Код произведения: 1743
Автор: Булгаков Михаил
Наименование: Сборник. Статьи, рассказы, наброски
Михаил Булгаков.
Сборник. Статьи, рассказы, наброски
* Михаил Булгаков. 1-ая детская коммуна
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
Одна из руководительниц в пальто и калошах стояла в вестибюле и
говорила:
- Заведующий поехал на заседание, а Сергей Федорович пошел по воинской
повинности, и мне, как назло, сейчас нужно уходить. Такая досада... Как же
тут быть? Впрочем, может быть, вам Леша все покажет?..
Дискант с площадки лестницы отозвался:
- Леша чинит замки.
- Позовите Лешу!
- Сейчас!
И вверху дискант закричал:
- Ле-еша!
Послышались откуда-то издали сверху звуки пианино, а в ответ ему птичье
пересвистыванье и писк. В вестибюле висел матовый с бронзой фонарь, было
тихо и очень тепло, и, если бы не плакат, на котором с одной стороны был
мощный корабль, с другой - паровоз, а посредине - "Знание все победит", -
казалось бы, что это вовсе не в коммуне, а дома, как в детстве, - в доме
уютном и очень теплом.
Леша пришел через несколько минут. Леша оказался председателем
президиума детской коммуны - блондином-подростком в черных штанах и защитной
куртке. В руках у него были старенькие замки. За Лешей тотчас вынырнул некто
круглоголовый, стриженый и румяный. Из расспросов выяснилось, что это не кто
иной, как -
- Кузьмик Евстафий, 13-ти лет.
Кузьмик Евстафий был в серой куртке, коротких, серых же, штанах и
по-домашнему совершенно босой.
Леша повел в светлый зал - студию художественного творчества. Тут
руководительница ушла, облегченно вздохнув, и на прощание сказала еще раз:
- Они вам все объяснят...
Студия - как музей. На стенах, столах, на подставках нет клочка места,
где бы не было детских работ. Высоко на стене надпись:
"Не сознание людей определяет их бытие, но напротив - общественная
жизнь определяет их сознание".
Под надписью ряды рисунков, а на широких подставках, сделанные из
картона, палок и ваты, - снежные пространства и юрты, северные угрюмые люди
в мехах и олени.
- Какая жизнь у них, такой и бог, - говорит Леша. Это верно. При такой
жизни хорошего бога не сочинишь, и бог северных некультурных людей -
безобразный, с дико-изумленными глазами, неумный, по-видимому, и мрачный,
холодный северный бог на стене.
Светает, товарищ,
Работать пора -
Работы усиленной
Требует край.
Под четверостишием - завод имени Бухарина. Он электрифицирован! У
картонного корпуса лампа. К ограде идут рабочие. И сразу видно, что они
сознательные, потому что у одного из них в руках газета.
Рядом макет: "Как жил рабочий раньше и теперь". В правой половине тьма,
сумерки, мрачная печь, голый стол, теснота, нары. В левой - опрятная комната
с занавесками, мебель, просторно и чисто.
"Школа прежде и теперь". Прежняя школа под эмблемой: цепь, религиозная
книжка, кнут; новая - под серпом и молотом. В старой школе выпиленные из
дерева горбатые ученики уткнулись носами в парты и стоит сердитый учитель с
палкой. В новой - парт нет. Там телескоп, там станки, рубанки, книги. И
розоватый свет льется через огромные окна в новую просторную школу.
- А вот некоторые девочки думают, что с партами лучше, по-прежнему, -
говорит Леша.
Школа, фабрика, театр - нет угла жизни, который бы не отразился в
рисунках и макетах, сотворенных детскими руками, в этой огромной комнате,
где разбегаются глаза. Старшие ребята соорудили макеты к "Вию", младшие
нагромоздили маленькие примитивные и наивные макеты с декорациями к пьесам,
которые они видели.
Стена полна рисунков карандашом и красками. И сверху гордо красуется
надпись "Илюстрация".
- А почему одно "л"?
- А это малыш ошибся.
Под "илюстрацией" все что угодно. В красках: красноармеец продает
цветок в день борьбы с туберкулезом. Покупают его два явных буржуя и
буржуйка в мехах. Видел малыш такую сцену и нарисовал. "Охота зимой на
зайца" представлена лихим охотником и зайцем, который перевернулся кверху
ногами. Другой заяц сам летит на охотника. Рисунки, рисунки... Дальше
детские поделки: валенки, перчатки, сумочки, рукоделье.
- Это девочки делали.
В теплом коридоре рядом со студией свистят и перекликаются птицы.
Прыгают по жердочкам чижи и воробьи.
И лишь открывается дверь в класс естествознания, рыжая белка с шорохом
сбегает со стола, прыгает на Кузьмика Евстафия, цепляясь, заглядывает острой
мордочкой в карман.
В светлом классе - все жизнь. Побеги вербы в бутылках с водой заполнили
их серебристыми корнями. Белка живет в настоящем дупле в верхнем этаже
огромной клетки. В аквариумах плывут красноватые и золотистые рыбки. Двое
аксолотлей, похожих на белых маленьких крокодилов, шевелят красноватыми
мохнатыми ожерельями в тазу.
- Они жили в аквариуме, да там на рыбок села болезнь - плесень, вот мы
их перевели временно в таз, - объясняет естествовед Кузьмик Евстафий.
По стенам - гербарии, коллекции бабочек, на стойках - минералы.
В библиотеке - ковер, тишина, давно не виданный уют, богатство книг в
застекленных шкафах. Две девочки сидят, читают. Лежат газеты на столах. Все
звучит и звучит в отдалении пианино, и в зале со сценой занавес, за ним на
деревянных подмостках декорации.
И нигде нет взрослых, начинает казаться, что они и не нужны совсем в
этой изумительной ребячьей республике - коммуне.
В спальнях ребят внизу чистота поражающая.
На спинках кроватей полотенца. На полу нет соринки.
- Кто убирает у вас?
- Сами. Вон расписание дежурств.
В вестибюле в глубокой нише, в которую скупо льется свет из стеклянной
пятиконечной звезды - розового окна, - электротехнический отдел. Мальчуган
спускается по ступенькам к нише и начинает возиться с проводами. Вспыхивает
свет в маленьком трамвае, и с гудением он начинает идти по рельсам. Трамвай
как настоящий - с дугой, с мотором.
Между двумя картонными семиэтажными стенами лифт. Пускают в него ток, и
лифт, освещенный электрической лампой, ползет вверх. Дальше телеграф.
Мальчуган стучит по клавише и объясняет мне, как устроен телеграф.
Электрический звонок. Электромагниты.
Все это ребята сооружали под руководством электротехника-руководителя.
x x x
Эта коммуна живет в особняке купца Шипкова на Полянке. В ней 65 ребят,
мальчиков и девочек от 8 до 16 лет, большею частью сироты рабочих. В две
смены, утреннюю и вечернюю, они учатся в соседних школах, а дома, у себя в
коммуне, готовятся по различным предметам.
Управляется эта коммуна детским самоуправлением. Есть семь
комиссий-хозяйственная, бельевая, библио-санитарная, учетно-
распределительная, инвентарная. Сверх того, была еще и "кролиководная".
Образовалась она, как только коммунальные ребята поселили на чердаке
кроликов. Но вслед за кроликами раздобыла коммуна лисицу. Дрянь лисица
забралась на чердак и передушила всех кроликов, прикончив тем самым и
кролиководную комиссию.
Итак, от каждой из комиссий выделен один представитель в правление, а
правление выделило президиум из трех человек. Во главе его и стоит этот
самый Леша-блондин.
Судя по тому, что видишь в шипковском особняке, Правление справляется
со своей задачей не хуже, если не лучше взрослых. Ведает оно всем
распорядком жизни. В его руках все грани ребячьей жизни. Зорким глазом
смотрит правление за всем, вплоть до того, чтобы не сорили.
- А если кто подсолнушки грызет, - говорит зловеще Кузьмик, - так его
назначают на дежурство по кухне.
Но не только подсолнушки в поле зрения ребячьего управления. Решают
ребята и более сложные вопросы.
Недавно мэр Лиона, Эррио, посетил коммуну. Он долго осматривал ее,
объяснялся с ребятами через переводчика. Наконец, уезжая, вынул
стомиллионную бумажку детям на конфеты. Но дети ее не взяли. Потом уже, чтоб
не обидеть иностранца, составили тут же заседание, потолковали и
постановили:
- Взять и истратить на газеты и журналы.
Правление улаживает все конфликты и ссоры между ребятами, лишь только
они возникают.
- А если кто ссорится... - внушительно начинает Кузьмик.
Правление ведает назначением на дежурства, снабжением коммуны хлебом,
наблюдением за кухней. Президиум ведет собрания. У президиума в руках нити
ко всем комиссиям. И комиссии блестяще ведут библиотечное дело. Комиссии
смотрят за санитарным состоянием коммуны. Благодаря им в чистоте, тепле
живет ребяческая коммуна в шипковском особняке.
- Работа наладилась, - говорит Леша. - Правление уже изживает себя. Оно
слишком громоздко. Нам теперь достаточно трех человек президиума.
Идем смотреть последнее, что осталось, - столовую в нижнем этаже, где
ребятишки в 8 час. утра пьют чай, в два обедают. В столовой, как и всюду,
чисто. На стене плакат: "Кто не работает, тот не ест".
Опять в вестибюль с разрисованными стенами, с беззвучной лестницей с
ковром. Опять прислушиваешься, как нежно и глухо сверху несутся звуки
пианино - девочки играют в четыре руки - да птицы, снегири и чижи, гомонят в
клетках, прыгают.
И нужно прощаться с председателем президиума - Лешей и с знаменитым
румяным кролиководом Кузьмиком Евстафием 13-ти лет.
* Михаил Булгаков. Двуликий Чемс
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
На ст. Фастов ЧМС издал распоряжение о
том, чтобы ни один служащий не давал
корреспонденции в газеты без его
просмотра.
А когда об этом узнал корреспондент,
ЧМС испугался и спрятал книгу
распоряжений под замок.
Рабкор 742
- Я пригласил вас, товарищи, - начал Чемс, - с тем, чтобы сообщить вам
пакость: до моего сведения дошло, что многие из вас в газеты пишут?
Приглашенные замерли.
- Не ожидал я этого от моих дорогих сослуживцев, - продолжал Чемс
горько. - Солидные такие чиновники... то бишь служащие... И не угодно ли...
Ай, ай, ай, ай, ай!
И Чемсова голова закачалась, как у фарфорового кота.
- Желал бы я знать, какой это пистолет наводит тень на нашу дорогую
станцию? То есть ежели бы я это знал...
Тут Чемс пытливо обвел глазами присутствующих.
- Не товарищ ли это Бабкин?
Бабкин позеленел, встал и сказал, прижимая руку к сердцу:
- Ей-богу... честное слово... клянусь... землю буду есть... икону
сыму... Чтоб я не дождался командировки на курорт... чтоб меня уволили по
сокращению штатов... если это я!
В речах его была такая искренность, сомневаться в которой было
невозможно.
- Ну, тогда, значит, Рабинович?
Рабинович отозвался немедленно:
- Здравствуйте! Чуть что, сейчас - Рабинович. Ну, конечно, Рабинович во
всем виноват! Крушение было - Рабинович. Скорый поезд опоздал на восемь
часов - тоже Рабинович. Спецодежду задерживают - Рабинович! Гинденбурга
выбрали - Рабинович? И в газету писать - тоже Рабинович? А почему это я,
Рабинович, а не он, Азеберджаньян?
Азеберджаньян ответил:
- Не ври, пожалста! У меня даже чернил нету в доме. Только красное
азербейджанское вино.
- Так неужели это Бандуренко? - спросил Чемс.
Бандуренко отозвался:
- Чтоб я издох!..
- Странно. Полная станция людей, чуть не через день какая-нибудь этакая
корреспонденция, а когда спрашиваешь: "кто?" - виновного нету. Что ж, их
святой дух пишет?
- Надо полагать, - молвил Бандуренко.
- Вот я б этого святого духа, если бы он только мне попался! Ну, ладно.
Иван Иваныч, читайте им приказ, и чтоб каждый расписался!
Иван Иваныч встал и прочитал:
- "Объявляю служащим вверенного мне... мною замечено... обращаю
внимание... недопустимость... и чтоб не смели, одним словом..."
x x x
С тех пор станция Фастов словно провалилась сквозь землю. Молчание.
- Странно, - рассуждали в столице, - большая такая станция, а между тем
ничего не пишут. Неужели там у них никаких происшествий нет? Надо будет
послать к ним корреспондента.
x x x
Вошел курьер и сказал испуганно:
- Там до вас, товарищ Чемс, корреспондент приехал.
- Врешь, - сказал Чемс, бледнея, - не было печали! То-то мне всю ночь
снились две большие крысы... Боже мой, что теперь делать?.. Гони его в
шею... То бишь проси его сюда... Здрасьте, товарищ... Садитесь, пожалуйста.
В кресло садитесь, пожалуйста. На стуле вам слишком твердо будет. Чем могу
служить? Приятно, приятно, что заглянули в наши отдаленные Палестины!
- Я к вам приехал связь корреспондентскую наладить.
- Да господи! Да боже ж мой! Да я же полгода бьюсь, чтобы наладить ее,
проклятую. А она не налаживается. Уж такой народ. Уж до чего дикий народ, я
вам скажу по секрету, прямо ужас. Двадцать тысяч раз им твердил: "Пишите,
черти полосатые, пишите!" Ни черта они не пишут, только пьянствуют. До чего
дошло: несмотря на то, что я перегружен работой, как вы сами понимаете,
дорогой товарищ, сам им предлагал: "Пишите, говорю, ради всего святого, я
сам вам буду исправлять корреспонденции, сам помогать буду, сам отправлять
буду, только пишите, чтоб вам ни дна ни покрышки". Нет, не пишут! Да вот я
вам сейчас их позову, полюбуйтесь сами на наше фастовское народонаселение.
Курьер, зови служащих ко мне в кабинет.
Когда все пришли, Чемс ласково ухмыльнулся одной щекой корреспонденту,
а другой служащим и сказал:
- Вот, дорогие товарищи, зачем я вас пригласил. Извините, что отрываю
от работы. Вот товарищ корреспондент прибыл из центра просить вас, товарищи,
чтобы вы, товарищи, не ленились корреспондировать нашим столичным товарищам.
Неоднократно я уже просил вас, товарищи...
- Это не мы! - испуганно ответили Бабкин, Рабинович, Азеберджаньян и
Бандуренко.
- Зарезали, черти! - про себя воскликнул Чемс и продолжал вслух,
заглушая ропот народа: - Пишите, товарищи, умоляю вас, пишите! Наша союзная
пресса уже давно ждет ваших корреспонденций, как манны небесной, если можно
так выразиться? Что же вы молчите?..
Народ безмолвствовал.
* Михаил Булгаков. Работа достигает 30 градусов
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
Общее собрание транспортной комячейки
ст. Троицк Сам.-Злат. не состоялось 20
апреля, так как некоторые партийцы
справляли Пасху с выпивкой и избиением
жен.
Когда это происшествие обсуждалось на
ближайшем собрании, выступил член бюро
ячейки и секретарь месткома и заявил, что
пить можно, но надо знать и уметь как.
Рабкор Зубочистка
Одинокий человек сидел в помещении комячейки на ст. Икс и тосковал.
- В высшей степени странно. Собрание назначено в 5 часов, а сейчас
половина девятого. Что-то ребятишки стали опаздывать.
Дверь впустила еще одного.
- Здравствуй, Петя, - сказал вошедший, - кворум изображаешь? Изображай.
Голосуй, Петро!
- Ничего не понимаю, - отозвался первый. - Банкина нету, Кружкина нет.
- Банкин не придет.
- Почему?
- Он пьян.
- Не может быть!
- И Кружкин не придет.
- Почему?
- Он пьян.
- Ну, а где ж остальные?
Наступило молчание. Вошедший стукнул себя пальцем по галстуку.
- Неужели?
- Я не буду скрывать от себя русскую горькую правду, - пояснил второй,
- все пьяны. И Горошков, и Сосискин, и Мускат, и Корнеевский, и кандидат
Горшаненко. Закрывай, Петя, собрание!
Они потушили лампу и ушли во тьму.
x x x
Праздники кончились, поэтому собрание было полноводно.
- Дорогие товарищи! - говорил Петя с эстрады, - считаю, что такое
положение дел недопустимо. Это позор! В день Пасхи я лично сам видел нашего
уважаемого товарища Банкина, каковой Банкин вез свою жену...
- Гулять я ее вез, мою птичку, - елейным голосом отозвался Банкин.
- Довольно оригинально вы везли, Банкин! - с негодованием воскликнул
Петя. - Супруга ваша ехала физиономией по тротуару, а коса ее находилась в
вашей уважаемой правой руке!
Ропот прошел среди непьющих.
- Я хотел взять локон ее волос на память! - растерянно крикнул Банкин,
чувствуя, как партбилет колеблется в его кармане.
- Локон? - ядовито спросил Петя, - я никогда не видел, чтобы при взятии
локона на память женщину пинали ногами в спину на улице!
- Это мое частное дело, - угасая, ответил Банкин, ясно ощущая ледяную
руку укома на своем билете. Ропот прошел по собранию.
- Это, по-вашему, частное дело? Нет-с, дорогой Банкин, это не частное!
Это свинство!!
- Прошу не оскорблять! - крикнул наглый Банкин
- Вы устраиваете скандалы в публичном месте и этим бросаете тень на всю
ячейку! И подаете дурной пример кандидатам и беспартийным! Значит, когда
Мускат бил стекла в своей квартире и угрожал зарезать свою супругу, - и это
частное дело? А когда я встретил Кружкина в пасхальном виде, то есть без
правого рукава и с заплывшим глазом?! А когда Горшаненко на всю улицу крыл
всех встречных по матери - это частное дело?!
- Вы подкапываетесь под нас, товарищ Петя, - неуверенно крикнул Банкин.
Ропот прошел по собранию.
- Товарищи. Позвольте мне слово, - вдруг звучным голосом сказал
Всемизвестный {имя его да перейдет в потомство), - я лично против того,
чтобы этот вопрос ставить на обсуждение. Это отпадает, товарищи. Позвольте
изложить точку зрения. Тут многие дебатируют: можно ли пить? В общем и целом
пить можно, но только надо знать, как пить!
- Вот именно!! - дружно закричали на алкогольной крайней правой.
Непьющие ответили ропотом.
- Тихо надо пить, - объявил Всемизвестный.
- Именно! - закричали пьющие, получив неожиданное подкрепление.
- Купил ты, к примеру, три бутылки, - продолжал Всемизвестный, - и...
- Закуску!!
- Тиш-ше!!
- Да, и закуску...
- Огурцами хорошо закусывать...
- Тиш-ше!..
- Пришел домой, -продолжал Всемизвестный, - занавески на окнах спустил,
чтобы шпионские глаза не нарушили домашнего покоя, пригласил приятеля, жена
тебе селедочку очистит, сел, пиджак снял, водочку поставил под кран, чтобы
она немножко озябла, а затем, значит, не спеша, на один глоток налил...
- Однако, товарищ Всемизвестный! - воскликнул пораженный Петя, - что вы
такое говорите?!
- И никому ты не мешаешь, и никто тебя не трогает, - продолжал
Всемизвестный. - Ну, конечно, может у тебя выйти недоразумение с женой,
после второй бутылки, скажем. Так не будь же ты ослом. Не тащи ты ее за
волосы на улицу! Кому это нужно? Баба любит, чтобы ее били дома. И не бей ты
ее по физиономии, потому что на другой день баба ходит по всей станции с
синяками - и все знают. Бей ты ее по разным сокровенным местам! Небось не
очень-то пойдет хвастаться.
- Браво?! - закричали Банкин, Закускин и Кo. Аплодисменты загремели на
водочной стороне. Встал Петя и сказал:
- За все свое время я не слыхал более возмутительной речи, чем ваша,
товарищ Всемизвестный, и имейте в виду, что я о ней сообщу в "Гудок". Это
неслыханное безобразие!!
- Очень я тебя боюсь, - ответил Всемизвестный. - Сообщай!
И конец истории потонул в выкриках собрания.
* Михаил Булгаков. Три копейки
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
Старший стрелочник станции Орехово явился получать свое жалованье.
Плательщик щелкнул на счетах и сказал ему так:
- Жалованье: вам причитается - 25 р. 80 к. (щелк!). Кредит в ТПО с вас
12 р. 50 к. (щелк!). "Гудок" - 65 коп. (щелк). Кредит Москвошвей - 12 р. 50
к. На школу - 12 коп.
Итого вам причитается на руки... (щелк! щелк!) Т-р-и к-о-п-е-й-к-и.
По-лу-чи-те.
Стрелочник покачнулся, но не упал, потому что сзади него вырос хвост.
- Вам чего? - спросил стрелочник, поворачиваясь.
- Я - МОПР, - сказал первый.
- Я - друг детей, - сказал второй.
- Я - касса взаимопомощи, - третий.
- Я - профсоюз, - четвертый.
- Я - Доброхим, - пятый.
- Я - Доброфлот, - шестой.
- Тэк-с, - сказал стрелочник. - Вот, братцы, три копейки, берите и
делите, как хотите. И тут он увидал еще одного.
- Чего? - спросил стрелочник коротко.
- На знамя, - ответил коротко спрошенный. Стрелочник снял одежу и
сказал:
- Только сами сшейте, а сапоги - жене.
И еще один был.
- На бюст! - сказал еще один.
Голый стрелочник немного подумал, потом сказал:
- Берите, братцы, вместо бюста меня. Поставите на подоконник.
- Нельзя, - ответили ему, - вы - непохожий...
- Ну, тогда как хотите, - ответил стрелочник и вышел.
- Куда ты идешь голый? - спросили его.
- К скорому поезду, - ответил стрелочник.
- Куды ж поедешь в таком виде?
- Никуды я не поеду, - ответил стрелочник, - посижу до следующего
месяца. Авось начнут вычитать по-человечески. Как указано в законе.
* Михаил Булгаков. Сорок сороков
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
Решительно скажу: едва
Другая сыщется столица как Москва.
Панорама первая. Голые времена
Панорама первая была в густой тьме, потому что въехал я в Москву ночью.
Это было в конце сентября 1921-го года. По гроб моей жизни не забуду
ослепительного фонаря на Брянском вокзале и двух фонарей на Дорогомиловском
мосту, указывающих путь в родную столицу. Ибо, что бы ни происходило, что бы
вы ни говорили, Москва - мать, Москва - родной город. Итак, первая панорама:
глыба мрака и три огня.
Затем Москва показалась при дневном освещении, сперва в слезливом
осеннем тумане, в последующие дни в жгучем морозе. Белые дни и драповое
пальто. Драп, драп. О, чертова дерюга! Я не могу описать, насколько я мерз.
Мерз и бегал. Бегал и мерз.
Теперь, когда все откормились жирами и фосфором, поэты начинают писать
о том, что это были героические времена. Категорически заявляю, что я не
герой. У меня нет этого в натуре. Я человек обыкновенный - рожденный
ползать, - и, ползая по Москве, я чуть не умер с голоду. Никто кормить меня
не желал. Все буржуи заперлись на дверные цепочки и через щель высовывали
липовые мандаты и удостоверения. Закутавшись в мандаты, как в простыни, они
великолепно пережили голод, холод, нашествие "чижиков", трудгужналог и т.
под. напасти. Сердца их стали черствы, как булки, продававшиеся тогда под
часами на углу Садовой и Тверской.
К героям нечего было и идти. Герои были сами голы, как соколы, и
питались какими-то инструкциями и желтой крупой, в которой попадались
небольшие красивые камушки вроде аметистов.
Я оказался как раз посредине обеих групп, и совершенно ясно и просто
предо мною лег лотерейный билет с надписью - смерть. Увидев его, я словно
проснулся. Я развил энергию, неслыханную, чудовищную. Я не погиб, несмотря
на то что удары сыпались на меня градом, и при этом с двух сторон. Буржуи
гнали меня, при первом же взгляде на мой костюм, в стан пролетариев.
Пролетарии выселяли меня с квартиры на том основании, что если я и не чистой
воды буржуй, то, во всяком случае, его суррогат. И не выселили. И не
выселят. Смею вас заверить. Я перенял защитные приемы в обоих лагерях. Я
оброс мандатами, как собака шерстью, и научился питаться мелкокоротной
разноцветной кашей. Тело мое стало худым и жилистым, сердце железным, глаза
зоркими. Я - закален.
Закаленный, с удостоверениями в кармане, в драповой дерюге, я шел по
Москве и видел панораму. Окна были в пыли. Они были заколочены. Но кое-где
уже торговали пирожками. На углах обязательно помещалась вывеска
"Распределитель N...". Убейте меня, и до сих пор не знаю, что в них
распределяли. Внутри не было ничего, кроме паутины и сморщенной бабы в
шерстяном платке с дырой на темени. Баба, как сейчас помню, взмахивала
руками и сипло бормотала:
- Заперто, заперто, и никого, товарищ, нетути!
И после этого провалилась в какой-то люк.
---------
Возможно, что это были героические времена, но это были голые времена.
Панорама вторая. Сверху вниз
На самую высшую точку в центре Москвы я поднялся в серый апрельский
день. Это была высшая точка - верхняя платформа на плоской крыше дома
бывшего Нирензее, а ныне Дома Советов в Гнездниковском переулке. Москва
лежала, до самых краев видная, внизу. Не то дым, не то туман стлался над
ней, но сквозь дымку глядели бесчисленные кровли, фабричные трубы и маковки
сорока сороков. Апрельский ветер дул на платформы крыши, на ней было пусто,
как пусто на душе. Но все же это был уже теплый ветер. И казалось, что он
задувает снизу, что тепло подымается от чрева Москвы. Оно еще не ворчало,
как ворчит грозно и радостно чрево больших, живых городов, но снизу, сквозь
тонкую завесу тумана, подымался все же какой-то звук. Он был неясен, слаб,
но всеобъемлющ. От центра до бульварных колец, от бульварных колец далеко,
до самых краев, до сизой дымки, скрывающей подмосковные пространства.
- Москва звучит, кажется, - неуверенно сказал я, наклоняясь над
перилами.
- Это - нэп, - ответил мой спутник, придерживая шляпу.
- Брось ты это чертово слово! - ответил я. - Это вовсе не нэп, это сама
жизнь. Москва начинает жить.
На душе у меня было радостно и страшно. Москва начинает жить, это было
ясно, но буду ли жить я? Ах, это были еще трудные времена. За завтрашний
день нельзя было поручиться. Но все же я и подобные мне не ели уже крупы и
сахарину. Было мясо на обед. Впервые за три года я не "получил" ботинки, а
"купил" их; они были не вдвое больше моей ноги, а только номера на два.
Внизу было занятно и страшновато. Нэпманы уже ездили на извозчиках,
хамили по всей Москве. Я со страхом глядел на их лики и испытывал дрожь при
мысли, что они заполняют всю Москву, что у них в кармане золотые десятки,
что они меня выбросят из моей комнаты, что они сильные, зубастые, злобные, с
каменными сердцами.
И, спустившись с высшей точки в гущу, я начал жить опять. Они не
выбросили. И не выбросят, смею уверить.
Внизу меня ждала радость, ибо нет нэпа без добра: баб с дырами на
темени выкинули всех до единой. Паутина исчезла, в окнах кое-где горели
электрические лампочки и гирляндами висели подтяжки.
Это был апрель 1922 года.
Панорама третья. На полный ход
В июльский душный вечер я вновь поднялся на кровлю того же
девятиэтажного нирензеевского дома. Цепями огней светились бульварные
кольца, и радиусы огней уходили к краям Москвы. Пыль не достигала сюда, но
звук достиг. Теперь это был явственный звук: Москва ворчала, гудела внутри.
Огни, казалось, трепетали, то желтые, то белые огни в черно-синей ночи.
Скрежет шел от трамваев, они звякали внизу, и, глухо, вперебой, с бульвара
неслись звуки оркестров.
На вышке трепетал свет. Гудел аппарат - на экране был помещичий дом с
белыми колоннами. А на нижней платформе, окаймляющей верхнюю, при набежавшем
иногда ветре шелестели белые салфетки на столах и фрачные лакеи бежали с
блестящими блюдами. Нэпманы влезли и на крышу. Под ногами были четыре
приплюснутых головы с низкими лбами и мощными челюстями. Четыре накрашенных
женских лица торчали среди нэпманских голов, и стол был залит цветами.
Белые, красные, голубые розы покрывали стол. На нем было только пять
кусочков свободного места, и эти места были заняты бутылками. На эстраде
некто в красной рубашке, с партнершей - девицей в сарафане, - пел частушки:
У Чичерина в Москве
Нотное издательство!
Пианино рассыпалось каскадами.
- Бра-во! - кричали нэпманы, звеня стаканами, - бис!
Приплюснутая и сверху казавшаяся лишенной ног девица семенила к столу с
фужером, полным цветов.
- Бис! - кричал нэпман, потоптал ногами, левой рукой обнимал даму за
талию, а правой покупал цветок. За неимением места в фужерах на столе, он
воткнул его в даму, как раз в то место, где кончался корсаж и начиналось ее
желтое тело. Дама хихикнула, дрогнула и ошпарила нэпмана таким взглядом, что
он долго глядел мутно, словно сквозь пелену. Лакей вырос из асфальта и
перегнулся. Нэпман колебался не более минуты над карточкой и заказал. Лакей
махнул салфеткой, всунулся в стеклянную дыру и четко бросил:
- Восемь раз оливье, два лангет-пикана, два бифштекса.
С эстрады грянул и затоптал лихой, веселый матросский танец. Замелькали
ноги в лакированных туфлях и в штанах клешем.
Я спустился с верхней площадки на нижнюю, потом - в стеклянную дверь и
по бесконечным широким нирензеевским лестницам ушел вниз. Тверская приняла
меня огнями, автомобильными глазами, шорохом ног. У Страстного монастыря
толпа стояла черной стеной, давали сигналы автомобили, обходя ее. Над толпой
висел экран. Дрожа, дробясь черными точками, мутясь, погасая и опять
вспыхивая на белом полотне, плыли картины. Бронепоезд с открытыми площадками
шел, колыхаясь. На площадке, молниеносно взмахивая руками, оборванные
артиллеристы с бантами на груди вгоняли снаряд в орудие. Взмах руки, орудие
вздрагивало, и облако дыма отлетало от него.
На Тверской звенели трамваи, и мостовая была извороченной грудой
кубиков. Горели жаровни. Москву чинили и днем и ночью.
Это был душный июль 1922 года.
Панорама четвертая. Сейчас
Иногда кажется, что Больших театров в Москве два. Один такой: в сумерки
на нем загорается огненная надпись. В кронштейнах вырастают красные флаги.
След от сорванного орла на фронтоне бледнеет. Зеленая квадрига чернеет,
очертания ее расплываются в сумерках. Она становится мрачной. Сквер пустеет.
Цепями протягиваются непреклонные фигуры в тулупах поверх шинелей, в шлемах,
с винтовками, с примкнутыми штыками. В переулках на конях сидят всадники в
черных шлемах. Окна светятся. В Большом идет съезд.
Другой - такой: в излюбленный час театральной музы, в семь с половиной,
нет сияющей звезды, нет флагов, нет длинной цепи часовых у сквера. Большой
стоит громадой, как стоял десятки лет. Между колоннами желто-тускловатые
пятна света. Приветливые театральные огни. Черные фигуры текут к колоннам.
Часа через два внутри полутемного зала в ярусах громоздятся головы. В ложах
на темном фоне ряды светлых треугольников и ромбов от раздвинутых завес. На
сукне волны света, и волной катится в грохоте меди и раскатах хора триумф
Радамеса. В антрактах, в свете, золотым и красным сияет театр и кажется
таким же нарядным, как раньше.
В антракте золото-красный зал шелестит. В ложах бенуара причесанные
парикмахером женские головы. Штатские сидят, заложив ножку на ножку, и, как
загипнотизированные, смотрят на кончики своих лакированных ботинок (я тоже
купил себе лакированные). Чин антрактового действа нарушает только одна
нэпманша. Перегнувшись через барьеры ложи в бельэтаже, она взволнованно
кричит через весь партер, сложа руки рупором:
- Дора! Пробирайся сюда! Митя и Соня у нас в ложе!
Днем стоит Большой театр желтый и грузный, облупившийся, потертый.
Трамваи огибают Малый, идут к нему. "Мюр и Мерилиз", лишь начнет темнеть,
показывает в огромных стеклах ряды желтых огней. На крыше его вырос круглый
щит с буквами: "Государственный универсальный магазин". В центре щита лампа
загорается вечером. Над Незлобинским театром две огненные строчки, то
гаснут, то вспыхивают: "Сегодня банкноты 251". В Столешниковом на экране
корявые строчки: "Почему мы советуем покупать ботинки только в...". На
Страстной площади на крыше экран - объявления, то цветные, то черные,
вспыхивают и погасают. Там же, но на другом углу, купол вспыхнет, потом
потемнеет, вспыхнет и потемнеет "Реклама".
Все больше и больше этих зыбких, цветных огней на Тверской, Мясницкой,
на Арбате, Петровке. Москва заливается огнями с каждым днем все сильней. В
окнах магазинов всю ночь не гаснут дежурные лампы, а в некоторых почему-то
освещение a giorno [яркое (фр.)]. До полуночи торгуют гастрономические
магазины МПО.
Москва спит теперь, и ночью не гася всех огненных глаз.
С утра вспыхивает гудками, звонками, разбрасывает по тротуарам волны
пешеходов. Грузовики, ковыляя и погромыхивая цепями, ползут по
разъезженному, рыхлому, бурому снегу. В ясные дни с Ходынки летят с басовым
гудением аэропланы. На Лубянке вкруговую, как и прежде, идут трамваи,
выскакивая с Мясницкой и с Большой Лубянки. Мимо первопечатника Федорова,
под старой зубчатой стеной они один за другим валят под уклон вниз к
"Метрополю". Мутные стекла в первом этаже "Метрополя" просветлели, словно с
них бельма сняли, и показали ряды цветных книжных обложек. Ночью драгоценным
камнем над подъездом светится шар Госкино-II. Напротив через сквер
неожиданно воскрес Тестов и высунул в подъезде карточку: "Крестьянский суп".
В Охотном ряду вывески так огромны, что подавляют магазинчики. Но Параскева
Пятница глядит печально и тускло. Говорят, что ее снесут. Это жаль. Сколько
видал этот узкий проход между окнами с мясными тушами и ларьками букинистов
и белым боком церкви, ставшей по самой середине улицы.
Часовню, что была на маленькой площади, там, где Тверская скрещивается
с Охотным и Моховой, уже снесли.
Торговые ряды на Красной площади, являвшие несколько лет изумительный
пример мерзости запустения, полны магазинов. В центре у фонтана гудит и
шаркает толпа людей, торгующих валютой. Их симпатичные лица портит одно:
некоторое выражение неуверенности в глазах. Это, по-моему, вполне понятно: в
ГУМе лишь три выхода. Другое дело у Ильинских ворот - сквер, простор, далеко
видно... Эпидемически буйно растут трактиры и воскресают. На Цветном
бульваре, в дыму, в грохоте, рвутся с лязгом звуки "натуральной" польки:
Пойдем, пойдем, ангел милый,
Польку танцевать с тобой
С-с-с-с-слышу, с-с-слышу с-с-сл...
...Польки звуки неземной!!
Извозчики теперь оборачиваются с козел, вступают в беседу, жалуются на
тугие времена, на то, что их много, а публика норовит сесть в трамвай. Ветер
мотает кинорекламы на полотнищах поперек улицы. Заборы исчезли под
миллионами разноцветных афиш. Зовут на новые заграничные фильмы, возвещают
"Суд над проституткой Заборовой, заразившей красноармейца сифилисом",
десятки диспутов, лекций, концертов. Судят "Санина", судят "Яму" Куприна,
судят "Отца Сергия", играют без дирижера Вагнера, ставят "Землю дыбом" с
военными прожекторами и автомобилями, дают концерты по радио, портные шьют
стрелецкие гимнастерки, нашивают сияющие звезды на рукава и шевроны, полные
ромбов. Завалили киоски журналами и десятками газет...
И вот брызнуло мартовское солнце, растопило снег. Еще басистей загудели
грузовики, яростней и веселей. К
Воробьевым горам уже провели ветку, там роют, возят доски, там скрипят
тачки - готовят Всероссийскую выставку.
И, сидя у себя в пятом этаже, в комнате, заваленной букинистскими
книгами, я мечтаю, как летом взлезу на Воробьевы, туда, откуда глядел
Наполеон, и посмотрю, как горят сорок сороков на семи холмах, как дышит,
блестит Москва. Москва - мать.
* Михаил Булгаков. Кулак бухгалтера
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
Пьеса
(Может идти вместо "Заговора императрицы")
ПРОЛОГ
Дверь с надписью "Мужская уборная" в управлении Уссурийской ж. д. в
гор. Хабаровске хлопнула, вышел помощник главного бухгалтера Жуков,
застегнул китель, подошел к курьерше и хлопнул ее кулаком, произнеся такой
спич:
- Не читай во время дежурства книг! Не читай!! Это дело не курьерское,
а смотри, что делается в уборной! В уборной!!
Курьерское дело маленькое: заорать, когда тебя бьют.
Курьерша так и сделала. И слетелся со всех сторон народ.
- Жалуйся, тетка, в местком, - кричал раздраженный народ.
И тетка пожаловалась.
МЕСТКОМОВО СУДИЛИЩЕ
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Шмонин, предместкома (грим средних лет, серые брючки, штиблеты на
шнурках, выражение лица умное).
Гудзенко, член месткома (грим обыкновенный, в глазах сильное сочувствие
компартии, на левой стороне груди два портрета, на правой значки Доброхима и
Доброфлота, а в кармане книжка "Друг детей").
Жуков, побивший, симпатичный.
Курьерша, обыкновенная, в платке.
Публика - статисты из месткома.
Сцена представляет помещение месткома.
Шмонин (звонит в колокольчик). Тише! Итак, дорогие товарищи, перед нами
факт о якобы побитии курьерши Токаревой нашим уважаемым бухгалтером Жуковым.
Курьерша. Как это "якобы", когда у меня синяк!
Шмонин. Ваше слово впереди. Попрошу вас помолчать. Спрячьте ваш синяк в
карман.
Курьерша рыдает.
Публика сочувствует ей.
Шмонин. Тиш-ше! Итак, граждане, разберемся в вышеуказанном прискорбном
явлении нашего быта. Что перед нами возникает? Возникает вопрос - какой это
пистолет написал нашей курьерше заявление в суд месткома?
Публика изумлена.
Шмонин. Какое это крапивное семя сеет смуту в Советском государстве,
натравливая одну часть народонаселения против другой? Ась?
Курьерша. Какое ваше дело, кто писал? Он меня побил, и больше ничего!
Публика гудит.
Шмонин. Прошу не гудеть! Отвечай, тетя, суду, кто писал?
Курьерша (упорствуя). Не скажу!
Шмонин (зловеще). Ты, тетка, смотри! С судом разговариваешь. Кто писал?
Курьерша. На огне жгите, не скажу.
Публика (шепотом). Это ей рабкор Кузькин писал. Не выдавай, тетка,
товарища!
Голос с галерки. Тетка Токарева, держись! Не выдавай рабкора на
съедение!
Курьерша. Хучь пытайте, не скажу.
Голос с галерки. Браво, Токарева!
Шмонин. Кто бунтует на галерке? Вывести его, подстрекателя! (Курьерше.)
Так не скажешь?
Курьерша. Нет.
Публика. Молодец!
Шмонин (тихо Гудзенке). Ишь, железная баба. (Громко.) Ну, ладно, мы и
без тебя обнаружим этого супчика, который вносит раскол в учреждение. Мы
ему покажем! Ну, ладно. Переходим дальше. Товарищ Токарева заявляет, что
тов. Жуков ее побил. Ну что тут особенного, товарищи? Я понимаю, если
Токарева была бы интеллигентная дама, графиня или княгиня, ну, это дело
десятое! Тогда, конечно, хлестать бухгалтеровыми кулаками по графининой
морде, верно, неудобно. Дама в обморок может упасть. А поскольку перед нами
курьерша, подумаешь, велика беда!
Публика. Вот так рассудил!!
Шмонин. Слово предоставляется защитнику тов. Жукова, уважаемому тов.
Гудзенке.
Гудзенко (одергивая куртку). Возьмем факт с медицинской точки зрения.
Тут говорят: Жуков ударил, Жуков побил, то да се... Да вы гляньте на Жукова
(все глядят на Жукова с любопытством). Посмотрите, какой он щуплый, хилый,
ведь он одной ногой в гробу стоит...
Жуков (обиженно). Сам ты в гробу стоишь, говори, да не заговаривайся!
Гудзенко. Пардон! Вообще Жуков интеллигентный человек, сознательная
личность, он даже газету выписывает, ну разве он может как следует ударить?
Вы поглядите на кульершу (все глядят на курьершу с любопытством). Ведь это
что? Физиономия... (Раздвигает руки на аршин.) Во физиономия! Руки! Ноги! Да
ведь это не женщина, а прямо-таки чугунный памятник! Да ее ежели кулаком
ударить, кулак рассыплется. Ее кочергой бить надо! Ну какой он ей вред
причинил?
Курьерша. Да у меня синяк!
Шмонин. Ну, приложи к синяку пятак, он у тебя до свадьбы заживет. Итак,
суд удаляется на совещание. (Удаляется с Гудзенкой и с Гудзенкой же
возвращается.) Тише! Суд вынес решение (торжественно): ввиду того, что Жуков
Токаревой никакого особенного повреждения не причинил, считать Токареву
непобитой. Жукову выразить месткомово порицание, но, принимая во внимание
интеллигентность Жукова и хилое его сложение, считать порицание условным в
течение пятнадцати лет. С Жукова взыскать в пользу Токаревой один медный
пятак для приложения его к синяку, с тем, чтобы по выздоровлении Токарева
вернула пятак Жукову с процентами. Суд кончен!
Голос с галерки (среди общего гула). Тетка Токарева, жалуйся в нарсуд!
Это безобразие! (Шум).
Занавес падает.
* Михаил Булгаков. Приключения покойника
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
- Кашляните, - сказал врач 6-го участка М. - К. - В. ж. д.
Больной исполнил эту нехитрую просьбу.
- Не в глаза, дядя! Вы мне все глаза заплевали. Дыхайте.
Больной задышал, и доктору показалось, что в амбулатории заиграл
граммофон.
- Ого! - воскликнул доктор. - Здорово! Температура как?
- Градусов 70, - ответил больной, кашляя доктору на халат.
- Ну, 70 не бывает, - задумался доктор, - вот что, друг, у вас ничего
особенного - скоротечная чахотка.
- Ишь как! Стало быть, помру?
- Все помрем, - уклончиво отозвался медик. - Вот что, ангелок, напишу я
вам записочку, и поедете вы в Москву на специальный рентгеновский снимок.
- Помогает?
- Как сказать, - отозвался служитель медицины, - некоторым очень. Да со
снимком как-то приятнее.
- Это верно, - согласился больной, - помирать будешь, на снимок
поглядишь - утешение. Вдова потом снимок повесит в гостиной, будет гостей
занимать: "А вот, мол, снимок моего покойного железнодорожника, царство ему
небесное!" И гостям приятно.
- Вот и прекрасно, что вы присутствия духа не теряете. Берите
записочку, топайте к начальнику Зерново-Кочубеевской топливной ветви. Он вам
билетик выпишет до Москвы.
- Покорнейше благодарю.
Больной на прощанье наплевал полную плевательницу и затопал к
начальнику. Но до начальника он не дотопал, потому что дорогу ему преградил
секретарь.
- Вам чего?
- Скоротечная у меня.
- Тю! Чудак! Ты что ж, думаешь, что у начальника санатория в кабинете?
Ты, дорогуся, топай к доктору.
- Был. Вот и записка от доктора на билет.
- Билет тебе не полагается.
- А как же снимок? Ты, что ль, будешь делать?
- Я тебе не фотограф. Да ты не кашляй мне на бумаги.
- Без снимка, доктор говорит, непорядок.
- Ну, так и быть, ползи к начальнику.
- Драсьте. Кхе... кх!.. А кха, кха!
- Кашляй в кулак. Чего? Билет? Не полагается. Ты прослужил только два
месяца. Потерпи еще месяц.
- Без снимка помру.
- Пойди на бульвар да снимись.
- Не такой снимок. Вот горе в чем,
- Пойди потолкуй с бухгалтером.
- Здрасьте.
- Стань от меня подальше. Чего?
- Билет. За снимком.
- Голова с ухом! У меня касса, что ль? Сыпь к секретарю.
- Здра... тьфу. Кха. Ррр!..
- Ты ж был у меня уже. Мало оплевал? Иди к начальнику.
- Здравия жела... кха... хр...
- Да ты что, смеешься? Курьер, оботри мне штаны. Катись к доктору!
- Драсьти... Не дают!
- Что ж я сделаю, голубчик? Идите к начальнику.
- Не пойду... помру... Урр...
- А я вам капель дам. На пол не падай. Санитар, подними его.
ЧЕРЕЗ ДВЕ НЕДЕЛИ
- С нами крестная сила! Ты ж помер?!
- То-то и оно.
- Так чего ты ко мне припер? Ты иди, царство тебе небесное, прямо на
кладбище!
- Без снимка нельзя.
- Экая оказия! Стань подальше, а то дух от тебя тяжелый.
- Дух обыкновенный. Жарко, главное.
- Ты б пива выпил.
- Не подают покойникам.
- Ну, зайди к начальнику.
- Здрав...
- Курьеры! Спасите! Голубчики родненькие!!
- Куда ты с гробом в кабинет лезешь, труп окаянный?!
- Говори, говори скорей! Только не гляди ты на меня, ради Христа.
- Билетик бы в Москву... за снимком...
- Выписать ему! Выписать! Мягкое место в международном. Только чтоб
убрался с глаз моих, а то у меня разрыв сердца будет.
- Как же писать?
- Пишите: от станции Зерново до Москвы скелету такому-то.
- А гроб как же?
- Гроб в багажный!
- Готово, получай.
- Покорнейше благодарим. Позвольте руку пожать.
- Нет уж, рукопожатия отменяются!
- Иди, голубчик, умоляю тебя, иди скорей! Курьер, проводи товарища
покойника!
* Михаил Булгаков. О пользе алкоголизма
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
На собрание по перевыборам месткома на
станции N член союза Микула явился
вдребезги пьяный. Рабочая масса кричала:
"Недопустимо!", но представитель учка
выступил с защитой Микулы, объяснив, что
пьянство - социальная болезнь и что можно
выбирать и выпивак в состав месткома..
Рабкор 2619
ПРОЛОГ
- К черту с собрания пьяную физию! Это недопустимо! - кричала рабочая
масса.
Председатель то вставал, то садился, точно внутри у него помещалась
пружинка.
- Слово предоставляется! - кричал он, простирая руки, - товарищи,
тише!.. Слово предоставля... товарищи, тише!.. Товарищи!.. Умоляю вас
выслушать представителя учка...
- Долой Микулу! - кричала масса, - этого пьяницу надо изжить!
Лицо представителя появилось за столом президиума. На учкином лице
плавала благожелательная улыбка. Масса еще поволновалась, как океан, и
стихла.
- Товарищи! - воскликнул представитель приятным баритоном.
Я - председатель! И если он -
Волна! А масса вы - Советская Россия,
То учк не может быть не возмущен,
Когда возмущена стихия!
Такое начало польстило массе чрезвычайно.
- Стихами говорит!
- Кормилец ты наш! - восхищенно воскликнула какая-то старушка и
зарыдала. После того как ее вывели, представитель продолжал:
- О чем шумите вы, народные витии?!
- Насчет Микулы шумим! - отвечала масса.
- Вон его! Позор!
- Товарищи! Именно по поводу Микулы я и намерен говорить.
- Правильно! Крой его, алкоголика!
- Прежде всего перед нами возникает вопрос: действительно ли пьян
означенный Микула?
- Ого-го-го-го! - закричала масса.
- Ну, хорошо, пьян, -согласился представитель. - Сомнений, дорогие
товарищи, в этом нет никаких. Но тут перед нами возникает социальной
важности вопрос, на каком таком основании пьян уважаемый член союза Микула?
- Именинник он! - ответила масса.
- Нет, милые граждане, не в этом дело. Корень зла лежит гораздо глубже.
Наш Микула пьян, потому что он... болен.
Масса застыла, как соляной столб. Багровый Микула открыл один
совершенно мутный глаз и в ужасе посмотрел на представителя.
- Да-с, милейшие товарищи, пьянство есть не что иное, как социальная
болезнь, подобная туберкулезу, сифилису, чуме, холере и... прежде Чем
говорить о Микуле, подумаем, что такое пьянство и откуда оно взялось?..
Некогда, дорогие товарищи, бывший великий князь Владимир, прозванный за свою
любовь к спиртным напиткам Красным Солнышком, воскликнул: "Наше веселие есть
пити!"
- Здорово загнул!
- Здоровее трудно. Наши историки оценили по достоинству слова
незабвенного бывшего князя и начали выпивать по малости, восклицая при этом:
"Пьян, да умен - два угодья в нем!"
- А с князем что было? - спросила масса, которую заинтересовал доклад
секретаря.
- Помер, голубчики. В одночасье от водки сгорел, - с сожалением пояснил
всезнайка-секретарь.
- Царство ему небесное! - пискнула какая-то старушечка, - хуть и
совецкий, а все ж святой.
- Ты религиозный дурман на собрании не разводи, тетя, - попросил ее
секретарь, - тут тебе царств небесных нету. Я продолжаю, товарищи. После
чего в буржуазном обществе выпивали 900 лет подряд всякий и каждый, не щадя
младенцев и сирот. "Пей, да дело разумей", - воскликнул знаменитый поэт
буржуазного периода Тургенев. После чего составился ряд пословиц народного
юмора в защиту алкоголизма, как-то: "Пьяному море по колена", "Что у
трезвого на уме, то у пьяного на языке", "Не вино пьянит человека, а время",
"Не в свои сани не садись", - и какие бишь еще?..
- "Чай не водка, много не выпьешь"! - ответила крайне заинтересованная
масса.
- Верно, мерси. "Разве с полведра напьешься?", "Курица и та пьет", "И
пить - умереть, и не пить - умереть", "Налей, налей, товарищ, заздравную
чару!..".
- "Бог зна-е-ет, что с нами случится..." - подтянул пьяный засыпающий
Микула.
- Товарищ больной, попрошу вас не петь на собрании, - вежливо попросил
председатель, - продолжайте, товарищ оратор.
- "Помолимся, - продолжал оратор, - помолимся, помолимся творцу, мы к
рюмочке приложимся, потом и к огурцу", "господин городовой, будьте вежливы
со мной, отведите меня в часть, чтобы в грязь мне не упасть", "неприличными
словами прошу не выражаться и на чай не давать", "февраля двадцать девятого
выпил штоф вина проклятого", "ежедневно свежие раки", "через тумбу, тумбу
раз"...
- Куда! - вдруг рявкнул председатель. Пять человек вдруг, крадучись,
вылезли из рядов и шмыгнули в дверь.
- Не выдержали речи, - пояснила восхищенная масса, - красноречиво
убедил. В пивную бросились, пока не закрыли.
- Итак! - гремел оратор, - вы видите, насколько глубоко пронизала нас
социальная болезнь. Но вы не смущайтесь, товарищи. Вот, например, наш
знаменитый самородок Ломоносов восемнадцатого века в высшей степени любил
поставить банку, а, однако, вышел первоклассный ученый и товарищ, которому
даже памятник поставили у здания Университета на Моховой улице. Я бы еще мог
привести выдающиеся примеры, но не хочу... Я заканчиваю, и приступаем к
выборам...
ЭПИЛОГ
"...после чего рабочие массы выбрали в кандидаты месткома известного
алкоголика, и на другой же день он сидел пьяный как дым на перроне и потешал
зевак анекдотами, рассказывая, что разрешено пить, лишь бы не было вреда".
Из того же письма рабкора.
* Михаил Булгаков. Как, истребляя пьянство, председатель транспортников истребил!
Плачевная история
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
Из комнаты с надписью на дверях "Без доклада не входить" слышался
треск.
Это председатель учкпрофсожа ломал себе голову, размышляя о вреде
пьянства.
- Ты пойми, - говорил он, крутя за пуговицу секретаря, - что все наши
несчастья от пьянства. Оно разрушает союзную дисциплину, угрожает
транспорту, в корне подрывает культурно-просветительную работу как таковую и
разрушает организм! Верно я сказал?
- Совершенно верно, - подтвердил секретарь и добавил: - до чего вы
умны, Амос Федорович, даже неприятно!
- Ну, вот видишь. Стало быть, перед нами задача, как эту гидру пьянства
истребить.
- Трудное дело, - вздохнул секретарь, - как ее, проклятую, истребишь?
- Нужно, друг! Не беспокойся: я вырву наших транспортников из когтей
пьянства и порока, чего бы мне это ни стоило! Уж я придумаю.
- Вас на это взять, - льстиво сказал секретарь, - вы хитрый.
- Вот то-то.
И, сев думать, председатель подумал каких-нибудь 16 часов, но зато
придумал изумительную штуку.
x x x
Через несколько дней во всех погребках, пивных и тому подобных влажных
заведениях появилось объявление:
"Хозяева, имейте в виду, что транспортники не кредитоспособны. Так чтоб
им ничего не отпускать".
Эффект получился, действительно, неожиданный.
x x x
- Здравствуй.
- Здравствуй, - хмуро ответил хозяин.
- Чего ж это у тебя такая кислая физия? Ну-ка сооруди нам две парочки.
- Нету парочек.
- Как нету? Ну, ты что, очумел?
- Ничего я не очумел. Деньги покажи.
- Ты смеешься, что ли? Завтра жалованье получу, отдам.
- Нет. Может быть, у тебя никакого жалованья нету.
- Ты спятил?.. У меня нету?! Да ты что, меня не знаешь?
- Очень хорошо знаю. Ты не кредитоспособный.
- А вот я как тебе по уху дам за эти слова...
- Ухо в покое оставь. Читай надпись... Транспортник прочитал - и
окаменел...
x x x
- Бутылочку пива!
- А вы кто?
- Тю! Не узнал. Помощник начальника станции.
- Тогда нету пива.
- Как нету, а это что в корзинах?
- Это касторка.
- Да что ты врешь. Вот двое твоей касторки напились, песни поют.
- Это не такие.
- Какие ж они?
- Они почище. Древообделочники.
- Ах ты, гадюка! Какое же ты имеешь право нас, транспортников,
оскорблять...
- Объявление прочитайте.
x x x
- Здравствуй, Абрам. Материю принес. Сшей ты, мой друг, мне штаны.
- Деньги вперед.
- Какие деньги? У тебя ж объявление висит: "Членам союза широкий
кредит".
- Это не таким членам. Транспортникам - шиш с маслом.
- Пач-чему???
- А вон ваш председатель развесил объявление в пивнушках...
x x x
- Манька! Беги в лавочку, возьми керосину на книжку... Ну, что?
- Хи-хи. Не дают.
- Как не дают?
- Так говорят: транспортникам, говорят, не даем. Они, говорят, не
способны...
x x x
- Дай, Федос Петрович, пятерку до среды, в субботу отдам.
- Не дам...
- На каком основании отказываешь лучшему другу?
- Ты не кредитоспособный.
x x x
Через две недели по всей территории учкпрофсожа стоял вой
транспортников. И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы из
дорпрофсожа не прислали в учкпрофсож письмо:
"Дорогой Амос Федорович! Уберите ваши объявления, к свиньям. Против
пьянства они не помогают, а только жизнь портят.
Подпись".
Смутился Амос Федорович и объявления снял.
* Михаил Булгаков. Аптека
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
Аптека НКПС на Басманной открыта
только по будням, а в праздники заперта.
А если кто заболеет, как же тогда быть?
Из письма рабкора.
"Снег. На углу стоит аптека".
- "Любовь сушит человека..." - напевал приятным голосом человек в
сером, стоя у крыльца. В окнах по бокам крыльца красовались два сияющих шара
- красный и синий - и картинка, изображающая бутылку боржома.
Очень бледный гражданин в черном пальто выскочил из-за угла, кинулся на
крыльцо и уперся в висячий замок.
- Вы не бейтесь, - сказал ему серый, - заперто.
- Как это заперто? Ох, голубчик, - бледнея, заговорил черный, - я тебя
умоляю. Ох, взяло, говорю тебе, взяло. Наискосок.
- Аль живот? - участливо спросил.
- Живот... Голубчик родной, - тоскливо забормотал гражданин, - вот
рецептик... По пять капель, ох, опию... Три раза в день!!! Ой, пропаду...
Опять взяло... По кап... пятель... Пузырь с водячей горой... Я вас умоляю,
товарищ!!!
- Что вы меня умоляете, я караулю. Меня умолять нечего.
- О-го-го-го-го... - неожиданно закричал гражданин, звонко и широко
открывая рот. Прохожие шарахнулись от него. - Ух, отпустило, - внезапно
стихая, добавил гражданин и вытер пот со лба. - По какому праву заперто?
- Да день-то какой сегодня?
- Вос-кре... Воскресенье. Ох, голубчики родные, воскресенье,
воскресеньице, милые.
- Завтра, в понедельник, приходи... Впрочем, нет, завтра не приходи...
Тоже праздник... После Нового года приходи.
- Я в старом помру, ох-ох-ох, о-о-о!
- Иди в другую аптеку, что ж поделать!
- Где ж другая-то здесь?
- Я не знаю, голубчик, у милиционера спроси.
Черный сорвался с крыльца, завился винтом, несколько раз вскрикнул
задушенно и полетел наискосок через улицу к милиционеру.
- Живот болит, товарищ милиционер, - кричал он, размахивая рецептом, -
умоляю вас...
Милиционер вынул изо рта папиросу и, взмахивая рукой, стал объяснять
гражданину, куда бежать...
Тот потоптался еще секунд пять и исчез.
* Михаил Булгаков. Банан и Сидараф
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
- Какое правление в Турции?
- Э... э... турецкое!
"Экзамен на чин" -
рассказ А. П. Чехова
I
Дело происходило в прошлом году. 15 человек на родной из станций Ю.-В.
ж. д. закончили 2-месячный курс школы ликвидации безграмотности и явились на
экзамен.
- Нуте-с, начнем, - сказал главный экзаменатор и, ткнув пальцем в
газету, добавил: - Это что написано?
Вопрошаемый шмыгнул носом, бойко шнырнул глазом по крупным знакомым
буквам, подчеркнутыми жирной чертой, полюбовался на рисунок художника
Аксельрода и ответил хитро и весело:
- "Гудок"!
- Здорово, - ответил радостно экзаменатор и, указывая на начало статьи,
напечатанной средним шрифтом, и хитро прищурив глазки, спросил:
- А это?
На лице у экзаменующегося ясно напечатались средним шрифтом два слова:
"Это хуже..."
Пот выступил у него на лбу, и он начал:
- Бе-а-ба, не-а-на. Так что банан!
- Э... Нет, это не банан, - опечалился экзаменатор, - а Багдад. Ну,
впрочем, за 2 месяца лучше требовать и нельзя. Удовлетворительно! Следующего
даешь. Писать умеешь?
- Как вам сказать, - бойко ответил второй, - в ведомости только умею, а
без ведомости не могу.
- Как это так "в ведомости"?
- На жалованье, фамелие.
- Угу... Ну, хорошо. Годится. Следующий! М... хм... Что такое МОПР?
Спрашиваемый замялся.
- Говори, не бойся, друг. Ну...
- МОПР?.. Гм... председатель. Экзаменаторы позеленели.
- Чего председатель?
- Забыл, - ответил вопрошаемый.
Главного экзаменатора хватил паралич, и следующие вопросы задавал
второй экзаменатор:
- А Луначарский?
Экзаменующийся поглядел в потолок и ответил:
- Луна...чар...ский? Кхе... Который в Москве...
- Что ж он там делает?
- Бог его знает, - простодушно ответил экзаменующийся.
- Ну, иди, иди, голубчик, - в ужасе забормотал экзаменатор, - ставлю
четыре с минусом.
II
Прошел год. И окончившие забыли все, чему выучились. И про
Луначарского, и про банан, и про Багдад, и даже фамилию разучились писать в
ведомости. Помнили только одно слово "Гудок", и то потому, что всем
прекрасно, даже неграмотным, была знакома виньетка и крупные заголовочные
буквы, каждый день приезжающие в местком из Москвы.
III
На эту тему разговорились как-то раз рабкор с профуполномоченным.
Рабкор ужасался.
- Ведь это же чудовищно, товарищ, - говорил, - да разве можно так учить
людей? Ведь это же насмешка! Пер человек какую-то околесину на экзамене, в
ведомости пишет какое-то слово: "Сидараф", корову через ять, и ему выдают
удостоверение, что он грамотный!
Профуполномоченный растерялся и опечалился.
- Так-то оно так .. Да ведь что ж делать-то?
- Как что делать? - возмутился рабкор - Переучивать их надо заново!
- Да ведь что за два месяца сделаешь? - спросил профполномоченный.
- Значит, не два, а четыре нужно учить или шесть, Или сколько там
нужно. Нельзя же, в самом деле, выпускать людей и морочить им головы,
уверяя, что он грамотный, когда он на самом деле как был безграмотный, так и
остался! Разве я не верно говорю?
- Верно, - слезливо ответил профуполномоченный и скис. Крыть ему было
нечем.
* Михаил Булгаков. Неунывающие бодистки
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
Есть такой аппарат системы Бодо. Чрезвычайно удобная штука для
телеграфирования. Вы, к примеру, сидите в Киеве, а ваша подруга у аппарата в
Москве. И обеим на дежурстве до того скучно, что глаза пупом лезут. И
аппарату тоже ни черта делать. И вот вы пальчиками начинаете колдовать по
клавишам, и получается очень интересный разговор.
Киев (начинает): Трык, трык... Это ты, Лиза?.. Здравствуй, милашка...
Москва (приятно удивлена): Неужели ты, Оля!.. Ну, рассказывай, какие
новости.
Киев (гордо): А у меня есть .. а у меня есть...
Москва (заинтересованно): Что есть?
Киев: Милый муженек - Колечка!
Москва: Правда?
Киев: Ей-бо... Но и кроме Колечки все мною увлекаются... А я, как
всегда, кружу всем головы... Летом еду в Крым на курорт. (Гордо.) Все за
мною, как за дичью, гоняются...
Москва (крыть нечем): А я после болезни располнела. И вообще играю на
сцене. Бросила ныть и мямлить.
Киев (дразнит): Мой Колечка цаца... Но я нарочно холодна с ним
(интимно) трак-трак... Чтобы он жарче ласкал... Вообще здесь лучше, не то
что на прежней должности. (Пауза) Они меня любят... Ну, а как ты, девочка,
золото... По-прежнему такая же чистенькая, скромница и внутренними
чувствами, и внешними? (Аппарат вздыхает.) Эх, детка, муж мой, Колечка,
моложе меня, к тому же хохол... А вот есть, трык-трак... Васенька из
Ленинграда, до чего он мне нравится!
Москва (шпильку по аппарату): Ты же (аппарат шипит) увлекалась недавно
Петенькой?.. Хи-хи... Не правда ли? (Ш-шсс, как змея.)
Киев (равнодушно): Ну, ведь это же была фантастическая любовь. Меня
оболгали всякие гады... Муж как раз уехал, а там мерзавцы сплетники наплели,
что будто бы я с ним сыграла плохую штучку... (Пауза) Ну, он и умер.
Москва (после молчания): Какие еще новости?
Киев: Катя в партию записалась!!!
Москва: Ну?!!
Киев: Шурочка проездом из Одессы была у меня. Летом я думала к ней
катнуть, но потом решила лучше в Крым, на курорт... Да, Коханюк-то, помнишь,
который за тобой ухаживал, женился. Ты слышишь?.. Женился... Хи-хи...
Женился!
Москва (вздрагивает по аппарату): Трр ..
Киев: Ну, всего лучшего, детка, хочу спатки и тебе советую.
Москва: А скажи, пожалуйста, у вас сокращения не предвидится? Не уволят
тебя?
Киев (весело): О нет, я теперь очень прочна... Спокойной ночи. Трык...
ПРИМЕЧАНИЕ. Материал для фельетона взят с контрольных лент, копии
которых присланы рабкором. По этим лентам 2 бодистки передали 1230 слов
галиматьи, частично дословно записанной в фельетоне.
* Михаил Булгаков. Пивной рассказ
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
Вагон-лавка киевского ТЕПЕО в течение
четырех месяцев привозила только одно
пиво.
Из письма корреспондента
Вагон-лавку на станции ждали с нетерпением и дождались. Она приехала, и
железнодорожники кинулись к ней толпой.
- Сподобились...
Первое, что бросилось в глаза обитателям станции, - это лозунг на стене
вагона:
"Неприличными словами не выражаться".
А под ним другой:
"Лицам в нетрезвом состоянии ничего не продается".
- Здорово! - изумились железнодорожники. - Ишь какие лозгуны пошли.
Раньше все, бывало, писали: "Укрепляй кооперацию"... или, там: "Советская
кооперация спасет, как ее... ситуацию, что ли..." Или еще что-нибудь
ученое... А теперь просто.
- Стало быть, укрепили!
- И, значит, не выражаться матерным образом.
- Пивом, братцы, запахло!.. Не пойму, откуда?
- От Еремкина пахнет, он только что с мастером полдюжины раздавил.
Дверь вагона открылась, и выглянул гражданин кооперативного вида.
- Не напирайте, гражданчики, - попросил он, и от слов его ударила в
воздухе столь приятная струя, что Еремкин вместо того, чтобы спросить:
"Сапоги есть?" - спросил:
- Вобла есть?
- Как же-с, любительская, - радостно ответил коопспец.
- Ситцу мне бы.
- Ситцу, извиняюсь, нету.
- Сарпинка, может, есть?
- Сарпинки нету, извиняюсь.
- Бязь?
- Нету бязи, извиняюсь.
- Так что ж есть из материй?
- Пиво бархатное, черное.
- Хо-хо!.. Позвольте мне полдюжинки.
- Сапоги почем?
- Сапог, извините, нету... Чего-с?.. Керосин? Не держим. Газолин не
держим. Вместо газолина могу предложить вам, тетушка, "Стеньку Разина" или
"Красную Баварию".
- На что мне твой "Разин"! Мне для примуса.
- Для примусов ничего не держим.
- Что ж вы, черти полосатые!
- Попрошу вас, бабушка, не выражаться по матушке.
- Взять бы эту бутылку да по голове ваших кооператоров. Тут ждешь
товару, а они пойла привезли...
- Пивка позвольте две дюжины.
- Горошку нет ли?
- Пивка!
- Пивка!
- Пивка!
- Пивка!
- Пивка!
- Пивка!
x x x
Вечером, когда станция утонула в пиве по маковку, единственно трезвый
корреспондент сидел и при свете луны (в лампу нечего было налить) писал в
"Гудок":
"От имени служащих нашей станции М. - К. - Вор. ж. д. и косвенно от
имени линии прошу "Гудок" понудить спящий учкпрофсож-5 и правление
кооператива выехать на линию с продуктами. В противном случае в виде
протеста выходим из добровольного членства кооперации".
Жирная луна сидела на небе, и казалось, что она тоже выпила и
подмигивает...
* Михаил Булгаков. Библифетчик
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.