Сергеев-Ценский Сергей Николаевич / книги / Поляна



  

Текст получен из библиотеки 2Lib.ru

Код произведения: 15235
Автор: Сергеев-Ценский Сергей Николаевич
Наименование: Поляна


                     Сергей Николаевич Сергеев-Ценский

                                   Поляна

                           Стихотворение в прозе


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: С.Н.Сергеев-Ценский. Собр.соч. в 12-ти томах. Том 1
     Издательство "Правда", Библиотека "Огонек", Москва, 1967
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 12 октября 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Сияло солнце. В зеленом мелколесье звенели птицы.
     Вблизи все смеялось тихо и радостно,  а вдали торопливо струился воздух
и трепетно молились невинно-белые церкви.
     От  земли  пахло  мелкой игольчатой травкой,  влажным,  пухлым теплом и
грачами.
     Там,  где  кончался лесок  и  начиналась поляна,  ярко-зеленой  оградой
стояли бойкие, задорные кусты терна и крушины. Над ними первыми молоденькими
листочками краснели дубы,  точно стыдились,  такие большие и  такие корявые,
одеваться на виду у всех.
     Из-за  них,  любопытно прищурившись,  глядели клены и  вязы,  а  дальше
частая сетка ветвей реяла и таяла в воздухе.
     На поляне паслось стадо.
     Сытые коровы,  ложась пестрыми пятнами на зеленый фон травы,  двигались
грузно и лениво, обмахиваясь хвостами.
     Растянувши зипун на трех смежных,  сильно нагретых солнцем кротовинах и
подставив под прямые полуденные лучи старое бородатое лицо, дремал пастух.
     Юркий босоногий мальчик,  подпасок, с длинным кнутом через плечо шнырял
в кустах, гоняясь за лесными мышами.
     Изредка оглядываясь на  стадо и  заметив на опушке какую-нибудь комолую
рыжуху,  задумчиво жующую  молодняк,  подпасок  воодушевлялся негодованием и
кричал, подражая деду:
     - А куды?! А куды, стерва, штоб ты сдохла... Неймется тебе, окаянная!..
А куды?!
     Корова  виновато  повертывала на  поляну,  на  ходу  дожевывая  листья;
успокоенный подпасок начинал искать между корнями новые мышиные гнезда;  дед
дремал.
     Солнце лениво ползло по  небу,  дочиста вымывая лучами грязную холщовую
рубаху деда,  крашенинные порты и онучи,  и он лежал,  белый и нарядный,  со
своей седой бородою и ярким, загорелым лицом.
     Хлопотливая серенькая  лесная  букашка  проползла по  его  лицу,  остро
защекотала ему нос длинными усиками.
     Дед чихнул и проснулся.
     Покрасневшими от  дремоты глазами он  не сразу охватил поляну,  стадо и
лес; но вот он заметил подпаска в кустах и закричал простуженным голосом:
     - Санька!.. Мышуешь все, стервец! Постой, я те дам!
     - А? - отозвался подпасок.
     - Акай  больше!..  Мышуешь,  говорю,  как  лягаш,  балуешь  зря...  Иди
картошку печь!
     Санька, маленький и черный от солнца, как жук, степенно пошел к деду.
     Длинный хвост кнута извивался за ним, как тонкая змея.
     Подойдя к деду, он поковырял в носу и не спеша уселся рядом на травке.
     - Так-с... - протянул дед. - Значит, пришли и сели... А картошку теперь
на чем же печь?
     - Хворосту принесть? - спросил Санька.
     - У,  да и смекалистый же ты у меня парнюга,  просто беда... Дай я тебя
за  ухо  выдеру!  -  потянулся дед корявой рукой к  глубоко запрятанному под
желтые косицы Санькину уху.
     - Ладно, за ухо... - снисходительно отозвался Санька и кубарем, вертясь
через голову, покатился к опушке.
     - Балуй,  балуй, стервец!.. Гляди, коровы в кусты ушли! Вот я те дам!..
- кричал ему вслед старик, доставая из мешка картофель.
     Минут через десять на поляне горел костер.  Маленький и  мокрый на вид,
красный огонек скручивался в сизые струйки дыма, потом развертывался широким
пахучим серым полотнищем и расстилался по поляне.
     Мелкие, чуть заметные, розоватые улыбки огня бегали по деду и Саньке, и
от этого тела их, казалось, тоже струились, как воздух вдали.
     Из-за  леса,   легкий  и  трепещущий,  как  крылья  кобчика,  доносился
колокольный трезвон.
     - Ишь ты, колокола-то как звонят, - вслушиваясь, уронил дед.
     - Семой день звонят! - блеснул черными глазами Санька.
     - Святая!..  На  святую уж  завсегда так,  по  всем  церквям,  -  хитро
прищурился дед.  -  Постом тянут,  как не емши:  "К на-ам!  К на-ам!",  а на
святую прямо в пляс: "Куды хошь! Куды хошь!.." Душа выскакивает.
     - Дед, а как индюшки квохчут? - вдруг встрепенулся Санька.
     - Какие тебе индюшки? - притворно осерчал дед.
     - Ты говорил!
     - Ничего я тебе не говорил. Выдумывай зря: индюшки!
     - Ан говорил!
     - Ан не говорил.
     - Не  го-во-рил!  -  недовольно протянул Санька  и  вдруг  вспомнил:  -
"Ку-пишь башмач-ки? Ку-пишь башмач-ки? Куплю, куплю, куплю..."
     - Голова! Дай я те за ухо выдеру!
     Корявая рука деда снова потянулась к далеко запрятанным ушам Саньки.
     Санька лег  на  спину и  забрыкал запыленными,  похожими на  два  сучка
ногами.
     В  это  время из-за  опушки зачернел,  двигаясь к  огоньку,  солдатский
мундир и закраснел околыш фуражки.
     В городе стоял пехотный полк, и там на улицах солдаты попадались часто;
их  можно было встретить и  около города,  между кривыми избушками выселок и
хуторов;  но здесь,  откуда город казался маленьким,  пестрым и  игрушечным,
солдат был непривычен, непонятен и совершенно как-то ненужен.
     Но  он подошел к  костру,  легко шагая через кочки,  потный,  красный и
бритый.
     - Христос воскресе!  -  широко улыбнулся он,  подойдя, и, сняв фуражку,
три раза деловито поцеловался сначала с дедом, потом с Санькой.
     От него пахло немного водкой и дешевой колбасой.
     - Садись, гостем будешь, - пригласил дед.
     - И то сяду... Пёр-пёр сюда лугами, - устал! - отозвался солдат.
     - Из города, што ль?
     - Ну да, из города.
     - Из  города  сюда  верст  восемь  будет...  До  Красной  слободки пять
считают, а от Красной досюда три, вот и восемь, - пояснил старик.
     Санька вонзил в  солдата свои  черные глаза и  буравил его  ими  сверху
донизу,  блуждая от  выпуклого лба  и  белесых закрученных усов  до  крепких
наборных сапог, отлакированных травою.
     - Это скотина-то чья? - спросил солдат.
     - Скотина-то  обчественная,   мужицкая,   а  земля  барская,  у  барина
нанимаем, у Худолеева, - ответил дед.
     - А ваше село-то где?
     - А наше вот счас, за лесом... Панино называется.
     - Благодать тут у вас! - протянул солдат, вытирая пот ситцевым платком.
- Ишь лес-то какой, - не надышишься!
     - Да  ты  чегой-то  сюда попал?..  Не  ближний свет из города-то,  -  с
опаской спросил дед.
     - Я-то?  -  Солдат посмотрел на деда, на коров, на Саньку и выдохнул: -
Скушно мне,  вот и  попал...  Не люблю я в городе:  пыль,  да стук,  да дома
везде...  Четвертый год служу, никак не привыкну. Прямо на удивление: другие
ничего - ходят себе везде, осматривают, магазины там, то да се, а я не могу.
Тошно  мне,  пропади они  пропастью!  Теперь мужицким делом  землицу пахать,
хлеба сеять...  Всколыхнешь ее,  матушку,  -  как пряник,  так бы и съел,  -
черноземь...  У вас тоже земля ничего, - но у нас лучше. У нас, как снег это
стает,  на поле-то утонуть можно, - жижа жижей стоит! Прямо страсть, какая в
нее  сила впитается!..  Как хлеба-то  пойдут,  прямо глазами видишь:  что ни
день,  то вершок,  что ни день,  то вершок,  -  так и тянет стрелой...  Сила
страшенная!
     - Да это в какой губернии? - с улыбкой спросил дед.
     - Тамбовской губернии,  Кирсановского уезда,  село  Бабинка...  Богатое
село!  Пятьсот дворов, две церкви, спишешная фабрика есть... У нас как же, у
нас слободно...  Тоже вот так лес есть,  река, небольшая хоть - Ломша, - ну,
рыбы в ней - сила темная!.. С наметкой в половодье пойдешь, брат ты мой! Еле
выволокешь.
     - Все тина одна, - насмешливо подсказал дед.
     - Тина...  как же...  -  обиделся солдат и, помолчавши, добавил: - Дичи
тоже по болотам чертова бездна...  Здесь куды, здесь и звания того нет... Из
города из  Кирсанова охотники приезжали.  Палят,  бывало,  палят,  суток  по
три... страсть набьют!
     - Вот придешь со службы, сам палить будешь, - ввернул дед.
     - Я-то?  Нет!  Бог с ней, с охотой... Не люблю я это, птицу стрелять, -
пущай гомозится...
     - У вас что же счас, праздник все считается? - перебил дед.
     - Ну да,  праздник...  ученья нет,  слобода...  Я  и говорю:  другие по
улицам пошли, а мне надоело, ну их совсем!
     - Та-ак... - согласился дед.
     - А  мальчонка это  што,  твой  помощник?  -  кивнул солдат на  Саньку,
сидевшего в прежней изучающей позе.
     - Это?  Мнук мой названый...  сиротка...  Помощник-то из него, положим,
как из тюля пуля,  - только картошку есть умеет... Что сидишь, глаза упулил?
Поди коров отгони! - вспомнил вдруг дед.
     Санька не  сразу поднялся.  Он  долго выискивал глазами виновных коров,
считал их и взвешивал,  стоит ли из-за них беспокоиться; но новый оклик деда
показал,  что он не шутит. Санька обмотал кнут кренделем около шеи, медленно
поднялся,  медленно отошел,  потом  вдруг взбрыкнул ногами и  во  всю  прыть
помчался к стаду.
     Через минуту со стороны опушки донесся его звонкий негодующий крик:
     - А куды!.. А куды, штоб ты сдохла, окаянная твоя душа!.. А куды!
     И щелканье гибкого кнута было похоже на пистолетный выстрел.
     Со стороны стада пахло теплым парным молоком и навозом, со стороны леса
- молодыми глянцевитыми листьями, цветами, мелкими болотцами.
     На низине, за опушкой, кричали чибисы, точно плакали маленькие дети.
     Иногда они вылетали на поляну и тогда в чистом,  синем воздухе казались
то черными, то белыми, яркими, кривыми лоскутами.
     Высоко над поляной вились жаворонки, и трели их напоминали и трепетанье
их крыльев, и тихое сверканье листьев, омытых дождем, и запах фиалок.
     Вдали струился воздух;  вблизи на всем лежала дымка,  тонкая,  светлая,
нежная,   нежнее  утреннего  тумана,  и  в  этой  дымке  как-то  непостижимо
растворялись зеленые тени и  светлые пятна,  тонкие запахи цветов и  раскаты
зябликов,   прозрачные  крылья   мохнатых  желтых   шмелей  и   красненькие,
черноточечные спинки божьих коровок.
     Из-за леса тонкими струями лился колокольный звон...
     Когда Санька вернулся к костру, солдат говорил деду горячо и убежденно:
     - Убить ее,  суку,  за это мало,  а не то что по головке гладить!  -  и
тыкал в деда засаленным письмом с часто насаженными каракулями.
     - Тоже ты  мудрен больно -  убить!  Не  живой она  человек,  что ль?  -
приподнявшись на локте, говорил дед.
     Солдат был краснее, чем прежде, и клочок серой бумаги плаксиво дрожал в
его руке.
     - Как взводный,  земляк мой,  читал, кругом ребята стоят, смеются, зубы
скалят:   "С  прибавлением  семейства,   говорят,   тебя,  Монаков!  Зови  в
крестные!.." Нешто мне это приятно,  скажи,  пожалуйста?.. Подрался я там за
это с одним... - хмуро добавил солдат.
     - Это все от глупости, - невозмутимо и серьезно объяснил дед. - Спасибо
должен бы сказать, что не зевает... Это третий, говоришь?
     - Ну да, третий.
     - И все мальчишки?
     - Все мальчишки... Иван, Петра, а этот - Семен.
     - Ну вот те и помощники... Приедешь, а они уж готовые.
     - Да ведь чудак ты тоже, - чьи они? Шут их знает!.. Ведь в отпуска-то я
не ездил. Вот что обидно! - с сердцем плюнул наземь солдат.
     - Чьи,  чьи!..  Божьи,  вот те и чьи!..  Подумаешь,  важное дело какое:
чьи?..  Отцом будут кликать,  и ладно.  Главное,  что помощники... Я вот лет
шесть,  как сюда в Панино-то пришел...  Приехал,  скажем, назад с Кавказа, в
Батуме служил,  и схватил я,  брат, там лихорадку... Трясла и трясла подлая;
так с  ней и  приехал.  Время летнее,  все на поле,  как есть некому за мной
походить...  Лежу на печке,  - пить хочется смерть, а подать некому... Вижу,
вот этот самый Санька по полу путешествует...  Я к нему:  "Санька,  мол, дай
воды,  сделай милость!.."  Шел ему тогда третий год,  не говорил еще ни аза,
так,  мамакал...  И что ж ты думаешь? Ведь понял! Гляжу, тащит кружку больше
себя ростом, вон оно как!
     Санька,  услышав про  этот  основательно забытый им  подвиг,  просиял и
сконфузился.
     - Это  ты  верно,   -   согласился  солдат,   -  это  ты  диствительно:
помощники... Хозяйство у нас порядочное... Пахать выедут со времем... Это ты
правильно... Только вот ребята смеются.
     - А ты наплюй!.. Небось живо отлипнут.
     - Это так...  Если не злиться, - отлипнут... Ну, и в селе у нас тоже не
помилуют, как приедешь: в отделку засмеют.
     - За-сме-ют... А ты возьми да сам смейся.
     - Как это - смейся?
     - Так,  очень просто:  смейся да и все...  Вот,  мол, так жена у меня -
хват! Целых трех наследников мне приготовила... Главное, не злись, а смейся!
     - И в сам деле правда.
     - Жену поучи,  потому что не  по закону.  Ну,  тоже не очень учи:  баба
молодая, кругом народ, соблаз... А с мужиками смейся... Вот те и все.
     - Мозговитый ты, дед, оказался, ей-богу мозговитый! - повеселел солдат.
- Давай-ка мы с тобой водочки выпьем за хорошее знакомство.  -  Он достал из
широкого кармана начатую бутылку.
     - Значит, на солдат наплевать?
     - Ну да, наплевать.
     - А с мужиками смеяться?
     - Конешно.
     - А жену за хвост, - не балуйся?
     - Само собою.
     - Ладно... А закусить у тебя есть что?
     - Найдем... Авось не паны, закусим.
     Солдат улыбался весело и довольно,  устанавливая на траве бутылку;  дед
выкатывал палкой  из  костра  печеные картошки,  сильно пахнущие дымом  и  с
обгорелыми боками; Санька жадно смотрел на обоих.
     Солнце лениво ползло по небу, чуть заметно опускаясь к горизонту.
     Из  легкого  тумана  выступил  белый  железнодорожный мост  с  открытой
темной, глубокой пастью, мост далекий и оттого казавшийся призрачным. К нему
приближался,  свистя и  дымя,  длинный товарный поезд.  В колыхавшейся внизу
дымке ясно отражались его вагоны с бегущими колесами,  и казалось,  что идут
два поезда - один вверху, другой внизу, а колеса у них общие.
     Дед  рассказывал солдату  о  Кавказе и  Сибири,  которую он  прошел  до
Иркутска,  и  Саньке очень хотелось слушать,  но помешали коровы.  Ими густо
расцветилась вся опушка, и от их движений дрожали кусты.
     Когда Санька снова подошел к огоньку, бутылка была почти пуста. Глаза у
солдата потускнели,  и  усы обвисли,  а у деда отяжелели и опустились густые
брови.
     - Так-то оно так,  -  говорил солдат, - и баба молодая и я на службе, а
все-таки это нехорошо она поступает, - грех!
     - Вот грех! - ухмыльнулся дед. - Грех в орех, а зернышко в рот... Какой
там грех!..
     - Нет,  это ты напрасно,  -  обиделся солдат,  -  попу на духу все ведь
придется отвечать, не скроешься.
     - Попу! Скажешь тоже! Сам-то он чем лучше?
     - Что это ты,  дед, все врешь? Право, ей-богу, тошно слушать! Старый ты
человек, а все врешь!
     На  лице  солдата  выступили  одновременно  изумление,   негодование  и
жалость.
     - Нет,  ты постой,  ты не тоскуй,  парень,  -  ухмыльнулся дед.  - Ведь
сказано в Писании, что человек от земли произошел?
     - Ну?
     - А душу-то ему бог от себя вдунул?
     - Ну?
     - Ну вот, ты и замечай, - заранее торжествуя, замигал бровями старик. -
Умер человек,  я,  примерно,  -  и ведь земля в землю, ведь это земля все? -
ковырнул он себя по груди коричневым пальцем.
     - Ну? - согласился солдат.
     - Ну  и  выходит,  земля в  землю,  а  душа предстанет перед судищем...
душа-то,  понимаешь? Душу, значит, и будут судить, а ведь она - божья? Разве
я ее сам такую на базаре купил? Ее бог вдунул, - чего ж ее судить? А тело-то
суди не суди,  оно все -  земля,  землей и будет... Выходит, что и судить-то
некого, понял? Так я говорю?..
     - Врешь ты все!  - мрачно процедил сквозь зубы солдат, и лицо его вдруг
стало темным и злым.
     - Чем же врешь-то? - серьезно спросил дед.
     - Тем врешь!.. Молокан ты, должно? - исподлобья взглянул солдат.
     - Молокан? Какой молокан? - засмеялся дед.
     - Такой,  какие бывают...  У  нас в Тамбовской губернии вас,  таких-то,
много, чертей... Молоко в пост лопают...
     - Что ж ты ругаешься? - миролюбиво протянул дед.
     - И про бабу тоже... То да се... лясы точишь... Знаем мы вас, чертей!..
Снохач!
     Солдат поднялся с  земли  и  стал  перед  дедом  круглый и  крепкий,  с
остеклелыми глазами.
     - Глуп же ты,  как я посмотрю,  не приведи господи! - искренне удивился
дед и поднял густые брови.
     - Снохач и есть!..  Что прикидываешься дохлым бараном? Хочешь, по морде
садану? - наступал солдат.
     Красные руки его  сжались в  кулаки и  остеклелые глаза тупо уперлись в
деда.
     - Да отстань ты,  ради Христа!  Иди откуда пришел! - боязливо заговорил
поднявшийся дед.  -  Иди,  не замай!.. Если драться пришел, так бы и говорил
сперва:  я б тебя на село проводил... А со мной-то чего ж тебе драться? Иди,
не замай!
     Солдат не ответил.  Бутылкой, быстро поднятой с земли, он размахнулся и
бросил в деда,  но не попал: дед присел на колено, и бутылка пролетела мимо.
Короткими,  захлебывающимися зигзагами она  покатилась по  невысокой траве и
кочкам,  сверкающая и звонкая.  Солдат выругался,  махнул рукой и повернул к
городу.  Скоро  его  мундир зачернел около  опушки,  рядом с  яркими пятнами
стада, потом неровно замелькал, точно мигая и прячась, и скрылся в кустах.
     - Какой?!. - первым опомнился Санька, вопросительно взглянув на деда.
     - Дурак,  и больше ничего!  -  глухо ответил дед.  - Налил зеньки-то!..
Тоже драться лезет...  Кабы скостить с  плеч лет десять,  я  бы  те  показал
снохача!  Так бы тебя взмылил,  лучше ротного!  Тоже, крупа тамбовская, - "у
нас,  у нас"...  Носа высморкать путем не умеет,  а туда же - "мо-ло-кан"!..
Выбили мозги-то на службе...
     От воркотни старика Саньке вдруг стало скучно.
     - Дед, я пойду бутылку подыму, - перебил он и, не дожидаясь, что скажет
дед, запрыгал на одной ножке за бутылкой.
     Подняв бутылку,  Санька потянул в  себя через горлышко несколько капель
оставшейся в  ней водки,  сплюнул и,  превратив бутылку в  свисток,  пошел к
опушке.
     В кустах бересклета он увидел ежа и притаился. Пухлый, на тонких ножках
еж проворно шнырял между пучками зеленой травы и  розовых хохлаток и  острым
треугольным носом разрывал кучи сухих листьев.
     Задерживая дыхание,  Санька придвинулся к  нему на шаг,  на два;  но еж
заметил: он фыркнул, спустил башлычком на нос щетину головы и поджал хвост и
ноги.
     Санька долго возился над ним,  опрокидывая его навзничь, бил кнутовищем
по чуть видневшимся голым лапкам, - еж только больше щетинился и круглился.
     А на сухой кленовой ветке,  высоко, на самой верхушке, плескал в воздух
сильными,  горячими коленами серый  дрозд,  плескал торопливо,  точно кто-то
вот-вот перебьет его и не даст докончить.
     На  тоненьких  ветках  внизу  качались  миловидные,   бойкие  синицы  и
ежеминутно  презрительно  приговаривали:   "Трень-брень,  трень-брень!",  да
где-то  в  глубине леса  пестрый дятел  так  недовольно стучал носом,  точно
трещало надломленное дерево.
     - А  куды,  штоб ты сдохла!  -  заметил вдруг около себя большую черную
корову Санька и, ожесточенно хлеща кнутом, погнал ее на поляну.


     Коровы,  сбившись в  кучку  на  низине,  жевали  и  лениво обмахивались
хвостами.
     На  сетчато-прозрачное синее  небо  тихонько всползали откуда-то  из-за
горизонта маленькие робкие облака.
     Так как небо было широкое и светлое, а облака серенькие и мелкие, то их
лица расплывались в  стыдливую улыбку,  их очертания дрожали и млели,  и все
они спешили растаять и раствориться в воздухе.
     На поляну от них падали беглые, такие же, как они, тающие тени.
     Дед и Санька доедали у потухающего костра печеную картошку.
     - А бог большой? - спросил вдруг Санька.
     - А то нет, - немного помолчав, ответил дед.
     - До неба?
     - И за небо будет, - сурово ответил дед.
     - Ого!.. Большой!..
     Санька поднял кверху голову и  долго  смотрел,  как  в  сетчатой синеве
таяли серые облака.
     - А Страшный суд это какой? - вдруг вспомнил Санька.
     - Какой Страшный суд? - не понял дед.
     - Да вон в церкви икона-то, на стенке... - напомнил Санька.
     Икона была большая,  темная.  Она была вделана в стену притвора. На ней
представлено было много голых людей,  много белокрылых ангелов и  много злых
духов.  Ангелы были  выше,  злые  духи -  ниже.  Оттого что  к  ней  усердно
прикладывался народ,  -  хвосты  и  копытца  замаслились и  слились в  общие
грязные пятна.
     - Страшный суд - это будет такой... при конце света, - ответил дед.
     - При каком конце?
     - При таком... Свет кончится, и Страшный суд будет.
     Санька недоверчиво посмотрел на деда.
     - Как кончится?
     - Как,  как!..  Кончится,  и  все!  -  осерчал дед.  -  Как  вон лапоть
истаскаешь да бросишь.
     - Лапоть ворона на гнездо утащит, - позаботился о дальнейшей судьбе его
Санька.
     - Ну да,  утащит...  Хорошо,  как поднимет, - поправил дед и, помолчав,
добавил:  -  От лаптя хоть лыко останется, а тогда все под итог... ничего не
будет!
     - Не бу-дет! - недоверчиво протянул Санька.
     - Ну да, не будет: сгорит! - строго посмотрел на него дед.
     - Все сгорит?
     - Ну да - все!
     - И речка? - лукаво спросил Санька.
     - И речка,  и лес это,  какой где,  и деревни -  все чисто, - вся земля
сгорит!
     - Врешь? - полуспросил Санька.
     - Я те вот повру за ухо!.. Говорят тебе - значит, слухай... Старше себя
завсегда слухай.
     Санька увидел, что дед не врет, и ему вдруг стало страшно.
     Он  ясно представил,  как горело их  село прошлым летом,  как на улицах
хрипел, съедая соломенные крыши и бревенчатые стены изб, красный огонь и как
тогда сошла с ума докукинская Лукерья, у которой сгорел ребенок.
     Теперь  перед  глазами Саньки горело все:  лес,  трава,  село...  Речка
бурлила огненными волнами и кипела, как вода в самоваре... земля тоже горела
под ногами,  краснея,  как раскаленное железо... Огнем дышало небо, носились
искры... гремели и рушились куда-то в черную пропасть церкви, мосты, горы...
     Санька долго смотрел перед собой, ничего не видя, сжавшись от ужаса, и,
наконец, заплакал.
     Потянул легкий ветер,  и воздух стал свежее и запахнул так,  как пахнет
мелкая рыба, только что вынутая из речной воды.
     По  поляне поползли притаившиеся за  кочками сухие кусты перекати-поля;
издали они  были похожи на  больших пауков,  медленно перебирающих мохнатыми
лапами.
     По  тонкой сетке  ветвей прошла чуть  заметная рябь,  и  казалось,  что
маленькие листочки о чем-то быстро шушукались, лукаво и оживленно.
     Жалобно  прокричал,   кувыркаясь  над  поляной,   чибис,   а  над  ним,
поднявшиеся с  какого-то  далекого болота,  чуть  слышно перекликаясь друг с
другом, взмывали кверху два аиста.
     Большие и неуклюжие на земле, они были легки и красивы в небе со своими
широкими крыльями и длинными, тонкими шеями.
     Сияло солнце. Смеялись дали. Торопливо струился мягкий на вид, влажный,
нагретый воздух. Запахом тысячи трав и цветов спокойно дышала земля.

     1904 г.


                                 ПРИМЕЧАНИЯ

     Поляна.  Впервые напечатано в  "Журнале для всех" ь  10 за 1904 год под
заглавием "На поляне" и с подзаголовком: "Эскиз". Вошло в пятый том собрания
сочинений изд. "Мысль" под названием "Поляна" и с датой: "Апрель 1904 г.". В
собрании сочинений изд.  "Художественная литература"  (1955-1956 гг.)  автор
дал "Поляне" подзаголовок: "Стихотворение в прозе".

                                                                 H.M.Любимов