Житков Борис / книги / Храбрость



  

Текст получен из библиотеки 2Lib.ru

Код произведения: 14214
Автор: Житков Борис
Наименование: Храбрость


                        Борис Степанович Житков

                              Храбрость


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
     Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Я  о  ней много думал.  Особенно в  детстве.  Хорошо быть храбрым:  все
уважают, а другие и боятся. А главное, думал я, никогда нет этого паскудного
трепета в  душе,  когда ноги сами тянут бежать,  а  то  от  трепету до  того
слабнут,  что коленки трясутся,  и,  кажется,  лучше б  лег и  живым в землю
закопался.  И  я  не столько боялся самой опасности,  сколько самого страха,
из-за  которого  столько  подлостей  на  свете  делается.   Сколько  друзей,
товарищей,  сколько  самой  бесценной правды  предано  из-за  трусости:  "не
хватило воздуху сказать"...
     И я знал,  что по-французски "трус" и "подлец" -  одно слово - "ляш". И
верно, думал я: трусость приводит к подлости.
     Я заметил,  что боюсь высоты.  До того боюсь,  что если лежу на перилах
балкона на  шестом этаже,  то  чувствую,  как за  спиной так и  дует холодом
пустота.  Просто слышу,  как звенит проклятая холодом своим.  И говорю тогда
невпопад: оглушает сзади пустота.
     Я  раз  видел,  как на  подвеске красил купол кровельщик.  Метров сорок
высоты,  а он на дощечке,  вроде детских качелей. Мажет, как будто на панели
стоит,  еще закурил, папироску скручивает. Вот я позавидовал! Да если б меня
туда...  я  вцепился б,  как клещ,  в веревки или уж прямо бросился бы вниз,
чтоб  разом покончить со  страхом:  это  самое больное,  самое непереносимое
чувство. Я выследил этого храбреца и вечером пошел за ним. Он пошел прямо на
реку.  Стал раздеваться. Я рядом. Я, при таком храбреце, пробежал по мосткам
до самого краю и с разбегу бух головой:  глубоко там,  не ударишься. Выплыл.
Смотрю, мой кровельщик стоит по пояс в воде и плещет на себя, приседает, как
баба. Я ему:
     - Дяденька, иди сюда, здесь водица свежей.
     А он:
     - Ишь, прыткий какой. Тама, гляди, утонуть можно.
     - Да тут тебе по шею.
     - Ладно!  Неровен час колдобина али омут какой.  Ну тебя к  лешему.  Не
мани.
     А когда он портки оттирал песком, я спросил:
     - А как же выси-то не боишься?
     - По привычке.
     А поначалу, сказал, что страховито было.
     Я решил,  что приучу себя к высоте. И стал нарочно лазить туда, где мне
казалось страшно.
     Но ведь не одна высота, думал я. А вот в огонь полезть. В пожар. Или на
зверя. На разбойника. На войне. В штыки, например.
     Я думал:  вот лев - ничего не боится. Вот здорово. Это характер. А чего
ему бояться,  коли он  сильней всех?  Я  на таракана тоже без топора иду.  А
потом прочел у Брема,  что он сытого льва камнем спугнул:  бросил камнем,  а
тот,  поджавши хвост,  как собака, удрал. Где же характер? Потом я думал про
черкесов.  Вот черкес - этот прямо на целое войско один с кинжалом. Ни перед
чем не отступит. А товарищ мне говорит:
     - А спрыгнет твой черкес с пятого этажа?
     - Дурак он прыгать, - говорю.
     - А чего ж он не дурак на полк один идти?
     Я задумался.  Верно:  если б он зря не боялся, то сказать ему: а ну-ка,
не боишься в голову из пистолета выстрелить?  Он - бац! И готово. Этак давно
бы ни одного черкеса живого не было. С гор в пропасть прыгали бы, как блохи,
и палили бы себе в башку из чего попало. Если им смерть нипочем. Ясное дело:
совсем не нипочем,  и небось как лечатся,  когда заболеют или ранены. Зря на
смерть не идут.
     Вот про это "зря" я увидал целую картину.
     Дело  было  так.  Был  1905 год.  Был  еврейский погром.  Хулиганье под
охраной войск убивало и издевалось над евреями как хотело. Да и над всякими,
кто  совался  против.  И  образовался  "союз  русского  народа"...  казенные
погромщики, им даны были значки и воля: во имя царя-отечества наводить страх
и  трепет.  В  союз этот собралась всякая сволочь.  А  чуть что -  на помощь
выезжала казачья сотня,  на конях,  с  винтовками,  с шашками,  с нагайками.
Читали,  может быть, про эти времена? Но читать одно. А вот выйдешь на улицу
часов в семь хотя бы вечера и видишь -  идет по тротуару строем душ двадцать
парней  в  желтых  рубахах.  Кто  не  понравился  -  остановили,  избили  до
полусмерти и дальше. Дружина союза русского народа.
     В  это  время как  раз  приходит ко  мне  товарищ.  Приглашает дать бой
дружине.  Днем, на улице. Я ни о чем другом тогда не подумал, только: неужто
струшу? И сказал: "Идет..." Он мне дал револьвер. А за револьвер тогда, если
найдут,  ой-ой!  Если не  расстрел,  то каторга наверняка.  Уговорились где,
когда.  "И Левка будет".  А Левку я знал. Я удивился: Левка был известен как
трус.  Его называли Левка-жид, и он боялся по доске канаву перейти. И Левка.
Место было то, с которого начинала орудовать дружина. Нас было семь человек.
Мы  растянулись вдоль улицы под  домами.  Вот и  желтые рубахи.  Улица сразу
опустела -  еврейский квартал.  Дружина идет строем по  тротуару.  Мы стоим,
прижавшись к домам. Нас не видно.
     У меня сердце работало во всю мочь:  что-то будет? Чем бы ни кончилось,
все равно замечен и потом... Все равно найдут. Стрельба на улицах... Военный
суд. Виселица.
     Вдруг один из дружинников поднял камень,  трах в окно.  В тот же момент
выстрелил наш вожак.  Это значило -  открывай огонь.  Наши стали палить. Мой
выстрел был седьмым. Но я думал, что есть еще утек: есть возможность замести
следы.  Дружина шарахнулась.  Их  начальник что-то  крикнул,  все  встали на
колено и  стали палить из  револьверов.  И  вдруг Левка выбегает на середину
улицы и с роста бьет из своего маузера.  Выстрелит, подбежит шагов на пять и
снова.  Он подбегал все ближе с каждым выстрелом, и вдруг все наши выскочили
на мостовую,  и  в  тот же миг дружина вскочила на ноги и бросилась за угол.
Левка побежал вслед,  но  его догнал наш вожак и  так дернул за  плечо,  что
Левка слетел с ног.
     Дружина постреливала из-за  угла.  Через пять  минут уже  взвод казаков
дробно скакал по  мостовой.  Дал с  коней залп.  Левку держали,  чтоб он  не
бросился на казаков. А я только со всей силой удерживал ноги на панели, чтоб
не понесли назад. А грудь - как железная решетка, через которую дует ледяной
ветер.  Мы, отстреливаясь, благополучно отступили. Не знаю, много ли стрелял
я.
     Я сразу не пошел домой,  чтоб запутать следы,  наплести петель. А Левку
едва вытолкали из улиц, он плакал и рвался.
     Я испытывал храбрость,  а у Левки сестру бросили в пожар. Лез не зря. У
него в  ушах стоял крик сестры и  не замолк вопль народа своего.  Это стояло
сзади, и на это опирался его дух. У меня был товарищ - шофер. К нему подошли
двое ночью,  и  он  снял свою меховую тужурку и  сапоги и  раздетый прибежал
домой зайчиком по морозу.
     Его мобилизовали.  И  через два месяца я узнал:  летел на мотоциклете с
донесением в соседнюю часть.  Не довезет -  тех окружат, отрежут. По пути из
лесу  стрельба.  Пробивают ноги -  поддал газу.  Пробивают бак  с  бензином.
Заткнул на ходу платком,  пальцем,  правил одной рукой и пер, пер - и больше
думал о бензине,  чем о крови, что текла из ноги: поспеть бы довезти. А чего
проще:  стать.  Взяли бы в плен,  перевязали,  отправили в госпиталь.  Да не
меховым бушлатиком на этот раз подперт был дух.
     Или вот вам случай с  моим приятелем капитаном Ерохиным.  Ему дали груз
бертолетовой соли  в  бочонках  из  Англии  в  Архангельск.  При  выгрузке у
пристани от удара эта соль воспламенилась в трюме. Бертолетова соль выделяет
кислород -  это раз,  так что поддает силы пожару.  А второе - она взрывает.
Получше пороха.  И  ее полон трюм.  Ахнет -  и от парохода одни черепки.  Он
взорвется,  как граната. Через минуту - пламя уже стояло из трюма выше мачт.
У всей команды натуральное движение -  на берег и бегом без оглядки от этого
плавучего снаряда.  И  тут голос капитана:  заливай.  И капитан стал красней
огня и громче пламени.  И никто не ушел.  Не сошла машинная команда со своих
мест и дали воду,  дали шланги в трюм, и люди работали обезьяньей хваткой. А
берег опустел:  все знали -  рванет судно, на берегу тоже не поздоровится. И
залили.  Через  полчаса приехала пожарная команда.  Не  пустил  ее  на  борт
Ерохин: после драки кулаками не машут.
     На  что  его  дух  опирался?  Да  ведь  каждый  капитан,  приняв судно,
чувствует,  что в  нем,  в этом судне,  его честь и жизнь.  Недаром говорят:
Борис Иваныч идет, когда видят пароход, которого капитан Борис Иванович. И в
капитане это крепко завинчено, и всякий моряк это знает, как только вступает
на судно:  капитан и судно одно.  И горел не пароход, сам Ерохин горел. Этим
чувством и был подперт его дух.
     А то ведь говорили:  как осторожно Ерохин ходит.  Чуть карте не верит -
прямо торцем в  море и в обход.  Не трусоват ли?  Но поставьте тех,  кто так
говорил,  командовать судном:  думаю, и они не ушли бы с пожара, и они бы не
проверяли б неверные карты своим килем.
     Но вы скажете: "Что большие дела - война да море. А вот на улице".
     Да,  на  улице,  на каждой почти улице есть свой Иван.  Был и  в  нашем
переулке такой клевый парень,  кому все  не  под  шапку.  Никому не  уважит.
Лезет,  хоть на кого.  Просто,  скажете, смелый, и все тут. Нет, не все. Для
него вся жизнь в этой улице,  тут его положение держится кулаком.  Отступи -
пропал.  Хоть за ворота завтра не выходи. И когда его подуськивали затронуть
здорового прохожего - как ему отказаться? Ага! Полез в бутылку! Слабо! И все
его положенье героя и  "Ивана" повисло на  волоске.  И  он  уж  кричит через
дорогу:
     - Эй, ты что смотришь?
     (А тот и не смотрит.)
     - В рыло давно не заезжали тебе,  видать.  -  И шагает через улицу. Все
глядят, как наш-то его.
     И  прохожему  не  до  того,  чтоб  в  каждой  улице  драться.  Прохожий
уклоняется. Ага! То-то. Знай вперед, как рыло держать.
     А  потом чего-то  он перестал с  ребятами за воротами стоять,  прохожих
поджидать.  Днем его  вовсе не  стало видно.  Как-то  вечером слышу у  ворот
разговор, его голос:
     - Ты сколько можешь осьминых заклепок в час забить? Не пробовал? Вот ты
попробуй.  У нас есть один, и посмотреть - не видный из себя парень, так он,
брат, в час заколачивает - мне в три не кончить. Вота что!
     Потом через месяц слышу - он на ребят покрикивает:
     - А вы что?  Все бузу трете?  Чего к человеку пристали!  Человек в баню
идет.
     А  раньше самое первое дело:  задраться с  таким и  чтоб белье в  грязь
разлетелось.
     Вышел из "Иванов",  в другом его жизнь,  в другом честь - не в улице, в
заводе.  Не подуськаешь:  нет у него ни подъему,  ни духу лезть на здорового
дядю - улице свою храбрость показывать. Вылетела прежняя подпорка его духа.
     А вот еще: один мне говорил, что до того боялся кладбища, что и днем-то
его  далеко обходил.  Раз  пришлось отводить домой девочку лет семи.  Дорога
самая короткая через кладбище. Она ему:
     - Дяденька, кладбищем-то ближе всего, только ой! темно уж.
     - А ты боишься, что ли?
     - С вами-то мне нигде не страшно.
     Мой приятель сразу усатым дядей стал. По кресту похлопывал, говорил:
     - Да  чего бояться,  дурашка:  он деревянный.  Чего он тебе сделает?  А
покойники,  они мертвые.  Поди,  и кости уж сгнили. Ничего там нет: земля да
крест.
     Девчонка к нему жалась, он ее все по головке гладил.
     Ну, а потом? Потом снова обходил.
     На девочкино доверие оперся его дух.