Код произведения: 12663
Автор: Шолохов Михаил
Наименование: Чужая кровь
Михаил Шолохов.
Чужая кровь
OCR Гуцев В.Н.
В Филипповке, после заговенья, выпал первый снег. Ночью из-за Дона
подул ветер, зашуршал в степи обыневшим краснобылом, лохматым сугробам
заплел косы и догола вылизал кочковатые хребтины дорог.
Ночь спеленала станицу зеленоватой сумеречной тишиной. За дворами
дремала степь, непаханая, забурьяневшая.
В полночь в ярах глухо завыл волк, в станице откликнулись собаки, и дед
Гаврила проснулся. Свесив с печки ноги, держась за комель, долго кашлял,
потом сплюнул и нащупал кисет.
Каждую ночь после первых кочетов просыпается дед, сидит, курит,
кашляет, с хрипом отрывая от легких мокроту, а в промежутках между
приступами удушья думки идут в голове привычной, хоженой стежкой. Об одном
думает дед - о сыне, пропавшем в войну без вести.
Был один - первый и последний. На него работал не покладая рук. Время
приспело провожать на фронт против красных,- две пары быков отвел на рынок,
на выручку купил у калмыка коня строевого, не конь - буря степная, летучая.
Достал из сундука седло и уздечку дедовскую с серебряным набором. На
проводах сказал:
- Ну, Петро, справил я тебя, не стыдно и офицеру с такой справой
идтить... Служи, как отец твой служил, войско казацкое и тихий Дон не
страми! Деды и прадеды твои службу царям несли, должен и ты!..
Глядит дед в окно, обрызганное зелеными отсветами лунного света, к
ветру,- какой по двору шарит, неположенного ищет,- прислушивается,
вспоминает те дни, что назад не придут и не вернутся...
На проводах служивого гремели казаки под камышовой крышей Гаврилиного
дома старинной казачьей песней:
А мы бьем, не портим боевой порядок.
Слу-ша-ем один да приказ.
И что нам прикажут отцы-командиры,
Мы туда идем - рубим, колем, бьем!..
За столом сидел Петро, хмельной, иссиня-бледный, последнюю рюмку,
"стременную", выпил, устало зажмурив глаза, но на коня твердо сел. Шашку
поправил и, с седла перегнувшись, горсть земли с родимого база взял. Где-то
теперь лежит он и чья земля на чужбинке греет ему грудь?
Кашляет дед тягуче и сухо, мехи в груди на разные лады
хрипят-вызванивают, а в промежутках, когда, откашлявшись, прислонится
сгорбленной спиной к комелю, думки идут в голове знакомой, хоженой стежкой.
x x x
Проводил сына, а через месяц пришли красные. Вторглись в казачий
исконный быт врагами, жизнь дедову, обычную, вывернули наизнанку, как
порожний карман. Был Петро по ту сторону фронта, возле Донца, усердием в
боях заслуживал урядницкие погоны, а в станице дед Гаврила на москалей, на
красных вынашивал, кохал, нянчил - как Петра, белоголового сынишку, когда-то
- ненависть стариковскую, глухую.
Назло им носил шаровары с лампасами, с красной казачьей волей, черными
нитками простроченной вдоль суконных с напуском шаровар. Чекмень надевал с
гвардейским оранжевым позументом, со следами ношенных когда-то вахмистерских
погон. Вешал на грудь медали и кресты, полученные за то, что служил монарху
верой и правдой; шел по воскресеньям в церковь, распахнув полы полушубка,
чтоб все видали.
Председатель Совета станицы при встрече как-то сказал:
- Сыми, дед, висюльки! Теперь не полагается.
Порохом пыхнул дед:
- А ты мне их вешал, что сымать-то велишь?
- Кто вешал, давно небось в земле червей продовольствует.
- И пущай!.. А я вот не сыму! Рази с мертвого сдерешь?
- Сказанул тоже... Тебя же жалеючи, советую, по мне, хоть спи с ними,
да ить собаки... собаки-то штаны тебе облагают! Они, сердешные, отвыкли от
такого виду, не признают свово...
Была обида горькая, как полынь в цвету. Ордена снял, но обида росла в
душе, лопушилась, со злобой родниться начала.
Пропал сын - некому стало наживать. Рушились сараи, ломала скотина
базы, гнили стропила раскрытого бурей катуха. В конюшне, в пустых станках,
по-своему захозяйствовали мыши, под навесом ржавела косилка.
Лошадей брали перед уходом казаки, остатки добирали красные, а
последнюю, лохмоногую и ушастую, брошенную красноармейцами в обмен, осенью
за один огляд купили махновцы. Взамен оставили деду пару английских обмоток.
- Пущай уж наше переходит! - подмигивал махновский пулеметчик.-
Богатей, дед, нашим добром!..
Прахом дымилось все нажитое десятками лет. Руки падали в работе; но
весною,- когда холостеющая степь ложилась под ногами, покорная и истомная,
манила деда земля, звала по ночам властным, неслышным зовом. Не мог
противиться, запрягал быков в плуг, ехал, полосовал степь сталью, обсеменял
ненасытную черноземную утробу ядреной пшеницей-гиркой.
Приходили казаки от моря и из-за моря, но никто из них не видал Петра.
В разных полках с ним служили, в разных краях бывали,- мала ли Россия? - а
однополчане-станичники Петра полком легли в бою со Жлобинским отрядом на
Кубани где-то.
Со старухой о сыне почти не говорил Гаврила.
Ночами слышал, как в подушку точила она слезы, носом чмыкала.
- Ты чего, старая? - спросит кряхтя.
Помолчит та немного, откликнется:
- Должно, угар у нас... голова что-то прибаливает.
Не показывал виду, что догадывается, советовал:
- А ты бы рассольцу из-под огурцов. Сем-ка, я слазю в погреб, достану?
- Спи уж. Пройдет и так!..
И снова тишина расплеталась в хате незримой кружевной паутиной. В
оконце месяц нагло засматривал, на чужое горе, на материнскую тоску любуясь.
Но все же ждали и надеялись, что придет сын. Овчины отдал Гаврила
выделать, старухе говорит:
- Мы с тобой перебьемся и так, а Петро придет, что будет носить? Зима
заходит, надо ему полушубок шить.
Сшили полушубок на Петров рост и положили в сундук. Сапоги расхожие -
скотину убирать - ему сготовили. Мундир свой синего сукна берег дед, табаком
пересыпал, чтобы моль не посекла, а зарезали ягненка - из овчинки папаху
сшил сыну дед и повесил на гвоздь. Войдет с надворья, глянет, и кажется,
будто выйдет сейчас Петро из горницы, улыбнется, спросит: "Ну как, батя,
холодно на базу?"
Дня через два после этого перед сумерками пошел скотину убирать. Сена в
ясли наметал, хотел воды из колодца почерпнуть - вспомнил, что забыл варежки
в хате. Вернулся, отворил дверь и видит: старуха на коленях возле лавки
стоит, папаху Петрову неношеную к груди прижала, качает, как дитя баюкает...
В глазах потемнело, зверем кинулся к ней, повалил на пол, прохрипел,
пену глотая с губ:
- Брось, подлюка!.. Брось!.. Что ты делаешь?!
Вырвал из рук папаху, в сундук кинул и замок навесил. Только стал
примечать, что с той поры левый глаз у старухи стал дергаться и рот
покривило.
Текли дни и недели, текла вода в Дону, под осень прозрачно-зеленая,
всегда торопливая.
В этот день замерзли на Дону окраинцы. Через станицу пролетела
припозднившаяся ватага диких гусей. Вечером прибежал к Гавриле соседский
парень, на образа второпях перекрестился.
- Здорово дневали!
- Слава богу.
- Слыхал, дедушка? Прохор Лиховидов из Турции пришел. Он ить с вашим
Петром в одном полку служил!..
Спешил Гаврила по проулку, задыхаясь от кашля и быстрой ходьбы. Прохора
не застал дома: уехал на хутор к брату, обещал вернуться к завтрему.
Ночь не спал Гаврила. Томился на печке бессонницей.
Перед светом зажег жирник, сел подшивать валенки.
Утро - бледная немочь - точит с сизого восхода чахлый рассвет. Месяц
зазоревал посреди неба, сил не хватило дошагать до тучки, на день
прихорониться.
x x x
Перед завтраком глянул Гаврила в окно, сказал почему-то шепотом:
- Прохор идет! Вошел он, на казака не похожий, чужой обличьем. Скрипели
на ногах у него кованые английские ботинки, в мешковато сидело пальто
чудного покроя, с чужого плеча, как видно.
- Здорово живешь, Гаврила Василич!..
- Слава богу, служивый!.. Проходи, садись.
Прохор снял шапку, поздоровался со старухой и сел на лавку, в передний
угол.
- Ну, и погодка пришла, снегу надуло - не пройдешь!..
- Да, снега нынче рано упали... В старину в эту пору скотина на
подножном корму ходила.
На минутку тягостно замолчали. Гаврила, с виду равнодушный и твердый,
сказал:
- Постарел ты, парень, в чужих краях!
- Молодеть-то не с чего было, Гаврила Василич! - улыбнулся Прохор.
Заикнулась было старуха:
- Петра нашего...
- Замолчи-ка, баба!..- строго прикрикнул Гаврила.- Дай человеку
опомниться с морозу, успеешь... узнать!..
Поворачиваясь к гостю, спросил:
- Ну как, Прохор Игнатич, протекала ваша жизня?
- Хвалиться нечем. Дотянул до дому, как кобель с отбитым задом, и то -
слава богу.
- Та-а-ак... Плохо у турка жилось, значится?
- Концы с концами насилу связывали.- Прохор побарабанил по столу
пальцами.- Однако и ты, Гаврила Василич, дюже постарел, седина вон как
обрызгала тебе голову... Как вы тут живете при Советской власти?
- Сына вот жду... стариков, нас докармливать...- криво улыбнулся
Гаврила.
Прохор торопливо отвел глаза в сторону. Гаврила приметил это, спросил
резко и прямо:
- Говори: где Петро?
- А вы разве не слыхали?
- По-разному слыхали,- отрубил Гаврила.
Прохор свил в пальцах грязную бахромку скатерти, заговорил не сразу:
- В январе, кажись... Ну да, в январе, стояли мы сотней возле
Новороссийского... Город такой у моря есть... Ну, обнакновенно стояли...
- Убит, что ли?..- нагибаясь, низким шепотом спросил Гаврила.
Прохор, не поднимая глаз, промолчал, словно и не слышал вопроса.
- Стояли, а красные прорывались к горам: к зеленым на соединенье.
Назначает его, Петра вашего, командир сотни в разъезд... Командиром у нас
был подъесаул Сенин... Вот тут и случись... понимаете...
Возле печки звонко стукнул упавший чугун, старуха, вытягивая руки, шла
к кровати, крик распирал ей горло.
- Не вой!!- грозно рявкнул Гаврила и, облокотясь о стол, глядя на
Прохора в упор, медленно в устало проговорил: - Ну, кончай!
- Срубили!..-бледнея, выкрикнул Прохор и встал, нащупывая на лавке
шапку.- Срубили Петра... насмерть... Остановились они возле леса, коням
передышку давали, он подпругу на седле отпустил, а красные из лесу...-
Прохор, захлебываясь словами, дрожащими руками мял шапку.- Петро черк за
луку, а седло коню под пузо... Конь горячий... не сдержал, остался... Вот и
все!..
- А ежели я не верю?..- раздельно сказал Гаврила.
Прохор, не оглядываясь, торопливо пошел к двери.
- Как хотите, Гаврила Василия, а я истинно... Я правду говорю...
Гольную правду... Своими глазами видал...
- А ежели я не хочу этому верить?!- багровея, захрипел Гаврила. Глаза
его налились кровью и слезами. Разодрав у ворота рубаху, он голой волосатой
грудью шел на оробевшего Прохора, стонал, запрокидывая потную голову:
- Одного сына убить?! Кормильца?! Петьку мово?! Брешешь, сукин сын!..
Слышишь ты?! Брешешь! Не верю!..
А ночью, накинув полушубок, вышел во двор, поскрипывая по снегу
валенками, прошел на гумно и стал у скирда.
Из степи дул ветер, порошил снегом; темень, черная и строгая,
громоздилась в голых вишневых кустах.
- Сынок! - позвал Гаврила вполголоса. Подождал немного и, не двигаясь,
не поворачивая головы, снова позвал: - Петро!.. Сыночек!..
Потом лег плашмя на притоптанный возле скирда снег и тяжело закрыл
глаза.
x x x
В станице поговаривали о продразверстке, о бандах, что шли с низовьев
Дона. В исполкоме на станичных сходах шепотом сообщались новости, но дед
Гаврила ни разу не ступнул на расшатанное исполкомское крыльцо, надобности
не было, потому о многом не слышал, многое не знал. Диковинно показалось
ему, когда в воскресенье после обедни заявился председатель, с ним трое в
желтых куценьких дубленках, с винтовками.
Председатель поручкался с Гаврилой и сразу, как обухом по затылку:
- Ну, признавайся, дед: хлеб есть?
- А ты думал как, духом святым кормимся?
- Ты не язви, говори толком: где хлеб?
- В амбаре, само собой.
- Веди.
- Дозволь узнать, какое вы имеете касательство к мому хлебу?
Рослый, белокурый, по виду начальник, постукивая на морозе каблуками,
сказал:
- Излишки забираем в пользу государства. Продразверстка. Слыхал, отец?
- А ежели я не дам? - прохрипел Гаврила, набухая злобой.
- Не дашь? Сами возьмем!..
Пошептались с председателем, полезли по закромам, в очищенную,
смугло-золотую пшеницу накидали с сапог снежных ошлепков. Белокурый,
закуривая, решил:
- Оставить на семена, на прокорм, остальное забрать.- Оценивающим
хозяйским взглядом прикинул количество хлеба и повернулся к Гавриле: -
Сколько десятин будешь сеять?
- Чертову лысину засею!.. - засипел Гаврила, кашляя и судорожно
кривляясь.- Берите, проклятые!.. Грабьте!.. Все ваше!..
- Что ты, осатанел, что ли, остепенись, дед Гаврила!..- упрашивал
председатель, махая на Гаврилу варежкой.
- Давитесь чужим добром!.. Лопайте!..
Белокурый содрал с усины оттаявшую сосульку, искоса умным, насмешливым
глазом кольнул Гаврилу, сказал со спокойной улыбкой:
- Ты, отец, не прыгай! Криком не поможешь. Что ты визжишь, аль на хвост
тебе наступили?..- и, хмуря брови, резко переломил голос:- Языком не
трепи!.. Коли длинный он у тебя - привяжи к зубам!.. За агитацию...- Не
договорив, хлопнул ладонью по желтой кобуре, перекосившей пояс, и уже мягче
сказал: - Сегодня же свези на ссыппункт!
Не то чтобы испугался старик, а от голоса уверенного и четкого обмяк,
понял, что в самом деле криком тут не пособишь. Махнул рукой и пошел к
крыльцу. До половины двора не дошел - дрогнул от крика дико-хриплого:
- Где продотрядники?!
Повернулся Гаврила - за плетнем, вздыбив приплясывающую лошадь,
кружится конный. Предчувствие чего-то необычайного дрожью подкатилось под
колени. Не успел рта раскрыть, как конный, увидев стоявших возле амбара,
круто осадил лошадь и, неуловимо поведя рукой, рванул с плеча винтовку.
Сочно треснул выстрел, и в тишине, вслед за выстрелом на короткое
мгновение облапившей двор, четко сдвоил затвор, патронная гильза вылетела с
коротким жужжаньем.
Оцепененье прошло: белокурый, влипая в притолоку, прыгающей рукой долго
до жути тянул из кобуры револьвер, председатель, приседая по-заячьи,
рванулся через двор к гумну, один из продотрядников упал на колено, выпуская
из карабина обойму в черную папаху, качавшуюся за плетнем. Двор захлестнуло
стукотнею выстрелов. Гаврила с трудом оторвал от снега словно прилипшие ноги
и тяжело затрусил к крыльцу. Оглянувшись, увидал, как трое в дубленках
недружно, врассыпную, застревая в сугробах, бежали к гумну, а в радушно
распахнутые ворота хлынули конные.
Передний, в кубанке, на рыжем жеребце, горбатясь, приник к луке и
закружил над головой шашку. Перед Гаврилой лебедиными крыльями мелькнули
концы его белого башлыка, в лицо кинуло снегом, брызнувшим изпод лошадиных
копыт.
Обессиленно прислонясь к резному крыльцу, Гаврила видел, как рыжий
жеребец, подобравшись, взлетел через плетень и закружился на дыбках возле
початого скирда ячменной соломы, а кубанец, свисая с седла, крест-накрест
рубил ползавшего в корчах продотрядника...
На гумне обрывчатый, неясный шум, возня, чей-то протяжный, рыдающий
крик. Через минуту гулко стукнул одинокий выстрел. Голуби, вспугнутые было
стрельбой и вновь попадавшие на крышу амбара, сорвались в небо фиолетовой
дробью. Конные на гумне спешились.
По станице неумолчно плескался малиновый трезвон. Паша - станичный
дурачок - взобрался на колокольню и, по глупому своему разуму, хватил во все
колокола, вместо набата вызванивая пасхальную плясовую.
К Гавриле подошел кубанец в наброшенном на плечи белом башлыке. Лицо
его, горячее и потное, подергивалось, углы губ слюняво свисали.
- Овес есть?
Гаврила трудно двинулся от крыльца, подавленный виденным, не мог
совладать с онемевшим языком.
- Оглох ты, черт?! Овес есть?-спрашиваю. Неси мешок!
Не успели подвести лошадей к корыту с кормом,в ворота вскочил еще один.
- По коням!.. С горы пехота...
Кубанец с проклятием взнуздал облитого дымящимся потом жеребца и долго
тер снегом обшлаг своего правого рукава, густо измазанного чем-то
багровокрасным.
Со двора их выехало пятеро, в тороках последнего угадал Гаврила желтую,
в кровяных узорах дубленку белокурого.
x x x
До вечера за бугром в терновой балке погромыхивали выстрелы. В станице
побитой собакой, приниженно лежала тишина. Уже заголубели сумерки, когда
Гаврила решился пойти на гумно. Вошел в настежь открытую калитку, увидел: па
гуменном прясле, уронив голову, повис настигнутый пулей председатель. Руки
его, свисая, словно тянулись за шапкой, валявшейся по ту сторону прясла.
Неподалеку от скирда на снегу, притрушенном объедьями и половой, лежали
раздетые до белья продотрядники, все трое в ряд. И, глядя на них, уже не
ощутил Гаврила в дрогнувшем от ужаса сердце той злобы, что гнездилась там с
утра. Казалось небывальщиной, сном, чтобы на гумне, где постоянно
разбойничали соседские козы, обдергивая прикладок соломы, теперь лежали
изрубленные люди; и от них, от талых круговин примерзшей пупырчатой крови,
уже струился-тек запах мертвечины...
Белокурый лежал, неестественно отвернув голову, и если б не голова,
плотно прижатая к снегу, можно было бы подумать, что лежит он отдыхая - так
беспечно были закинуты его ноги одна за одну.
Второй, щербатый и черноусый, выгнулся, вобрав голову в плечи, оскалясь
непримиримо и злобно. Третий, зарывшись головою в солому, недвижно плыл по
снегу: столько силы и напряжения было в мертвом размахе его рук.
Нагнулся Гаврила над белокурым, вглядываясь в почерневшее лицо, и
дрогнул от жалости: лежал перед ним мальчишка лет девятнадцати, а не
сердитый, с колючими глазами продкомиссар. Под желтеньким пушком усов возле
губ стыл иней и скорбная складка, лишь поперек лба темнела морщинка,
глубокая и строгая.
Бесцельно тронул рукою голую грудь и качнулся от неожиданности: сквозь
леденящий холодок ладонь прощупала потухающее тепло...
Старуха ахнула и, крестясь, шарахнулась к печке, когда Гаврила, кряхтя
и стоная, приволок на спине одеревеневшее, кровью почерненное тело.
Положил на лавку, обмыл холодной водой, до устали, до пота тер колючим
шерстяным чулком ноги, руки, грудь. Прислонился ухом к гадливо-холодной
груди и насилу услышал глухой, с долгими промежутками стук сердца.
x x x
Четвертые сутки лежал он в горнице, шафранно-бледный, похожий на
покойника. Пересекая лоб и щеку, багровел запекшийся кровью шрам, туго
перевязанная грудь качала одеяло, с хрипом и клокотаньем вбирая воздух.
Каждый день Гаврила вставлял ему в рот свой потрескавшийся,
зачерствелый палец, концом ножа осторожно разжимал стиснутые зубы, а старуха
через камышинку лила подогретое молоко и навар из бараньих костей.
На четвертый день с утра па щеках белокурого зарозовел румянец, к
полудню лицо его полыхало, как куст боярышника, зажженный морозом, дрожь
сотрясала все тело, и под рубахой проступил холодный и клейкий пот.
С этой поры стал он несвязно и тихо бредить, порывался вскакивать с
кровати. Днем и ночью дежурили около него Гаврила поочередно со старухой.
В длинные зимние ночи, когда восточный ветер, налетая с Обдонья, мутил
почерневшее небо и низко над станицей стлал холодные тучи, сиживал Гаврила
возле раненого, уронив голову на руки, вслушиваясь, как бредил тот,
незнакомым, окающим говорком несвязно о чем-то рассказывая; подолгу
вглядывался в смуглый треугольник загара на груди, в голубые веки закрытых
глаз, обведенных сизыми подковами. И когда с выцветших губ текли тягучие
стоны, хриплая команда, безобразные ругательства и лицо искажалось гневом и
болью,- слезы закипали у Гаврилы в груди. В такие минуты жалость приходила
непрошеная.
Видел Гаврила, как с каждым днем, с каждой бессонной ночью бледнеет и
сохнет возле кровати старуха, примечал и слезы на щеках ее, вспаханных
морщинами, и понял, вернее - почуял сердцем, что невыплаканная любовь ее к
Петру, покойному сыну, пожаром перекинулась вот на этого недвижного, смертью
зацелованного, чьего-то чужого сына...
Заезжал как-то командир проходившего через станину полка. Лошадь у
ворот оставил с ординарцем, сам взбежал на крыльцо, гремя шашкой и шпорами.
В горнице шапку снял и долго молча стоял у кровати. По липу раненого бродили
бледные тени, из губ, сожженных жаром, точилась кровица. Качнул командир
преждевременно поседевшей головой, затуманясь и глядя куда-то мимо
Гаврилиных глаз, сказал:
- Побереги товарища, старик!
- Поберегем! - твердо ответил Гаврила.
Текли дни и недели. Минули святки. На шестнадцатый день в первый раз
открыл белокурый глаза, и услышал Гаврила голос, паутинно-скрипучий:
- Это ты, старик?
- Я.
- Здорово меня обработали?
- Не приведи Христос!
Во взгляде, прозрачном и неуловимом, почудилась Гавриле усмешка,
беззлобно-простая.
- А ребята?
- Энти того... закопали их на плацу.
Молча пошевелил по одеялу пальцами и перевел взгляд на некрашеные доски
потолка.
- Звать-то тебя как будем? - спросил Гаврила.
Голубые с прожилками веки устало опустились.
- Николай.
- Ну, а мы Петром кликать будем... Сын у нас был... Петро...- пояснил
Гаврила.
Подумав, хотел еще о чем-то спросить, но услышал ровное, в нос дыхание
и, удерживая руками равновесие, на цыпочках отошел от кровати.
x x x
Жизнь возвращалась к нему медленно, словно нехотя. На другой месяц с
трудом поднимал от подушки голову, на спине появились пролежни.
С каждым днем с ужасом чувствовал Гаврила, что кровно привязывается к
новому Петру, а образ первого, родного, меркнет, тускнеет, как отблеск
заходящего солнца на слюдяном оконце хаты. Силился вернуть прежнюю тоску и
боль, но прежнее уходило все дальше, и ощущал Гаврила от этого стыд и
неловкость... Уходил на баз, возился там часами, но, вспомнив, что с Петром
у кровати сидит неотступно старуха, испытывал ревнивое чувство. Шел в хату,
молча топтался у изголовья кровати, негнущимися пальцами неловко поправлял
наволочку подушки и, перехватив сердитый взгляд старухи, смирно садился на
скамью и притихал.
Старуха поила Петра сурчиным жиром, настоем целебных трав, снятых
весною, в майском цвету. От этого ли или от того, что молодость брала верх
над немощью, но раны зарубцевались, кровь красила пополневшие щеки, лишь
правая рука, с изуродованной у предплечья костью срасталась плохо: как
видно, отработала свое.
Но все же на второй неделе поста в первый раз присел Петро на кровати
сам, без посторонней помощи, и, удивленный собственной силой, долго и
недоверчиво улыбался.
Ночью в кухне, покашливая на печке, шепотом:
- Ты спишь, старая?
- А что тебе?
- На ноги подымается наш... Ты завтра из сундука Петровы шаровары
достань... Приготовь всю амуницию... Ему ить надеть нечего.
- Сама знаю! Я ить надысь достала.
- Ишь ты, проворная!.. Полушубок-то достала?
- Ну, а то телешом, что ли, парню ходить!
Гаврила повозился на печке, чуть было задремал, но вспомнил и,
торжествуя, поднял голову:
- А папах? Папах небось забыла, старая гусыня?
- Отвяжись! Мимо сорок разов прошел и не спотыкнулся, вон на гвозде
другой день висит!..
Гаврила досадливо кашлянул и примолк.
Расторопная весна уже турсучила Дон. Лед почернел, будто источенный
червями, и ноздревато припух. Гора облысела. Снег ушел из степи в яры и
балки. 06донье млело, затопленное солнечным половодьем. Из степи ветер щедро
кидал запахи воскресающей полынной горечи.
Был на исходе март.
x x x
- Сегодня встану, отец!
Несмотря на то что все красноармейцы, переступавшие порог Гаврилиного
дома, глянув на его волосы, опрятно выбеленные сединой, называли его отцом,
на этот раз Гаврила почувствовал в тоне голоса теплую нотку. Казалось ли ему
так, или действительно Петро вложил в это слово сыновью ласку, но Гаврила
густо побагровел, закашлялся и, скрывая смущенную радость, пробормотал;
- Третий месяц лежишь... Пора уж, Петя!
Вышел Петро на крыльцо, ходульно переставляя ноги, и чуть было не
задохнулся от избытка воздуха, втолкнутого в легкие ветром. Гаврила
поддерживал его сзади, а старуха томашилась возле крыльца, утирая завеской
привычные слезы.
Подвигаясь мимо нахохленной крыши амбара, спросил названый сын - Петро:
- Хлеб отвез тогда?
- Отвез...- нехотя буркнул Гаврила.
- Ну, и хорошо сделал, отец!
И опять от слова "отец" потеплело у Гаврилы в груди. Каждый день ползал
Петро по двору, прихрамывая и опираясь на костыль. И отовсюду - с гумна,
из-под навеса сарая, где бы ни был,- провожал Гаврила нового сына
беспокойным, ищущим взглядом. Как бы не оступился да не упал!
Говорили между собою мало, но отношения увязались простые и любовные.
Как-то, дня два спустя после того, как в первый раз вышел Петро на
двор, перед сном, умащиваясь на печке, спросил Гаврила:
- Откель же ты родом, сынок?
- С Урала.
- Из мужицкого сословия?
- Нет, из рабочих.
- Это как же? Рукомесло имел какое, навроде чеботарь али бондарь?
- Нет, отец, я на заводе работал. На чугунолитейном заводе. С мальства
там.
- А хлеб забирать это как же пристроился?
- Из армии послали.
- Ты, что же, у них за командира был?
- Да, им был.
Было трудно спрашивать, но к этому вел:
- Значится, ты партейный?
- Коммунист,- ответил Петро, ясно улыбаясь.
И от улыбки этой бесхитростной уже не страшным показалось Гавриле
чуждое слово.
Старуха, выждав время, спросила с живостью:
- А семья-то есть у тебя, Петюшка?
- Ни синь пороха!.. Один, как месяц в небе!
- Родители, должно, померли?
- Еще махоньким был, лет семи... Отца при пьянке убили, а мать где-то
таскается...
- Эка сучка-то! Тебя, жалкенького, стало быть, кинула?
- Ушла с одним подрядчиком, а я при заводе вырос.
Гаврила свесил с печки ноги, долго молчал, потом заговорил, раздельно,
медленно:
- Что ж, сынок, коли нету у тебя родни, оставайся при нас... Был у нас
сын, по нем и тебя Петром кличем... Был, да быльем порос, а теперь вот двое
с старухой кулюкаем... За это время сколько горя с тобой натерпелись;
должно, от этого и полюбился ты нам. Хучь и чужая в тебе кровь, а душой за
тебя болишь, как за родного... Оставайся! Будем с тобой возле земли
кормиться, она у нас на Дону плодовитая, щедрая... Справим тебя, женим... Я
свое отжил, правь хозяйством ты. По мне, лишь бы уважал нашу старость да
перед смертью в куске не отказывал... Не бросай нас, стариков, Петро...
За печкой верещал сверчок, трескуче и нудно.
Под ветром тосковали ставни.
- А мы со старухой тебе уже невесту начали приглядывать!..- Гаврила с
деланной веселостью подмигнул, но дрогнувшие губы покривились жалкой
улыбкой.
Петро упорно глядел под ноги в выщербленный пол, левой рукой сухо
выстукивал по лавке. Звук получился волнующий и редкий: тук-тик-так!
тук-тик-так!.. тук-тик-так!..
Как видно, обдумывал ответ. И, решившись, оборвал стук, тряхнул
головой:
- Я, отец, останусь у вас с радостью, только работник из меня, сам
видишь, плоховатый... Рука моя, кормилица, не срастается, стерва! Однако
работать буду, насколько силов хватит. Лето поживу, а там видно будет.
- А там, может, навовсе останешься! - закончил Гаврила.
Прялка под ногою старухи радостно зажужжала, замурлыкала, наматывая на
скало волокнистую шерсть.
Баюкала ли, житье ли привольное сулила размеренным, усыпляющим стуком -
не знаю.
x x x
Вслед за весной пришли дни, опаленные солнцем, курчавые и седые от
жирной степной пыли. Надолго стало ведро. Дон, буйный, как смолоду, бугрился
вихрастыми валами. Полая вода поила крайние дворы станицы. Обдонье,
зеленовато-белесое, насыщало ветер медвяным запахом цветущих тополей, в лугу
зарею розовело озеро, покрытое опавшим цветом диких яблонь. Ночами
по-девичьи перемигивались зарницы, и ночи были короткие, как зарничный
огневый всплеск. От длинного рабочего дня не успевали отдыхать быки. На
выгоне пасся скот, вылинявший и ребристый.
Гаврила с Петром жили в степи неделю. Пахали, боронили, сеяли, ночевали
под арбой, одеваясь одним тулупом, но никогда не говорил Гаврила о том, как
крепко, незримой путой, привязал к себе его новый сын. Белокурый, веселый,
работящий, заслонил собою образ покойного Петра. О нем вспоминал Гаврила все
реже. За работой некогда стало вспоминать.
Дни шли воровской, неприметной поступью. Подошел покос.
Как-то с утра провозился Петро с косилкой. На диво Гавриле оправил в
кузне ножи и сделал новые, взамен поломанных, крылья. Хлопотал над косилкой
с утра, а смерклось - ушел в исполком: позвали на какое-то совещание. В это
время старуха, ходившая по воду, принесла с почты письмо. Конверт был
замусленный и старый, адрес на имя Гаврилы: с передачей товарищу Косых,
Николаю.
Томимый неясной тревогой, Гаврила долго вертел в руках конверт с
расплывчатыми буквами, размашисто набросанными чернильным карандашом.
Поднимал и глядел на свет, но конверт ревниво хранил чью-то тайну, и
Гаврила невольно чувствовал нарастающую злобу к этому письму, изломавшему
привычный покой.
На мгновение пришла мысль - изорвать его, но, подумав, решил отдать.
Петра встретил у ворот новостью:
- Тебе, сынок, письмо откель-то.
- Мне? - удивился тот.
- Тебе. Иди читай!
Засветив в хате огонь, Гаврила острым, нащупывающим взглядом следил за
обрадованным лицом Петра, читавшего письмо. Не вытерпел, спросил:
- Откель оно пришло?
- С Урала.
- От кого прописано? - полюбопытствовала старуха.
- От товарищей с завода.
Гаврила насторожился.
- Всчет чего же пишут?
У Петра, темнея, померкли глаза, ответил нехотя:
- Зовут на завод... Собираются его пускать. С семнадцатого года стоял.
- Как же?.. Стало быть, поедешь? - глухо спросил Гаврила.
- Не знаю...
x x x
Угловато осунулся и пожелтел Петро. По ночам слышал Гаврила, как
вздыхал он и ворочался на кровати. Понял, после долгого раздумья, что не
жить Петру в станице, не лохматить плугом степную целинную черноземь. Завод,
вскормивший Петра, рано или поздно, а отымет его, и снова черной чередой
заковыляют безрадостные, одичалые дни. По кирпичику разметал бы Гаврила
ненавистный завод и место с землею сровнял бы, чтобы росла на нем крапива да
лопушился бурьян!..
На третий день на покосе, когда сошлись у стана напиться, заговорил
Петро:
- Не могу, отец, оставаться! Поеду на завод... Тянет, душу мутит...
- Аль плохо живется?..
- Не то... Завод свой, когда шел Колчак, мы защищали полторы недели,
девятерых колчаковцы повесили, как только заняли поселок, а теперь рабочие,
какие пришли из армии, снова поднимают завод на ноги... Смертно голодают
сами и семьи ихние, а работают... Как же я могу жить тут? А совесть?..
- Чем пособишь-то? Рукой ить неправ.
- Чудно говоришь, отец! Там каждой рукой дорожат!
- Не держу. Поезжай!..- бодрясь, ответил Гаврила.- Старуху обмани...
скажи, что возвернешься... Поживу, мол, и вернусь... а то затоскует,
пропадет... один ить ты у нас был...
И, цепляясь за последнюю надежду, шепотом, дыша порывисто и хрипло:
- А может, в самом деле возвернешься? А? Неужли не пожалеешь нашу
старость, а?..
x x x
Скрипела арба, разнобоисто шагали быки, из-под колес, шурша, осыпался
рыхлый мел. Дорога, излучисто скользившая вдоль Дона, возле часовенки
заворачивала влево. От поворота видны церкви окружной станицы и зеленое
затейливое кружево садов.
Гаврила всю дорогу говорил без умолку. Пытался улыбаться.
- На этом месте года три назад девки в Дону потопли. Оттого и
часовенка.- Он указал кнутовищем на унылую верхушку часовни.- Тут мы с тобой
и простимся. Дальше дороги нету, гора обвалилась. Отсель до станицы с
версту, помаленечку дойдешь.
Петро поправил на ремне сумку с харчами и слез с арбы. С усилием
задушив рыдание, Гаврила кинул на землю кнут и протянул трясущиеся руки.
- Прощай, родимый!.. Солнышко ясное смеркнется без тебя у нас...- И,
кривя изуродованное болью, мокрое от слез лицо, резко, до крика повысил
голос: - Подорожники не забыл, сынок?.. Старуха пекла тебе... Не забыл?..
Ну, прощай!.. Прощай, сынушка!..
Петро, прихрамывая, пошел, почти побежал по узенькой каемке дороги.
- Ворочайся!..- цепляясь sa арбу, кричал Гаврила.
"Не вернется!.." - рыдало в груди невыплаканное слово.
В последний раз мелькнула за поворотом родная белокурая голова, в
последний раз махнул Петро картузом, и на том месте, где ступила его нога,
ветер дурашливо взвихрил и закружил белесую дымчатую пыль.
1926