Код произведения: 13149
Автор: Янссон Туве
Наименование: Ужасная история, Филифьонка в ожидании катастрофы, Тайна хатифнаттов
Туве Янссон
Ужасная история
Старший малыш Хомса осторожно пробирался вдоль забора. Иногда он
останавливался и следил за неприятелем, глядя в щели между рейками, потом
двигался дальше. Его братишка старался не отставать.
Добравшись до огорода, Хомса улегся на живот и заполз в заросли салата.
Это была единственная возможность уцелеть. Неприятель повсюду засылал своих
разведчиков, и часть из них кружила в воздухе.
- Я испачкаюсь и стану весь черный, - сказал его братик.
- Молчи, если тебе дорога жизнь, - прошептал Хомса. - Каким ты хочешь
стать, ползая по болоту? Синим, что ли?
- Это не болото, а огород, - возразил братик.
- Ты так скоро станешь взрослым, если будешь продолжать в том же духе, -
сказал Хомса. - Станешь, как папа с мамой, и так тебе и надо. Ты будешь видеть
и слышать, как они, а значит, ничего не увидишь и не услышишь.
- Да ну?! - сказал братик и принялся есть землю.
- Отравлено, - кратко предупредил Хомса. - Здесь все отравлено. Ну вот,
нас увидели. И все из-за тебя.
Два разведчика, со свистом рассекая воздух, неслись на них со стороны
гороховой грядки, но Хомса быстро с ними расправился. Задыхаясь от напряжения
и пережитого волнения, Хомса забрался в канаву и затаился, сидя тихо, как
лягушка. Он прислушался. Остальные разведчики, прячась в высокой траве,
приближались медленно и, бесшумно.
- Я хочу домой, ты слышишь? - сказал братец, стоявший на краю канавы.
- Ты, скорее всего, никогда больше не попадешь домой, - мрачно проговорил
Хомса. - Твои косточки побелеют в степной траве, а папа с мамой будут плакать,
пока не захлебнутся в слезах, и от всех от вас ничегошеньки не останется, и
только вой гиен будет разноситься по окрестностям.
Братик открыл рот, приготовился и заревел.
Хомса по реву понял, что братишка заладил надолго. Поэтому он оставил его
в покое и отправился обследовать канаву. Он совершенно потерял ориентировку и
не знал, где расположился неприятель, не знал даже, как он в данный момент
выглядит.
Он чувствовал себя брошенным на произвол судьбы, он от всей души желал,
чтобы их вообще не было, этих младших братьев. Пусть появляются на свет
большими или совсем не появляются. Они ничего не понимают в войне. Их надо
держать в ящике, пока они не поумнеют.
Дорогу Хомсе преградила вода, и ему пришлось подняться на ноги и идти
вброд. Канава была широкая и необычайно длинная. Хомса решил открыть Южный
полюс и шел все дальше и дальше; путь становился все труднее и труднее, потому
что запасы продовольствия подошли к концу, да к тому же его ещё укусил белый
медведь.
Наконец канава кончилась, и Хомса достиг Южного полюса..
Вокруг него простирались торфяные болота, серые и темно-зеленые, кое-где
залитые черной блестящей водой. Повсюду пробивался белый, как снег, пушок,
приятно пахло тиной и гнилью.
- На торфяные болота ходить запрещается, - вслух подумал Хомса. -
Запрещается маленьким хомсам, а большие туда не ходят. Но никто кроме меня не
знает, почему здесь так опасно. По ночам здесь появляется страшная карета с
огромными тяжелыми колесами. Все слышат, как она грохочет где-то вдали, эта
страшная карета, но никто не знает, кто ею правит...
- Нет, нет! - завопил Хомса, холодея от ужаса.
Только что никакой кареты и в помине не было, никто никогда о ней даже не
слышал. Но вот он о ней подумал, и карета тотчас же появилась. Она уже стояла
где-то наготове и лишь дожидалась темноты, чтобы тронуться с места.
- Я думаю о том, - сказал Хомса, - я думаю о том, что я хомса, который уже
десять лет ищет свой дом. И сейчас этот хомса понял, что он живет где-то
поблизости.
Хомса поднял мордочку, потянул носом воздух, огляделся и пошел. Он шел и
думал о змеях и живых грибах, которые подстерегают свою жертву, думал, пока и
они не появились.
"Они могли бы проглотить братца в один присест, - с грустью подумал Хомса.
- Они, наверное, его уже и проглотили. Они повсюду. Боюсь, случилось самое
худшее. Но надежда еще не потеряна, существуют спасательные службы".
Он побежал.
"Бедненький братик, - думал Хомса. - Он такой маленький и глупый. В тот
миг, когда его схватили змеи, у меня больше не стало младшего братика, и
теперь я самый младший..."
Он бежал и всхлипывал, и волосы его от ужаса встали дыбом. Он пулей
взлетел на горку, миновал сарай и взбежал по ступенькам дома. Он кричал не
переставая:
- Мама! Папа! Братика съели!
Мама была большая и озабоченная, она всегда была озабоченная. Она вскочила
так стремительно, что горох, лежавший у нее в переднике, рассыпался по всему
полу, и закричала:
- Да что же ты такое говоришь?! Где твой брат?! Ты за ним не присмотрел?!
- Увы... - сказал Хомса, немного успокоившись, - его засосала трясина. И
почти в тот же миг выползла из своей норы змея, она обвилась вокруг его
толстенького животика и откусила ему нос. Вот какие дела. Мне очень жаль, но
что я мог сделать... Змей на свете гораздо больше, чем младших братьев.
- Змея!? - закричала мама. Но папа сказал:
- Успокойся. Он обманывает. Ты что, не видишь, что он обманывает?
И папа, чтобы напрасно не волноваться, быстренько выглянул в окно и увидел
младшего братика, который сидел и ел песок.
- Сколько раз я тебе говорил, что обманывать нельзя? - спросил папа. А
мама сквозь слезы сказала:
- Может, его выпороть?
- Не мешало бы, - согласился папа, - но мне сейчас что-то не хочется.
Достаточно, если он поймет, что обманывать нехорошо.
- Да разве я обманывал?.. - запротестовал Хомса.
- Ты сказал, что твоего братика съели, а его вовсе не съели, - объяснил
папа.
- Так это же хорошо... - сказал Хомса. - Вы разве не рады? Я ужасно рад, у
меня прямо гора с плеч свалилась. Эти змеи, они могут проглотить нас всех в
один присест. И никого и ничего не останется, одна лишь голая пустыня, где по
ночам хохочут гиены...
- Милый ты мой сыночек... - запричитала мама.
- Значит, все обошлось, - желая покончить с неприятной темой, сказал
Хомса. - Сегодня на ужин будет сладкое?
Но папа почему-то вдруг рассердился:
- Не будет тебе никакого сладкого. Ты вообще не сядешь за стол, пока не
усвоишь, что обманывать нельзя.
- Да ведь и так ясно, что нельзя, - изумился Хомса. - Обманывать же
нехорошо.
- Ну вот видишь, - сказала мама. - Пусть малыш поест, все равно он ничего
не поймет.
- Ну уж нет, - заупрямился папа. - Если я сказал, что он останется без
ужина, то значит, он останется без ужина.
Бедный папа вбил себе в голову, что ему никогда больше не поверят, если он
не сдержит своего слова.
Хомсе пришлось идти ложиться спать до захода солнца, и он был очень обижен
на папу с мамой. Конечно, они и раньше не раз его огорчали, но никогда не вели
себя так глупо, как в этот вечер. Хомса решил от них уйти. Не потому, что
хотел их наказать, а просто вдруг почувствовал, что ужасно от них устал, они
никак не могли понять, что в жизни важно, а что нет, чего надо бояться, а чего
не надо.
Они как бы проводят черту и говорят: вот по эту сторону находится все то,
что правильно и хорошо, а по другую - одни глупости и выдумки.
- Посмотреть бы на них, когда они столкнутся лицом к лицу со змеей, -
бормотал Хомса, спускаясь на цыпочках по лестнице и выбегая на задний двор. -
Я отправлю им ее в коробке. Со стеклянной крышкой. Потому что все-таки жалко,
если она их проглотит.
Чтобы показать самому себе, какой он самостоятельный, Хомса снова
отправился к запретному торфяному болоту. Сейчас трясина казалась синей, почти
черной, а небо было зеленое, и куда-то вниз, за небо, уходила бледно-желтая
полоса заката, и подсвечиваемое этой полоской болото расстилалось огромной
унылой пустыней.
- Я не обманываю, - говорил Хомса, шагая по хлюпающему у него под ногами
болоту. - Это все правда. И неприятель, и змеи, и карета. Они такие же
настоящие, как, например, соседи, садовник, куры и самокат.
И тут он остановился и прислушался, затаив дыхание.
Где-то вдалеке катилась карета, она отбрасывала красный свет над зарослями
вереска, она скрипела и скрежетала, она катилась все быстрее и быстрее.
- Нечего было ее выдумывать, - сказал самому себе Хомса. - А теперь она и
в самом деле появилась. Беги!
Кочки качались, уходя у него из-под ног, тина скользила между пальцев, и
залитые водой черные дыры таращились из зарослей осоки.
- Не надо думать о змеях, - сказал Хомса и тут же о них подумал,
представив их себе так живо и ярко, что все змеи сразу повыползали из своих
нор, они смотрели на него и облизывались.
- Хочу быть, как мой толстый братик! - в отчаянии закричал Хомса и стал
думать о своем братике, который глуп, как пробка, который ест опилки, песок и
землю, пока не подавится. Как-то он попытался съесть свой воздушный шарик.
Если бы ему это удалось, никто бы никогда его больше не увидел.
Пораженный этой мыслью, Хомса остановился. Он представил маленького
толстенького братика, который уносится прямо в небо, и ноги его беспомощно
болтаются в воздухе, а изо рта свисает нитка от шарика...
- Нет, не надо! - закричал Хомса.
Впереди светилось окошко. Как ни странно, это была не карета, а всего лишь
маленькое квадратное окошко, светившееся ровным светом.
- Ты должен туда пойти, - сказал себе Хомса. - Пойти, а не побежать, иначе
ты испугаешься. И не думай, просто иди и все.
Домик был круглый, а значит, жила в нем, скорее всего, какая-нибудь мюмла.
Хомса постучался. Он постучал несколько раз, и так как никто ему не открывал,
он сам отворил дверь и вошел.
В домике было тепло и уютно. Зажженная лампа стояла на подоконнике,
поэтому ночь за окном казалась черной, как уголь. Где-то тикали часы, а со
шкафа, лежа на животе, смотрела на него совсем крохотная мюмла.
- Здравствуй, - сказал Хомса. - Я спасся в последнюю минуту. Змеи и живые
грибы! Ты себе даже не представляешь...
Маленькая мюмла молчала и смотрела на Хомсу оценивающим взглядом. Наконец
она сказала:
- Меня зовут Мю. Я тебя уже видела. Ты возился с таким толстым маленьким
хомсиком, и все бубнил что-то себе под нос, и так смешно размахивал лапами.
Хи-хи.
- Ну и что? - сказал Хомса. - Чего ты сидишь на шкафу? Очень даже глупо.
- Для некоторых, - медленно проговорила малышка Мю, - для некоторых это,
может быть, и глупо, а для меня - единственная возможность избежать ужаснейшей
участи.
Она наклонилась над краем шкафа и прошептала:
- Живые грибы уже добрались до гостиной.
- Живые грибы? - переспросил Хомса.
- Мне отсюда видно, что они уже за дверью, - продолжала малышка Мю. - Они
выжидают. Было бы неплохо, если б ты свернул вот этот коврик и положил его под
дверь. А то они сожмутся и пролезут в щель.
- Это правда? - спросил Хомса, глотая подкативший к горлу комок. - Сегодня
утром их не было. Это я их придумал.
- В самом деле? - высокомерно произнесла Мю. - Это липкие-то? Те, что
похожи на большое ползающее одеяло, те, что хватают каждого, кто попадается им
на пути?
- Не знаю, - прошептал трясущийся от страха Хомса. - Я не знаю...
- Мою бабушку грибы уже облепили, - как бы между прочим сказала Мю. - Она
там, в гостиной. Вернее, то, что от нее осталось. Она сейчас похожа на
огромный зеленый мешок, одни только усы торчат. Можешь и перед этой дверью
положить коврик. Если это, конечно, поможет.
Сердце у Хомсы бешено колотилось, и лапки с трудом слушались его, когда он
сворачивал коврики. И где-то в доме все тикали и тикали часы.
- Такой звук издают грибы, когда растут, - объяснила Мю. - Они будут
разрастаться и разрастаться до тех пор, пока дверь не затрещит, и тогда они...
- Возьми меня к себе на шкаф! - закричал Хомса.
- Здесь слишком мало места, - сказала Мю.
Раздался стук в парадную дверь.
- Странно, - сказала Мю, - странно, что им еще не лень стучаться, ведь они
могут и так зайти, когда им вздумается...
Услышав это, Хомса бросился к шкафу и попытался на него вскарабкаться. В
дверь снова постучали.
- Мю! Стучат! - закричал кто-то в соседней комнате.
- Слышу! - отозвалась Мю. - Там открыто! Это бабушка кричала, - объяснила
она. - Неужели бабушка еще может говорить?..
Хомса уставился на дверь гостиной. Дверь медленно приоткрылась, образовав
узкую черную щель. Хомса вскрикнул и мигом забрался под диван.
- Мю, - сказала бабушка, - сколько раз я тебе говорила, что, когда стучат,
нужно пойти и открыть. А зачем ты положила под дверью ковер? И когда я,
наконец, смогу спокойно поспать?..
Это была старая-престарая и очень сердитая бабушка в белой ночной рубашке.
Она вышла из комнаты, открыла входную дверь и сказала: "Добрый вечер".
- Добрый вечер, - ответил Хомсин папа. - Простите за беспокойство, вы
случайно не видели моего сына?
- Он под диваном! - закричала малышка Мю.
- Можешь вылезать, - сказал папа. - Я на тебя не сержусь.
- Ах, под диваном, вот оно что, - устало проговорила бабушка. - Конечно,
хорошо, когда ребятишки ходят друг к другу в гости, и малышке Мю никто не
запрещает приглашать к себе друзей. Но все-таки хотелось бы, чтобы они играли
днем, а не ночью.
- Я очень сожалею, - торопливо заговорил папа. - В следующий раз он придет
пораньше.
Хомса выполз из-под дивана. Он не смотрел ни на Мю, ни на ее бабушку. Он
направился прямо к двери, вышел на ступеньки и шагнул в темноту.
Папа шел рядом, ни слова не говоря. Хомса чуть не плакал от обиды.
- Папа, - сказал он. - Эта противная девчонка... Ты не поверишь... Я туда
больше никогда не пойду! Она мне наврала! Она обманывает! Она все врет!
- Я тебя понимаю, - утешал его папа. - Иногда бывает очень неприятно,
когда тебя обманывают.
И они пришли домой и съели все сладкое, которое осталось после ужина.
* * *
Филифьонка в ожидании катастрофы
Жила-была Филифьонка, которая стирала в море свой большой лоскутный
коврик. Усердно работая мылом и щеткой, она продвигалась в направлении голубой
полоски, поджидая каждую седьмую волну, набегавшую в тот самый миг, когда
нужно было смыть мыльную пену.
Потом она снова бралась за щетку, продвигаясь к следующей голубой полоске,
и солнышко припекало ей спину. Она опустила свои тонкие ноги в прозрачную воду
и все терла и терла лоскутный коврик.
Стоял тихий и ласковый летний день, самый что ни на есть подходящий для
стирки ковров. Сонная, неторопливая, накатывала мелкая волна, помогая в
работе... И над красной Филифьонкиной шапочкой жужжали шмели, принимавшие ее
за цветок.
"Зря стараетесь, меня не проведешь, - нахмурившись, думала Филифьонка.
Знаю я, как оно обычно бывает. Перед катастрофой всегда все кажется таким
мирным и безмятежным".
Она добралась до последней голубой полоски, дождалась, когда прокатится
седьмая по счету волна, и погрузила ковер в воду, чтобы прополоскать его.
По каменистому красноватому дну плясали солнечные зайчики. Они плясали и
по Филифьонкиным ногам, покрывая их позолотой.
А Филифьонка погрузилась в раздумья. Не приобрести ли новую шапочку,
оранжевого цвета? Или, может, вышить солнечные зайчики на старой? Желтыми
нитками. Хотя это, конечно же, совсем не то, ведь они не смогут плясать. И
потом, что делать с новой шапочкой, когда произойдет катастрофа? С таким же
успехом можно погибнуть и в старой...
Филифьонка вытащила на берег коврик, бросила его себе под ноги и с хмурым
видом принялась по нему расхаживать в ожидании, когда стечет вода.
Слишком уж хорошая была погода, неестественно хорошая. Что-то должно
случиться. Она это знала. Где-то за горизонтом затаилось что-то темное и
ужасное - оно росло, оно приближалось - все быстрее и быстрее...
- И даже не знаешь, что же именно происходит, - прошептала Филифьонка.
А море потемнело, море заволновалось... Померкло солнце...
Сердце ее заколотилось, по спине пробежали мурашки, она резко повернулась,
словно ожидая увидеть подкрадывающегося сзади врага... Но за спиной у нее
по-прежнему сверкало море, по дну все так же плясали солнечные зайчики, и
легкий ветерок ласково поглаживал испуганное личико, как бы успокаивая ее...
Но не так-то просто успокоить Филифьонку, охваченную беспричинным страхом.
Дрожащими лапками она разложила свой ковер и, оставив его сохнуть,
схватила мыло и щетку и побежала домой, чтобы поставить чайник. К пяти обещала
зайти Гафса.
Дом у Филифьонки был большой и на вид не слишком привлекательный. Кто-то,
пожелавший избавиться от старых ненужных банок с краской, выкрасил его в
темно-зеленый цвет снаружи и в коричневый изнутри. Филифьонка сняла его у
одного хемуля, уверявшего, что Филифьонкина бабушка проводила здесь в
молодости чуть ли не каждое лето. А так как Филифьонка очень уважала своих
предков, то сразу же решила, что поселится в этом доме и тем самым почтит
память своей бабушки.
В свой первый вечер на новом месте она сидела на крыльце и удивлялась:
должно быть, бабушка в молодости была совсем на себя не похожа. Трудно себе
представить, чтобы настоящая филифьонка, обладающая чувством прекрасного и
любящая природу, поселилась на этом диком, пустынном берегу. Здесь не было
фруктовых деревьев, а значит, и не из чего варить варенье. Здесь вообще не
было ни одного деревца, под которым можно поставить беседку. Даже ни одного
приличного вида.
Филифьонка вздыхала и с тоской взирала на темно-зеленое сумрачное море,
покрытое, насколько хватало глаз, белыми шапками бурунов. Зеленое море, белый
песок, красноватые водоросли... Пейзаж, словно нарочно созданный для
катастроф.
Ну, а потом она, конечно, узнала, что произошла ошибка.
Она поселилась в этом ужасном доме, на этом ужасном берегу без всякой на
то причины. Ее бабушка жила вовсе не здесь. Так вот бывает в этой жизни.
Но к тому времени Филифьонка уже успела написать всем родственникам о
своем переезде и поэтому решила, что не стоит менять место жительства.
Родственники могли бы подумать, что она слишком легкомысленна.
Итак, Филифьонка закрыла за собой дверь и попыталась придать своему жилищу
уютный, обжитой вид, что оказалось не так-то просто. Потолки в доме были
такими высокими, что по вечерам в комнатах царил полумрак. Огромные окна
смотрели так мрачно, что никакие кружевные занавески в мире не могли бы
придать им приветливое выражение. Подобные окна предназначены не для того,
чтобы смотреть на улицу, а для того лишь, чтобы заглядывать в дом, а этого
Филифьонка не любила. Она пыталась создать уют хотя бы в гостиной, но уюта не
получалось. Во всех деталях обстановки чувствовалось что-то неестественное,
что-то тревожное. Стулья так и льнули к столу, диван в испуге прижался к
стенке, а свет настольной лампы казался таким же робким и сиротливым, как свет
карманного фонарика в темном лесу.
Как и у всех филифьонок, у нее было множество красивых безделушек.
Маленькие зеркальца и фотографии родственников в рамках из бархата, фарфоровые
котята и хемули, аккуратно расставленные на вязаных салфеточках, скатерки,
расшитые шелковыми нитками, маленькие вазочки и очаровательные чайнички в
форме разных зверушек - словом, все, что украшает быт и делает жизнь чуточку
веселей и приятней.
Но все любимые ее вещицы казались чужими и какими-то неуместными в этом
мрачном доме у моря. Она переставляла их со стола на комод, с комода на окно,
но везде они оказывались не на месте.
Она снова расставила их на прежние места. И они стояли все так же
отрешенно...
Филифьонка остановилась в дверях и оглянулась, словно искала поддержки у
своих любимцев. Но они были так же беспомощны, как и сама Филифьонка. Она
прошла на кухню и положила мыло и щетку на полочку над раковиной. Затем
включила плитку под чайником и достала свои самые лучшие чашки, те, что с
золотым ободком. Потом она сняла с полки блюдо с печеньем, быстренько сдула
крошки по краям, а сверху положила еще несколько глазированных пирожных,
припасенных специально для гостей.
Гафса пила чай без сливок, но Филифьонка все же достала бабушкин
серебряный молочник в форме лодочки. Сахар она положила в маленькую плюшевую
корзиночку с ручкой, украшенной жемчужинами.
Готовясь к чаепитию, она была абсолютно спокойна, все тревожные мысли на
время оставили ее.
Жаль только, что на этом пустынном берегу негде взять приличных цветов.
Те, что стояли у нее в вазочке, скорее напоминали обыкновенные колючки,
противные, злые колючки, совсем не подходившие по цвету к ее гостиной.
Филифьонка с досадой слегка оттолкнула от себя вазочку и направилась было к
окну, чтобы посмотреть, не идет ли Гафса.
И тут вдруг подумала: "Нет, нет: я не стану ее высматривать, я дождусь,
когда она постучит. Тогда я побегу и открою, и мы обе ужасно обрадуемся, и вот
тогда уж мы наговоримся... А если я встану у окна, может случиться так, что
ничего, кроме маяка, я не увижу. Или, может, увижу маленькую точечку, которая
все приближается и приближается, а я не люблю, когда что-нибудь приближается,
так неумолимо и... а еще хуже, если эта точка вдруг начнет уменьшаться, а
потом и вовсе исчезнет..."
Филифьонка задрожала. "Что это со мной, - подумала она. - Нужно поговорить
с Гафсой. Возможно, она не самый лучший собеседник, но ведь я больше никого не
знаю..."
Раздался стук в дверь. Филифьонка бросилась в прихожую и, еще не успев
открыть, принялась болтать без умолку.
- ...А какая чудесная погода, - кричала она. - И море, представляете...
Такое синее, такое ласковое, и ни одной волны! Как вы себя чувствуете, да, да,
вы прекрасно выглядите, знаете, я тут подумала... Но такая жизнь, ну, природа
и прочее... Все образуется, не правда ли?
"Она несет еще большую околесицу, чем обычно", - подумала про себя Гафса,
снимая перчатки (ведь она была настоящей дамой), а вслух сказала:
- Совершенно верно. Вы абсолютно правы, фру Филифьонка.
Они сели за стол, и Филифьонка была так рада собеседнице, что болтала
всякую чепуху и проливала чай на скатерть.
Гафса похвалила и пирожные, и сахарницу, и все прочее, но про цветы,
разумеется, ничего не сказала, так как была слишком хорошо воспитана. Ведь
любому ясно, что эти колючки никак не гармонируют с чайным сервизом.
Через минуту-другую Филифьонка перестала нести чушь, и, поскольку Гафса
ничего ей не отвечала, наступила полная тишина.
И тут вдруг погас луч солнца на скатерти.
Огромные окна заполнились тучами, и обе дамы услыхали, как над морем
прошумел ветер, прошумел, словно что-то прошептал...
- Вы, кажется, постирали коврик? - вежливо поинтересовалась Гафса.
- Да, морская вода особенно хороша для стирки ковров, - отвечала
Филифьонка. - Краска не растекается, и запах после этого такой свежий, такой
бодрящий...
"Надо заставить ее понять, - думала Филифьонка. - Ведь надо же, чтобы
кто-то понял, что я боюсь, чтобы хоть кто-нибудь сказал:
"Ну, конечно, ты боишься, я так тебя понимаю..." Или еще лучше: "Но
дорогая моя, чего же тебе бояться? В такой погожий, такой тихий летний день".
Что угодно, но пусть хоть что-нибудь скажет".
- Это печенье выпечено по бабушкиному рецепту, - сказала Филифьонка. Тут
она подалась вперед и, наклонившись над столом, зашептала:
- Эта тишина обманчива. Она означает, что произойдет что-то ужасное.
Поверьте мне, дорогая Гафса, мы с нашим печеньем и нашими коврами слишком
ничтожны, и все проблемы наши... да, конечно, проблемы чрезвычайной важности -
но все они ничто по сравнению с той грозной, неумолимой силой...
- О!.. - в замешательстве воскликнула Гафса.
- Да, да, грозная, неумолимая сила, - быстро продолжала Филифьонка. - Ее
ни о чем не попросишь, к ней бесполезно обращаться, это то, чего нам никогда
не понять. То, что скрывается за темными окнами, где-то далеко-далеко, на
морских просторах, и все растет и растет, невидимое до тех пор, пока уже не
станет поздно. Вы понимаете, о чем я говорю? Признайтесь, что и вам случалось
пережить нечто подобное, ну хоть раз... Дорогая моя, признайтесь!
Гафса сидела красная, как рак, и вертела перед собой сахарницу, она уже
жалела, что пришла.
- В конце лета иногда бывает очень ветрено, - наконец произнесла она
нерешительно.
Разочарованная, Филифьонка замкнулась в себе и упорно молчала. Гафса, не
дождавшись ответа, снова заговорила, уже немного раздраженно:
- В прошлую пятницу я развесила белье, и, хотите верьте, хотите - нет, но
мне за лучшей моей наволочкой пришлось бежать до самых ворот, такой был ветер.
Скажите, фру Филифьонка, какими моющими средствами вы пользуетесь?
- Не помню, - ответила Филифьонка, вдруг почувствовав себя ужасно
уставшей. - Вам налить еще чаю?
- Нет, спасибо, - сказала Гафса. - Было очень приятно с вами посидеть. Но,
боюсь, мне пора понемногу собираться.
- Да, да, конечно, - кивнула Филифьонка. - Я понимаю.
А над морем тем временем сгущалась тьма, и волны с рокотом разбивались о
берег.
Было еще слишком рано, чтобы зажечь свет, не обнаруживая при этом свой
страх перед темнотой, но уже и не так светло, чтобы чувствовать себя в полной
безопасности. Тонкий нос Гафсы морщился больше обычного, похоже, ей было
немного не но себе.
Но Филифьонка и не подумала помочь ей собраться, она сидела и молчала,
разламывая на мелкие кусочки свои глазированные пирожные.
"Как-то все это неловко получается", - подумала Гафса и, незаметно
пододвинув к себе свою сумочку, лежавшую на комоде, сунула ее под мышку. А
зюйд-вест за стенами дома все набирал силу...
- Вы говорите о ветре, - неожиданно сказала Филифьонка. - О ветре, унесшем
наволочку. Ну, а я говорю о циклонах. О тайфунах, дорогая Гафса. О вихрях,
смерчах, песчаных бурях... Об огромных волнах, которые обрушиваются на берег и
уносят с собою дома... Но больше всего я говорю о себе самой, хотя и знаю, что
это дурной тон. Я знаю, что со мной должно что-то случиться. Я все время об
этом думаю. Даже когда стираю свой лоскутный коврик. Вы меня понимаете? Вам
знакомо это состояние?
- В таких случаях принято пользоваться уксусом, - сказала Гафса,
уставившись в свою чашку. - Лоскутные коврики обычно держат краску, если их
полощут в воде с небольшим добавлением уксуса.
Тут уж Филифьонка не выдержала. Она почувствовала, что должна вывести
Гафсу из себя, бросить ей вызов, и сказала первое, что пришло в голову, она
указала на гадкую колючку, стоявшую в воде, и воскликнула:
- Смотрите, какой красивый цветок! Он так подходит к сервизу.
А Гафса, уставшая от всех этих разговоров, тоже рассердилась, она вскочила
и закричала:
- Ничего подобного, он слишком колючий, и он здесь совершенно неуместен!
Затем дамы попрощались, и Филифьонка заперла дверь и вернулась в гостиную.
Она была огорчена и разочарована, она понимала, что чаепитие не удалось.
Злополучный кустик стоял посередине стола, серый, колючий, весь усыпанный
темно-красными цветами. И ей показалось, что она поняла, в чем тут дело:
оказывается, это вовсе не цветы не подходят к сервизу, а сам сервиз ни к чему
не подходит.
Переставив вазу на подоконник, она посмотрела в окно.
Все море преобразилось, волны, оскалив белые зубы, злобно набрасывались на
прибрежные скалы. Багровое небо низко нависло над поседевшим морем.
Филифьонка долго стояла у окна, слушая, как ветер набирает силу.
Тут зазвонил телефон.
- Это фру Филифьонка? - послышался Гафсин голос, робкий и нерешительный.
- Разумеется, это я, - ответила Филифьонка. - Здесь никто кроме меня не
живет. Вы хорошо добрались?
- Да, да, конечно. А погода, кажется, опять немного испортилась. - Гафса
немного помолчала, а потом сказала как можно дружелюбнее:
- Фру Филифьонка, а что, все эти ужасы, о которых вы говорили... Это часто
случается?
- Нет,- ответила Филифьонка.
- Значит, только изредка?
- Да, собственно, никогда. Мне все это только кажется, - сказала
Филифьонка.
- О!.. - воскликнула Гафса. - А я только хотела поблагодарить за приятный
вечер. Так значит, с вами, никогда ничего не случалось?
- Нет, - ответила Филифьонка. - Очень мило с вашей стороны, что позвонили.
Надеюсь, как-нибудь увидимся.
- Я также надеюсь, - сказала Гафса и дала отбой.
Какое-то время Филифьонка сидела, поеживаясь от холода, и смотрела на
телефон.
"Скоро за окнами станет совсем темно, - подумала Филифьонка. - Можно было
бы завесить их одеялами." Но она этого не сделала, а просто сидела и слушала,
как ветер завывает в дымоходе. Точно брошенный матерью детеныш. С южной
стороны колотился о стену дома рыболовный сачок, оставленный хемулем, но
Филифьонка не решалась выйти и снять его.
Весь дом едва заметно подрагивал; ветер теперь налетал порывами, слышно
было, как он берет разбег и вприпрыжку несется по волнам.
С крыши сорвалась черепица и разбилась о камни. Филнфьонка вздрогнула и
поднялась. Она быстро прошла в спальню, но спальня была слишком велика и
казалась ненадежным убежищем. Кладовка. Она достаточно мала, чтобы чувствовать
там себя в безопасности. Филифьонка, схватив в охапку одеяло, пробежала по
коридору, ударом ноги распахнула дверь в кладовку и, с трудом переводя дух,
заперла ее за собой. Сюда почти не доносился шум бури. И не было окна, только
маленькая отдушина.
Ощупью, в полной темноте, она пробралась мимо мешка с картошкой и
накрылась одеялом, пристроившись у стены, под полкой, где стояло варенье.
Постепенно ее воображение начало рисовать собственную картину
происходящего, гораздо более жуткую, чем шторм, сотрясавший ее дом. Буруны
превратились в огромных белых драконов, завывающий смерч, закрутившись на
горизонте черным сверкающим водяным столбом, несся в направлении берега, все
приближаясь и приближаясь... Эта воображаемая буря была самой ужасной из всех
возможных бурь, но именно так у нее всегда и получалось. И в глубине души она
даже немного гордилась своими катастрофами, ведь единственным их очевидцем
была она сама.
"Гафса дуреха, - думала Филифьонка. - Глупая, ограниченная дамочка,
которая не в состоянии думать ни о чем другом, кроме печенья и наволочек. И в
цветах она тоже не разбирается. А меньше всего в моих ощущениях. Она сидит
сейчас у себя дома и думает, что со мной никогда ничего не случалось. А ведь я
каждый день переживаю конец света и все-таки продолжаю одеваться и
раздеваться, есть и мыть посуду, принимать гостей, словно ничего и не
происходит!"
Филифьонка высунула из-под одеяла мордочку, строго глянула в темноту и
сказала: "Вы меня еще не знаете". Правда, неясно было, что она имеет в виду.
Затем она снова забралась под одеяло и зажала лапками уши.
А ветер все крепчал, и к часу ночи скорость его достигала сорока шести
метров в секунду. Где-то около двух сдуло с крыши трубу, а часть ее осыпалась
в печь. Через образовавшуюся в крыше дыру было видно темное ночное небо с
пробегавшими по нему огромными тучами. Буря ворвалась в дом, и по комнатам
закружились скатерти, занавески и фотографии родственников. Захлопали двери,
попадали на пол картины. Весь дом словно ожил, повсюду раздавались шорохи, все
вокруг звенело и громыхало.
Полуобезумевшая, в развевающейся юбке, Филифьонка стояла посреди гостиной,
и в голове ее проносились бессвязные мысли: "Ну, вот. Теперь все пропало.
Наконец-то. Теперь больше не нужно ждать..."
Она сняла телефонную трубку, чтобы позвонить Гафсе и сказать ей... да, да,
что-нибудь такое, что раз и навсегда поставило бы ее на место. И сказать это
спокойно, с чувством собственного превосходства.
Но трубка молчала, связь была прервана.
Она слышала лишь завывание бури и грохот осыпавшейся с крыши черепицы.
"Если я поднимусь на чердак, ветер сорвет крышу, - думала Филифьонка. - А если
спуститься в погреб, то на меня обрушится весь дом. В любом случае что-нибудь
да случится".
Она схватила фарфорового котенка и крепко прижала его к груди. В этот миг
сильный порыв ветра распахнул окно - и мелкие осколки стекла разлетелись по
полу. Дождевой шквал ворвался в комнату и обрушился на мебель красного дерева,
а очаровательный гипсовый хемуль рухнул со своего пьедестала и разбился. Со
страшным звоном и грохотом ударилась о пол дедушкина люстра. Филифьонка
слышала, как плачут и рыдают ее любимые вещи, увидела мелькнувшую в разбитом
зеркале свою собственную бледную мордочку и, ни минуты не раздумывая,
подбежала к окну и прыгнула во тьму.
И вот она сидит на песке, и мордочку ее омывает теплым дождем, и платье на
ней трепещет и бьется, как парус на ветру.
Она крепко зажмурилась, она знала, что жизнь ее висит на волоске и ничто
уже ее не спасет.
По-прежнему бушевала буря, грозная и неутомимая. Но не слышно было звуков,
так ее напугавших, - всех этих шорохов, стонов, звона, треска... Опасность
таилась внутри дома, а не вне его.
Филифьонка осторожно втянула в ноздри резкий запах гниющих водорослей и
открыла глаза.
Вокруг нее была уже не та беспросветная тьма, что царила в гостиной.
Она видела, как волны бьются о берег, видела огонь маяка, неспешно
совершающий свой ночной обход - вот, миновав ее, он прошелся над дюнами, исчез
где-то за горизонтом и снова вернулся, он все кружил и кружил, этот
неторопливый огонек, этот часовой, наблюдающий за штормом.
"Я раньше никогда не бывала одна ночью под открытым небом, - думала
Филифьонка, - увидела бы меня моя мама..."
Она поползла навстречу ветру, в сторону берега, как можно дальше от дома.
И по-прежнему в лапах у нее был фарфоровый котенок, ей было необходимо кого-то
оберегать, о ком-то заботиться, это ее успокаивало. Теперь она видела, что все
море покрыто белой пеной. Ветер, срезая гребни волн, уносил их к берегу, и
влага висела у полосы прибоя, словно дымовая завеса. Филифьонка почувствовала
на губах привкус соли.
За спиной у нее раздался треск и грохот, в доме что-то разбилось. Но
Филифьонка не поворачивала головы. Она притаилась за большим камнем и
всматривалась в ночную тьму широко раскрытыми глазами. Она уже не мерзла. И
как ни странно, но она вдруг почувствовала себя в полной безопасности. Для
Филифьонки это было довольно непривычное ощущение, и она находила его
чрезвычайно приятным. Да и о чем ей теперь беспокоиться? Ведь катастрофа
наконец-то произошла.
К утру буря утихла. Но Филифьонка едва ли это заметила, она сидела и
размышляла о своей катастрофе и о своей мебели. Как теперь навести в доме
порядок? Собственно говоря, с домом ничего особенного не случилось, не считая
разрушенной трубы.
Но ее не покидала мысль, что это самое значительное событие в ее жизни.
Оно ее потрясло, все в ней перевернуло, и Филифьонка не знала, как теперь себя
вести, чтобы снова стать самой собой.
Она чувствовала, что та, прежняя Филифьонка, исчезла неизвестно куда, и
даже не была уверена, что желает ее возвращения. А имущество той Филифьонки?..
Имущество, которое перебито, переломано, перепачкано сажей и залито
водой... Неужто ей предстоит все это приводить в порядок, клеить, латать,
искать недостающие куски, и так неделя за неделей...
Стирать, гладить, красить, огорчаясь при этом, что не каждую вещь удается
починить, постоянно думая, что как ни старайся, а все равно останутся щели и
трещины и что раньше все было намного красивее... А потом расставлять эту
рухлядь на прежние места, в тех же самых мрачных комнатах, по-прежнему убеждая
себя, что это и есть домашний уют...
- Нет, не хочу! - закричала Филифьонка, вставая на затекшие ноги. - Если я
постараюсь сделать все в точности, как раньше, то я и сама стану точно такой
же, как раньше. Я опять начну бояться... Я это чувствую. Тогда меня снова
начнут преследовать циклоны, тайфуны, ураганы...
В первый раз она взглянула на дом. Он стоял целый и невредимый. То, что
пострадало от непогоды и требовало ее заботы и внимания, находилось внутри
дома.
Ни одна настоящая филифьонка ни за что не бросает на произвол судьбы свою
чудесную, перешедшую к ней по наследству мебель.
- Мама сказала бы, что есть такое слово, как долг, - пробормотала
Филифьонка.
Между тем наступило утро. Небо на востоке окрасилось в розовые тона. Ветры
в испуге метались над морем, по небу носились обрывки туч. Откуда-то издалека
доносились слабые раскаты грома.
Тревожное ожидание повисло в воздухе, и волны в замешательстве
устремлялись то в одну, то в другую сторону. Филифьонка медлила.
И тут она увидела смерч.
Он был совершенно не похож на ее собственный смерч, тот, что представлялся
ей в виде черного сверкающего водяного столба. Этот смерч был настоящим. И не
черным, а светлым. Она увидела кружащееся облако, которое, закручиваясь в
огромную спираль, становилось белым, как мел, в том месте, где поднималась
вверх устремлявшаяся ему навстречу вода.
Этот смерч не ревел, не завывал и не несся с бешеной скоростью. Тихонько
покачиваясь, он медленно и абсолютно бесшумно двигался в направлении берега,
все больше и больше розовея под лучами восходящего солнца.
Вращаясь вокруг своей оси с необычайной быстротой, смерч все приближался и
приближался...
Филифьонка была не в силах пошевелиться. Она стояла как вкопанная и
прижимала к себе фарфорового котенка. "О моя чудесная, моя изумительная
катастрофа..." - подумала она.
Смерч вышел на берег недалеко от Филифьонки. Мимо нее величественно
проплыл белый вихрь, теперь уже в виде песчаного столба; без малейшего усилия
он поднял в воздух крышу дома. Филифьонка увидела, как крыша взмыла вверх и
исчезла. Она видела, как, кружась в воздухе, улетает ее мебель. Видела, как
уносятся прямо в небо все ее безделушки, все ее вещицы: салфеточки, фотографии
родственников, чайнички, бабушкин молочник, скатерти, вышитые шелком и
серебряной нитью, - все, все, все! И она в восторге подумала: "О, как
прекрасно! Что значит бедная маленькая Филифьонка по сравнению с великими
силами природы? Что после этого здесь можно чинить! Ничего! Все в доме
прибрано и выметено!"
Торжественно продвигаясь в глубь материка, смерч становился все меньше и
наконец растворился в воздухе и исчез. В нем больше не было нужды.
Филифьонка глубоко вздохнула.
- Теперь мне совсем нечего бояться, - сказала она. - Я совершенно
свободна. Теперь мне все нипочем.
Она положила котенка на камень. Во время событий этой ночи у него
откололось одно ухо, а нос измазался в масляной краске. Это придавало его
мордочке совершенно новое выражение, хитроватое и задорное.
Всходило солнце. Филифьонка ступила на мокрый песок. Здесь же лежал ее
лоскутный коврик. Море украсило его водорослями и ракушками, и еще никогда ни
один лоскутный коврик не был так тщательно выстиран. Увидев его, Филифьонка
радостно захихикала. Она взяла коврик обеими лапами и потащила его с собой в
воду.
Усевшись на свой коврик, она нырнула в огромную зеленую волну и понеслась
по клокочущей белой пене, потом снова нырнула, нырнула до самого дна.
Зеленовато-прозрачные волны, одна за другой, прокатывались над ее
головою... Филифьонка поднялась на поверхность и снова увидела солнце, она
смеялась, отплевывалась, кричала и танцевала вместе со своим ковриком в
прибойной волне.
Еще ни разу за всю свою жизнь она так не веселилась.
Гафсе пришлось звать ее довольно долго, прежде чем Филифьонка обратила на
нее внимание.
- Какой ужас! - закричала Гафса. - Моя дорогая, моя бедная фру Филифьонка!
- Доброе утро, - сказала Филифьонка, вытаскивая на берег свой коврик. -
Как ваши дела?
- Я себе просто места не находила, - воскликнула Гафса. - Такая ночь! Я
все время думала только о вас. Я его видела! Я видела, как он появился! Это же
самая настоящая катастрофа!
- Какая такая катастрофа? - с невинным видом спросила Филифьонка.
- Вы были правы, ох, как вы были правы, - жалобно лепетала Гафса. - Вы же
говорили, что произойдет катастрофа. Подумать только, все ваши чудесные
вещи... Весь ваш замечательный дом!.. Я всю ночь пыталась позвонить, я так
беспокоилась, но телефонная связь была прервана...
- Очень мило с вашей стороны, - сказала Филифьонка, выкручивая воду из
шапочки. - Но, право же, вы беспокоились совершенно напрасно. Вы же знаете,
нужно только добавить в воду немного уксуса, и лоскутные коврики будут
прекрасно держать краску! Не стоит зря беспокоиться!
И усевшись на песок, Филифьонка смеялась до слез.
* * *
Тайна хатифнаттов
Это было давным-давно, когда папа Муми-тролля ушел из дома, ничего не
объясняя и даже сам не понимая, зачем ему понадобилось уходить.
Мама потом говорила, что он долгое время вел себя очень странно, хотя в
поведении его было, наверное, не больше странностей, чем обычно. Все это, как
правило, придумывается потом, когда вы огорчены и озадачены и в утешение себе
ищете хоть какое-нибудь объяснение случившемуся.
Никто толком не знал, когда он улизнул. Снусмумрик утверждал, что папа с
Хемулем собирались закинуть сеть, а Хемуль сказал, что папа просто сидел на
веранде, как и всегда, а потом вдруг сказал, что на веранде жарко и скучно и
что надо починить мостик у причала.
Как бы там ни было, а мостик папа не починил, потому что он оставался
таким же перекошенным, как и прежде. И лодка была на месте.
Так что куда бы он ни отправился, но он именно ушел, а не уплыл. А уйти он
мог, конечно же, в любом направлении, и в любом случае он мог уйти очень
далеко. Поэтому нечего было и думать о том, чтобы его искать.
- Когда вернется, тогда и вернется, - сказала Муми-мама о папе. - Он
всегда так говорил и всегда возвращался, вернется и на сей раз.
Никто из домашних не беспокоился, и это было не так уж плохо. Они решили
никогда не беспокоиться друг за друга; таким образом они избегали взаимных
упреков и предоставляли друг другу - насколько это возможно - полную свободу
действий.
Поэтому мама, лишь чуть-чуть поворчав, засела за вязание; а в это время
где-то вдали от дома бодро вышагивал Муми-папа со смутными идеями в голове.
Идеи эти имели отношение к мысу, который он видел как-то раз во время
пикника. Мыс выдавался далеко в море, небо над ним было желтым, а к вечеру
подул ветер. Папа никогда не выходил в открытое море и не знал, что делается
на другом берегу. Его семейству захотелось домой. Им всегда хотелось домой в
самый неподходящий момент. Но папа все торчал на берегу и вглядывался в
морские дали. И тут он увидел вереницу лодок под белыми парусами, они
промелькнули и исчезли вдали.
- Это хатифнатты, - сказал Хемуль, и сказано это было с некоторым
пренебрежением и настороженностью и с явным неодобрением. Так говорят о чем-то
непонятном и, возможно. Опасном, о чем-то совершенно чуждом.
А папу внезапно охватила неодолимая тоска и меланхолия, он не знал, чего
ему хочется, знал лишь, чего ему совершенно не хочется: сидеть на веранде и
пить чай. Ни в этот вечер, ни в любой другой.
Все это случилось задолго до его ухода из дома, но мысли о белых парусах
его не оставляли. И вот в один прекрасный день он удрал.
Было жарко, и он шел, куда глаза глядят.
Он не решался размышлять о цели своего путешествия, он просто шел за
солнцем, щуря глаза под полями шляпы и тихонько насвистывая что-то
неопределенное. Дорога перед ним то поднималась, то сбегала вниз, за спиной у
него оставались деревья, шедшие ему навстречу, и чем дальше он шел, тем
длиннее становились тени.
Когда солнце уже погружалось в море, папа вышел на длинный, усыпанный
галькой пляж, к которому не вела ни одна тропинка, так как никому даже и в
голову не приходило устраивать тут пикники.
Он раньше никогда не бывал здесь, на этом сером, унылом берегу, о котором,
собственно, и сказать-то было нечего, кроме того, что здесь кончается земля и
начинается море.
Муми-папа спустился к самой воде и посмотрел вдаль.
И, разумеется, - потому что иначе и быть не могло - он увидел маленькую
белую лодку, плывшую вдоль берега при слабом попутном ветерке.
- Это они, - уверенно произнес папа и замахал лапами.
В лодке было всего лишь трое хатифнаттов, таких же белых, как паруса и как
сама лодка. Один из них сидел у руля, а двое других - прислонившись к мачте.
Все трое смотрели прямо перед собой и, казалось, о чем-то спорили. Но из
рассказов о них Муми-папа знал, что хатифнатты никогда друг с другом не спорят
и что они необыкновенно молчаливы и озабочены лишь тем, чтобы плыть все дальше
и дальше, до самого горизонта или до края света, что, вероятно, одно и то же.
По крайней мере, так говорят. И еще говорят, что им ни до кого нет дела, кроме
самих себя, и что помимо всего прочего они во время грозы заряжаются
электричеством. И что они представляют опасность для всех тех, кто привык
проводить время в гостиных, сидеть на верандах и каждый день в одно и то же
время делать одно и то же.
Сколько Муми-папа себя помнил, его всегда все это очень интересовало, но
поскольку разговоры о хатифнаттах считаются не совсем приличными и допустимы
лишь не иначе, чем в форме намеков, то папе так и не удалось узнать, кто же
они, собственно, такие, эти хатифнатты.
Сейчас он напряженно следил за тем, как лодка подплывает все ближе и
ближе, и дрожь пробирала его до кончика хвоста. Они не махали ему в ответ -
глупо было бы ждать от хатифнаттов столь обычных жестов - но они плыли, чтобы
его забрать, это было совершенно ясно. Лодка уткнулась в берег и тихо
прошуршала по гальке.
Хатифнатты уставились на Муми-папу своими круглыми бесцветными глазами.
Папа снял шляпу и пустился в объяснения. И в то время как он говорил,
хатифнатты взмахивали лапами, как бы в такт его словам, что совершенно спутало
его мысли, он запутался в длинных рассуждениях о горизонтах, верандах, о
свободе и об обязанности пить чай, когда пить чай нет ни малейшего желания.
Наконец он смущенно замолчал, и хатифнатты перестали взмахивать лапами.
"Почему они ничего не говорят, - раздраженно подумал папа. - Они что, не
слышат, что я говорю, или они принимают меня за слабоумного?"
Он протянул лапу и издал дружелюбный вопрошающий звук, но хатифнатты
сидели не шелохнувшись. Глаза их постепенно становились такими же желтыми, как
и небо.
Тогда папа убрал лапу и согнулся в неуклюжем поклоне.
Хатифнатты тут же встали и поклонились, необычайно торжественно, все как
один.
- Спасибо, - сказал папа.
Не делая больше попыток объясниться, он забрался в лодку и оттолкнулся от
берега. Небо сейчас было таким же ярко-желтым, как в тот давний день, на
пикнике. Лодка медленно уходила в открытое море.
Муми-папа никогда еще не испытывал такого душевного покоя и такого полного
удовлетворения всем происходящим. Действительно, как приятно было ничего не
говорить и ничего не объяснять - ни другим, ни себе самому. Просто сидеть и
смотреть вдаль и слушать, как волны плещутся о берег.
Когда берег исчез за горизонтом, над морем поднялась полная луна, желтая и
круглая, как шар. Папа никогда еще не видел такую огромную и такую одинокую
луну. И он не мог бы даже себе представить, что море бывает таким бескрайним,
таким безграничным, как сейчас.
Он вдруг подумал о том, что на свете ничего больше и не существует -
только море, луна и лодка с тремя молчаливыми хатифнаттами.
И, конечно же, горизонт, - далекий горизонт, там ждут его необычайные
приключения и безымянные тайны, ведь он наконец-то свободен.
Он решил стать таким же молчаливым и загадочным, как хатифнатты. Если ты
молчишь, то все относятся к тебе с уважением. Они думают, что ты знаешь все на
свете и что жизнь твоя полна необычайных приключений.
Муми-папа посмотрел на хатифнатта, что сидел у руля в лунном свете. Ему
захотелось сказать что-нибудь дружеское, что-нибудь такое, чтобы тот понял,
что папа думает так же, как он. Но ведь Муми-папа решил молчать... И к тому же
он не мог подобрать слов, которые бы звучали достаточно... Ну, которые бы
звучали, как надо.
Что там Мюмла говорила о хатифнаттах? Как-то весною, за обедом. Она
сказала, что они ведут разгульную жизнь. И Муми-мама сказала: "Ой, что ты
такое говоришь?" - а Мю ужасно заинтересовалась и сразу захотела узнать, что
это такое. Насколько папа помнил, никто так толком и не сумел объяснить, что
же нужно делать, чтобы вести эту самую разгульную жизнь.
Мама сказала, что, по ее мнению, в разгульной жизни нет совершенно ничего
привлекательного, однако папа был в этом не столь уверен. "Это как-то связано
с электричеством, - не терпящим возражения тоном заявила Мюмла. - И еще они
умеют читать чужие мысли, а это не очень-то вежливо". - И они заговорили о
другом.
Папа взглянул на хатифнаттов. Сейчас лапы их снова задвигались. "Вот
жуть-то, - подумал он. - Неужели они действительно читают мысли, когда
взмахивают своими лапами. И теперь вот обиделись..." Он сделал отчаянную
попытку как-то пригладить свои мысли, задвинуть их куда-нибудь подальше,
забыть все, что он когда-либо слышал о хатифнаттах, думать о чем-нибудь
другом, но это оказалось не так-то просто. В данный момент его ничего больше
не интересовало. Вот если бы о чем-нибудь поговорить, это так хорошо
отвлекает...
Он решил оставить эти мысли, слишком серьезные, но небезопасные, и думать
о чем-нибудь веселом и приятном, хотя и это был не самый лучший выход. Ведь
хатифнатты тогда могут подумать, что они в нем ошиблись и что на самом деле он
самый обыкновенный домашний муми-тролль.
Муми-папа все напряженнее вглядывался в морские дали, где на фоне лунной
дорожки вырисовывался небольшой черный утес.
Он попробовал думать о самых простых вещах: об острове вдали от берега, о
луне над островом, о луне, что купается в море - в черном, как ночь, в
золотистом, в темно-синем. Он наконец успокоился, и хатифнатты перестали
взмахивать лапами.
Островок оказался хотя и небольшим, но очень высоким. Темный и скалистый,
он поднимался из моря, напоминая голову огромной морской змеи.
- Мы сойдем на берег? - с интересом спросил папа.
Хатифнатты не отвечали. Они выбросили якорь и ступили на берег. Не обращая
на папу никакого внимания, они стали карабкаться вверх по склону. Он видел,
как раздуваются их ноздри, как они принюхиваются к ветру, кланяются,
размахивают лапами... Они, по-видимому, соблюдали глубочайшую конспирацию,
оберегая какую-то тайну, ему неведомую.
- Ну и пожалуйста, - сказал обиженный папа. Он выбрался из лодки и
последовал за хатифнаттами. - Если я спрашиваю, сойдем ли мы на берег, - хотя
и так вижу, что сойдем, - то все-таки можно было бы ответить. Хоть что-нибудь,
хоть одним словечком, чтобы почувствовать, что ты здесь не один, что ты в
компании, - бурчал он себе под нос.
Подъем был крутой и скользкий. Да и весь остров выглядел крайне
неприветливо, он словно давал понять, что хотел бы, чтоб его оставили в покое.
Здесь не было ни цветов, ни мхов, вообще ничего - была лишь голая угрюмая
скала, поднимавшаяся прямо из моря.
И тут папа увидел нечто странное, неприятное, отталкивающее. Остров кишел
красными пауками, маленькими красными паучками, которые устилали черную скалу,
словно красный ковер.
И ни один из них не стоял на месте, они носились вокруг Муми-папы со всей
возможной скоростью, на какую были способны, и казалось, весь остров шевелится
в лунном свете.
Папа содрогнулся от отвращения.
Он осторожно поднимал ноги и то и дело встряхивал свой хвост, оберегая его
от паучков. Он озирался в поисках свободного местечка, но такого местечка не
находилось.
- Я же не хочу на вас наступать, - бормотал Муми-папа. - Ах, почему я не
остался в лодке... Как их здесь много, неестественно много для пауков одного и
того же вида... ведь они все одинаковые...
Он беспомощно оглядывался по сторонам, не понимая, куда задевались
хатифнатты, и вдруг увидел их силуэты в лунном свете: они стояли на вершине
скалы, и один из них наклонился и что-то подобрал. Но папа не разглядел, что
именно.
К тому же его это нисколько не интересовало. Спускаясь обратно к лодке,
он, словно кошка, брезгливо стряхивал с себя пауков, которые, осмелев,
пытались на него вскарабкаться.
Длинной красной колонной они прошли по канату, переброшенному с борта на
берег, и уже разгуливали по поручням.
Муми-папа пристроился в дальнем конце кормы.
"Такое можно увидеть только во сне, - думал он. - Вот сейчас я проснусь,
разбужу Муми-маму и скажу: "Дорогая, какой ужас, эти пауки... Ты себе не
представляешь..."
И она ответит: "Ах ты бедняжка... но посмотри же, здесь нет ни одного
паука, это тебе просто приснилось..."
Хатифнатты медленно возвращались.
Паучки, сразу все как один, присели от страха на задние лапки, повернулись
и бросились на берег.
А хатифнатты сели в лодку и отчалили. Миновав черную тень, опоясавшую
остров, лодка вошла в полосу лунного света.
- Слава Богу, что вы пришли! - воскликнул папа с нескрываемым облегчением.
- Не знаю, как вы, а я всегда терпеть не мог пауков, они такие маленькие, что
с ними даже не поговоришь. Вы нашли что-нибудь интересное?
Хатифнатты посмотрели, на него долгим желтым лунным взглядом и ничего не
ответили.
- Я, спрашиваю, что вы там нашли? - повторил папа, краснея. - Если это
секрет, то можете не говорить. Скажите только, нашли или нет.
Хатифнатты не реагировали, они просто стояли и смотрели на него. И тут
папа не выдержал, он закричал:
- Вы любите пауков?! Вы их любите, или вы их не любите?! Я хочу сию же
минуту услышать ответ!
В наступившей тишине один из хатифнаттов сделал шаг вперед и развел в
стороны лапы. И папе показалось, что он что-то сказал... Или, может, это был
шум ветра?
- Извините, - пробормотал папа, - я все понимаю.- Папа решил, что
хатифнатт объясняет ему, что никакого определенного мнения относительно пауков
у них не имеется. Или, возможно, он сожалел по поводу чего-то неизбежного.
Быть может, по поводу того прискорбного факта, что ни один хатифнатт никогда
не найдет общего языка ни с одним муми-троллем, что они никогда не смогут
поговорить. Возможно, он был в папе разочарован и считал, что папа ведет себя,
как маленький. Муми-папа тихонько вздыхал, хмуро взирая на хатифнаттов. Сейчас
он рассмотрел их находку. Это был маленький берестяной свиток, один их тех
скрутившихся кусочков коры, которые море выбрасывает на берег. Их можно
развернуть, как разворачивали старинные послания, и внутри они белые и
гладкие, точно шелк, но стоит выпустить их из рук, как они снова
закручиваются. Так сжимается маленький кулачок, скрывая от посторонних глаз
заветную вещицу. Такие кусочки коры Муми-мама обычно надевала на ручку
кофейника.
Возможно, в этом свитке сообщалось о чем-то очень важном. Но Муми-папе
было уже не интересно. Зябко поежившись, он свернулся на дне лодки, чтобы
немного вздремнуть. А хатифнатты не чувствовали холода, они воспринимали лишь
электрические разряды. И никогда не спали.
Муми-папа проснулся на рассвете, и ему по-прежнему было холодно. Из-под
полей шляпы он видел серый треугольник моря, который то поднимался, то
опускался, то снова поднимался. Его немного мутило, и он совершенно не
чувствовал себя папой, отправившимся на поиски приключений.
Один из хатифнаттов сидел на скамье наискосок от него, и папа украдкой за
ним наблюдал. Сейчас глаза у хатифнатта были серыми, а изящно сложенные лапки
тихонько подрагивали, словно крылья бабочки. Возможно, он беседовал со своими
спутниками, а может быть, размышлял. Голова его была круглой, без всяких
признаков шеи. "Больше всего он похож на длинный белый чулок, - думал папа. -
С небольшой бахромой внизу. Или на пенорезину".
Тут ему стало совсем худо. Он вспомнил вчерашний вечер. И пауков. Первый
раз в жизни он увидел, как пауки испугались.
- Э-эх, - пробормотал папа, пытаясь привстать, - и тотчас же замер, увидев
берестяной свиток, лежавший в черпаке и медленно перекатывавшийся туда и
обратно в такт движению лодки.
Муми-папа сразу забыл о своем плохом самочувствии. Уши его зашевелились
под шляпой, а лапа осторожно потянулась к бересте. Он глянул в сторону
хатифнаттов, но взор их как и прежде, был устремлен вдаль. Папа подобрался к
берестяному свитку, зажал его в лапке и медленно потянул к себе. И тут он
почувствовал легкий удар тока, не сильнее, чем от батарейки карманного
фонарика.
Долгое время он лежал, переводя дух. Потом медленно развернул таинственное
послание, которое оказалось самым обыкновенным кусочком коры. Там не было ни
карты с обозначением зарытого клада, ни шифра. Совсем ничего.
Может, это была визитная карточка, которую хатифнатты любезнейшим образом
оставляют на каждом отдаленном острове, чтобы другие хатифнатты могли их
отыскать? А может, эти слабые удары тока наполняют их теми теплыми, дружескими
чувствами, которые испытываем мы, получая долгожданное письмо? Или, может
быть, они умеют читать невидимые письмена, о которых муми-тролли даже не
подозревают? Разочарованный, Муми-папа отложил свиток, который тотчас же снова
закрутился, и поднял голову.
На него бесстрастно смотрели хатифнатты. Муми-папа покраснел.
- Мы же все-таки плывем в одной лодке, - сказал он. И не дожидаясь ответа,
папа развел в стороны лапы, так, как это делали хатифнатты - беспомощно и как
бы сожалея о чем-то, и вздохнул.
Ответом ему был шум ветра в парусах.
По морю катились серые волны, катились к самому краю света, и Муми-папа
подумал немного меланхолично: "Чтоб мне проглотить собственную шляпу, если это
называется разгульная жизнь".
На свете есть множество самых разных островов, но, если они слишком малы и
расположены слишком далеко от берега, они обязательно будут одинокими и
печальными. Их овевают ветры, над ними зажигается и гаснет луна, море вокруг
них темнеет с наступлением ночи, но острова эти остаются все такими же
одинокими и печальными, и лишь хатифнатты изредка их навещают. Да и едва ли их
можно назвать островами - шхеры, утесы, скалистые выступы - всеми забытые
полоски суши... На рассвете они, возможно, погружаются в море, а ночью снова
всплывают, чтобы осмотреться вокруг. Кто их знает... Хатифнатты не пропускали
ни одного из них. Иногда их поджидал там маленький берестяной свиток. Иногда
они ничего не находили, а сам остров оказывался лоснящейся тюленьей спиной,
омываемой волнами; иногда же это был полузатонувший утес с холмиками красных
водорослей. Но что бы не представлял из себя остров, везде, на самом высоком
месте, хатифнатты оставляли белый берестяной свиток.
"У них есть какая-то цель, - размышлял Муми-папа. - Цель, которая для них
важнее всего на свете. И я буду их сопровождать, пока не узнаю, что же это за
цель".
Им больше не встречались красные пауки, но всякий раз, когда они
приставали к берегу, папа все равно оставался в лодке. Потому что острова
наводили его на мысль о других островах, оставшихся где-то далеко-далеко; он
вспоминал островок, куда они отправлялись всей семьей, вспоминал бухточки с
ветвистыми деревьями, и палатку, и масленку, хранившую прохладу в тени лодки,
и бутылочки с соком, зарытые в мокрый песок, и плавки, сохнувшие на камне...
Он нисколечко не скучал по домашнему уюту. Это были просто смутные
воспоминания, немного его огорчавшие. Так, мелочь, которая больше не
принималась в расчет.
К тому же Муми-папа уже и думать стал как-то совсем по-другому. Все реже и
реже размышлял он обо всем, что происходило с ним в его веселой, беззаботной
жизни, и так же редко задумывался о том, что принесут ему все грядущие дни.
Мысли его скользили, как лодка по волнам, в них не было ни воспоминаний,
ни мечты, ни полета фантазии. Так катятся по морю серые волны, даже и не
стремясь докатиться до горизонта.
Муми-папа уже не пытался заговорить с хатифнаттами. Он так же, как они,
пристально вглядывался в морскую даль, и глаза его, подобно глазам
хатифнаттов, постоянно меняли свой цвет, окрашиваясь в цвет неба. И когда на
пути у них возникали новые острова, он не шевелился, и только хвост его
немного подергивался.
"Интересно, - подумал как-то раз папа, когда они, попав в мертвую зыбь,
весь день перекатывались с волны на волну, - интересно, не становлюсь ли я
хатифнаттом?"
День выдался очень жаркий, а к вечеру над морем заклубился туман,
необычайно странный густой оранжевой туман. Муми-папе почудилось в нем что-то
зловещее, туман казался живым существом.
За бортом ныряли и фыркали морские змеи, они резвились немного поодаль, и
Муми-папа видел их лишь мельком: круглая темная голова, испуганные глаза,
обращенные в сторону хатифнаттов, - а затем удар хвоста и паническое бегство
обратно в туман.
"Они тоже боятся, как и пауки, - подумал папа. - Все боятся
хатифнаттов..."
Прокатился отдаленный раскат грома, и снова наступила тишина. Папе раньше
казалось, что гроза - это необыкновенно захватывающее зрелище. Теперь же ему
ничего не казалось. Он был абсолютно свободен, но все ему стало безразлично.
В это время из тумана выплыла лодка с многочисленной компанией на борту.
Папа вскочил на ноги. На мгновение он снова стал самим собой, он размахивал
шляпой, жестикулировал и кричал. Белая лодка под белыми парусами. И те, кто
сидел в ней, тоже были белыми...
- А-а, это вы, - сказал папа. Увидев, что и в этой лодке плывут
хатифнатты, он перестал размахивать шляпой и уселся на место.
Пассажиры обеих лодок продолжали свой путь, не обращая друг на друга ни
малейшего внимания.
И тут, словно призраки, одна за другой из тумана стали появляться лодки,
все они плыли в одном направлении, и во всех сидели хатифнатты. Иногда
всемером, иногда впятером или вдевятером, изредка попадались лодки с одним
хатифнаттом, но в любом случае это было нечетное число.
Туман рассеивался, растворялся в темноте, приобретавшей все тот же
оранжевый оттенок. Все море заполнилось лодками. Они держали курс на невысокий
остров, на котором не было ни скал, ни деревьев.
Снова загремел гром, скрывавшийся где-то в черной громаде, что все выше и
выше поднималась над горизонтом.
Лодки одна за другой приставали к берегу, паруса на них убирались. Этот
отдаленный и пустынный берег кишмя кишел хатифнаттами, которые уже вытащили на
берег свои суденышки и теперь раскланивались друг перед другом.
Повсюду, насколько хватало глаз, торжественно расхаживали белые существа и
кланялись друг другу. Они издавали тихие шелестящие звуки, и лапы их
находились в непрерывном движении. И что-то нашептывала росшая вокруг трава...
Муми-папа стоял чуть поодаль - он прилагал отчаянные усилия, пытаясь найти
в этой толпе трех своих попутчиков. Для него это было чрезвычайно важно. Ведь
они были единственными, кого он знал. Знал, конечно, очень плохо, но все же.
Но они растворились в этом скопище хатифнаттов, папа не видел между ними
никакой разницы, и его охватил тот же ужас, что и на паучьем острове. Надвинув
на глаза шляпу, папа попытался придать себе независимый и непринужденный вид.
Шляпа для него являлась единственной надежной и реальной вещью на этом
странном острове, где все было белым, шелестящим и зыбким.
Муми-папа уже не очень-то полагался на себя самого, но в шляпу он верил:
это была весьма положительная и вполне реальная черная шляпа, внутри которой
Муми-мама написала "М. П. от его М. М.", чтобы ее нельзя было спутать ни с
одной шляпой на свете.
Когда последняя лодка причалила к берегу, шелестящие звуки стихли, и
хатифнатты, все как один, обратили к папе свои оранжевые глаза и двинулись в
его сторону.
"Сейчас начнут драться", - сразу оживившись, подумал папа. В этот момент
ему очень хотелось подраться, не важно, с кем, лишь бы драться, драться и
кричать, нисколько не сомневаясь, что все кругом не правы и их нужно
поколотить.
Но хатифнатты были столь же не расположены к дракам, как и к спорам,
недобрым мыслям или вообще к каким-либо мыслям.
Они подходили и поочередно кланялись, сотня за сотней, и папа снимал шляпу
и кланялся в ответ, так что у него аж голова разболелась.
Когда мимо него прошел последний хатифнатт, папа уже и не помнил, что ему
хотелось подраться. Со шляпой в лапке он шел по шепчущей траве следом за
хатифнаттами и являл собой образец любезности и предупредительности.
А гроза, взобравшись в поднебесье, нависла над островом, словно грозящая
обвалом стена. Высоко над морем носился ветер, гнавший перед собой
перепуганные стайки взъерошенных маленьких тучек. Над водой причудливыми
огоньками перемигивались отблески молний, огоньки эти то зажигались, то гасли,
то снова зажигались. Хатифнатты, собравшиеся в центре острова, повернулись к
югу, откуда надвигалась гроза, - точь-в-точь, как морские птицы перед бурей.
Они зажигались, точно лампочки в темноте, вспыхивая вместе со вспышками
молний, и в траве вокруг них пощелкивали электрические разряды.
Папа улегся на спину и принялся рассматривать блеклую островную зелень.
Тонкие белесые листочки на фоне темного неба. Дома у них была диванная
подушечка, на которой Муми-мама вышила узор в виде папоротника: светло-зеленые
листочки на черном фоне. Очень красивая подушечка.
Сейчас гроза грохотала уже ближе. Почувствовав в лапах легкие толчки и
покалывание, папа приподнялся. Собирался дождь.
Хатифнатты начали вдруг взмахивать лапами, словно бабочки крыльями. Они
раскачивались из стороны в сторону, отбивали поклоны и приплясывали, и весь
этот уединенный островок оглашался тонким комариным писком: они выли, жалобно
и тоскливо, так свищет ветер в горлышке разбитой бутылки. Папу охватило
непреодолимое желание делать то же самое. Раскачиваться из стороны в сторону,
выть и раскачиваться...
Ошалевший от свиста, папа стал размахивать лапами. Он поднялся и медленно
пошел в сторону хатифнаттов. "Их тайна имеет какое-то отношение к грозе, -
подумал он. - Это ее они ищут, по ней тоскуют..."
Над островом сгустилась тьма, и по небу с угрожающим шипением заструились
белые молнии, исчезающие в волнах. Издалека доносился шум ветра, он все
нарастал и нарастал... И вот грянул гром, разразилась самая ужаснейшая гроза,
которую Муми-папе когда-либо доводилось видеть.
Порыв ветра опрокинул его на траву, и над головой у него прокатывались
тяжеленные грохочущие каменные экипажи, туда и обратно, туда и обратно.
Папа сидел, придерживая на голове шляпу, а вокруг бушевала буря, и он
вдруг подумал: "Нет, хватит. Что это со мной стряслось? Ведь я же не
хатифнатт, я муми-тролль... Что мне тут делать?"
Он посмотрел на хатифнаттов - и все ему стало ясно, он понял, что загадка
их проста, как лампочка. Он понял, что гроза, сильная-пресильная гроза - это
единственное, что поддерживает в них жизнь. Заряженные электричеством, они
изолированы от внешнего мира. Они ничего не чувствовали, ни о чем не думали -
они искали. Но когда они находили то, что им нужно, они наконец-то оживали,
они начинали жить полной жизнью, и чувства переполняли их.
Несомненно, что к этому хатифнатты и стремились. Возможно, они притягивали
к себе грозу, когда собирались в достаточном количестве...
"Должно быть, так и есть, - подумал Муми-папа. - Бедные хатифнатты. А
я-то, сидя у себя в заливе, считал их такими необыкновенными, такими
свободными... Лишь потому, что они ничего не говорят и всегда в пути. А им
нечего сказать, им некуда плыть..." В этот миг небеса разверзлись, и на остров
обрушился ливень, сверкающий в отблесках молний.
Папа вскочил, и глаза его стали такими же синими, как и прежде. Он
закричал:
- Я иду домой! Я немедленно отправляюсь домой!
Он задрал подбородок и покрепче натянул шляпу, по самые уши. Затем
бросился к берегу, прыгнул в одну из лодок, поднял парус и ринулся в бушующее
море.
Он снова был самим собой, у него имелось собственное мнение обо всем на
свете, и ему очень хотелось домой.
"Неужели я никогда бы не смог ни развеселиться, ни загрустить, - думал
папа, в то время как лодка неслась по волнам. - Никогда бы никому не сказал
доброго слова, ни на кого бы не рассердился и не простил. Не спал бы и не
чувствовал холода, никогда бы не ошибался, не страдал бы желудком и не
выздоравливал бы, не отмечал бы день рождения, не пил бы пива, никогда не
испытывал бы угрызений совести... Ничего бы этого не было. Какой ужас!"
Счастливый, насквозь промокший, он нисколечко не боялся грозы. И он
никогда не проведет у себя дома электричество, они, как и прежде, будут
пользоваться керосиновой лампой.
Муми-папа очень соскучился по своей семье и по своей веранде. Ему вдруг
пришло в голову, что лишь там он сможет почувствовать себя таким независимым и
отважным, каким и должен быть настоящий папа муми-тролль.