Код произведения: 15619
Автор: Эллисон Харлан
Наименование: Монеты с глаз покойника
ХАРЛАН ЭЛЛИСОН
МОНЕТЫ С ГЛАЗ ПОКОЙНИКА
перевод И. Васильевой
Товарняк медленно тащился из Канзаса. В моем нутряном бурдюке не
осталось почти ни капли влаги. И не было ни травы, ни воды, чтобы наполнить
его. Когда товарняк добрался до окраинных маневровых путей станции, уже
стемнело. Я перевалился через край открытого вагона, спрыгнул на ходу,
пробежал футов двадцать, поскользнулся, упал на четвереньки и
перекувырнулся. Встав, я увидел, что в ладони врезались крупинки белого
известняка; я выковырял их, хотя было очень больно.
Затем посмотрел по сторонам, пытаясь определить свое местонахождение
по отношению к городу, и, заметив вдали шпиль Первой баптистской, пошел
через пути в нужном направлении. Навстречу мне как бешеный рванул
станционный легавый. Я почернел. Он остановился и принялся скрести в
затылке, оглядываясь вокруг.
Через сорок минут я добрался до центра города, пересек его и пошел по
направлению к Малому городу - негритянскому району.
Я нашел вход в котельную церкви Святой Троицы Христа Спасителя и,
улыбаясь, пробрался внутрь. За двенадцать лет они так и не удосужились
починить замок и задвижку. Ступеньки были еле видны в темноте подвала, но я
без колебаний шел вперед так ребенок находит дорогу к своей спальне, когда
в доме погашен свет.
Сверху то и дело раздавался приглушенный гул голосов - из ризницы, из
покойницкой, из зала.
Там лежал Джедедия Паркман. Восьмидесяти двух лет, усопший, усталый,
дошедший до конца бесконечной дороги, по которой он брел, спотыкаясь,
черный, бедный, гордый, беспомощный. Нет, не беспомощный.
Я поднялся из подвала по лестнице, положил свою белую руку на
рассохшееся дерево двери и представил себе всю ту черную массу, что давит
на дверь с другой стороны. Джед прыснул бы со смеху.
Сквозь щель у косяка виднелась только противоположная стена; я
тихонько приоткрыл дверь. Зал был пуст. Все перешли уже в ризницу. Сейчас
начнется заупокойная служба. Пастор расскажет прихожанам о старом Джеде -
каким хорошим человеком он был, какое доброе было у него сердце, как он
подбирал бродячих котят и бездомных ребят. Как много народу обязано ему
жизнью. Джед только фыркнул бы.
Я успел вовремя. А как другие бродячие коты?
Я закрыл за собой подвальную дверь и скользнул вдоль стены к кладовке
- маленькой комнатке рядом с ризницей. Мгновение - и я внутри. Выключил в
кладовке свет, на случай если придется почернеть, а затем подкрался к двери
напротив. Приоткрыл ее и посмотрел в щелочку на ризницу.
После взрыва бомбы церковь пришла в полную негодность. Слухи об этом
распространились аж до Чикаго: семеро убитых, дьякон Уилки ослеп - ему
попали в глаза осколки стекла. Службу приспособились проводить в ризнице.
Там рядами стояли складные стулья. На них сидело население Малого
города. Два ряда вокруг стен. Одно-два белых лица, как у меня. Я узнал и
кое-кого из бродячих котят. Двенадцать лет прошло: вид у них был вполне
преуспевающий. Но они не забыли.
Я смотрел и подсчитывал черных. Сто восемнадцать. Несколько дней
назад, когда я был в Канзасе, их было сто девятнадцать. Теперь сто
девятнадцатый чернокожий житель негритянского района Данвилла лежал,
окруженный цветами, в гробу, установленном на козлах в центре ризницы.
Привет, старый Джед.
Двенадцать лет - подумать только!
Боже, до чего ты спокоен. Ни ухмылки, ни смешочка, Джед. Ты умер, Я
знаю.
Он лежал, скрестив на груди руки. Большие заскорузлые лапищи-грабли
сложены мозолями вниз.
Ногти поблескивают в свете свечей. Матерь Божья, ему сделали
маникюр!.. Старый Джед просто взвыл бы: сотворить такое с человеком,
который всю жизнь грыз ногти почти до мяса!
Лежит себе в ящике, уставив носки начищенных черных кожаных туфель
прямо в потолок; курчавые, черные с проседью волосы прижаты к шелковой
обивке гроба (восемьдесят два, а волосы до сих пор не белые!); лежит в
своем лучшем костюме, в чистенькой белой рубашке с длинными рукавами и в
желтом галстуке. Как на витрине. Смотрит, небось, сейчас на себя с небес -
он всегда в них верил, смотрит на себя, этакого красавчика, и горделиво
ухмыляется.
На глазах по серебряному доллару. Чтобы заплатить Сыну человеческому
за перевоз через реку Иордан.
Выходить из кладовки я не стал. Да и не собирался. Чересчур много
вопросов. Кое-кто из прихожан мог меня вспомнить, особенно бывшие
беспризорники. Я просто стоял там и ждал, чтобы проститься со старым Джедом
наедине.
Служба была недолгой. Поплакали, как полагается, а потом помаленьку
разбрелись. Две. женщины все норовили улечься рядом с ним в гроб. Бог его
знает, как Джед отреагировал бы на это. Я подождал, пока ризница не
опустела. Пастор с двумя прихожанами прибрались, оставив стулья стоять до
завтра, погасили свет и ушли. Осталась тишина со множеством теней да свечи,
исправно догоравшие дотла. Я повременил еще, для пущей уверенности, затем
приоткрыл дверь пошире и шагнул через порог.
Наружная дверь в ризнице скрипнула, и я поспешно убрался назад. Дверь
отворилась. Высокая стройная женщина прошла меж стульев к открытому гробу.
Лицо ее скрывала вуаль.
Нутряной бурдюк мой в этот миг опустел окончательно. Прокладку стало
жечь огнем. Я был уверен, что женщина слышит бурчание. Спрыснул прокладку
желудочным соком - это поддержит ее на время, пока я не доберусь до травы и
воды. В животе горело.
Я не мог разглядеть лицо женщины под вуалью.
Она подошла к гробу и уставилась на Джеда Паркмана. Протянула руку в
перчатке к телу, отдернула ее, протянула опять - и так и замерла, держа
ладонь в воздухе над хладным трупом. Медленно откинула вуаль назад, на
широкополую шляпу.
У меня аж дух захватило. Белая женщина. Не просто красивая -
сногсшибательная. Одно из тех созданий, которых Господь сотворил для того,
чтобы смотреть на них, не отрываясь. Я не решался выдохнуть: кровь так
стучала в висках, что я боялся спугнуть незнакомку.
Она все смотрела на труп, потом снова медленно протянула руку.
Осторожно, очень осторожно сняла монеты с мертвых глаз старого Джеда.
Бросила их в сумочку. Опустила вуаль, повернулась было... но остановилась,
поцеловала кончики пальцев и коснулась ими холодных губ усопшего.
А затем повернулась и вышла из ризницы. Очень быстро.
Я как стоял, так и застыл на месте, остолбенело глядя в никуда.
Когда вы забираете монеты с глаз покойника, это означает, что ему
нечем будет расплатиться за переправу на небеса. Белая женщина послала
Джедедию Паркмана прямиком в преисподнюю.
Я пошел за ней.
Если бы я не свалился, то перехватил бы ее еще до поезда. Она не
успела уйти далеко, но в животе у меня горело так сильно, что я чуть не
вырубился. Однажды в Сиэтле со мной уже было такое. Я еле успел улизнуть из
палаты, пока мне не сделали рентген. Вломился в больничную кухню, запихал в
бурдюк около восьми фунтов травяного салата и полбутылки шипучки и вылетел
в пижамке босиком на улицы Сиэтла в самый разгар зимы.
Я об этом и не вспоминал, пока не шмякнулся мордой об асфальт за
полквартала от железнодорожной станции Данвилла. Ноги вдруг стали ватными -
и готово дело. Хорошо еще, ума хватило почернеть, прежде чем свалился. И
под колеса мог угодить запросто. Сколько я так провалялся - не знаю, но,
по-моему, недолго. Пришел в себя и пополз, как змеюка, на брюхе, к газону.
Приподнялся на локтях, травки пожевал. Потом встал, проковылял полквартала
до станции и присосался к фонтанчику, бившему из стены. Пил, пока кассир не
выглянул из окошечка и не уставился на меня. Почернеть я не мог, он смотрел
мне прямо в лицо.
- Что вы там делаете, мистер?
Лава в животе улеглась. Я мог ходить. Подошел к нему, говорю:
- Моя невеста... Понимаете, мы с ней поссорились, она направлялась
сюда...
Я сделал паузу. Он наблюдал за мной, не раскрывая рта.
- Видите ли, в четверг у нас свадьба. Мне жаль,
что я на нее наорал. Я был вне себя... Черт, мистер, вы не видали ее?
Высокая, вся в черном, с вуалью?
Ну прямо точь-в-точь Мата Хари.
Старик поскреб в щетине, отросшей с утра.
- Она купила билет до Канзаса. Поезд вот-вот тронется.
Только тут до меня дошло, что я все время слышу пыхтение локомотива.
Когда бурдюк пустеет, я будто в отключке. Ко мне вернулись запахи и звуки,
я почувствовал шероховатую поверхность подоконника билетной кассы под
рукой. И чуть не вышиб дверь. Поезд был готов к отправке; почту уже
погрузили. За спиной орал во весь голос кассир:
- Билет! Эй, мистер... Билет!
-Куплю у проводника!
Я вскочил на подножку. Поезд тронулся.
Я открыл дверь в вагон и пробежал глазами по рядам пульмановских
сидений. Она сидела, глядя через окошко во мглу. Я двинулся было к ней, но
передумал. Между нами были пассажиры. Не в вагоне же с ней разбираться! Я
плюхнулся на плюшевое сиденье, и в воздух взметнулись клубы пыли.
Нагнувшись, я снял правую туфлю. Вот он, мой двадцатник, сложен
аккуратненько. Последняя заначка. Но я знал, что скоро проводник начнет
компостировать билеты. Мне не хотелось, чтобы меня поймали, как Джеда
Паркмана. Я был намерен оплатить свой проезд.
Приедем в Канзас, там и разберемся.
Ехать в пульмановском вагоне довольно непривычно, но, надо сказать,
приятнее, чем в товарняке.
Она вошла в телефонную будку и набрала по памяти номер. Затем
направилась к стоянке напротив вокзала. Чуть погодя подкатил грузовичок с
двумя женщинами на переднем сиденье, и незнакомка села рядом с ними. Я
почернел, открыл заднюю дверцу и устроился сзади. Они обернулись, но ничего
не разглядели в темноте. Крепко сбитая шоферюга-лесбиянка спросила:
- Что, черт возьми, это было?
Прыщавая с пластиковыми волосами, сидевшая посередине, протянула руку
назад над спинкой сиденья и опустила кнопку замка.
- Ветер, - сказала она.
- Какой еще ветер? - возмутилась шоферюга, но все-таки нажала на газ.
Мне всегда нравился Канзас, да и прокатиться с ветерком люблю, даже
зимой. Но женщины мне не понравились. Ни одна из них.
Грузовичок мчался по направлению к Уэстону, почти до границы с
Миссури. Я знаю там один заводик, где делают лучший в мире "бурбон".
Шоферюга притормозила возле большого дома, стоявшего в этом довольно-таки
нищем районе особняком. У двери горел только один фонарь. Бордель, должно
быть. Ну да, так и есть.
Я не понял, но решил, что непременно разберусь, в чем тут дело. Я-то
прибыл на место, а Джед все еще в пути.
- Заплатишь прямо девочке, - сказала шоферюга.
Я выбрал высокую и стройную в шальварах и лифчике. Вряд ли она
отличается умом. С таким-то лицом идти на панель - тупость непроходимая!
А может, тут что другое?
Мы поднялись наверх. Комната как комната, обыкновенная спальня. На
кровати - куча зверюшек: жираф в розовую крапинку, коала, плюшевый суслик
или ондатра, я их вечно путаю. Над зеркалом снимок кинодивы в рамочке.
Девица сняла шальвары, и я сказал:
-Потолкуем.
Она бросила на меня скучный взгляд: опять извращенец попался.
- С вас еще два доллара, - сказала она.
Я покачал головой:
- Пятерки хватит за все.
Она пожала плечами и села на краешек кровати, вытянув вперед тонкие
ноги. Мы уставились друг на друга.
- Почему ты послала Джеда в ад?
Голова ее дернулась, и она задрожала, как гончая, сбившаяся со следа.
Даже не спросила меня ни о чем.
- Убирайся к чертовой матери!
- За пять баксов мне кое-что причитается.
Она спрыгнула с кровати и, не дойдя до двери, завизжала:
- Брен! Брен! Ко мне, Брен! На помощь!
Здание сотряслось до самого фундамента, где-то раздался артиллерийский
залп, а потом на меня надвинулось нечто большое и волосатое. В дверь этому
типу пришлось протискиваться боком. Он протащил меня через комнату к столу,
припер к нему спиной и принялся сгибать, пока перед глазами у меня не
поплыл потолок. Девушка выбежала из комнаты, не переставая визжать. Когда
она скрылась за дверью, я с ним покончил.
За окном была декоративная решетка с плющом.
Я полез, цепляясь за стебли, а когда они кончились, спрыгнул вниз.
Ночь я провел на веранде ближайшего дома, в кресле-качалке. Видел, как
приехала "скорая", а за ней полиция. Потом они уехали, но две полицейские
машины без мигалок задержались надолго. Не думаю, чтобы по долгу службы.
Я прождал двое суток. Спал все там же, на веранде. Я мог бы почернеть
до полной невидимости, но между мной и борделем было три незастроенных
участка, а владельцы дома с верандой куда-то уехали. На зимние каникулы,
надо полагать. Вокруг было полно сорняков и травы, в пустую молочную
бутылку я набрал снега и оставил таять. Ночью я почернел и стащил печенья,
молока и вяленого мяса из круглосуточного магазина. Я обычно ем немного.
Только вот кофе недоставало.
На второй день я взломал в доме окно. Чтобы приготовиться к приему.
Вечером она вышла на улицу.
Я почернел, подстерег ее за углом, и она налетела прямо на мой кулак.
Я уложил ее на кровать под балдахином в спальне уехавших хозяев. Когда
она пришла в себя и села, я сидел, развалясь в кресле напротив. Она
потрясла головой, огляделась, увидела меня и дернулась с воплем прочь. Я
выпрямился и произнес очень мягко:
- Брена помнишь? Я могу сделать с тобой то же самое... А теперь
вернемся к нашим баранам, сказал я, Вставая, когда мои слова подействовали.
Я подошел к ней и встал рядом с кроватью. Она лежала, буквально
оцепенев от ужаса.
- Откуда ты знаешь Джеда? - Голос мой звучал спокойно, но внутри все
кипело.
- Я его дочь.
- Придется заставить тебя говорить правду.
- Я не вру! Он мой... Он был моим отцом.
- Ты белая.
Она ничего не ответила.
- 0'кей, тогда зачем ты послала его в ад? Ты знаешь, что значит взять
у покойника монеты.
Она нехорошо рассмеялась.
- Послушай, я понятия не имею, кто ты такая, но этот старик подобрал
меня, когда мне было семь лет, и вырастил, и поставил на ноги. Он многое
значил для меня, поэтому я вполне могу разозлиться и сделать из тебя
котлету. Отбивную с хреном - почище, чем из Брена. Может, теперь
соблаговолишь наконец сказать мне, зачем ты подложила такую свинью
человеку, который был добр ко всем?
Лицо ее ожесточилось. Она боялась, но все равно ненавидела.
-Ни черта ты не знаешь, понял? Да, он был добр ко всем. Ко всем, кроме
своего собственного ребенка. - И добавила тихо: - Ко всем, кроме меня.
Я не мог понять: она что - больная? Или с приветом? Или просто дурачит
меня? Врать ей вроде нет резона. К тому же она видела, что сталось с
Бреном. Нет, она говорила правду - по крайней мере, верила в то, что
говорила.
Белая девушка - дочь старого Джеда? Бред какой-то. Разве что...
Бывают такие люди - странненькие, с вывихами, ты узнаешь их чутьем по
ауре, по запаху, и стоит тебе только подобрать к ним единственное слово -
"наркоман", или "нимфоманка", или "проститутка", или "расист" - ключевое
слово, определяющее их скрытый порок, как тебе становятся ясными все
странности поведения. Однословные люди. Одно слово - и они перед тобой как
на ладони. Одно слово - "алкаш", или "диабетик", или "пуританин", или...
- Превращенка.
Она не ответила. Просто смотрела на меня с ненавистью. Я вгляделся в
ее черты, чтобы увидеть следы превращения, но, само собой, ничего не
заметил. Она делала это мастерски. Теперь ясно, что произошло между ней и
старым Джедедией Паркманом. Почему она поцеловала покойника и отправила его
прямиком в ад. Но не в такой ад, на какой обрек ее Джед. Если он был
способен так любить бездомных котят вроде меня, могу себе представить,
какую горькую ненависть, и разочарование, и стыд вызывала в нем плоть от
плоти его, которая выдавала себя не за ту, кем была на самом деле.
- Люди - странные создания, - сказал я ей. - Он подбирал всех без
разбору, ему было плевать, кто они и откуда. По крайней мере до тех пор,
пока они не врали. В нем было много любви.
Она ждала, что я сделаю с ней что-нибудь ужасное, и готовилась к
неизбежному. Я рассмеялся но не так, как любил смеяться Джед.
- Киса, я не твой папуля. Он наказал тебя на всю оставшуюся жизнь. А
мы с тобой - мы оба не белые и слишком похожи, чтобы мне наказывать тебя.
Превращенка. Как вам это нравится? Да она не знает даже, на что похожа
цветовая граница! Черное на белое - черт возьми, ну конечно! Джед, Джед,
бедный ты старый негритос. Ты знал, что я не могу вернуться домой,
вернуться в тот мир, откуда я пришел - где бы это ни было, - и ты научил
меня превращаться, чтобы выжить, но не сумел справиться, когда подобное
случилось с тобой.
Я вытащил последние пять баксов из кармана и бросил их на кровать.
- Разменяй, детка, и оставь пару серебряных долларов для собственной
переправы. Может, Джед там тебя подождет, и вы выясните свои отношения.
Я почернел и пошел к двери. Она, разинув рот, уставилась на то место,
где я стоял. Я обернулся с порога.
- Сдачу оставь себе, - сказал я.
В конце концов, она же заплатила за меня взнос, разве нет?