Код произведения: 2874
Автор: Генри О.
Наименование: Среди текста
О. Генри
"Среди текста"
Перевод Е. Калашниковой
Файл с книжной полки Несененко Алексея
http://www.geocities.com/SoHo/Exhibit/4256/
Он завладел моим вниманием, как только сошел с парома на
Дебросс-стрит. Он держался с независимостью человека, для
которого не только весь земной шар, но и вся вселенная не
таит в себе ничего нового, и с величественностью вельможи,
возвращающегося после долголетнего отсутствия в свои родовые
владения. Но, несмотря на этот независимо-величественный
вид, я сразу же решил, что никогда прежде его нога не
ступала на скользкую булыжную мостовую Города Множества
Калифов.
На нем был свободный косном какого-то неопределенного
синевато-коричневатого цвета и строгая круглая панама без
тех залихватских вмятин и перекосов, которыми северные
франты уродуют этот тропический головной убор. А главное, в
жизни своей я не видел более некрасивого человека. Эго было
безобразие не столько отталкивающее, сколько поразительное;
его создавала почти линкольновская грубость и неправильность
черт, внушавшая изумление и страх. Так, вероятно, выглядели
африты, или джины, выпущенные рыбаком из запечатанного
сосуда. Звали его Джадсон Тэйт; я это узнал потом, но для
удобства рассказа буду с самого начала называть его по
имени. На шее у него был зеленый шелковый галстук,
пропущенный сквозь топазовое кольцо, а в руке - трость из
позвонков акулы.
Джадсон Тэйт обратился ко мне с пространными расспросами
об улицах и отелях Нью- Йорка, сохраняя при этом небрежный
тон человека, у которого вот сейчас, только что, вылетели из
памяти кое-какие незначительные подробности. У меня не было
никаких поводов обойти молчанием тот уютный отель в деловой
части города, в котором жил я сам, а потому начало вечера
застало нас уже вкусившими сытный обед (за мой счет) и
вполне готовыми вкушать приятный отдых и дым сигары в
удобных креслах в тихом уголке салона.
Видно, Джадсона Тэйта беспокоила какая-то мысль, и ему
хотелось поделиться этой мыслью со мной. Он уже считал меня
своим другом, и, глядя на его темно- коричневую боцманскую
ручищу, которой он рубил воздух у меня перед носом,
подчеркивая окончания своих фраз, я думал: "А что, если он
так же скор на вражду, как и на дружбу?"
Как только этот человек заговорил, я обнаружил, что он
наделен своеобразным даром. Его голос был точно музыкальный
инструмент, звук которого проникает в душу, и он мастерски,
хотя и несколько нарочито, играл на этом инструменте. Он не
старался заставить вас забыть о безобразии его лица;
напротив, он точно выставлял это безобразие напоказ, делая
его частью той магической силы, которою обладала его речь.
Слушая с закрытыми глазами дудочку этого крысолова, вы были
готовы идти за ним до самых стен Гаммельна. Идти дальше вам
помешало бы отсутствие детской непосредственности. Но пусть
он сам подбирает мелодию к нижеследующим словам; тогда, если
слушателю станет скучно, можно будет сказать, что виновата
музыка.
- Женщины, - объявил Джадсон Тэйт, - загадочные создания.
Мне стало досадно. Не для того я уселся с ним тут, чтобы
выслушивать эту старую, как мир, гипотезу, этот избитый,
давным-давно опровергнутый, облезлый, убогий, порочный,
лишенный всякой логики откровенный софизм, эту древнюю,
назойливую, грубую, бездоказательную, бессовестную ложь,
которую женщины сами же изобрели и сами всячески
поддерживают, раздувают, распространяют и ловко навязывают
всему миру с помощью разных тайных, искусных и коварных
уловок, для того чтобы оправдать, подкрепить и усилить свои
чары и свои замыслы.
- Ну, разве уж так! - сказал я
- Вы когда-нибудь слышали об Оратаме? - спросил он меня.
- Что-то такое слышал, - ответил я. - Это, кажется, имя
танцовщицы-босоножки... или нет, название дачной местности,
а, может быть, духи?
- Это город, - сказал Джадсон Тэйт. - Приморский город в
одной стране, о которой вам ничего не известно и в которой
вам все было бы непонятно. Правит этой страной диктатор, а
жители занимаются главным образом революциями и
неповиновением властям. И вот там-то разыгралась жизненная
драма, в которой главными действующими лицами были Джадсон
Тэйт, самый безобразный из всех людей, живущих в Америке,
Фергюс Мак-Махэн, самый красивый из всех авантюристов,
упоминающихся в истории и в литературе, и сеньорита Анабела
Самора, прекрасная дочь алькальда Оратамы. И еще запомните
вот что: единственное место на всем земном шаре, где
встречается растение чучула, - это округ Триента-и-трес в
Уругвае. Страна, о которой я говорю, богата ценными
древесными породами, красителями, золотом, каучуком,
слоновой костью и бобами какао.
- А я и не знал, что в Южной Америке имеется слоновая
кость, - заметил я.
- Вы дважды впали в ошибку, - возразил Джадсон Тэйт,
распределив эти слова на целую октаву своего изумительного
голоса. - Я вовсе не говорил, что страна, о которой идет
речь, находится в Южной Америке, - я там был причастен к
политике, мой друг, и это вынуждает меня соблюдать
осторожность. Но так или иначе, я играл с президентом
республики в шахматы фигурами, выточенными из носовых хрящей
тапира - местная разновидность породы perissodactyle
ingulates, встречающейся в Кордильерах, - а это, с вашего
разрешения, та же слоновая кость. Но я хотел вести рассказ
о любви, о романтике и о женской природе, а не о каких- то
зоологических животных.
Пятнадцать лет я был фактическим правителем республики,
номинальным главою которой числился его президентское
высочество тиран и деспот Санчо Бенавидес. Вам, верно,
случалось видеть его снимки в газетах - такой рыхлый
черномазый старикан с редкой щетиной, делающей его щеки
похожими на валик фонографа, и со свитком в правой руке,
совсем как на первом листе семейной библии где обычно
записываются дни рождений. Так вот этот шоколадный диктатор
был одно время самой заметной фигурой на всем пространстве
от цветной границы до параллелей широты. Можно было только
гадать, куда приведет его жизненный путь - в Чертог Славы
или же в Управление по Топливу. Он безусловно был бы
прозван Рузвельтом Южного Континента, если бы не то
обстоятельство, что президентское кресло занимал в это время
Гровер Кливленд. Обычно он сохранял свой пост два или три
срока кряду, затем пропускал одну сдачу, предварительно
назначив себе преемника.
Но не себе был он обязан блеском и славой имени
Бенавидеса-Освободителя. О нет! Он был обязан этим
исключительно Джадсону Тэйту. Бенавидес был только куклой
на ниточке. Я подсказывал ему, когда объявить войну, когда
повысить таможенные тарифы, когда надеть парадные брюки.
Впрочем, не об этом я собирался рассказать вам. Вы хотели
бы знать, как мне удалось стать Самым Главным? Извольте.
Мне это удалось потому, что такого мастера говорить, как я,
не было на свете с того дня, когда Адам впервые открыл
глаза, оттолкнул от себя флакон с нюхательной солью и
спросил:
"Где я?".
Вы, конечно, видите, насколько я безобразен. Такие
безобразные лица, как мое, можно встретить разве только в
альбоме с фотографиями первых деятелей "Христианской науки"
в Новой Англии. А потому еще в ранней юности я понял, что
должен научиться возмещать недостаток красоты красноречием.
И я это осуществил. Я полностью достиг намеченной цели.
Когда я стоял за спиной старого Бенавидеса и говорил его
голосом, все прославленные историей закулисные правители
вроде Талейрана, миссис де Помпадур и банкира Лёба рядом со
мной казались ничтожными, как особое мнение меньшинства в
царской думе. Мое красноречие втягивало государства в долги
и вытягивало их из долгов, звук моего голоса убаюкивал целые
армии на поле боя; несколькими словами я мог усмирить
восстание, унять воспаление, уменьшить налоги, урезать
ассигнования и упразднить сверхприбыли; одним и тем же
птичьим посвистом призывал я псов войны и голубя мира.
Красота других мужчин, их эполеты, пышные усы и греческие
профили никогда не служили мне помехой. При первом взгляде
на меня человек содрогается. Но я начинаю говорить, и, если
он только не находится в последней стадии angina pectoris,
через десять минут - он мой. Женщины, мужчины - никто не в
силах против меня устоять. А ведь, кажется, трудно
поверить, чтобы женщине мог понравиться человек с такой
внешностью, как у меня.
- Вы не правы, мистер Тэйт, - сказал я. - Победы,
одержанные некрасивыми мужчинами над женским сердцем, не раз
оживляли историю и убивали литературу. Мне даже кажется,
что...
- Извините, пожалуйста, - перебил Джадсон Тэйт, - но вы
меня не совсем поняли. Прошу вас, выслушайте мой рассказ.
Фергюс Мак-Махэн был моим другом. Должен признать, что
природа отпустила ему полный комплект красоты. У него были
золотистые кудри, смеющиеся голубые глаза и черты,
соответствующие правилам. Говорили, что он вылитый Герр
Месс, бог красноречия, статуя которого в позе бегуна
находится в одном римском музее. Наверно, какой-нибудь
немецкий анархист. Они все любят позы и разговоры.
Но Фергюс был не мастер разговаривать. Ему с детства
внушили, что раз он красив, значит успех в жизни для него
обеспечен. Беседовать с ним было все равно, что слушать,
как капает вода в медный таз, стоящий у изголовья кровати,
когда хочется спать. Но мы с ним были друзьями - может
быть, именно потому, что противоположности сходятся, - как
вы думаете? Фергюсу доставляло удовольствие смотреть, как я
брею уродливую карнавальную маску, которую называю лицом; я
же, со своей стороны, заслышав то жалкое, невнятное
бормотанье, которое он именовал разговором, всегда радовался
тому, что природа создала меня чудовищем, но наделила
серебряным языком.
Как-то раз мне понадобилось съездить в этот самый
приморский город Оратаму, чтобы уладить там кое-какие
политические беспорядки и отрубить голову кое-кому из
военных и таможенных властей. Фергюс, которому принадлежали
концессии на производство искусственного льда и серных
спичек в республике, решил составить мне компанию.
И вот под громкое звяканье колокольчиков наш караван из
отборных мулов галопом доскакал до Оратамы, и мы сразу же
почувствовали себя хозяевами этого города в той же мере, как
Япония не чувствует себя хозяином Лонг-Айлендского пролива,
когда Тедди Рузвельт находится в Устричной бухте. Я говорю
"мы", но мне следовало бы сказать "я" Потому что на все
окрестности, включавшие в себя четыре государства, два
океана, одну бухту, один перешеек и пять архипелагов, не
нашлось бы человека, никогда не слыхавшего о Джадсоне Тэйте.
"Рыцарь карьеры" - так меня прозвали. Сенсационная пресса
напечатала обо мне пять фельетонов, толстый ежемесячный
журнал дал очерк на сорок тысяч слов (с подзаголовками на
полях), а нью-йоркский "Тайме" поместил заметку в десять
строк на двенадцатой полосе. Пусть я умру не поужинав, если
кто-нибудь докажет мне, что приемом, оказанным нам в
Оратаме, мы хоть сколько-нибудь были обязаны красоте Фергюса
Мак-Махэна. Ради меня, и только ради меня, город
разукрасили пальмовыми листьями и бумажными цветами. Я по
природе не завистлив; я только устанавливаю факты. Местные
жители охотно поверглись бы передо мною в прах; но так как
праха на городских улицах не было, то они повергались в
траву и жевали ее подобно Навуходоносору. Все население
поклонялось Джадсону Тэйту. Ведь все знали, что я настоящий
правитель страны, а Санчо Бенавидес только марионетка. Одно
мое слово значило для них больше, чем целая библиотека,
состоящая исключительно из высокохудожественных изданий и
занимающая десять книжных шкафов с разборными полками. А
ведь есть люди, которые по целым часам ухаживают за своим
лицом - втирают кольдкрем в кожу, массируют мышцы (всегда по
направлению к носу), промывают поры настойкой росного
ладана, электричеством выжигают бородавки - а все зачем?
Чтоб быть красивыми. Какое заблуждение! Голосовые связки -
вот над чем должны трудиться врачи-косметологи! Звук голоса
важней, чем цвет лица, полоскания полезнее притираний, блеск
остроумия сильнее блеска глаз, бархатный тембр приятнее, чем
бархатный румянец, и никакой фотограф не заменит фонографа.
Но вернемся к рассказу.
Местные Асторы устроили нас с Фергюсом в клубе Стоножки,
бревенчатом строении на сваях, вбитых в берег в полосе
прибоя. Прилив там не достигает больше девяти дюймов. Все
столпы, светочи и сливки оратамского общества приходили к
нам на поклон. Только не воображайте, что их интересовал
Герр Месс. О нет, они прослышали о приезде Джадсона Тэйта.
Как-то днем мы с Фергюсом Мак-Махэном сидели на террасе,
обращенной к морю, пили ром со льда и беседовали.
- Джадсон, - говорит мне Фергюс, - в Оратаме живет ангел.
- Если это не архангел Гавриил, - возразил я, - зачем
говорить об этом с таким видом, словно вы услышали трубный
глас?
- Это сеньорита Анабела Самора, - сказал Фергюс. - Она
прекрасна, как... как... как я не знаю что.
- Браво! - воскликнул я, от души смеясь. - Вы
описываете красоту вашей возлюбленной с красноречием
истинного влюбленного. Это мне напоминает ухаживания Фауста
за Маргаритой - если только он за ней действительно
ухаживал, после того как провалился в люк на сцене.
- Джадсон, - сказал Фергюс. - Вы с вашей носорожьей
внешностью, конечно, не можете интересоваться женщинами. А
я по уши влюбился в мисс Анабелу. И говорю вам об этом
недаром.
- О, seguramente, - ответил я. - Я знаю, что похож с
фасада на ацтекского идола, который охраняет никогда не
существовавшие сокровища в Джефферсоновском округе на
Юкатане. Но зато у меня есть другие достоинства. Я,
например, Самый Главный на всю эту страну от края до края и
немножко дальше. А кроме того, если я берусь участвовать в
состязании, которое включает голосовые, словесные и устные
упражнения, я обычно не ограничиваюсь произнесением звуков,
напоминающих технически несовершенную граммофонную запись
бреда медузы.
- А я вот не умею вести светские разговоры, - добродушно
признался Фергюс. - Да и всякие другие тоже. Потому-то я и
заговорил с вами о сеньорите Анабеле. Вы должны помочь мне.
- Каким образом? - спросил я.
- Мне удалось, - сказал Фергюс, - подкупить дуэнью
Анабелы Франческу. Джадсон! - продолжал Фергюс. - Вы
пользуетесь славой великого человека и героя.
- Пользуюсь, - подтвердил я. - И заслуженно пользуюсь.
- А я, - сказал Фергюс, - самый красивый мужчина на всем
пространстве от арктического круга до антарктических льдов.
- Готов признать это, - сказал я, - но с некоторыми
оговорками по линии географии и физиогномики.
- Вот бы нам с вами объединиться, - продолжал Фергюс, -
тогда б уж мы наверняка добыли сеньориту Анабелу Самора. Но
беда в том, что она ведь из старинного испанского рода и
недосягаема, как звезда небесная; ее и увидеть-то можно
только издали, когда она выезжает в фамильном carruaje (1)
на послеобеденную прогулку по городской площади, или же
вечером покажется на минуту за решеткой окна.
- А для кого же из нас двоих мы ее будем добывать? -
спросил я.
- Конечно, для меня, - сказал Фергюс. - Вы ведь ее и не
видали никогда. Так вот, по моей просьбе Франческа указала
ей во время прогулки на меня и сказала, что это вы. Теперь
всякий раз, когда она видит меня на городской площади, она
думает, что перед нею дон Джадсон Тэйт, прославленный
храбрец, государственный деятель и романтический герой. Как
же ей устоять перед человеком с вашей славой и моей
красотой? Про все ваши увлекательные подвиги она, конечно,
слышала. А меня она видела. Может ли женщина желать
большего?
- А может ли она удовольствоваться меньшим? - спросил я.
- Как нам теперь из общей суммы достоинств вычесть то, что
принадлежит каждому в отдельности, и как мы будем делить
остаток?
Тут Фергюс изложил мне свой план.
В доме алькальда Луиса Самора имелся, разумеется, patio -
внутренний дворик с калиткой на улицу. Окно комнаты его
дочери выходило в самый темный угол этого дворика. Так
знаете, что придумал Фергюс Мак-Махэн? В расчете на мой
несравненный, искрометный, чарующий дар слова он захотел,
чтобы я проник в patio под покровом ночи, когда не видно
будет моего безобразного лица, и нашептывал сеньорите
Анабеле любовные речи от его имени - от имени красавца,
виденного ею на городской площади, которого она принимала за
дона Джадсона Тэйта.
Почему же мне было и не оказать эту услугу моему другу
Фергюсу Мак-Махэну? Ведь он мне льстил такой просьбой -
потому что тем самым откровенно признавал свои недостатки.
- Ладно, мой хорошенький раскрашенный бессловесный
восковой херувимчик, - сказал я. - Так уж и быть, помогу
вам. Устраивайте все, что нужно устроить, доставьте меня с
наступлением ночи под заветное окошко, так, чтобы я мог
запустить фейерверк своего красноречия под аккомпанемент
лунного света, - и сеньорита ваша.
- Только прячьте от нее свое лицо, Джад, - сказал Фергюс.
- Ради всего святого, прячьте от нее свое лицо. Если
говорить о чувствах, то я ваш друг но гроб жизни, но тут
вопрос чисто деловой. Умей я сам вести разговоры, я бы к
вам не обратился. Но я считаю, что если она будет видеть
меня и слышать вас, победа обеспечена.
- Кому, вам? - спросил я.
- Да, мне, - ответил Фергюс.
После этого Фергюс вместе с дуэньей Франческой занялся
приготовлениями, и через несколько дней мне принесли длинный
черный плащ с высоким воротником и в полночь провели меня к
дому алькальда. Мне пришлось постоять некоторое время в
patio под окном; наконец, над моей головой послышался голос,
тихий и нежный, как шелест ангельских крыльев, и за решеткой
обозначились смутные очертания женской фигуры в белом.
Верный своему слову, я высоко поднял воротник плаща, тем
более что стоял сезон дождей и ночи были сыроватые и
прохладные. И, подавив смешок при мысли о Фергюсе и его
неповоротливом языке, я начал говорить.
Целый час, сэр, я обращался к сеньорите Анабеле. Я
именно "обращался к ней", а не "говорил с нею". Правда, она
время от времени вставляла что-нибудь вроде: "О сеньор!"
или "Ах, вы шутите", или "Не может быть, чтобы вы вправду
так думали", - ну, знаете, все то, что обычно говорят
женщины, когда за ними ухаживают по всем правилам. Оба мы
знали и английский и испанский, так что я старался завоевать
сердце этой прекрасной дамы для моего друга Фергюса на двух
языках. Если бы не решетка окна, мне хватило бы и одного.
По прошествии часа сеньорита простилась со мною и подарила
мне пышную алую розу. Вернувшись домой, я вручил ее
Фергюсу.
В течение трех недель я через каждые три или четыре
вечера являлся под окошко сеньориты Анабелы и разыгрывал
роль своего друга Фергюса. К концу третьей недели она
призналась, что ее сердце принадлежит мне, и упомянула о
том, что привыкла видеть меня каждый день, проезжая по
городской площади. Это она, конечно, Фергюса видела, а не
меня. Но сердце ее победил именно я своими речами.
Попробовал бы Фергюс хоть раз постоять у нее под окном
ночью, когда никакой красоты не видно, - хорош бы он был, не
умея произнести ни слова!
В последнюю ночь Анабела пообещала быть моей - то есть
Фергюса. И она протянула мне сквозь прутья решетки руку для
поцелуя. Я поцеловал руку и отправился сообщить Фергюсу
приятную новость.
- Это вы, положим, могли предоставить мне, - сказал он.
- Вы этим будете заниматься впоследствии, - возразил я.
- Советую вам как можно больше времени уделять этому занятию
и как можно меньше разговаривать. Может быть, вообразив
себя влюбленной, она не заметит разницы между настоящей
беседой и тем докучливым жужжанием, которое вы издаете.
Надо вам сказать, что за все это время я ни разу не видел
сеньориты Анабелы. На следующий день Фергюс предложил мне
пройтись вместе с ним по городской площади поглядеть на
послеобеденный променад высшего света Оратамы. Меня очень
мало интересовало это зрелище, но я пошел. Дети и собаки
при виде меня в страхе разбегались, спеша укрыться в
банановых рощах и мангровых болотах.
- Смотрите, вот она, - шепнул мне Фергюс, покручивая усы.
- Вон та, в белом платье, в открытой коляске, запряженной
вороной лошадью.
Я взглянул - и земля закачалась у меня под ногами. Ибо
мир не видывал женщины прекраснее, чем сеньорита Анабела
Самора, и с этой минуты для Джадсона Тэйта существовала
только она одна. Мне сразу же стало ясно, что мы должны
навеки принадлежать друг другу. Я вспомнил о своем лице,
пошатнулся и чуть не упал; но тут же вспомнил о своих
талантах и снова твердо встал на ноги. Подумать только, что
я три недели добивался благосклонности этой женщины для
другого!
Когда коляска сеньориты Анабелы поровнялась с нами, она
подарила Фергюса долгим ласковым взглядом своих черных, как
ночь, глаз. От одного такого взгляда Джадсон Тэйт вознесся
бы к небу в колеснице на резиновом ходу. Но она на меня не
смотрела. А этот писаный красавец только взбивает свои
кудри, охорашивается и самодовольно ухмыляется ей вслед с
видом опытного сердцееда.
- Ну, что вы о ней скажете, Джадсон? - спросил Фергюс
победоносным тоном.
- А вот что, - ответил я. - Она должна стать миссис
Джадсон Тэйт. Я не привык к вероломству с друзьями, а
потому честно предупреждаю вас об этом.
Я думал, что Фергюс умрет со смеху.
- Вот это здорово! - выговорил он, наконец. - Так,
значит, и вас разобрало, голубчик? Признаюсь, не ожидал!
Но вы опоздали. Франческа рассказывает, что Анабела с утра
до ночи только обо мне и говорит. Я вам, конечно, очень
благодарен за то, что вы по вечерам развлекали ее своей
болтовней. Впрочем, мне теперь кажется, что я и сам отлично
управился бы с этим делом.
- Так запомните: миссис Джадсон Тэйт, - сказал я. - И
прошу не ошибаться. Все это время ваша красота была
подкреплена моим красноречием, приятель. Вы не можете
ссудить мне вашу красоту; но свое красноречие я теперь
оставлю для себя. Визитные карточки будут размеров два
дюйма на три с половиной: "Миссис Джадсон Тэйт". Все.
- Ну, ну, ладно, - сказал Фергюс, снова вволю
посмеявшись. - Я уже говорил с ее отцом, алькальдом, и он
согласен. Завтра он дает бал в своем новом пакгаузе. Жаль,
что вы не танцуете, Джад, а то я бы воспользовался этим
случаем, чтобы познакомить вас с будущей миссис Мак-Махэн.
Но на следующий вечер, когда бал алькальда Самора был в
самом разгаре и музыка играла особенно громко, двери вдруг
распахнулись и в большую залу вошел Джадсон Тэйт,
величественный и нарядный в новом белом полотняном костюме,
как будто он - первое лицо в государстве, что впрочем,
соответствовало истинному положению вещей.
Несколько музыкантов, увидя меня, сфальшивили, а две или
три слабонервные сеньориты упали в обморок. Но зато
алькальд сразу же бросился мне навстречу и стал кланяться
так низко, что едва не сдувал пыль с моих башмаков. Может
ли какая-то жалкая красота обеспечить человеку столь
эффектное появление?
- Сеньор Самора, - сказал я алькальду, - я слыхал, у рас
прелестная дочь. Был бы счастлив познакомиться с нею.
Вдоль стен стояло с полсотни плетеных качалок с розовыми
салфеточками на спинках. В одной из этих качалок сидела
сеньорита Анабела в белом платье из швейцарского шитья и в
красных туфельках, в волосах у нее был жемчуг и живые
светлячки Фергюс был на другом конце зала и отбивался от
осаждавших его двух кофейных дам и одной шоколадной девицы.
Алькальд провел меня к Анабеле и представил. Взглянув
мне в лицо, она уронила веер и едва не опрокинула качалку.
Но я к таким вещам привык.
Я уселся рядом и заговорил с нею. Когда она услышала мой
голос, она подскочила и глаза у нее сделались большие, как
груши "бера". Этот знакомый голос никак не увязывался в ее
представлении с лицом, которое она перед собой видела. Но я
продолжал говорить - в до мажоре, это самая дамская
тональность, - и постепенно она затихла в своей качалке, и в
глазах у нее появилось мечтательное выражение. Она
понемногу примирялась со мной. Она знала, кто такой Джадсон
Тэйт; знала про его великие заслуги и великие дела, и это
уже было очко в мою пользу. Но, конечно, ее несколько
ошеломило открытие, что я вовсе не тот красавец, которого ей
выдали за великого Джадсона. Затем я перешел на испанский
язык, более подходящий в некоторых случаях, чем английский,
и стал играть на нем, как на тысячеструнной арфе. Я то
понижал голос до нижнего соль, то повышал его до верхнего фа
диез В его звуках была поэзия и живопись, аромат цветов и
сияние луны Я повторил некоторые из тех стихов, что
нашептывал ночью под ее окном, и по искоркам, вспыхнувшим в
ее глазах, понял, что она узнала во мне своего таинственного
полуночного вздыхателя.
Так или иначе, шансы Мак-Махэна поколебались. Нет
искусства выше, чем искусство живой речи, - эта истина
неопровержима. По лицу встречают, а по разговору провожают,
гласит старая пословица на новый лад.
Я пригласил сеньориту Анабелу пройтись, и мы с ней гуляли
в лимонной роще, пока Фергюс, сразу подурнев от перекосившей
его лицо злобной гримасы, танцевал вальс с шоколадной
девицей. Еще до того как мы вернулись в залу, мне было
разрешено завтра вечером снова прийти под окно сеньориты
Анабелы для нежной беседы.
О, мне это не стоило никакого труда. Через две недели мы
с Анабелой обручились, и Фергюс остался ни при чем. Надо
сказать, что для красавца-мужчины он принял это довольно
хладнокровно, но сказал мне, что не намерен отступаться.
- Сладкие речи, может быть, и очень хороши в свое время,
Джадсон, - сказал он, - хотя я сам никогда не считал нужным
тратить на это энергию. Но нельзя одними разговорами
удержать благосклонность дамы при такой физиономии, как
ваша, как нельзя плотно пообедать звоном обеденного
колокола.
Однако ведь я все еще не дошел до сути своего рассказа.
Как-то в жаркий солнечный день я долго катался верхом, а
потом, потный и разгоряченный, выкупался в холодной воде
оратамской лагуны.
Вечером, как только стемнело, я отправился в дом
алькальда. Я теперь каждый вечер навещал Анабелу в ожидании
нашей свадьбы, которая должна была состояться через месяц.
Моя невеста напоминала газель, бюль-бюль и чайную розу, а
глаза у нее были бархатистые и нежные, словно две кварты
сливок, снятых с Млечного Пути. Она смотрела на мое
безобразное лицо без всякого отвращения или страха. Порой я
даже ловил устремленный на меня восторженно-ласковый взгляд,
совершенно такой же, каким в тот памятный день на городской
площади она подарила Фергюса.
Из всех любезностей, которыми я обычно осыпал Анабелу, ей
больше всего нравилось, когда я сравнивал ее с трестом,
монополизировавшим всю красоту на земле. И вот я сел и
открыл рот, чтобы произнести этот полюбившийся ей
комплимент, но вместо сладкозвучных излияний у меня вырвался
какой-то сиплый лай, похожий на кашель ребенка, заболевшего
крупом. Ни фраз, ни слов, ни сколько-нибудь членораздельных
звуков. Я застудил горло во время своего неосмотрительного
купанья.
Два часа я провел в тщетных стараниях занять Анабелу.
Вначале она пробовала сама вести разговор, но все, что она
говорила, было неинтересно и бледно. У меня же в лучшем
случае получалось что-то вроде тех звуков, которые мог бы
издать моллюск, пытающийся запеть "Живу я в волнах океана" в
час, когда начинается отлив. И вот я стал замечать, что
взгляд Анабелы все реже и реже обращается в мою сторону.
Мне теперь нечем было приворожить ее слух. Мы рассматривали
картинки, временами она бралась за гитару, на которой играла
прескверно. Когда я, наконец, собрался уходить, он а
простилась со мною довольно невнимательно, чтобы не сказать
холодно.
Так прошло пять вечеров.
На шестой она убежала с Фергюсом Мак-Махэном.
Как выяснилось, они отплыли на парусной яхте,
направлявшейся в Белису. Узнав это, я тотчас же сел на
паровой катерок, принадлежавший таможенному управлению, и
пустился за ними в погоню. Нас разделяло только восемь
часов пути.
Но прежде чем покинуть Оратаму, я забежал в аптеку,
содержателем которой был старый метис Мануэль Иквито. Не
имея возможности словами объяснить, что мне нужно, я указал
на свое горло пальцем и затем издал звук, похожий на шипение
выходящего пара. В ответ на это Мануэль Иквито принялся
зевать во весь рот. Зная местные порядки, я не сомневался,
что пройдет не меньше часа, пока меня обслужат. Поэтому я
перегнулся через стойку, одной рукой схватил аптекаря за
горло, а другой снова указал на свое. Он зевнул еще раз,
после чего сунул мне в руку небольшой пузырек с темной
жидкостью.
- По одной чайной ложке каждые два часа, - сказал он.
Я бросил ему доллар и поспешил на катер.
Мы вошли в порт Белисы через тринадцать секунд после
яхты, на которой плыли Фергюс и Анабела. Их шлюпка отвалила
от борта в ту минуту, когда мою спускали на воду. Я хотел
приказать своим гребцам навалиться на весла, но слова
завязли у меня в горле и не вышли наружу. Тогда я вспомнил
про лекарство старого метиса, выхватил из кармана пузырек и
глотнул немного темной жидкости.
Обе лодки пристали к берегу одновременно. Я тотчас же
направился к Фергюсу и Анабеле. Она бросила на меня
короткий взгляд и поспешила перевести глаза на Фергюса,
доверчиво и нежно улыбаясь ему. Я знал, что не могу
произнести ни слова, но что мне оставалось? Ведь только
заговорив, я еще мог спасти положение. Стоять рядом с
красавцем Фергюсом и молчать было для меня губительно. И
вот моя гортань и голосовые связки сделали непроизвольное
усилие, чтобы воспроизвести те звуки, которых так страстно
жаждала моя душа.
И вдруг - о радость! Речь моя полилась полнозвучным
потоком, напевная, звонкая, богатая оттенками и особенно
выразительная от переполнявших ее чувств, которые так долго
не находили выхода.
- Сеньорита Анабела, - сказал я, - мне хотелось бы две
минуты поговорить с вами с глазу на глаз.
Надеюсь, вы не будете настаивать на подробностях?
Благодарю вас. Итак, прежний дар слова вернулся ко мне в
полной мере. Я отвел Анабелу под сень кокосовой пальмы и
вновь заставил ее поддаться чарам моего красноречия.
- Джадсон, - сказала она, - когда вы со мной говорите, я
ничего больше не слышу, ничего больше не вижу, никто и ничто
на свете для меня больше не существует.
Ну, вот, собственно, и все. Анабела вернулась со мной в
Оратаму на том же катере. Что сталось с Фергюсом, мне
неизвестно. Я его больше никогда не видел. Анабела теперь
именуется миссис Джадсон Тэйт. Скажите, я не слишком
наскучил вам своим рассказом?
- Нет, что вы! - сказал я. - Меня всегда очень
интересовали тонкости психологии. Человеческое сердце -
особенно сердце женщины - чрезвычайно любопытный объект для
наблюдений.
- Чрезвычайно, - согласился Джадсон Тэйт. - Так же, как
трахея и бронхи, не говоря уже о гортани. Вы никогда не
изучали устройство дыхательного горла?
- Признаться, нет, - сказал я. - Но ваш рассказ я
выслушал с большим удовольствием. Позвольте узнать, как
здоровье миссис Тэйт и где она сейчас находится?
- Благодарю за внимание, - сказал Джадсон Тэйт. - Мы
теперь живем в Джерси- Сити, на авеню Берген. Климат
Оратамы оказался вредным для миссис Т.;
Вам, наверно, ни разу не приходилось делать резекцию
надгортанных хрящей?
- Нет, конечно! - сказал я. - Ведь я же не хирург.
- А вот тут вы не правы, - возразил Джадсон Тэйт. -
Каждый человек должен разбираться в анатомии и терапии, если
хочет сберечь свое здоровье. Случайная простуда может
вызвать капиллярный бронхит или воспаление легочных
пузырьков, которое потом может осложниться серьезным
заболеванием голосовых органов.
- Весьма возможно, - сказал я, начиная терять терпение, -
но это не имеет никакого отношения к нашему разговору. Что
касается женских причуд в области чувства, то я...
- Да, да, - торопливо перебил Джадсон Тэйт, - у них
бывают причуды. Но я вам еще не сказал, что по возвращении
в Оратаму мне удалось узнать от Мануэля Иквито состав той
микстуры, которая вернула мне пропавший голос. Как вы
помните, она подействовала мгновенно. Так вот, основное в
ней - это сок растения чучула. А теперь взгляните сюда.
Джадсон Тэйт вытащил из кармана белую картонную коробочку
продолговатой формы.
- Вот, - объявил он, - лучшее в мире средство от кашля,
гриппа, катарра горла, а также любого заболевания бронхов.
Рецепт вы можете прочитать на крышке. Каждая таблетка
содержит: лакрицы - два грана; толутанского бальзама - одну
десятую грана; анисового масла - одну тысячную драхмы;
дегтярного настоя - три десятитысячных драхмы; камеди - три
десятитысячных драхмы; жидкого экстракта чучулы - одну
тысячную драхмы.
- Я приехал в Нью-Йорк, - продолжал Джадсон Тэйт, - для
того, чтобы организовать компанию по оптовой продаже лучшего
в мире средства от горловых заболеваний. А пока я занимаюсь
его распространением в розницу. Коробка, которую вы видите,
содержит четыре дюжины таблеток и стоит всего только
пятьдесят центов. Если вы подвержены...
Я встал и, не говоря ни слова, пошел прочь, оставив
Джадсона Тэйта наедине с его совестью. Медленно брел я по
аллеям сквера, разбитого неподалеку от отеля, где я жил.
Этот человек оскорбил мои лучшие чувства. Он развернул
передо мною сюжет, который мне показался достойным
использования. В нем чувствовалось дыхание жизни и в тоже
время была та искусственная атмосфера, которая, при умелой
обработке, пользуется широким спросом. А под конец
оказалось, что это просто-напросто коммерческая пилюля,
обсыпанная сахарной пудрой беллетристики. И хуже всего было
то, что я не видел возможности на этом заработать. В
рекламных агентствах и отделах объявлений ко мне относятся с
недоверием. А для литературного приложения материал явно не
годился. Я сидел на садовой скамье, среди других таких же
обманутых в своих надеждах людей, и размышлял, пока у меня
не стали слипаться глаза.
Вернувшись к себе в номер, я по обыкновению стал читать
рассказы, напечатанные в моих любимых журналах. Час такого
чтения должен был возвратить меня в сферу искусства.
Но, дочитав до конца очередной рассказ, я всякий раз с
досадой и разочарованием бросал журнал на пол. Все авторы,
без единого исключения, которое могло бы пролить бальзам на
мою душу, только и делали, что в живой и увлекательной форме
прославляли ту или иную марку автомобиля, как видно,
служившую запальной свечой для их творческого вдохновения.
И, отшвырнув последний журнал, я решился.
- Если читатели способны в таком количестве поглощать
модели автомобилей, - сказал я себе, - им ничего не стоит
проглотить таблетку Чудодейственного Антибронхиального
Чучулина Тэйта.
А потому, если вам случится встретить этот рассказ в
печати, вы сразу поймете, что бизнес есть бизнес и что когда
Искусство слишком сильно удаляется от Коммерции, ему потом
приходится наддавать ходу.
Добавлю еще для очистки своей совести, что чучула в
аптеках не продается.
----------------------------------------------------------
1) - Коляска (испанск.)
Только у нас бенгальские кошки недорого, со скидками.