплясом.
В жизненной коллизии любой
жалостью не суживая веки,
трудно, наблюдая за собой,
думать хорошо о человеке.
Старенье часто видно по приметам,
которые грустней седых волос:
толкает нас к непрошенным советам
густеющий рассеянный склероз.
Чтоб жизнь испепелилась не напрасно,
не мешкай прожигать ее дотла;
никто не знает час, когда пространство
разделит наши души и тела.
В нас что ни год - увы, старик, увы,
темнее и тесней ума палата,
и волосы уходят с головы,
как крысы с обреченного фрегата.
Из лет, надеждами богатых,
навстречу ветру и волне
мы выплываем на фрегатах,
а доплываем на бревне.
Чего ж теперь? Курить я бросил,
здоровье пить не позволяет,
и вдоль души глухая осень,
как блядь на пенсии гуляет.
В воздухе житейского пространства -
света непрерывная игра:
мир темней от каждого засранства
и светлей от каждого добра.
В нашем климате, слезном и сопельном,
исчезает, почти забываемый,
оптимизм - изумительный опиум,
из себя самого добываемый.
Я чужд рассудочным заботам
и очень счастлив, что таков:
Бог благосклонен к идиотам
и обожает мудаков.
Кишат стареющие дети,
у всех трагедия и драма,
а я гляжу спектакли эти,
и одинок, как хер Адама.
Когда поднимается рюмка,
любая печаль и напасть
спадает быстрее, чем юбка
с девицы, спешащей упасть.
Когда устал и жить не хочешь,
полезно вспомнить в гневе белом,
что есть такие дни и ночи,
что жизнь оправдывают в целом.
До пословицы смысла скрытого
только с возрастом доживаешь:
двух небитых дают за битого,
ибо битого - хер поймаешь.
Огромен долг наш разным людям,
а близким более других;
должны мы тем, кого мы любим,
уже за то, что любим их.
Служа, я жил бы много хуже,
чем сочинит любой фантаст,
я совместим душой со службой,
как с лесбиянкой - педераст.
У тех, в ком унылое сердце,
и мысли - тоскою мореные,
а если подробней всмотреться,
у бедных и яйца вареные.
Во всех делах, где ум успешливый
победу праздновать спешит,
он ловит грустный и усмешливый
взгляд затаившейся души.
Привычка греет как постель,
и гасит боль, как чародей;
нас часто держит на кресте
боязнь остаться без гвоздей.
Живи, покуда жив. Среди потопа,
которому вот-вот наступит срок,
поверь - наверняка мелькнет и жопа,
которую напрасно ты берег.
По образу и духу своему
Создатель нас лепил, творя истоки,
а мы храним подобие ему
и, может, потому так одиноки.
Везде долги: мужской, супружеский,
гражданский, родственный и дружеский,
долг чести, совести, пера,
и кредиторов до хера.
Маленький, но свой житейский опыт
мне милей ума с недавних пор,
потому что поротая жопа -
самый замечательный прибор.
Как ни туманна эта версия,
но в жизни каждого из нас
есть грибоедовская Персия
и есть мартыновский Кавказ.
Ты вечно встревожен, в поту, что в соку,
торопишся так, словно смерть уже рядом;
ты, видно, зачат был на полном скаку
каким-то летящим в ночи конокрадом.
Счастье - что подвижны ум и тело,
что спешит удача за невзгодой,
счастье - осознание предела,
данного нам веком и природой.
Мне повезло на тех, кто вместе
со мной в стаканах ищет дно;
чем век подлей, тем больше чести
тому, кто с ним не заодно.
Нам жить и чувствовать дано,
искать дорогу в Божье царство,
и пить прозрачное вино,
от жизни лучшее лекарство.
В сердцах кому-нибудь грубя,
ужасно вероятно
однажды выйти из себя
и не войти обратно.
Я чужд смешливой укоризне:
весьма прекрасна жизнь того,
кто обретает смысл жизни
в напрасных поисках его.
Не меряйся сальным затасканым метром
толпы, возглашающей славу и срам,
ведь голос толпы, разносящийся ветром,
сродни испускаемым ею ветрам.
Не бывает напрасным прекрасное.
В этой мысли есть свет и пространство.
И свежо ослепительно ясное
осмысление нашего пьянства.
Детьми к семье пригвозждены,
мы бережем покой супруги;
ничто не стоит слез жены,
кроме объятия подруги.
Гавно и золото кладут
в детишек наших тьма и свет,
а государство тут как тут,
и золотишка нет как нет.
Питая к простоте вражду,
подвергнув каждый шаг учету,
мы даже малую нужду
справляем по большому счету.
Каждый сам себе - глухие двери,
сам себе преступник и судья,
сам себе и Моцарт и Сальери,
сам себе и жолудь и свинья.
Не мучаясь совестью нисколько,
живу года в хмельном приятстве;
Господь всеведущ не настолько,
чтобы страдать о нашем блядстве.
Чтоб не хотелось в петлю лезть
и жизнь играла, а не кисла,
жить надо так, как будто есть
надежда, Бог и факел смысла.
Прекрасна благодушная язвительность,
с которой в завихрениях истории
хохочет бесноватая действительность
над мудрым разумением теории.
Из-за того, что бедный мозг
распахнут всем текущим слухам,
ужасно засран этот мост
между материей и духом.
Такая жгла его тоска
и так томился он,
что даже ветры испускал
печальные как стон.
На собственном горбу и на чужом
я вынянчил понятие простое:
бессмысленно идти на танк с ножом,
но если очень хочется, то стоит.
Процесс эмансипации несложен
и мною наблюдался много раз:
везде, где быть мужчиной мы не можем,
подруги ускользают из-под нас.
Только в мерзкой трясине по шею,
на непрочности зыбкого дна,
в буднях бедствий, тревог и лишений
чувство счастья дается сполна.
Господь сей миг откроет нашу клетку
и за добро сторицею воздаст,
когда яйцо снесет себе наседку,
и на аборт поедет педераст.
Геройству наше чувство рукоплещет,
героев славит мир от сотворения;
но часто надо мужества не меньше
для кротости, терпения, смирения.
Куда кругом ни погляди
в любом из канувших столетий,
Бог так смеется над людьми,
как будто нет его на свете.
Не жалею хмельных промелькнувших годов,
не стыжусь их шального веселья,
есть безделье, которое выше трудов,
есть труды, что позорней безделья.
Есть люди: величава и чиста
их личность, когда немы их уста;
но только растворят они уста,
на ум приходят срамные места.
За страх, за деньги, за почет
мы отдаемся невозвратно,
и непродажен только тот,
кто это делает бесплатно.
Не будь на то Господня воля,
мы б не узнали алкоголя:
а значит, пьянство не порок,
а высшей благости урок.
Есть в каждой нравственной системе
идея, общая для всех,
нельзя и с теми быть, и с теми,
не предавая тех и тех.
Хотя и сладостен азарт
по сразу двум идти дорогам,
нельзя одной колодой карт
играть и с дьяволом, и с Богом.
На нас нисходит с высоты
от вида птичьего полета
то счастье сбывшейся мечты,
то капля жидкого помета.
Как не легко в один присест,
колеблясь даже если прав,
свою судьбу - туманный текст -
прочесть, нигде не переврав.
Час нашей смерти неминуем,
и потому не позабудь
себя оставить в чем-нибудь
умом, руками или хуем.
Я не люблю зеркал - я сыт
по горло зрелищем их порчи:
какой-то мятый сукин сын
из них мне рожи гнусно корчит.
За столькое приходится платить,
покуда протекает бытие,
что следует судьбу благодарить
за случаи, где платишь за свое.
Дана лишь тем была не даром
текучка здешней суеты,
кто растопил душевным жаром
хоть каплю вечной мерзлоты.
Умру за рубежом или в отчизне,
с диагнозом не справятся врачи;
я умер от злокачественной жизни,
какую с наслаждением влачил.
Я уверен, что Бог мне простит
и азарт, и блаженную лень;
ведь не важно чего я достиг,
а важнее, что жил каждый день.
ЕСЛИ ЕСТЬ У ЖЕНЩИНЫ ФИГУРА,
ЖЕНЩИНА СОВСЕМ УЖЕ НЕ ДУРА
Прожив уже полвека
тьму перепробовав работ,
я убежден, что человека
достоин лишь любовный пот.
Я на карьеру, быт и вещи
не тратил мысли и трудов,
я очень баб любил и женщин,
а также девушек и вдов.
Дядя Лейб и тетя Лея
не читали Апулея;
сил и Лейба не жалея,
наслаждалась Лейбом Лея.
Я евреям не даю,
я в ладу с эпохою,
я их сразу узнаю -
по носу и по хую.
Ты подружка дорогая,
зря такая робкая;
лично я, хотя худая,
но ужасно ебкая.
Бросьте, девки, приставать:
дескать, хватит всем давать;
если всюду есть кровать -
как я буду не давать?
У тех кто пылкой головой
предался поприщам различным,
первичный признак половой
слегка становится вторичным.
Спеши любить, мой юный друг,
волшебны свойства женских рук:
они смыкаются кольцом,
и ты становишься отцом.
Увижу бабу, дрогнет сердце,
но хладнокровен, словно сплю;
я стал буквально страстотерпцем,
поскольку страстный, но терплю.
Тоска мужчины о пристиже
и горечь вражеской хулы
бледней становятся и жиже
от женской стонущей хвалы.
Когда заходишь в уйму мест,
где дамы бюстом дышат пылко,
любить жену - тяжелый крест,
а также каторга и ссылка.
Есть бабы очень строгие в девицах,
умевшие дерзить и отвечать,
и при совокуплении на лицах
лежит у них свирепости печать.
Такие роскошные бюсты бывают,
(я видывал это, на слово поверьте),
что вдруг их некстати, но так вспоминают,
что печень болит у подкравшейся смерти.
Всегда соседская жена,
жену привычную пороча -
легка, сноровиста, стройна
и упоительно охоча.
Ключ к женщине - восторг и фимиам,
ей больше ничего от нас не надо,
и стоит нам упасть к ее ногам,
как женщина, вздохнув, ложится рядом.
Влюбилась Сарра в комиссара,
схлеснулись гены в чреве сонном,
трех сыновей родила Сарра,
все - продавцы в комиссионом.
Свежестью весны благоуханна,
нежностью цветущая, как сад,
чудной красотой сияла Ханна
двадцать килограмм тому назад.
Красавцем Пинхусом любима,
с охотой Бася шла домой,
но ей упрямо снился Фима,
плешивый, хилый и хромой.
В ничтожные детали механизма
эпоха превратила нас давно,
от холода и рационализм
нас женщины спасают и вино.
Блаженство мне уже не по годам,
в душе моей спокойствие и мир,
окидываю взором юных дам,
как золото - безрукий ювелир.
Ах, ветер времени зловещий,
причина множества кручин!
Ты изменяешь форму женщин
и содержание мужчин.
Мы попираем все науки,
всю суету и все тревоги,
сплетя дыхания и руки,
а, по возможности, - и ноги.
Дух поэтессы - тонкий стих,
она живет воображением,
пугая ебарей своих
лица необщим выражением.
Миллионер и голодранец
равны становятся как братья,
танцуя лучший в мире танец
без света, музыки и платья.
Мы женщин постигаем как умеем:
то дактилем, то ямбом, то хореем;
встречаясь то и дело с темпераментом,
который познаваем лишь гекзаметром.
Растущее повсюду отчуждение
и прочие печальные события
усиливают наше наслаждение
от каждого удачного соития.
Нисколько и ничуть на самом деле
не знают на небесных даже высях,
насколько судьбы мира от постели
незримо происходят и зависят.
Когда, не часто, но бывает -
мне к даме грезится визит,
опять со скрипом оживает
мой изнуренный реквизит.
Мы в ранней младости усердны
от сказок, веющих с подушек,
и в смутном чаяньи царевны
перебираем тьму лягушек.
Время остужает плоть и пыл
и скрипит в суставах воровато;
я уже о бабах позабыл
больше, чем я знал о них когда-то.
Мечты питая и надежды,
девицы скачут из одежды:
а погодя - опять в одежде,
но, умудреннее, чем прежде.
Есть бабы - храмы: строг фасад,
чиста невинность красок свежих;
а позади - дремучий сад,
притон прохожих и проезжих.
Не боялись увечий и ран
ветераны любовных баталий,
гордо носит седой ветеран
свой музей боевых гениталий.
Не грусти, что мы сохнем, старик,
мир останется сочным и дерзким;
всюду слышится девичий крик,
через миг становящийся женским.
Умерь обильные корма,
возделывай свой сад,
и будет стройная корма
и собранный фасад.
Была и я любима,
теперь тоскую дома,
течет прохожий мимо,
никем я не ебома.
Мой миленький дружок
не дует в свой рожок,
и будут у дружка
за это два рожка.
Боже, Боже, до чего же
стал миленок инвалид:
сам топтать меня не может,
а соседу - не велит.
Что снится графине всю ночь неослабно?
Тот месяц в деревне, то поле в снопах,
и похотью пахаря пахнет похабно
Пахома по-хамски распахнутый пах.
Весна врачует боль и шрамы,
вселяет новый хмель и чад,
погоды ветрены как дамы,
а дамы тают и журчат.
Святой непогрешимостью светясь
от пяток до лысеющей макушки,
по возрасту в невинность возвратясь,
становятся ханжами потаскушки.
Я - лишь искатель приключений,
а вы - распутная мадам;
я узел завяжу на члене,
чтоб не забыть отдаться вам.
Владея чудным даром коллективным,
живет она как Ева после рая,
на фиговом листка своем интимном
автографы знакомых собирая.
Привязан к мачте, дышит жарко
плут Одиссей. Но как же жалко -
сирен, прельстительно и страстно
в пространство стонущих напрасно!
Чем сладкозвучнее напевы
и чем банальнее они,
тем легче трепетные девы
скидают платьица на пни.
Творец сочинял человеку детали,
чтоб органов было в достатке,
но дамы рыдали, что им недодали,
и Бог им добавил придатки.
В конторах служат сотни дур,
бранящих дом, плиту и тряпку;
у тех, кто служит чересчур,
перерастает матка - в папку.
Есть дамы, твердые как мрамор,
и холодны как зеркала,
но чуть смягчившись, эти дамы
в дальнейшем липнут как смола.
У целомудренных особ
путем таинственных течений
прокисший зря любовный сок
идет в кефир нравоучений.
С последних рубежей мужик бежал,
и женщина прильнула к мирозданию,
пожертвовав научному познанию
любовный невостребованный жар.
Блестя глазами сокровенно,
стыдясь вульгарности подруг,
девица ждет любви смиренно,
как муху робко ждет паук.
Нам если перевоплотиться
дано действительно потом,
то я б зимой летал как птица,
а в марте делался котом.
Не знаю лучших я затей
среди вселенской тихой грусти,
чем в полусумраке - детей,
искать в какой-нибудь капусте.
По весне распускались сады,
и еще лепестки не опали,
как уже завязались плоды
у девиц, что в саду побывали.
Была тихоней тетя Хая,
и только с Хаймом по ночам
такая делалась лихая,
что Хайм то хрюкал, то мычал.
Нету убедительнее факта
медленного нашего сожжения,
чем опустошенность после акта
творчества, любви и постижения.
Душа у женщины легка,
но вечно склонна к укоризне:
то нету в жизни мужика,
то есть мужик, но нету жизни.
Случайно встретившись в аду
с отпетой шлюхой, мной воспетой,
вернусь я на сковороду
уже, возможно, с сигаретой.
ГОСПОДЬ ЛИХУЮ ШУТКУ СОЧИНИЛ,
КОГДА СЮЖЕТ ЕВРЕЯ СОЧИНИЛ
Где умные ходят на цыпочках
и под ноги мудро глядят,
евреи играют на скрипочках
и жалобы нагло галдят.
Лея-Двося слез не лила,
счет потерям не вела,
трех мужей похоронили,
сразу пятого взяла.
Приснилась мне роскошная тенденция,
которую мне старость нахимичила:
еврейская духовная потенция
физическую - тоже увеличила.
Что ни ночь, в любой обители
шумный спор ведут по пьяни
духа русского ревнители,
седопейсые славяне.
Когда народы, распри позабыв,
в единую семью соединяться,
немедля усугубится мотив
сугубого вреда одной из наций.
На всем лежит еврейский глаз,
у всех еврейские ужимки,
и с неба сыпятся на нас
шестиконечные снежинки.
Во всех углах и метрополиях
затворник судеб мировых,
еврей, живя в чужих историях,
невольно вляпывался в них.
Знаменья шлет нам Господь:
случайная вспышка из лазера
отезала крайнюю плоть
у дряхлого физика Лазаря.
Еврейство - очень странный организм,
питающийся духом ядовитым,
евреям даже антисимитизм
нужнее, чем еврей - антисемитам.
В домах родильных вылезают
все одинаково на свет,
но те, кого не обрезают,
поступят в университет.
Чтоб зрели дух и голова,
я бы принял в качестве закона:
каждому еврею - года два
глину помесить у фараона.
Я еврея в себе убивал,
я еврейства себе запретил,
а когда сокрушил на повал,
то евреем себя ощутил.
Век за веком роскошными бреднями
обставляли погибель еврея;
а века были так себе, средние,
дальше стало гораздо новее.
В кругу семейства своего
жила прекрасно с мужем Дина,
тая от всех, кроме него,
что вышла замуж за кретина.
Всюду было сумрачно и смутно;
чувством безопасности влеком,
Фима себя чувствовал уютно
только у жены под каблуком.
Евреи даже в светопредставление,
сдержав поползновения рыдать,
в последнее повисшее мгновение
успеют еще что-нибудь продать.
Нет ни в чем России проку,
странный рок на ней лежит:
Петр пробил окно в Европу,
а в него сигает жид.
Наскучив жить под русским кровом,
евреи - древние проныры
сумели сделать голым словом
в железном занавесе дыры.
И газом, и мехами и углем
торгует Русь по щедрости природы;
а также - стратегическим сырьем
еврейской исчезающей породы.
В извечно текущих меж наций
раздорах, дебатах и спорах
опасней всего забываться -
еврею на русских просторах.
От злобы, ненависти, гнева -
так душно в воздухе сыром,
что ветер справа, ветер слева -
и над евреем грянет гром.
Везде, где слышен хруст рублей
и тонко звякает копейка,
невдалеке сидит еврей
или по крайности еврейка.
Евреи клевещут и хают
разводят дурманы и блажь,
евреи наш воздух вдыхают,
а вон выдыхают - не наш.
Века за веками бегут
и вехи погромов листают,
чем пуще евреев стригут,
тем гуще они вырастают.
Евреи топчут наши тротуары,
плетя о нас такие тары-бары,
как если сочиняли бы татары
о битве Куликовской мемуары.
Евреи размножаются в неволе,
да так охотно, Господи прости,
что кажется - не знают лучшей доли,
чем семенем сквозь рабство прорости.
Когда дела на самотек
по всей Руси пойдут серьезно,
тогда пускаться на утек
уже евреям будет поздно.
Когда мы всех людей соединим
для дружеского жизненного пира,
его отравит юмором своим
какой-нибудь отъявленный Шапиро.
Чей нос длинней, тому видней,
сказал народ.
Вот почему так зряч еврей,
смотря вперед.
Скоро нам срока скостят,
все забудут и простят,
Будет чист, как херувим,
даже старый хер Рувим.
Евреи слиняли за долей счастливой,
а в русских пространствах глухих
укрылись бурьяном, оделись крапивой
могилы родителей их.
Усердные брови насупив,
еврей, озаряемый улицей,
извечно хлопочет о супе,
в котором становится курицей.
ОБГУСЕВШИЕ ЛЕБЕДИ
БЕЛЕЕТ ПАРУС ОДИНОКИЙ
Это жуткая работа!
Ветер воет и гремит;
два еврея тянут шкоты,
как один антисемит.
А на море, а на море!
Волны ходят за кормой;
жарко Леве, потно Боре,
очень хочется домой.
Но летит из урагана
ЧЕРНЫЙ ФЛАГ И ПАРУСА:
восемь Шмулей, два Натана,
у форштевня Исаак.
И ни Бога нет, ни черта!
Сшиты снасти из портьер;
яркий сурик вдоль по борту:
"ФИМА ФИШМАН, ФЛИБУСТЬЕР".
Выступаем! Выступаем!
Вся команда на ногах:
и написано "ЛЕ ХАИМ"
на спасательных кругах.
К нападенью все готово!
На борту ажиотаж:
- Это ж Берчик! Это ж Лева!
- Отмените абордаж!
- Боже, Лева! Боже, Боря!
- Зай гезунд! - кричит фрегат;
А над лодкой в пене моря
ослепительный плакат:
"Наименьшие затраты!
Можно каждому везде!
Страхование пиратов
от пожаров на воде".
И опять летят как пули,
сами дуют в паруса
застрахованные Шмули,
обнадеженный Исаак.
А струя - светлей лазури.
Дует ветер. И какой!
Это Берчик ищет бури,
будто в буре есть покой.
БОРОДИНО ПОД ТЕЛЬ-АВИВОМ
Во снах существую и верю я,
и дышится легче тогда;
из Хайфы летит кавалерия,
насквозь проходят города.
Мне снится то ярко, то слабо,
кошмары бессонницей мстят;
на дикие толпы арабов
арабские толпы летят.
Под пенье пуль,
взметающих зарницы
кипящих фиолетовых огней,
ездовый Шмуль
впрягает а колесницу
хрипящих от неистовства коней.
Для грамотных полощется, волнуя,
ликующий обветренный призыв:
"А идише! В субботу не воюем!
До пятницы захватим Тель-Авив!"
Уже с конем в одном порыве слился
нигде не попадающий впросак
из Жмеринки отважный Самуилсон,
из Ганы недоеденный Исаак.
У всех носы, изогнутые властно,
и пейсы, как потребовал закон;
свистят косые сабли из Дамаска,
поет "инрерд!" походный саксофон.
Черняв и ловок, старшина пехоты
трофейный пересчитывает дар:
пятьсот винтовок, сорок пулеметов
и обуви пятнадцать тысяч пар.
Над местом боя солнце стынет,
из бурдюков течет вода,
в котле щемяще пахнет цимес,
как в местечковые года.
Ветеринары боевые
на людях учатся лечить,
бросают ружья часовые,
Талмуд уходят поучить.
Повсюду с винным перегаром
перемешался легкий шум;
"Скажи-ка, дядя, ведь недаром..." -
поет веселый Беня Шуб.
Бойцы вспоминают минувшие дни
и талес, в который рядились они.
А утром, в оранжевом блеске,
по телу как будто ожог;
отрывисто, властно и резко
тревогу сыграет рожок.
И снова азартом погони
горящие лица блестят;
седые арабские кони
на толпы арабов летят.
Мы братья по пеплу и крови.
Отечеству верно служа,
мы - русские люди,
но наш могендовид
пришит на запасной пиджак.
КУХНЯ И САНДАЛИЙ
Все шептались о скандале.
Кто-то из посуды
вынул Берчикин сандалий.
Пахло самосудом.
Кто-то свистнул в кулак,
кто-то глухо ухнул;
во главе идет Спартак
Менделевич Трухман.
Он подлец! А мы незнали.
Он зазвал и пригласил
в эту битву за сандалий
самых злостных местных сил.
И пошла такая такая свалка,
как у этих дурачков.
Никому уже не жалко
ни здоровья, ни очков.
За углом, где батарея,
перекупщик Пиня Вайс
рвал английского еврея
Соломона Экзерайс.
Обнажив себя по пояс,
как зарезанный крича,
из кладовой вышел Двойрис
и пошел рубить с плеча.
Он друзьям - как лодке руль.
Эта гордость наша.
От рожденья имя - Сруль,
а в анкете - Саша.
Он худой как щепочка,
щупленький как птенчик,
сзади как сурепочка,
спереди как хренчик.
Но удары так и сыпет.
Он повсюду знаменит,
в честь его в стране Египет
назван город Потс-Аид.
Он упал, поднялся снова,
воздух мужеством запах;
"Гиб а кук! - рыдали вдовы. -
Не топчите Сруля в пах!"...
Но - звонок, и тишина...
И над павшим телом -
участковый старшина
Фима Парабеллум.
...Сладкий цимес - это ж прелесть!
А сегодня он горчит.
В нем искусственная челюсть
деда Слуцкера торчит.
Все разбито в жуткой драке,
по осколкам каждый шаг,
и трусливый Леня Гаккель
из штанов достал дуршлаг.
За оторваную пейсу
кто-то стонет, и дрожит;
На тахте у сводни Песи
Сруль растерзанный лежит.
Он очнулся и сказал:
"Зря шумел скандальчик:
Я ведь спутал за сандал
жаренный сазанчик".
ПРО ТАЧАНКУ
Ты лети с дороги, птица!
Зверь с дороги - уходи!
Видишь - облако клубится?
Это маршал впереди.
Ровно вьются портупеи,
мягко пляшут рысаки;
Все буденновцы - евреи,
потому что - казаки.
Подойдите, поглядите,
полюбуйтесь на акцент:
маршал Сема - наш водитель,
внепартийный фармацевт.
Бой копыт, как рокот грома,
алый бархат на штанах;
в синем шлеме - красный Шлема,
стройный Сруль на стременах...
Конармейцы, конармейцы
на неслыханном скаку -
сто буденновцев при пейсах,
двести сабель на боку.
А в седле трубач горбатый
диким пламенем горит,
и несет его куда-то,
озаряя изнутри.
Он сидит, смешной и хлипкий,
наплевавший на судьбу,
он в местечке бросил скрипку
он в отряд принес трубу.
И ни звать уже, ни трогать,
и сигнал уже вот-вот...
Он возносит острый локоть
и растет, растет, растет...
Ну, а мы? Мы ж потомки!
Рюмки сходятся, звеня,
будто брошены котомки
у походного огня.
Курим, пьем, играем в карты,
любим женщин сгоряча,
обещанием инфаркта
колет сердце по ночам.
Но закрой глаза плотнее,
отвори мечте тропу...
Едут конные евреи
по ковыльному степу...
Бьет колесами тачанка,
конь играет, как дельфин;
а жена моя - гречанка!
Циля Глезер из Афин!
Цилин предок - не забудь! -
он служил в аптеке.
Он прошел великий путь
из евреев в греки...
Дома ждет меня жена;
Плача варит курицу.
Украинская страна,
Жмеринская улица.
Так пускай звенит посуда,
разлетаются года,
потому что будут, будут,
будут битвы, таки да!
Будет пыльная дорога
по дымящейся земле,
с Красным Флагом синагога
в белокаменном селе.
Дилетант и бабник Мойше
барабан ударит в грудь;
будет все! И даже больше
на немножечко чуть-чуть...
МОНТИГОМО НЕИСТРЕБИМЫЙ КОГАН
На берегах Амазонки, где-то в середине нашего века,
было обнаружено племя дикарей, говорящих на семитском
диалекте. Их туземной жизни и посвящается поэма.
Идут высокие мужчины,
по ветру бороды развеяв;
Тут первобытная община
доисторических евреев.
Законы джунглей, лес и небо,
насквозь прозрачная река...
Они уже не сеют хлеба,
и не фотографы пока;
Они стреляют фиш из лука
и фаршируют, не спеша,
а к синагоге из бамбука
пристройка есть - из камыша.
И в ней живет - без жен и страха
- религиозный гарнизон:
Шапиро - жрец, Гуревич - знахарь
и дряхлый резник Либензон.
Его повсюду кормят, любят -
он платит службой и добром:
младенцам кончики он рубит
большим гранитным топором.
И жены их уже не знают,
свой издавая первый крик,
что слишком длинно обрубает
глухой завистливый старик...
Они селились берегами
вдали от сумрака лиан,
где бродит вепрь - свинья с рогами,
и стонут самки обезьян;
Где конуса клопов-термитов,
белеют кости белых коз,
и дикари-антисемиты
едят евреев и стрекоз.
Где горы Анды, словно Альпы,
Большая надпись черным углем:
"Евреи! Тут снимают скальпы!
Не заходите в эти джунгли!"
Но рос и вырос дух бунтарский,
и в сентябре, идя ва-банк,
собрал симпозиум дикарский
народный вождь Арон Гутанг.
И пел им песни кантор Дымшиц,
и каждый внутренне горел;
согнули луки и, сложившись,
купили очень много стрел.
...Дозорный срезан. Пес - не гавкнет.
По джунглям двинулся как танк
бананоносный Томагавкер
и жрец-раскольник Бумеранг.
В атаке нету Мордехая,
но сомкнут строй, они идут;
Отчизну дома оставляя,
семиты - одного не ждут!
А Мордехай - в нем кровь застыла
- вдоль по кустам бежал, дрожа,
чем невзначай подкрался с тыла,
антисемитов окружа...
Бой - до триумфа - до обеда!
На час еды - прощай война.
Евреи - тоже людоеды,
когда потребует страна.
Не верьте книгам и родителям.
История темна, как ночь.
Колумб (аид), плевав на Индию,
гнал каравеллы, чтоб помочь.
Еврейским занявшись вопросом,
Потемкин, граф, ушел от дел;
науки бросив, Ломоносов
Екатерину поимел.
Ученый, он боялся сплетен
и только ночью к ней ходил.
Старик Державин их заметил
и, в гроб сходя, благословил.
В приемных Рима подогретый,
крестовый начался поход;
Вильям Шекспир писал сонеты,
чтоб накопить на пароход.
...Но жил дикарь - с евреем рядом.
Века стекали с пирамид.
Ассимилировались взгляды.
И кто теперь антисемит?
Хрустят суставы, гнутся шеи,
сраженье близится к концу,
и два врага, сойдясь в траншее,
меняют сахар на мацу.
В жестокой схватке рукопашной
ждала победа впереди!
Стал день сегодняшний - вчерашним;
никто часов не заводил.
И эта мысль гнала евреев,
она их мучила и жгла:
ведь если не смотреть на время,
не знаешь, как идут дела.
А где стоят часы семитов,
там время прекращает бег;
в лесу мартышек и термитов
пещерный воцарился век.
За пищей вглубь стремясь податься,
они скрывались постепенно
от мировых цивилизаций
и от культурного обмена.
И коммунизм их - первобытен,
и в шалашах - портрет вождя,
но в поступательном развитии
эпоху рабства обойдя,
и локоть к локтю, если надо,
а если надо грудь на грудь,
в коммунистических бригадах
к феодализму держат путь...
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Летят столетья, дымят пожары,
но неизменно под лунным светом
упругий Карл у гибкой Клары
крадет кораллы своим кларнетом.
Моральность мыслей - горький признак
старенья тела моего:
чем ниже тонус организма,
тем выше нравственность его.
Когда время, годами шурша,
подступает к границе своей,
на лице проступает душа,
и лицо освещается ей.
Это счастье - дворец возводить на песке,
не бояться тюрьмы и сумы,
предаваться любви, отдаваться тоске,
пировать в эпицентре чумы.
Я не вступал в ряды борцов,
но жил я - поперек;
мой вклад в историю - лицо,
которое сберег.
Мы все умрем. Надежды нет.
Но смерть потом прольет публично
на нашу жизнь обратный свет,
и большинство умрет вторично.
В черный час, когда нас кувырком
кинет в чашу из огня и металла -
хорошо бы угадать под хмельком,
чтоб душа навеселе улетала.
Наш век созрел для катаклизма,
грядут лихие времена,
и на обломках гуманизма
сотрутся наши имена.