Толстая Татьяна / книги / Лимпопо

Текст получен из библиотеки 2Lib.ru

 
Код произведения: 10996 
Автор: Толстая Татьяна 
Наименование: Лимпопо 





Татьяна Толстая


                                ЛИМПОПО*

  Могилку Джуди в прошлом году перекопали и на том месте проложили шоссе. Я
не поехала смотреть, мне сказали: так мол и так, все уже там закончено,
машины шуршат и несутся, в машинах дети едят бутерброды и собаки
улыбаются, проносясь в обнимку с хозяйками - мелькнули и нету. Что мне там
делать?
  Они в таких случаях обычно посылают родственникам и близким скорбное
письмо: поживее, мол, забирайте ваш дорогой прах, а не то у нас тут
ударная стройка, огни пятилетки и всякое такое. Но у Джуди родственников -
по крайней мере в нашем полушарии - не было, а из близких был только
Ленечка, да где теперь Ленечку найдешь? Хотя, конечно, его ищут всякие
энтузиасты, кому не лень, но об этом потом.
  А в прошлом году исполнилось пятнадцать лет, как Джуди умерла, и я, ничего
не зная про шоссе, как всегда в этот день, зажгла свечу, поставила на стол
пустую рюмочку, прикрыв ее хлебом, села напротив и выпила за помин души
рябиновой наливки. И горела свеча, и смотрело зеркало со стены, и неслась
за окном метель, но ничего не заплясало в пламени, не прошло в темном
стекле, не позвало из снежных хлопьев. Может быть, не так надо было
поминать бедную Джуди, а допустим, завернуться в простыню, зажечь
курительные палочки и бить в барабан до утра, или, скажем, обрить голову,
помазать брови львиным жиром и девять дней сидеть на корточках лицом в
угол - кто их знает, как у них там в Африке принято?
  Я даже не помню толком, как ее на самом деле звали: надо было как-то
по-особому завыть, зубами клацнуть и зевнуть - вот и произнес; нашими
буквами на бумаге не запишешь, а имя, говорила Джуди, на самом деле очень
нежное, лирическое, означает - по справочнику - "мелкое растение из отряда
лилейных со съедобными клубнями"; весной все отправляются на холмы,
выкапывают эту штуку острыми палками и пекут в золе, а потом пляшут всю
ночь до холодного рассвета, пляшут, пока не взойдет алое огромное солнце,
чтобы, в свою очередь, заплясать на их лицах, черных как нефть, на голубых
ядовитых цветах, воткнутых в проволочные волосы, на ожерельях из собачьих
зубов.
  Так это все у них происходит или не так - теперь трудно сказать, тем более
что Ленечка - вдохновенный сам по себе, да еще и поощряемый Джудиной
улыбкой до ушей - написал на эту тему кучу стихов (где-то они у меня и
сейчас валяются); правда и вымысел так перепутались, что теперь, по
прошествии стольких лет, и не сообразишь, плясали ли когда-нибудь на
холмах, радуясь восходу солнца, черные блестящие люди, протекала ли под
холмами голубая река, курясь на рассвете, изгибался ли экватор утренней
радугой, повисая, тая в небе, и были ли у Джуди, в самом деле, шестьдесят
четыре двоюродных брата, и верно ли, что ее дедушка с материнской стороны
вообразил себя крокодилом и прятался в сухих камышах, чтобы хватать за
ноги купающихся детей и уток?
  А все возможно! Это у них там экзотика, а у нас никогдашеньки ничегошеньки
не происходит.
  Пляски плясками, но Джуди, видимо, успела где-то перехватить клочок
какого-никакого образования, ибо приехала к нам на стажировку (по
ветеринарной части, бог мой!). Размотали платки, платки, платки; шарфы,
клетчатые шали, шали из козлиной пряжи в узлах и занозах, шали газовые,
оранжевые, с золотыми продержками, шали голубого льна и полосатого льна;
размотали; посмотрели: чему там стажироваться? - там и стажироваться-то
нечему, а не то что со скотиной бороться: рога, хвосты, копыта, рубец и
сычуг, помет и вымя, му-у-у и бэ-э-э, страшно подумать, а против корявого
этого воинства - всего-то: столбик живой темноты, кусочек мглы, дрожащий
от холода, карие собачьи глаза - и все, и больше ничего. Но Ленечка был
сразу обворожен и сражен, причем резоны для этой внезапно нахлынувшей
страсти были, как и все Ленечкины резоны, чисто идеологические: умственный
завихрянс, или, проще выражаясь, рациональная доминанта всегда была его
основной чертой.
  Ну, во-первых, он был поэтом, и пылинки дальних стран много тянули на его
поэтических весах, во-вторых, он, как опять-таки человек творческий,
непрестанно протестовал - неважно, против чего, предмет протеста выявлялся
в процессе возмущения, - а Джуди возникла как воплощенный протест, как
вызов всему на свете: обрывок мрака, уголь среди метели, мандариновые шали
в крепком московском январе, под Сретенье! - цитирую Ленечку. По мне - так
ничего особенного. В-третьих, она была черна не просто так, а - как
кочегар, - восторгался Ленечка, - а кочегар, наряду с дворником, ночным
сторожем, лесником, привратником и вообще всяким, кто мерзнет ли в
полушубке под жестокими звездами, бродит ли в валенках, поскрипывая
снегом, охраняя ощерившуюся сваями ночную стройку, несет ли дремотную
вахту на жестком стуле казенного дома, или же в тусклом свете котельной, у
труб, обмотанных тряпьем, поглядывает на манометры, - был любимым
Ленечкиным героем. Боюсь, что его представление о кочегаре было излишне
романтическим или устарелым - кочегары, насколько мне известно, вовсе не
такие черные, я знала одного, - но поэта простим.
  Все эти профессии Ленечка уважал как последние плацдармы, куда отступили
истинные интеллигенты, ибо на дворе зависло время, когда - по слову
Ленечки духовная элита, не в силах более взирать, как трещит и чадит в
вонючем воздухе эпохи ее слабая, но честная свечка, отступила, повернулась
и ушла под улюлюканье черни в подвалы, сторожки, времянки и щели, чтобы
там, затаившись, сберечь последнюю свечу, последнюю слезу, последнюю букву
рассыпанного своего алфавита. Почти никто не вернулся из щелей, одни
спились, другие сошли с ума, кто по документам, кто на самом деле, как
Сережа Б., что нанялся стеречь кооперативный чердак и как-то весною узрел
в темном небе райские букеты и серебряные кусты с перебегающими огнями,
поманившие его одичавшую душу предвестием Второго Пришествия, навстречу
коему он и вышел, шагнув из окна четырнадцатого этажа прямо на свежий
воздух и омрачив тем самым чистую радость трудящихся, вышедших
полюбоваться праздничным салютом.
  Многие надумали себе строгую светлую думу о чистом княжеском воздухе, о
девушках в зеленых сарафанах, об одуванчиках у деревянных заборов, о
светлой водице и верном коне, о лентах узорных, о богатырях дозорных, -
пригорюнились, закручинились, прокляли ход времен и отрастили себе золотые
важные бороды, нарубили березовых чурок - вырезать ложки, накупили
самоваров, ходиков с кукушкой, тканых половиков, крестов и валенок,
осудили чай и чернила, ходили медленно, курящим женщинам говорили: "Дама,
а воняете", - и третьим оком, что отверзается во лбу после долгих постов и
умственных простоев, стали всюду прозревать волшбу и чернокнижие.
  А были такие, что рвали ворот, освобождая задыхающееся горло, срывали
одежды свои, отравленные ядом и гноем, и отрекались паки и паки, вопия:
анафема Авгию и делам его, женам его и наследникам его, коням его и
колесницам его, злату его и слугам его, идолам его и гробницам его!.. И,
отшумев и отерев слюну свою, затягивали ремни и веревки на узлах и торбах,
брали детей на руки и стариков - на загривки, - и, не оборачиваясь и не
крестясь, растворялись в закате: шаг вперед - по горбатому мостику - через
летейские воды - деревянный трамплин - потемневший воздух - свист в ушах -
рыдания глобуса, тише и тише, и вот - мир иной, чертополох цветущий,
весенний терновник, полынный настой, рассыпается каперс и кузнечик
тяжелеет, и... - ах и невинны же новые звезды, и золотые же скопища огней
внизу, будто прошел, ступая широко и неровно, оставляя следы, кто-то
горящий, - и роятся, извиваясь, золотые сегментчатые черви и сияющие
щупальца, и вот, - кроваво-голубой, облитый ромом и подожженный, обжигая
глаза и пальцы, кружится, шипя в черной воде, торт чужого города, а море
дымящимися языками рек вползает в остывающее, потемневшее, уже замедленное
и подергивающееся пленкой пространство, - прощай, помедливший, прощай,
оставшийся, навек, навек прощай!..
  А иные уцелели, сохранились, убереглись от перемен, пролежали без движения
за полоской отклеившихся обоев, за отставшим косяком, под прохудившимся
войлоком, а теперь вышли, честные и старомодные, попахивающие старинными
добродетелями и уцененными грехами, вышли, не понимая, не узнавая ни
воздух, ни улицы, ни души, - не тот это город, и полночь не та! - вышли,
вынося под мышками сбереженные в летаргическом сне драгоценности: сгнившие
новинки, прохудившиеся дерзости, заплесневелые открытия, просроченные
прозрения, аминь; вышли, щурясь, странные, редкие и бесполезные, подобно
тому, как из слежавшейся бумаги, из старой кипы газет выходит белый,
музейной редкости таракан, и изумленные игрой природы хозяева не решаются
прибить тапкой благородное, словно сибирский песец, животное.
  Но это теперь. А тогда январь, черный мороз, двухсторонняя крупозная
любовь, и эти двое, стоящие в прихожей моей бывшей квартиры друг против
друга и с изумлением друг на друга взирающие, - а ну их к черту, надо было
немедленно растащить их в разные стороны и в корне пресечь грядущие
несчастья и безобразия.
  Ну ладно, что ж теперь говорить.
  Мы забыли ее настоящее имя и звали ее просто Джуди, что же касается
страны, откуда она приехала, то я что-то не смогла найти ее в новом
атласе, а старый сдала в макулатуру - в спешке, не подумав, так как мне
срочно нужно было выкупать макулатурное издание "Засупонь-реки" П.
Расковырова: все же помнят, что этот двухтомник хорошо менялся на Бодлера,
а Бодлер нужен был одному массажисту, который знал того маклера, что помог
мне наконец с квартирой, хотя и попортил крови предостаточно. Не в том
суть. А страны я не нашла. Видимо, после очередных боев, дележки,
колдовства и людоедства Джудины соотечественники растащили в разные
стороны и холмы, и дымную реку, и свежую утреннюю долину, распилили
крокодилов на три части, разогнали народ и спалили соломенные хижины. Там
была война, вот в чем дело-то, потому Джуди и застряла у нас: денег нет,
дома нет и на письма никто не отвечает.
  Но поначалу она была просто закутанная, замерзшая и мало что понимавшая
девушка, собиравшаяся лечить зверей и доверявшая каждому Ленечкиному слову.
  Я-то его хорошо знала, Ленечку, еще со школьных лет, и потому ни доверять,
ни уважать не могла, но другим - что ж, другим уважать никогда не мешала.
В конце концов, он был славный малый, друг детства - таких не уважают, а
любят, - и мы с ним когда-то торопились сквозь одну и ту же утреннюю
железную мглу, мимо тех же сугробов, заборов и качающихся фонарей, в ту же
красную кирпичную школу, опоясанную снаружи медальонами с алебастровыми
профилями обмороженных литературных классиков. И общими были для нас тоска
зеленых стен, полы, измазанные красной мастикой, гулкие лестницы, теплая
вонь раздевалок и страшноглазый Салтыков-Щедрин на площадке третьего
этажа, мучительный и неясный, туманно писавший про какого-то карася,
которого требовалось осудить в полугодовой контрольной с лиловыми штампами
гороно. Этот Салтыков то "бичевал язвы", то "вскрывал родимые пятна", и за
бешеным, остановившимся его взглядом вставали окровавленный фартук
садиста, напряженные клещи палача, осклизлая скамья, на которую лучше бы
не смотреть.
  Крашеные эти полы, и мутный карась, и язвы, и свист ремня, которым порол
Ленечку его отец, - все это прошло, горизонт, как говорится, заволокло
дымкой, да и не все ли равно! Теперь Ленечка был вдохновенным лжецом и
поэтом - что одно и то же, - небольшим, кривоногим юношей, с
баранно-блондинной головой и круглым неплотно закрывающимся ртом битого
кролика. Друзья, они такие. Они некрасивые.
  Он был, конечно, борцом за правду, где бы она ему ни померещилась.
Попадался ли в столовой жидкий кофе - Ленечка вбегал в общепитские кулуары
и, именуя себя общественным инспектором, требовал отчета и ответа; стелили
ли сырое белье в поезде - Ленечка воспламенялся и, тараня вагоны, громя
тамбуры, прорывался к начальнику поезда, объявляя себя ревизором
Министерства путей сообщения, и грозил разнести в клочья воровскую эту их
колымагу, и кабину машиниста, и радиорубку, и особо - вагон-ресторан -
потоптать пюре, раздрызгать борщи и полуборщи ударами могучих кулаков, и
всех, всех, всех похоронить под обрушившейся лавиной вареных яиц.
  К тому времени, о котором идет речь, Ленечку уже выгнали из редакции
вечерней газеты, где он, под лозунгом правды и искренности, пытался
самовольно придать литературный блеск некрологам:


  В страшных мучениях скончался
ТЕР-ПСИХОРЯНЦ
Ашот Ашотович,
главный инженер сахаро-рафинадного завода,
член КПСС с 1953 года. За весь коллектив не
скажем, но большинство работников расфасовочного цеха,
двое из бухгалтерии и зампредместкома
Л. Л. Кошевая еще какое-то время будут вспоминать
его незлым тихим словом.

  или:
  Давно ожидаемая смерть ПОПОВА
Семена Иваныча,
бывшего директора фабрики мягкой игрушки,
наступила в ночь со 2 на 3 февраля, никого
особенно не удивив и не огорчив. Пожил - и будет.
  90 лет, шутка ли!.. Может, кто хочет поприсутствовать
на похоронах, так они скорее всего в среду, 6-го,
если подвезут гробы, а то у нас всякое бывает

  или же:
  Хватились только через неделю
ПОЛУЭКТОВУ Клариссу Петровну,
личность без определенных занятий,
1930 года рождения, горькую пьяницу. Найденная соседями
на балконе, не подавала признаков жизни, и уж
теперь-то, ясно, не подаст. Все там будем, что
и говорить. Эхе-хе.

  или, наконец:
  Малютка ПЕТР, с огнем играя,
Достиг теперь преддверья рая.
  Вкушая райский ананас,
Малютка ПЕТР, молись да нас!

  Ленечка был возмущен узостью и черствостью сотрудников газеты, не
принявших его стилистики, он усматривал в их позиции скудоумие, стандарт,
бескрылость и гонение на творческую интеллигенцию, - и, по-моему, вполне
справедливо; - усматривал небрежение русским словом, могучим и ядовитым, а
в то же время нежным и гибким, - усматривал нежелание расширять рамки
жанра, а главное - лживость, лживость и презрение к простому и страшному,
ждущему всех нас, акту смерти простого человека.
  Он пил чай у меня на коммунальной кухне, вовлекая в спор и крик моего
соседа Спиридонова, тоже измучившегося в борьбе с равнодушными:
изобретенный Спиридоновым отрывной бумажный пятак стоил ему раннего
инфаркта, развода с женой, исключения из партии и потери иллюзий. Бывший
энтузиаст, а ныне потухший, седой человек, Спиридонов выходил со стаканом
чая в железнодорожном подстаканнике, подаренном сослуживцами на юбилей,
выставлял ванильные сушки, и они, эти двое, бубнили и кричали друг другу:
"Гегели долбанутые... он мне говорит: а вы документацию обосновали?..
Фантазия червя... я говорю: сколько ж одного металла псу под хвост кидаем,
это ж Алтайские горы... мушиные мозги со склеротическими бляшками... все
автобусные парки - так? весь метрополитен - так?.." - и плакали,
обнявшись, о чистом, свежем, о незапятнанном, о доверии к мысли, о любви к
человеку, о простой улыбке - да мало ли о чем плакали в те годы. Эх, ба,
чу, фу-ты ну-ты, увы, ого, - как печально писали в свое время составители
учебника вздохов родного языка Бархударов и Крючков. "Пушкина просрали!" -
горячился Спиридонов. - "Эх, Пушкина бы сюда!.." - "Будет Пушкин! Сделаем
Пушкина! " - обещал Ленечка.
  Он изложил Спиридонову свой план. Я вроде бы интеллигент, так?- говорил
Ленечка. Интеллигент... плакаты видели, знаете?.. это тот, кто
изображается сзади, за рабочим и крестьянкой, в очках, так и просящих,
чтобы по ним заехали, допустим, обрезком трубы или куском застывшего
цемента, - с жиденькой, неуверенной улыбкой, готовой перейти в униженную:
знаю, мол, знаю свое место!.. Он, плакатный, знает свое место: оно сзади,
в дверях, у порога, - и одна ненарисованная нога уже нашаривает ступеньку
вниз, обратный ход, путь к отступлению; это то место, куда швыряют, так уж
и быть, обноски, обрезки, объедки, опивки, окурки, очистки, ошметки,
обмылки, обмусолки, очитки, овидки, ослышки и обмыслевки. Что, дескать,
встал!.. Я тебя!.. Ах, не нра-авится?! Не лю-ю-бишь?! А вот тебе, вот
тебе, вот тебе! Взы его! п-падло... Так и норовит цапнуть... Ощерился,
вишь, - не нра-авится ему... А ну вали отсюда! с-скотина... Гнать, гнать
взашей, эй, мужики, навались, вломим ему!.. А-а, побежал! Беги, беги...
Далеко не убежишь... еще разговаривал тут, тля...
  Недаром, недаром интеллигент изображается на официальных картинах - то
бишь плакатах - сзади, изображается вторым и последним сортом, так же,
между прочим, как на плакатах, взывающих к дружбе народов, вторым сортом
идет негр - позади белого, чуть отступя. Мол, дружба дружбой, но ведь,
товарищи, негр все-таки, понимать надо...
  А посему интеллигент (Ленечка) и негр (Джуди) должны соединиться брачными
узами, и этот союз униженных и оскорбленных, уязвленных и отверженных,
этот минус, помноженный на минус, даст плюс - курчавый, пузатый, смуглый
такой плюс; повезет - так сразу будет Пушкин, не повезет - еще раз ухнем,
и еще раз ухнем, а то внуков дождемся, правнуков, и, в гроб сходя,
благословлю! - постановил Ленечка. "Дерзай", - вздохнул Спиридонов и
ушел, унося юбилейный подстаканник, на котором три серебряных спутника
облетали земную горошину с одной-единственной страной на выпуклом боку.
  Ленечка стал дерзать.
  Момент для этого был самый, надо сказать, туманный, так как именно в это
время выяснилось, что Джуди, или как там ее на самом деле звали, остается
без гражданского статуса, то есть начисто безо всякого статуса, - на месте
ее африканской родины открывается театр военных действий, одна страна ее
не признает, другая выпихивает, третья приглашает интернироваться на
неопределенное время, а наша исключительно сожалеет, разводит руками,
причесывается, продувает расческу, любезно улыбается и рассеянно смотрит в
окно, но решительно ничего утешительного на данный туманный момент
предложить не может. Не бьет, и то спасибо.
  Тетя Зина, Ленечкина тетка, не подозревая еще, какую свинью ей и ее
благополучию собирается подложить племянник, говорила Джуди:
  "Доча, держись. Всем трудно", но дядя Женя, ее муж, находившийся, между
прочим, на взлете своей дипломатической карьеры и ждавший - так уж
получилось - назначения в противоположный Джудиному угол африканского
континента, не одобрял контактов с иностранной подданной, хотя бы и
бездомной, и по мере приближения часа окончательного оформления своих
документов все острее и бдительнее следил за собой, чтобы не сделать
ложного шага в том или ином направлении. Так, он запретил тете Зине
подписаться на "Новый мир", памятуя о его недавней, еще не просохшей
ядовитости, вымарал из записной книжки всех знакомых с подозрительными
окончаниями фамилий и даже, поколебавшись, какого-то Нурмухаммедова (о чем
позже горько сожалел, и, мучая глаза, рассматривал листок на свет, чтобы
восстановить номер телефона, так как это оказался всего лишь жулик по
ремонту автомобилей) и в последнюю, кризисную неделю даже побил и спустил
в мусоропровод все импортные консервы, вплоть до болгарского яблочного
джема, и уже покушался на республиканские продукты, но свекольный хрен
тетя Зина отстояла своим телом.
  И вот вам, пожалуйста, - в тот самый момент, когда он довел себя до
неслыханной, невероятной, нечеловеческой идейной чистоты, когда он почти
уже светился, как хорошая, спелая хурма, - все косточки просвечивают, и ни
единого пятнышка, как ты его ни верти, не найдешь, - нет, нет, нет, не
участвовал, не привлекался, не имею, не состоял, не намеревался, не
произносил, не встречался, никогда не думал о, в жизни не слыхал, в голове
не держал, не имел ни малейшего представления, и ни днем, ни ночью не имел
покоя, взывая: свят, свят, свят Господь Бог Вседержитель, Который был,
есть и грядет, - вот в этот самый момент мальчишка, сопляк, племянник, а
выражаясь научно - близкий родственник, - марает, понимаете ли, его
репутацию, по сравнению с коей отшельники горы Афон - просто хулиганы,
пишущие в лифтах неприличные слова, псы, и чародеи, и любодеи, и убийцы, и
идолослужители!
  Так вот, дядя Женя устроил пронзительный визг и биение об пол, так как
из-за Ленечкиных матримониальных устремлений его карьера повисла на
волоске, а он уже мысленно съездил, отслужил и вернулся, и привез кучу
добра: и настенные маски; и коврики, и торшер с начесом, не говоря уже о
вещах крупногабаритных; он уже предвидел, как будущие, через пять-шесть
лет имеющие возникнуть гости, перейдя из сапог в тапки, обойдут по
периметру гостиную, с виду беспристрастные, а в душе раздираемые завистью;
как он разрядит атмосферу вечера шутками: достанет из пакетика и будет
бросать об стену резинового гонконгского паука, чтобы тот, цепляясь и
обрываясь, и снова цепляясь, мерзко сползал по стене под счастливые крики
и испуг дам; как они будут пить чай из синей банки, где на крышке пляшет
такая цыпа в шальварах, - в ноздре брильянт, а в глазах, знаете, эдакое -
ложная такая невинность; индийский будут пить они чай, а кое-кто, невелик
пан, перебьется и грузинским, - короче, дядя Женя предполагал жить
роскошно, жить вечно, но Бог судил иначе, и скажу уж, забегая вперед, что
когда он, после нескольких блистательных месяцев своей состоявшейся-таки
африканской карьеры посетил национальный заповедник, где дразнил палкой
павиана, - то зазевался и был разорван в мельчайшие клочки каким-то
проходившим мимо ихним животным. Словно предчувствуя что-то, словно
томясь, он все же успел до своей кончины выслать в подарок Ленечке
вышеупомянутого липкого паука, но посылка шла так долго, что по прибытии
паук оказался просроченным и сползать не хотел, а просто шмякался; так
долго, что уже и газеты, обещавшие, что светлая память о дяде Жене
навсегда останется в наших сердцах, были сданы в макулатуру, чтобы
обернуться, в вечном круговороте превращения материи, обоями по
восемьдесят копеек, очередь за которыми длинна и печальна, словно насмешка
над нашими чаяниями.
  Но все это было позже, а в тот момент дядя Женя был еще живым и счастливым
мужчиной: и жена у него была какая надо - дочь военнослужащего, - и плитка
в сортире салатовая, чешская, и на стене - для благонадежности - висела
балалайка. Так что визг его был вполне закономерен и оправдан.
  Он навизжал - на правах младшего, но преуспевшего брата - на Ленечкиного
отца, указав ему на черт знает какое воспитание, данное детям: Ленечке,
оскандалившемуся в кулуарах печати, - а ведь мог, щенок, вырасти в
крепкого, спортивно-международного журналиста, если бы слушался дядю;
Светлане, Ленечкиной сестре, девушке распущенной, склонной шляться по кафе
и кататься на машинах неизвестно с кем; заодно попало и младшему.
Васильку, ученику пятого класса, решительно ни в чем не повинному и даже
только что занявшему второе место на городской олимпиаде по санкам. Он
навизжал на жену, тетю Зину, обвинив в попустительстве, ротозействе,
потакании и в том, что муж ее двоюродной тети некогда собирался устроиться
на работу в КБ, а между тем дедушка одного из бывших сотрудников этого КБ
жил по соседству с мужиком, владевшим в 1909 году двумя коровами; а это
может быть расценено как заведомо опасная близость к кулацким кругам;
навизжал на кота, с приближением марта все чаще поглядывавшего за окно, на
дворника, на торговок редиской в подворотне, на лифтершу, на сторожа
кооперативной автостоянки, на начальника ЖЭКа и даже на хомяка, жившего в
клетке на кухне, причем хомяк, выслушав дядю Женю, тут же умер.
  Как бы то ни было, визг дяди Жени был страшен, как страшен, должно быть,
визг падающего, соскальзывающего в пропасть и держащегося только за пучки
травы человека податливая сухая почва пылит и крошится, и вздуваются,
выходя из земляных гнезд, корни, - близко, близко у глаз; и уже выбежал из
своего домика встревоженный паучок или муравей, - он-то останется, а ты-то
полетишь, расцветая на короткий миг птицей, полотенцем, еще теплой и живой
рогулькой, спеленутой собственным криком; ноги уже царапают пустой воздух,
и мир готов, кружась и поворачиваясь, подставить тебе свою пышную,
зеленую, грубую чашу.
  И было мне его жаль, как всегда бывает жаль раздавленных, разбитых в
кровь, приснившихся без глаз.
  Между тем Ленечка, приказав Васильку приступить к выпиливанию лобзиком
полочки, на которую он поставит сочинения будущего Пушкина, вплотную
занялся Джуди и обращением ее в свою поэтическую веру. Ни к себе домой,
ни, естественно, к дяде он ее привести не мог, и моя коммунальная кухня,
оживляемая инвалидом Спиридоновым, оглашалась безумными Ленечкиными
текстами, протестами и тостами.
  "Ну что ты хочешь? Говори! Все сделаю!" - разбрасывал Ленечка стандартные
любовные посулы, напившись чаю с пряниками инвалида.
  Джуди смущалась. Она хочет скорее стать ветеринаром. Она хочет приносить
пользу и лечить зверюшек... Коров, лошадей... - Милая, это не называется
зверюшки, это крупный рогатый скот!.. - Лошади - не рогатый... - Напрасно
так думают! Напрасно! - кипел Ленечка. - Рога у лошадей были, но отпали в
процессе эволюции, когда лошадь слезла с деревьев, повинуясь общественной
потребности, и вышла в поле, к мужику, где рога только мешали. А у вас в
Африке есть коровы и лошади? А они впадают в зимнюю спячку? - веселился
поэт. И объяснял Джуди, что корова, сдав все дела и распорядившись насчет
теленка, уходит в лес, роет ямку и, уютно устроившись, свернувшись
калачиком, спит до весны, заметаемая снегом, с нежной улыбкой, сомкнув
прелестные свои очи, воспетые в нашем и не нашем эпосе, и снятся ей
быстрые ручьи да зеленые луга в россыпях ромашек, - а охотники,
построившись цепью, уже идут на зимний промысел с фонарями и красными
флажками, и шарят граблями по сугробам, и подымают спящую ухватами, - вот
почему мясо у нас только мороженое, это ж вам не зебу.
  А вот сойдут снега, Джуди, дорогая, поедем за город, в густые леса и
широкие поля, - ели темные, пни огромные, - увидишь нашу северную фауну,
кудрявых шелковых соловьев с голубыми очами, белорунных овец о серебряных
копытцах, что поют чудные песни с припевами над бегущими водами, а какие у
нас коты в кафтанах рытого бархата с медными пуговицами, а какие козлы -
знала бы ты - политически грамотные, опрятные, с твердой гражданской
позицией, в стальных очках! А наши пауки, а мухи - веселые, в красных
сапожках, с пряниками под мышкой, - скажи, Спиридонов! Выше голову,
Спиридонов, пьем за паука!
  Нельзя сказать, чтобы мне очень уж нравился этот ежевечерний шабаш, эта
колготня и чаепитие на моей небольшой территории, - у меня были свои планы
на жизнь и кое-какие мечты: выйти замуж, перевезти к себе маму из Фрязина
или поменяться на однокомнатную квартиру, все это, правда, как-то, едва
наметившись, путалось и разваливалось, и не то чтобы не было мужей или
вариантов обмена, - все было, но завалященькое, убогое, пятого сорта, с
изъянами и кавернами, флюсами и перекосами.
  Нельзя же было всерьез отнестись, например, к жениху Валерию: крепкий,
высокий, очень себя за это уважавший, с лицом милиционера или
ответственного работника, Валерий ел много мяса, держал дома гири,
эспандеры, велосипед, лыжи и еще какие-то необязательные спортивные
загогулины; его мечтой было купить синий пиджак с металлическими
пуговицами, но тот не давался ни за какие деньги. Без пиджака Валерий
чувствовал себя выпавшим из жизненных пазов. Как-то осенью мы шли с ним по
ветреной набережной Яузы, был оранжевый холодный вечер, летели последние
листья, в небе зажглась чистая звезда и повеяло близкой зимой, тоской,
новым, бессмысленным, неотвратимо приближавшимся годом; ветер поднял и
бросил в нас городскую, подмерзающую пыль. Валерий остановился и зарыдал.
Я постояла, пережидая, разглядывая небо и звезду в пустоте; я понимала,
что слова - ничто, что утешения не надо, понимала, что это - горе, крах,
крушение: синий пиджак выходил из моды, проплыв мимо Валерия: розовым
утренним облачком, мимолетным видением, журавлями, ангелом в лунной вышине
уплывал пиджак, - поманил, растревожил, смутил душу, вошел в сны и прошел,
как прошли, отшумев и отблистав, роскошные, пестрые и пряные царства
Востока. Отплакав, Валерий утер красной рукой свое негибкое комсомольское
лицо, и мы пошли дальше, притихшие и печальные, и расстались у овощного
магазина на углу, с тем, чтобы больше никогда не встретиться.
  Не годился в женихи и Гарик, духовный человек. Не то чтобы меня смущали
постоянные обыски в его конуре: государство все нападало на Гарика,
отбирая его духовные бумажки и картинки, отнимая любимые книжки, а иногда
забирая и самого Гарика; не то чтобы меня пугали шестеро его детей от
предыдущей жены, - Гарик был добрый, любящий, милый и на редкость
изворотливый юноша: и детей кормил, и бумажки как-то быстренько,
неутомимо, хлопоча, восстанавливал, - а вот что-то скучно мне было:
послушать его - все "вертоград" да "вертоград", да пути, да искания, да
благодать, да все сладчайшее да нерукотворное, а жизнь идет - плохая, но
единственная, а в конуре у него хлам, тряпье, пыль, и бутылки с клеем на
подоконнике, и постная кашка в подгорелой кастрюльке, и рубище на шатком
гвоздике... и неужели же этот, вот этот мир, тщедушный и безобразный, и
был обещан и нашептан, возвещен и предчувствован, когда все начиналось,
когда раскрывались невидимые ворота и звучал неслышимый гонг?
  По правде сказать, хотелось любви, да она и была, потому что любовь есть
всегда, вот тут, в тебе, только не знаешь, с кем ее разделить, кому
поручить нести чудесную, тяжелую ношу, - тот слабоват, и этот скоро
устанет, и вон те, - бежать от них прочь, пока тебя не расхватали, как
пирожки с повидлом у "Детского мира", бросая пятачок и заворачивая свою
добычу в промасленную бумажку.
  Да, хотелось чего-то такого - тяжелее Валериевых гирь и легче доморощенных
крылышек Гарика, хотелось уехать или уйти, или долго, долго говорить, а
может быть, слушать, и воображался кто-то неясный: спутник, друг,
прохожий, и мерещился путь: ночная тропа, запах прели, капли с мокрых
кустов, смех в темноте и огонь впереди, деревянный дом, и вымытый пол, и
книга, в которой про все написано, и всю ночь, до утра, - шум высоких,
невидимых деревьев.
  И еще... но неважно. Была реальность: кухня, крики, седая щетина
Спиридонова, ныряющая в стакан с чаем, теснота и эти двое, эта
противоестественная парочка с далеко идущими планами. Форточку мы плотно
закрывали, чтобы не слышать далекий, острый, как игла, нескончаемый и
мучительный крик дяди Жени.
  - Вот что, старуха, - намекал Ленечка, - если тебе дороги судьбы
российской словесности, отчего бы тебе не вынести раскладушку на кухню?
  Я не хотела ни спать на кухне, ни "пойти погулять", ни уехать на недельку
во Фрязино, и Спиридонов тоже не хотел, но Ленечка ругался, боролся и
поносил нас, - как приватно, в рабочем порядке, так и в стихах, для
вечности, - и покупал нам со Спиридоновым билеты в кино на двухсерийные
фильмы с киножурналами.
  Уже шумела весна холодная, ночная: уже гудел ветер в деревьях, и в ветре
летела вода, и птицы, каркая, сбивались в клубки над сквозными деревьями,
над проржавевшими куполами: чистые лужицы дрожали, отражая огни
пельменных, рюмочных, чебуречных, и в воздухе дышали, летели, бежали
тревога, жизнь, желания - общие, невостребованные, ничьи, - а я брела под
руку с угрюмым, волочившим ногу инвалидом Спиридоновым по кривым
переулкам, под московской, мусульманской луной, и нога его, зашнурованная
в ботинок за четырнадцать рублей тридцать копеек, чертила по Москве
длинную, извилистую линию, словно вспахивая бесплодный городской асфальт,
словно готовя борозду под незнаемые индустриальные семена. А потом в
кинозале, в подмокших пальто, нахохлившись, исподлобья смотрели я и
инвалид - на какой-то мелькающий прокатный стан, болванки, корявых героев
труда, раскаленные брусы железа, трактора, свиней-рекордсменок, на
плешивых, хорошо покушавших людей в шевиотовых костюмах, растирающих в
пальцах колоски, на поток льющегося на нас, идеологически выдержанного
зерна, смотрели, покорно ожидая, пока где-то там, из факта дружбы
бездомных народов не завяжется беззаконный младенец Пушкин как последняя
наша надежда.
  К лету Пушкина все еще не было, а жизнь моя стала совершенно невыносимой:
международные любовники устроились в моей комнате как у себя дома, ели
лапшу из кастрюльки, играли на зурне, ходили голыми и даже пытались
разводить на полу костер в каком-то железном кульке; Ленечка купил Джуди
для научного развлечения белых мышей и белого же, мужского пола, кота:
будучи убежденным пацифистом, Ленечка навязывал коту свои взгляды,
разработал систему просветительных лекций и проводил практические семинары
по воздержанию от мышеедения.
  С деньгами у Ганнибалов было всегда плохо: Ленечка устроился было на
полставки в женский календарь как обозреватель рецептов национальных
кухонь. Но правдолюбие и здесь сослужило ему дурную службу, так как в
календаре не хотели низких истин, критиканства и разоблачений, не хотели
рецепт майского салата начинать словами: "Будем откровенны: жрать нечего",
не хотели посланий и проповедей вроде: "Если рыночный помидор тебе по
средствам, остановись и вопроси себя: так ли ты жила? Где согрешила? Когда
оступилась, свернув с узкой стези добродетели на торную дорогу
соблазна?.." - и его опять выгнали, и он опять гордился и негодовал, и
немедленно завел себе пару друзей, а вернее, учеников и последователей, -
бородатых, в помятой одежде, увешанных крестиками и бубенчиками, с
блуждающими улыбками и отрешенными коровьими взорами, и, пригласив их к
себе, а вернее, ко мне, читал им назидания, учил выбирать неложные пути и
предъявлял в качестве наглядного примера кота, который, испытав силу
Правдивого Слова, стал уже совершеннейшим буддистом и трансцендировал все
земное и преходящее, а также пробегающее.
  Теплое лето, опустевший воскресный город - я уходила слоняться по
переулкам, выбирая старые, глухие углы. где пахнет пивом, пролитым в пыль,
дешевой штукатуркой, досками строительных заборов, где из стен домов
торчит дранка, а одуванчики - топчи их, не топчи, невинно и тупо
пробиваются у подножий сараев и храмов со времен Ивана Калиты. Тяжкий
блеск церковного купола вдали, немолчный и бессмысленный шелест листьев,
уже потускневших, бегучие пятаки солнечных пятен, вонь и ветошь вокруг
гаражей, трава в тени лип и земляные плеши во дворах, на площадках, где
сушат белье, - тут прожить, тут и умереть, так никого и не встретив,
никому ничего не сказав.
  Может быть, и был один человек в другом городе... но неважно, какая
разница, если ничего из этого не вышло, и сейчас, после стольких лет, я
одна выпью рябиновой наливки за помин Джудиной души и долго буду смотреть
в пламя свечи, и ничего в нем не увижу, кроме сияющего лепестка с белой
сердцевиной, кроме пустоты, горящей в пустоте...
  Прощай, Джуди, скажу я ей, не ты одна пропала ни за грош, пропадаю и я,
все звери моей породы разбежались кто куда, - ушли за зеленые летейские
воды, за стеклянную стену океана - он не раздвинется, чтобы дать проход;
кто зазевался - подстрелен, охотники славно поохотились, усы их в крови, и
к зубам прилипли свежие перья; а те, что прыснули во все стороны в
отчаянной жажде выжить, - поспешно переоделись в чужие шкуры: прилаживали
рога и хвосты у осколков зеркал, натягивали перчатки с когтями, и теперь
уже не отодрать бутафорскую, мертвую шерсть. Я встречаю их иногда, и мы
смотрим друг на друга мутно, как из-под воды, и надо, наверно, что-то
говорить, а говорить бессмысленно, как тогда, когда уезжаешь, а тот,
другой, провожает, и ты стоишь в вагоне, за двойным немытым стеклом, а
тот. другой - на перроне, в порывах ночного дождя, и вы оба напряженно
улыбаетесь: все слова сказаны, а уйти нельзя, и киваешь головой, и чертишь
пальцем на ладони волну: "пиши", и тот, другой, тоже кивает: понял, понял,
напишу, - но он не напишет, и вы оба это знаете, а поезд все стоит, все не
трогается с места, все никак не начнутся толчки, белье, рубли, долгий
говор соседей, темный приторный чай, промасленная бумага, тусклый промельк
фонарей на пустом полустанке, бисерное, вспыхивающее золото дождевого
пунктира на стекле, косой и грешный взгляд солдата, качающаяся теснота
коридора и срамной холод сортира, где грохот колес сильней и
оскорбительней, и из полумрака близко и нелестно смотрит на тебя твое
собственное отражение - унижение - поражение... - все это впереди; а поезд
все стоит и не трогается, и твоя улыбка натянута и готова сползти, оплыть
слезою, и в ожидании толчка, конца, последнего взмаха ты шевелишь ртом,
шепча бессмысленные слова: восемьдесят семь, семьдесят восемь; семьдесят
восемь, восемьдесят семь, - и по ту сторону глухоты тот, другой, тоже
шевелится и с облегчением лжет: "обязательно".
  Тут как раз Спиридонов, испортивший зубы дешевыми сушками и сокрушительным
ежевечерним кипятком, вынужден был заказать себе новые коронки. Рассеянный
инвалид полагал, что ставит золотые, однако его прямо во рту обворовали на
приличную, как выяснилось позже, сумму. Впрочем, разнообразие металлов в
его пожилом рту создало редкий, но чудесный эффект: Спиридонов стал сам,
безо всяких дополнительных приборов, принимать радиопередачи. Из него
плыли тихие танго, далекие иностранные голоса, молитвы, вопили футбольные
матчи, бушевавшие неведомо где; работал он обычно на коротких волнах и
включался к вечеру. В ранние часы он передавал какую-то дребедень - "Вам,
пытливые" или же концерт по заявкам механизаторов, но чем больше сгущалась
тьма, тем таинственнее бормотал и смеялся мир, и огни вырывались из мрака,
и какие-то цветные фонари, и барабаны... и где-то бежала вода, вся в огнях
- что это за вода, и что это за огни, и о чем говорят барабаны, - откуда
нам знать!.. А в полночь инвалид вещал, кажется, по-португальски. А может
быть, и не по-португальски, откуда нам знать! Ах, какой это был прекрасный
язык! Плоский тугой океан мерно бил в берег длинной, как хлыст, волною,
пестрые паруса входили в гавани, и каменные ступени спускались к воде, и
пахло ракушками и вареным рисом, и суровые женщины громко пели под
красными крышами о цветах, о убийцах, о кораблях, груженных мочалом и
лаковыми коробочками, птицами и бусами, лиловым шелком и душистым перцем.
А может быть, все там было совсем не так, - откуда нам знать, если мы
этого не видели и никогда, никогда, никогда не увидим, - никогда, до самой
смерти, до скрипа дешевого крашеного гроба из сырого горбыля, спускаемого
на волосатом вервие толчками, рывками, последними земными аршинами в
осенний супесок, суглинок, краснозем!.. - до последней астры, царского
цветка, вдавленного в ноябрьскую землю, с головкой, откушенной каблуком
сизого, торопливого могильщика! Никогда, никогда, пел Спиридонов; -
никогда, - плакала я, никогда, - кричал Ленечка, - время встало,
пространство высохло, люди попрятались по щелям, купола проржавели и
заборы оплетены белым вьюнком, крикнешь - не слышно, взглянешь - не
поднять сонных век, пыль стоит до облака, и могила Пушкина заросла густой
лебедою! - кричал Ленечка. Над густою лебедою гуси-лебеди летят! То как
зверь они завоют, то ногами застучат! Гуси-лебеди с усами - страшно девице
одной; это ты, Иван Сусанин? Проводи меня, родной! Нашим планам нет
предела, всем народом рвемся ввысь, и в распухнувшее тело раки черные
впились! Едут греки через реки, через синие моря; все варяги едут в греки,
ничего не говоря. Холодок бежит за ворот, пасть разинул соловей: не
сдается лютый ворог милой родине моей. Соловей хрипит на ветке, гнется
дерево под ним; "кукареку" - вопит в клетке шестикрылый серафим; птичка
божия не знает ни пощады ни стыда: сердце с мясом вырывает и сжирает без
следа. А струна звенит в тумане, а дорога все пылит... Если жизнь тебя
обманет - значит, родина велит.
  Но Спиридонов, глухой к Ленечкиной упаднической поэзии, мечтал о своем, и
планы его были грандиозны: какие-то антенны, усилители, мотки проволоки,
радиолампы, цветомузыка, - да что цветомузыка, он уже собирался озвучивать
воображаемые танцплощадки и стадионы, он уже размечтался о телевизионном
изображении, о фестивалях, кроссах дружбы, вручении олимпийских медалей,
установке поздравительных статуй на родине - в мраморе по шею, в бронзе по
титьки, в граните, с мечом в руках, в пятиэтажный рост; он уже срывал горы
и прорубал туннели, перегораживал плотинами реки и перекраивал республики,
он уже выходил в открытый космос и оттуда, сверкая фиксами и вращая
телескопическими глазами, огромный как Кинг-Конг, сбивал баллистические
ракеты и устанавливал вечный мир во всем мире.
  А Пушкина все не было.
  Тут в квартиру наведались бдительные товарищи из домоуправления,
возглавляемые стариком Душкиным, который, если поскальзывался на улице,
или если прокисала сметана, иначе, как в Политбюро, не писал. Товарищи
хотели знать: зачем шум и музыка и почему ночью свет? Документики попрошу.
Спиридонов взял вину на себя: он изобретатель, работает по ночам, звуки
зурны и барабана его стимулируют. Вынес он и показал также свою почетную
грамоту за 8-й класс 415-й мужской школы Красногвардейского района,
публикацию в "Науке и жизни": "СДЕЛАЙТЕ из старых ЗУБНЫХ ЩЕТОК удобную
новую ШВАБРУ" и музейную вещицу: текст работы Ленина "Как нам
реорганизовать Рабкрин", выполненный инкрустацией из рыбьих костей по
моржовому бивню неизвестным народным умельцем. Но если нельзя, сказал
Спиридонов, то он больше не будет, а документы в порядке, правила
проживания нам известны. Мы, слава богу, не маленькие, знаем, что все
запрещено: стоять ночью на обочине МКАД, работать без упора, дергать без
надобности, заслонять кабину шофера, получать более 600 грамм в одни руки,
нарушать целостность упаковки, приносить и распивать, ставить вещи на
поручни, торговать с рук, открывать до полной остановки, выгуливать без
намордника, провозить зловонное, ядовитое и длинномерное, разговаривать
дольше трех минут, спускаться и ходить по путям, высовываться, влезать,
фотографировать, оказывать сопротивление, квакать, свистеть, трижды
кричать на заре василиском и производить распиловку дров после 23 часов
вечера по местному времени.
  С товарищами из домоуправления лучше было не шутить; я выгнала Ленечкиных
учеников, белый кот ушел сам, подговорив мышей странствовать вместе, -
кстати, к осени эту компанию видели в верховьях Волги: кот шел, опираясь
на посох, в венке из незабудок, отрешенный; мыши, шесть штук, бежали
следом, неся мелкие пожитки, соль и спички, - боюсь, что они зажигали
костры в неположенных местах, а мы за них отвечай и вдобавок дядя Женя, -
уже прибывший к месту назначения, уже прошедшийся неспешно по комнатам
своего нового жилья, уже подергавший, проверяя на крепость, окна, двери,
замки, жалюзи, уже распаковавший чемоданы с галстуками в полосочку,
галстуками в клеточку, галстуками в павлиний глаз, уже объяснивший тете
Зине, как пользоваться кондиционером ("Жень! А, Жень! Чего-то я тут...
Чего-то не пойму!") - дядя Женя ни на минуту не утратил бдительности и
послал Ленечке письмо диппочтой - копию Ленечкиным родителям, -
предупреждающее, чтобы тот прекратил сам знает что и не вздумал это самое;
что кое-кто предупрежден и проследит со всей строгостью, ибо на то
уполномочен; а если Ленечка не перестанет кое-что, то дядя Женя даст знать
кое-куда и тогда будет ай-яй-яй. И пусть Ленечка не думает, что если дядя
Женя кое-где, то ему хоть бы хны. Нет, все очень серьезно, потому что -
сам понимаешь, а тем более сейчас, когда... - вот именно. Так-то.
  Бедный дядя Женя, он писал, задумывался, подбирал оттенки смысла, а смерть
его уже вышла из дальних лесов и, принюхиваясь, побежала на мягких лапах,
играя мышцами, ему навстречу. Дядя Женя дописал, выпил доступного кофе и
глянул в пустую чашку, - и вся кофейная гуща мира, все ромашки, все линии
на ладонях, и рисунок дальних звезд, и колоды карт с насупленными королями
и самонадеянными валетами уже сложились в простой гробовой узор, доверчиво
открывая дяде Жене его близкую судьбу, но он не прочел ее, ибо это знание
не было ему дано. И дядя Женя заклеил конверт и задумался о фруктах
будущих лет, о морском купании, о шинах для нового автомобиля, о бумагах
отчетов и петлях интриг, - сладко-сладко задумался о вещах, которые,
конечно же, случились, но не имели к нему уже ни малейшего отношения.
Странно думать, что он умер почти в одно время с Джуди, и, пронзая
метафизические выси, столкнулся с ней, быть может, в сером свете
посторонних светил, не узнав.
  Дядя Женя не шутил - он пошевелил доступные ему рычаги, и в октябре -
хорошо помню этот день - паника. Ленечкины крики. Джудины слезы, а ночью,
в южной стороне неба, - далекая дрожащая заря дяди-жениного злорадства, -
в октябре Джуди вызвали в одно неприятное место - казенный дом - и
предложили сейчас же уехать вон, куда угодно, но только чтобы вон.
Понятно, что мы не спали всю ночь, что Ленечка произносил декабристские
речи, что его сестра Светлана, вся густо накрашенная, в крутых локонах,
несмотря на поздний час (а вдруг за поворотом любовь?), курсировала от нас
к своим родителям (мама-то была совершеннейшая овца, а папа - посвирепей),
передавая, с одной стороны, радикальные планы брата; жениться,
эмигрировать, уехать на север, на юг, на Марс, устроить акт самосожжения
на Пушкинской площади и так далее, а с другой стороны - все, что
полагается в таких случаях, и когда под утро Светлана сообщила, что
состоялся телефонный разговор с южным полушарием, - причем эти сообщили:
"Леня кое-что", а тот ответил: "Вызывайте кое-кого", - мы все: любовники,
Спиридонов, Светлана и я - бежали, как говорится, в неизвестном
направлении, причем по дороге перессорились; Светлана хотела к морю, так
как очень любила моряков и то, что они привозят в подарок девушкам
Светланиного образа жизни; я предлагала Фрязино, где у мамы был свой
домик, обсаженный черной смородиной и люпинами, Ленечку манила тайга (как
всегда, по идеологическим соображениям), и в результате победил
Спиридонов, отвезший нас в город Р., где проживала его сестра Антонина
Сергеевна, большое городское начальство.
  Хотя начальству в городе Р. жилось, как всегда, лучше, чем простым людям -
к майским праздникам можно было получить по спискам зефир и китайские
полотенца, а то и "Сказки Бирмы" в красочном переплете, а на ноябрьских
постоять на отапливаемой трибуне, задушевно помахивая варежкой смерзшимся
массам, и многие простые люди, разметавшись ночами в постелях, мечтают о
такой жизни, но все-таки и у начальства тоже свои драмы, и ни к чему, мне
кажется, так уж сразу, с порога, злословить или завидовать. Так, Антонина
Сергеевна, приютившая нас, где-то там в своих эмпиреях отвечала за горячие
трубы, и когда в городе Р. стал проваливаться асфальт и люди безвозвратно
падали в подземный кипяток, эмпиреи поставили вопрос об ответственности
Антонины Сергеевны за этот незапланированный бульон. Но ведь асфальт-то,
асфальт был не в ее ведении, а в ведении Василия Парамоновича, и строгое
предупреждение следовало вынести ему, сердилась Антонина Сергеевна, хлопая
ладонью по светлому полированному столу в учреждении и по темному у себя
дома. Но Василий Парамонович как раз в момент проваливания людей
отсутствовал - один генерал пригласил его в Нарьян-Мар поохотиться с
вертолета на колхозных оленей - и строго предупреждаться решительно не
хотел. Он указал Антонине Сергеевне на свою дружбу с генералом как на
дополнительный лилейный оттенок белизны своих номенклатурных риз и
намекнул на то и то, а также на вот это и, ловко все подведя и передернув,
подчеркнул, что если бы не проржавели трубы Антонины Сергеевны, то вода не
размыла бы асфальт Василия Парамоновича. Правильно? Правильно. Пока шли
взаимные перекоры, вода подмыла деревья Ахмеда Хасяновича, каковые рухнули
и придавили пару бездомных собак Ольги Христофоровны, которой и без того
пора было на персональную пенсию. Естественно, она-то и понесла в конце
концов всю меру ответственности, так как ей припомнили, что
подведомственная ей служба недоотстреляла ничейных собак, и они в течение
всего отчетного периода оскорбляли достоинство наших людей в скверах и на
детских площадках, а достоинство наших людей - это золотая, неразменная
монета, залог и гарантия нашего постоянного заведомого успеха, нашей
поднятой головы, ибо лучше умереть стоя, в кипятке, чем жить на коленях,
подбирая всякое там не хочу даже говорить что за ее распущенными собаками,
- безродными, подчеркнем, собаками! - а кроме того, не исключено, что
именно ее собаки повалили деревья, разрыли асфальт и прогрызли горячие
трубы, что и повело к сварению в родной земле, ни пяди которой мы не
уступим, четырнадцати человек, причем западные радиоголоса клевещут, что
пятнадцати, но господа - как и всегда, впрочем, - просчитались, так как
пятнадцатый выздоровел и заступил на трудовую вахту в артели слепых по
производству липкой ленты "Мухолов", и облыжная клевета прихвостней и
энтээсовских кликуш и подпевал годится только под рубрику "ха-ха" в
районной газете.
  Таким образом, истинное лицо Ольги Христофоровны было вскрыто, и она без
оглядки бежала на пенсию республиканского значения, чтобы вплотную засесть
за создание боевых мемуаров, ибо скакала в свое время в эскадроне, знавала
Щорса и даже была награждена именною шашкой, и поныне висевшей поперек
настенного, малинового, в синих зигзагах ковра, подарка от дагестанской
делегации, под которым на узкой кроватке, укрывшись военным одеялом,
тосковало ночами ее никем не востребованное девичество.
  Замечу уж кстати - полноты картины и справедливости ради - что Антонина
Сергеевна, смалодушничав и спихнув с себя вину в истории с вареными
р-скими гражданами (а кто бы не смалодушничал?), - Антонина Сергеевна в
целом осталась на высоте положения, прекрасно понимая и ценя роль Ольги
Христофоровны и ее вклад в наши успехи, в наше светлое, как она
говаривала, сегодня; она не, вычеркнула, как вполне могла бы, Ольгу
Христофоровну из списка престарелых, охваченных тимуровским движением, а
ежегодно, в октябре, направляла к ней двух переходного возраста подростков
с топором для рубки дров к зиме: в свою очередь, Ольга Христофоровна, из
деликатности не дававшая знать, что дом ее давно уже переведен на
центральное отопление и в дровах не нуждается, подростков не гнала, поила
чаем с айвовым вареньем, показывала, не жалея белой герани на
подоконниках, как рубают шашкой, и даже посылала их по дружбе за
папиросами - ибо куряка была отчаянная - в недалекий ларек, каковой
подростки и вскрыли топором под Новый год, унеся четыре кило леденцов и по
две пачки макаронных изделий "Рожки" для мамы и бабушки; на суде они
ссылались на Прудона, учившего, что собственность - это воровство, а также
проявили хорошее знание трудов Бакунина; уходя в колонию, обещали по
возвращении подать заявления па философский факультет и долго махали
вослед всплакнувшей Ольге Христофоровне тюремными носовыми платочками.
  К слову сказать, отличная была баба эта Антонина Сергеевна, хотя и
совершенно не нашего круга: зубы стальные, голова в кудрях и загривок
высоко подбрит. "Девки! - говорила она нам. - Вы ж не деловые, ну вас к
богу в рай, что мне с вами делать?" Пиджак у нее был начальственный,
несгибаемый, под пиджаком теплые и необъятные, хотя уже и пожилые просторы
в розовой блузке, на горле деревянная брошка, а помада яркая, парижская,
ядовитая, - мы все почувствовали это на себе, когда Антонина Сергеевна
вдруг вскакивала из-за обильного стола ("помидорков-то! помидорков
накладывайте!") и с чувством прижимала наши головы к животу, целуя с
нерастраченной силой.
  Антонина Сергеевна приняла наш табор как должное, сказала, что очень,
очень, очень рада нашему приезду, много хлопот, много работы, и мы ей,
конечно, поможем. Дело в том, что в Р. предстоял праздник: ждали в гости
племя Больших Тулумбасов, являющееся коллективным побратимом всей р-ской
области. Был запланирован трехдневный фестиваль дружбы, по случаю чего все
начальство ходило в пятнах волнения. Задумка была серьезная: предстояло
создать все условия, чтобы тулумбасы чувствовали себя как дома. Срочно
воздвигались фанерные горы и ущелья, веревочный комбинат плел лианы, а
свиней, для перекраски в черный цвет, более близкий сердцу побратимов,
заставили дважды пересечь вброд речку Уньку, отмеченную еще в летописи XI
века: ("И приде князь на Уньку реку. И бе зело широка и видом
страхолюдна"), но ныне утратившую стратегическое значение.
  Антонина Сергеевна немедленно, сдвинув тарелки, разложила на столе бумаги,
и, отмахиваясь от домашней моли, ввела нас в суть споров руководства. Сама
она предложила развернутый план: интернациональное лазание по гладкому
столбу, сауна для вождя, посещение фабрики строче-вышитых изделий с
вручением подзоров и рушников, ознакомительная экскурсия по городу: руины
женского монастыря; дом, где, по преданию, стоял другой дом, строящаяся
булочная, возложение комьев земли к деревцу дружбы, подписание совместного
протеста против международной напряженности там и сям и чай в фойе дома
культуры. Василий Парамонович выдвинул встречное предложение: встреча с
активом, экскурсия в кислотный цех химзавода, концерт хора дружинников,
вручение памятных конвертов, подписание проекта о выдвижении кого-нибудь
из тулумбасов в почетные члены отряда космонавтов и пикник на берегу Уньки
с разжиганием костров и рыбной ловлей; подзоры он предложил заменить
трудами Миклухо-Маклая на языке урду, в неограниченном количестве
поступившими в местные магазины. Ахмед же Хасянович упрекнул коллег в
отсутствии фантазии: все это уже было, сказал он, когда принимали
делегацию индейцев вака-вака, нужны свежие идеи: массовые заплывы, прыжки
с парашютом или, наоборот, спуск в местные карстовые пещеры, а лучше бы
всего - двухнедельный дружеский переход через пустыню или, наоборот,
тундру, причем уже сейчас надо утрясти маршрут и расставить вдоль всего
пути ларьки с лимонадом и витыми сметанными плюшками. Преподнести же лучше
всего копию известной картины "Муса Джалиль в Моабитской тюрьме",
поскольку она содержит все, что можно пожелать для картины: и
национальное, и народное, есть в ней и протест, и оптимизм, выражаемый
лучами света, льющегося из зарешеченного окна. Антонина Сергеевна
возразила, что окна на картине, насколько ей помнится, нет, а если она
ошибается, то тем не менее: тюрьма там изображена изнутри, что может и
опечалить, не лучше ли картина "Всюду жизнь", где тюрьма видна снаружи, а
из окна высовываются милые детские мордашки, рождающие теплые чувства даже
у неподготовленного зрителя? Василий Парамонович, в искусстве не сильный,
примирительно сказал, что самое надежное - это плакат "С каждым годом -
шире шаг", их на складе несколько сот рулонов, можно подарить каждому из
побратимов. На том они и порешили, но теперь Антонина Сергеевна хотела
знать наше мнение, как людей, крепче овеянных столицей.
  Надо отдать должное Антонине Сергеевне: Джудино прошлое, настоящее и
будущее, внешний вид, имя, дурное произношение и одежда, обилием и
качеством наводящая на мысль о продукции фабрики "Трехгорная мануфактура"
в конце квартала, абсолютно ее не волновали: Спиридонов знал, куда нас
вез. Джуди так Джуди, тулумбасы так тулумбасы, пять человек гостей или
двадцать пять - Антонине Сергеевне, как женщине, мыслящей категориями и
документами, было совершенно все равно.
  А уже смеркалось, и в Спиридонове проснулись дальние острова, закипел
океан, зашевелились Тринидад и Тобаго, ветерок плеснул в верхушки пальм,
упал кокос, выбросил новую колючую стрелку слепой коралл, и раковины
раскрыли створки в теплой тьме лагуны, и в дымном сне жемчужницы проплыл,
должно быть, Париж, - серым дождем, в винограде огней проплыл, содрогаясь.
Париж, как сладкое предчувствие загробного существования, взвизгнули
скрипки, словно тормоза небесных колесниц.
  - Ты все-таки будь сдержаннее, Кузьма. - заметила Антонина Сергеевна,
подняв голову от бумаг и невидяще глядя поверх очков. - Так вот, тут еще
Василий Парамонович хочет вызвать дирижабли - у него хорошие знакомства, -
и натянуть между ними праздничные полотнища - серпы немножко, золотые
колосья, - эскиз завизирован, - как символы мирного труда. В связи с этим
к вам вопрос, товарищи москвичи: текстовка к колосьям нужна, как вы
считаете?
  При слове "текстовка" Ленечка немедленно, с опасной скоростью начал
политически возбуждаться, и. заметив эти нехорошие признаки (пот, дрожь,
зарницы протеста в глазах), мы все тихо отступили на крыльцо.
  Ранняя осень уже вползла в город Р. и торчала там и сям - где бурыми
кустами, где плешью в листве покорившихся деревьев. Пахло курами,
сортиром, мокрой травой, вставала луна, такая медная и такая огромная,
словно уже наступил конец света; Спиридонов курил, и вместе с дымом из его
рта выходила музыка иных миров; небритый и хромой, пожилой и неумный, он
был избран кем-то, дабы свидетельствовать о другой жизни, далекой,
невозможной, недоступной, такой, в которой никому из нас не было места. А
нашим местом был город Р., заранее понятный, истоптанный, хоть направо
пойди, хоть налево, хоть спускайся в подвалы, хоть заберись на конек крыши
и. упираясь скользящими ногами в проржавевшую жесть и обхватив теплую,
картошкой пропахшую трубу, кричи на весь свет, кричи редеющим лесам, синим
туманам в холодных сжатых полях, кричи пьяным трактористам, сползшим в
борозду с трактора, и волкам, объедающим трактористам штаны и шею, и
маленьким сельским магазинам, где лишь сухой кисель да резиновые сапоги;
кричи уснувшим жукам и улетающим журавлям, кричи одиноким черным старухам,
забывшим дрожь перед свадьбой и вой в изголовьях гробов; кричи: все
известно наперед, все истоптано, проверено, обыскано, сосчитано и
перетряхнуто, выхода нет, выходы закрыли: в каждом доме, окне, чердаке и
подвале уже ходили, проверяли, трогали бочки, дергали шпингалеты, вбивали
или вырывали гнутые гвозди, обшаривали осклизлые от плесени или подсохшие
с углов подвалы, ковыряли рамы, отколупывая коричневую краску, вешали и
срывали замки, двигали кипы свалявшейся бумаги; нет ни одной пустой,
случайно как-нибудь забытой комнаты, угла, коридора; нет стула, на котором
бы не посидели: не сыскать медной, душно пахнущей дверной ручки, за
которую бы не подержались, скобы или засова, который не двигали бы
туда-сюда, выхода нет, да и сторожа нет, - просто уйти не дано.
  А эти, - те, что поют и шумят в огне и дыму в беззаконном рту инвалида, -
не ищут ли и они выхода в той, своей вселенной, ныряя, прыгая, танцуя,
вглядываясь из-под руки в морской горизонт, провожая и встречая корабли,
здравствуйте, матросы, что привезли вы нам; ковры? чуму? серьги? селедку?
- расскажите скорее, есть ли иная жизнь, и в какую сторону бежать, чтобы
ухватить ее золотистый краешек?
  Тяжко вздохнула Светлана, страдая от того, что по всей земле, в шахтах и
на самолетах, в ресторанах и каторжных норах, в ночном дозоре и под
праздными белыми парусами, недостижимые и прекрасные, шевелятся мужчины,
которых она не встретит, - маленькие и огромные, с усами и автомобилями,
галстуками и лысинами, кальсонами и золотыми перстнями, с карманами,
полными денег и страстным желанием потратить эти деньги на Светлану, -
вот, сидящую себе тут, всю в кудрях и пудре, на вечернем крылечке и
согласную крепко и неотвязно полюбить каждого, кто ни попросит.
  И Джуди сидела, сливаясь с темнотой, и молчала, как и все. Она давно уже,
кажется, молчала, но только сейчас, когда Спиридонов исполнял соло на
трубе, стало вдруг слышно, как глухо, бессильно и черно ее молчание,
подобное покорному, одинокому молчанию зверя, - того фантастического
зверя, которого она хотела лечить, еще не зная и не видя, того, кто позвал
ее, поманив копытом или когтистой лапой; на поиски кого она, замотавшись в
платки и шали, храбро отправилась вдаль, за моря и горы, - тихого,
теплого, полезного друга, покрытого мягкой шерстью, с глупыми темными
глазами, с редкими волосами на морде, с таинственной пустотой, дующей из
ушей, изрытых розовыми хрящами и каналами, с молоком в атласном животе или
столбом прозрачного семени в завитых тайниках чресел; с длинными,
винтовыми рогами, с хвостом, подобным волосам гейши поутру, с серебряной
цепочкой на шее и маргариткой в беспечной пасти, - зверя ласкового,
верного, небывалого, придуманного во сне.
  Мне захотелось обнять ее, погладить ее шершавую голову и сказать: ну что,
что ты хочешь от нас, глупая женщина, чем мы можем тебе помочь, если и
сами не знаем, куда бежать, что искать и от кого прятаться? Все мы бежим в
разные стороны: и я, и ты, и Антонина Сергеевна, вспотевшая от безмерной
государственной ответственности, и дядя Женя, уже далекий, южный, почти
потусторонний, уже удобно потопывающий ногой в новенькой экономной
сандалии, чтобы отправиться на свою последнюю прогулку, с которой он не
вернется; и кавалер-девица Ольга Христофоровна, хотевшая как лучше, но
сбитая влет, хотевшими как еще лучше коллегами, - вот всходит луна и
мучает Ольгу Христофоровну забытыми снами, забытыми полями, изрытыми
копытами конницы, свистом призрачных сабель, дымом беззвучных ружейных
выстрелов, запахом каши из коллективных котлов, запахом овчины, крови,
юности и неполученных поцелуев. Оглянись вокруг, прислушайся, а не то
раскрой книги: все бегут, бегут, - прочь от себя или на поиски себя
самого: бесконечно бежит Одиссей, кружа и топчась в мелком блюдце
Средиземного моря; три сестры бегут в Москву, неподвижно и вечно, как в
кошмаре, перебирая шестью ногами и не двигаясь с места, бежит доктор
Айболит, тоже, вроде тебя, размечтавшийся о каких-то заморских больных
зверях - "и вперед побежал Айболит, и одно только слово твердит: Лимпопо,
Лимпопо, Лимпопо!" Москва, Лимпопо, город Р. или остров Итака - не все ли
одно?
  Но ничего этого я не сказала, потому что тут звякнула калитка, и из
затуманенных росою кустов боярышника вышел, белея вышитой рубашкой,
Василий Парамонович, любитель воздушных путей, а с ним об руку -
Перхушков, районный идеологический дракон.
  - Ктой-то? - весело и тревожно гукнул Василий Парамонович из сумерек. - А
я вот согласовывать иду, да планы новые несу, да и слышу: хулиганит кто-то
с музыкой. А это никак братец к Антонине Сергеевне пожаловали? А милости
просим! До дома, до хаты!
  - Что это? - встрепенулся и Перхушков, чуя во тьме темноту Джуди. -
Неужели иностранные товарищи прибыли? Бронь-то с двадцатого!
  И вернул нас в дом, где помидорки с коньяком и видом своим, и действием
возрождали глухие исторические воспоминания о Бородинской битве.
  - К утру ждем эскадрилью, - сказал Василий Парамонович. - Эх, и
торжественно будет!
  - А где ж она сядет? - удивилась Антонина Сергеевна.
  - А нигде не сядет: у них допуска нет, - отвечал Василий Парамонович,
покосившись на Перхушкова, и Перхушков кивнул. - Они кружиться будут и
фигуры изображать. Завтра отрепетируют, а уж когда товарищи побратимы
подойдут, тут они всю красоту и покажут.
  - А нельзя ли с истребителей красные гвоздики сбрасывать? Бумажные? -
спросила Антонина Сергеевна.
  - На бумагу лимиты мы вон когда еще выбрали - в июне! Эк ты, Антонина,
хватила - бумагу!
  - А если частный сектор подключить, что для кладбища цветы вяжет?
  - Ни в коем случае! Они же вяжут розы, не гвоздики, а розы аполитичны, -
вмешался Перхушков. - Надо же понимать разницу. Вообще кладбище - это
большая наша боль и тревога, - взгрустнул Перхушков, - запущенный,
признаться, участок идеологической работы, какой-то не свойственный нашему
обществу дух уныния, угнетенности, причем с оттенком мистицизма: кресты,
склепы, а кое-кто даже позволяет себе пессимистические надписи или
сооружает цементных ангелочков, каковые суть незамаскированные подрывники
материализма и эмпириокритицизма. И подумать только, что на камнях и
надгробиях высекают - совершенно безответственно не только дату рождения,
но и дату так называемой смерти, причем ни та, ни другая зачастую не
согласовывается с компетентными организациями. Это прямой космополитизм.
Вот почему сейчас задуман почин вносить строгое замечание - строгое! - в
учетные карточки усопших товарищей, если на их могилах будут зафиксированы
мистические фигуры и несогласованные цифры - ведь не можем же мы
допустить, чтобы три источника и три составных запчасти учения засорялись
и разбазаривались привнесенными извне херувимчиками. А взять другие узкие
места! Да что далеко ходить, - вон, два квартала отсюда, интернат для
престарелых, ведь что делается, если копнуть! Гайдуков Андрей Борисович -
заслуженный работник, медали от проймы до проймы, к прошлым ноябрьским аж
китель клиньями надставляли; трижды лауреат Голубого Меча, совершенно
забывается, под кроватью зайчиков ловит, позорит органы! Бойко Раиса
Николаевна - уж, кажется, все условия созданы; на политсеминары ее на
каталке привозят, камфара - пожалуйста, капельница - на здоровье,
кислородная подушечка - милости просим, все под рукой! Так ведь Ясперса с
Кьеркегором путает, не может семнадцать причин постепенного перерастания
перечислить и настаивает, что апрельские тезисы были прибиты Мартином
Лютером Кингом к берлинской стене! Что это? А Иванова Суламифь Семеновна?
Добро бы из бывших, так нет, интеллигент в первом поколении, кандидат наук
и все что полагается, и даже изобрела в свое время какой-то там сироп для
успокоения нервов, очень популярный в конце тридцатых годов, так что сам
Михаил Иванович Калинин ее поздравлял, прикалывал ей к груди медальку,
обнимал и целовал, пожимал руки, ноги, шею, все, - очень горячо
приветствовал! - так вот эта Суламифь впала в такой жестокий склероз, - а
скорее всего не склероз это, а диверсия, что воображает себя юной
капризницей, причем самого дурного тона: подайте ей, значит, какие-то
букеты сирени, она будет в них валяться и пусть, дескать, эльфы с
опахалами навеют на нее, к примеру, зефиры или там, страшно вымолвить,
сирокко, - и это наша-то, советская старуха допускает такой политический
просчет! Ну какое, друзья, по чести, может быть в нашей стране сирокко?
  Перхушков заплакал, крутя головой, и Светлана, влекомая к мужским
выделениям, будь то хоть слезы, - подобно змее, влекомой к теплу, приникла
к ослабевшему комиссару и принялась вытирать все сорок его очей светлыми
своими локонами, для крепости вымоченными накануне в сахарном сиропе и
накрученными на газету "Красная звезда".
  И вообще, говорил Перхушков, давясь тоскою, как страшно и трудно жить на
свете, друзья! Какие драмы, коллизии, ураганы, бури, смерчи, циклоны,
антициклоны, тайфуны, цунами, мистрали, баргузины. хамсины и бореи, не
говоря уж о лон-жень-фынах, случаются на каждом шагу в духовной нашей
жизни! О! Вот буквально только что этим летом, да что там, в августе, вот
в этом самом августе Перхушков пережил драму, описать которую не возьмется
ничье перо - еще не ослеп такой Гомер, чтобы поднять эту тему. Ад, -
горько рассказывал Перхушков, - это просто вечеринка с девушками, это, не
сказать худого слова, ЦПКиО им. Горького на фоне того, что с ним было! Да
этот всемирный дурачок Данте, якобы шаставший со своим дружком Вергилькой
по адским кругам, случись ему пережить такое, просто удавился бы на месте,
не стал бы зря мучиться! С первое по четырнадцатое августа - траурные дни,
недели плача, - Перхушков пережил разлуку с родиной. Да. В Италию. Да.
Туда - самолетом, а назад - чтобы умножить муки - поездом. И вот - ранняя
седина (Перхушков отодвинул Светлану и показал седину) и горькие,
испещрившие буквально все лицо, уши и даже затылок, морщины.
  Как описать - ведь Перхушков не Гомер, не Лопе де Вега и даже не поэты
Плеяды - это одиночество, эту разбитость, эту глубокую, безысходную
депрессию? А этот гнет, как бы разлитый в воздухе? В Италии всегда серое,
серое небо, описывал Перхушков, - низкие свинцовые тучи сгустились над
плоскими крышами и так тяжело давят, давят. Вой ветра едва оживляет пустые
и жалкие улочки. Пройдет, сгорбившись, старуха, проползет нищий, помахивая
окровавленной культей, обернутой в грязную тряпицу, и вновь - тишина.
Редкие снежинки, медленно кружась, падают в ужасающей духоте. Густой
промышленный дым черными клубами застилает кривые переулки городов, так
что на расстоянии вытянутой руки уже ничего не видно, да и смотреть там не
на что. Итальянцы - угрюмый, мрачный народ, сгорбленный от многовекового
непосильного труда, с впалой чахоточной грудью и постоянным
кровохарканьем, так что все улицы покрыты кровавыми туберкулезными
плевками. Редко, редко слабая улыбка освещает бледное, испитое лицо
итальянца, обнажая бескровные десны, лишенные зубов, - и то лишь если
встретит нашего, советского, тогда тянет итальянец свои худые руки в
обрывках лохмотьев и тихо хрипит: "Товарищ! Кремль!", - и вновь бессильно
роняет ослабевшие конечности.
  Посреди Италии возвышается угрюмая черная крепость Ватикан. Страшные
зловонные рвы окружают крепость с четырех сторон, и лишь скрипучий
подъемный мост раз в год опускается на ржавых цепях, чтобы впустить
грузовики с золотом. Воронье кружит над Ватиканом, зловеще каркая, а выше
носятся вертолеты, а еще выше - Першинги. Изредка из-за стен крепости
раздается хриплый смех - это смеется папа римский, мрачный старик,
которого никто никогда не видел. Уж он-то сыт и богат, у него свои стада и
поля, так что ест он каждый день и колбасу, и сало, и пельмени, а по
праздникам - пиццу. В подвале Ватикана - гарем, там томятся сотни
прекрасных девушек, среди которых есть и наши, советские, променявшие
родные просторы на чечевичную похлебку. Да просчитались - чечевицу им дают
раз в год, на Восьмое марта, а так - одну баланду. Да и парашу не каждое
утро выносят.
  Стража Ватикана ужасающа - кто ни приблизится, стреляют без
предупреждения. Шаг влево, шаг вправо тоже считается попыткой покушения на
папу римского. Вот почему никто с ним ничего поделать не может. Хорошо
тренированные овчарки и колючая проволока под током довершают гнетущее
впечатление.
  Крысы в Италии шныряют так густо, что автомобили практически не могут
проехать. Да и у кого есть деньги на автомобили? - горько вскричал
Перхушков. - Разве у толстосумов и богатеев! Эти-то катаются как пармезан
в масле, день и ночь попивая вино в пышных дворцах и соборах и громко
смеясь над простыми итальянцами, а те лишь бессильно сжимают исхудавшие
кулаки. Полки магазинов пусты, и часто, а вернее, постоянно, можно видеть,
как маленькие дети, все, кстати, как один на костылях, - дерутся у
помойных бачков из-за куска хлеба.
  - Кто же выбрасывает хлеб, если в магазинах ничего нет? - встрепенулась в
ужасе Антонина Сергеевна.
  - Мафия, - строго сказал Перхушков. - Хлеб выбрасывает мафия. Бож-же...
  - Да. И вот я вам это смело говорю, потому что нам с вами бояться нечего,
но за разоблачение этой ее тайны мафия убила всех комиссаров полиции, всех
прокуроров республики, всех карабинеров и теперь держит в непрекращающемся
страхе членов их семей - вплоть до двоюродных бабушек. А сама живет в
пышных дворцах и соборах и громко смеется.
  Перхушков был настолько расстроен видом пышных дворцов и соборов, с
отвращением возведенных простыми средневековыми угнетенными, что не мог
даже смотреть на эти омерзительные постройки, еле видные сквозь дым, и
закрывал глаза руками, вся наша делегация тоже ходила, крепко
зажмурившись. Совсем другое, светлое чувство охватывало его при взгляде на
покосившиеся лачуги простого итальянского люда; и уж по-особому тепло, с
умилением провожал он глазами простых безработных и простых угнетенных,
ползущих мимо на костылях, а одного он даже догнал и дал ему рубль с
профилем Ломоносова. Если же встречал кого побогаче - в гневе стискивал
кулаки и скрежетал зубами, а меж бровей у него немедленно залегала суровая
складка, окончательно разгладившаяся лишь на обратном пути, в Чопе, при
смене колес. С самого начала Перхушкова мучила тоска по родине. Еще при
оформлении документов он начал тосковать и не находить себе места. Более
того! Едва слово "Италия" было произнесено в первый раз, как Перхушкова
пронзила такая нестерпимая тоска, что он, как птеродактиль, вылетел во
двор и мертвой хваткой обхватил березку, посаженную па недавнем
субботнике, так что пришлось его отдирать вместе с листочками и корой -
перед разлукой Перхушков хотел хотя бы насосаться березового сока. И сидя
в самолете, он тосковал: жадно прильнул к иллюминатору и следил распухшими
глазами, как убегает назад родная земля. Когда же самолет пересек границу,
Перхушкова обожгло как раскаленным прутом, ударило, подбросило, он
сорвался с кресла, расшвыривая сахар и соль в пакетиках, пластмассовый
стаканчик с минеральной водой, котлетку в томате - таком родном! - и
кинулся, рыдая, к запасному выходу, откручивать засовы, так что его с
трудом удержали две стюардессы, бортмеханик и второй пилот, тоже распухшие
от слез и тоски но гречневым просторам. Такие же приступы ностальгии, все
учащаясь, настигали его и в Италии, так что ночами он метался и кусал
стиснутые, побелевшие кулаки, а днем сидел в своем номере на койке с
потухшим взглядом, опустив голову и свесив плетьми руки, беспрестанно
бормоча: "Родина, родина, родина, родина, родина, родина, родина, родина,
родина, родина, родина, родина, родина, родина, родина, родина, родина,
родина, родина". Товарищи звали его в покосившиеся театры, пить неприятное
вино, кататься в дырявой гондоле - куда там. Так что попятно, что встретив
соотечественника - нашего, тверского, - Перхушков бросился к нему и так
крепко стиснул, что задушил в объятиях, в связи с чем были даже небольшие
неприятности с трупом, пришлось писать объяснительную записку в
учреждение, командировавшее покойника в капстрану, и немножко хлопотать о
пенсии вдове и сиротам, но это неважно, важно нестерпимое патриотическое
чувство, охватившее Перхушкова при возвращении: чувство гордости за
родину, за ее небеса и другие аналогичные просторы, за ее величественные
свершения, широкий шаг, уверенную поступь и высокие надои.
  - Родина, - закричал взволнованный Перхушков, - да что же может быть
дороже родины в свете последних постановлений? Ничего! И ведь сколь мудры
эти золотые Последние Постановления с их пронзительным светом, как вовремя
и в то же время неожиданно они случаются, каким глубоким ожогом прожигают
нам душу, аки меч блистающий, обоюдоострый, взаимоволнистый, несказанным
сиянием исполненный, несокрушимый, неразъемный, непобедимый паки и паки! И
то - как жили бы мы без Постановлений, мы, жалкие, белые, нагие, слепые и
дрожащие, подобные червям и безногим водяным личинкам? О, уподобить ли нас
тлям прозрачным, в дремучем невежестве и животном безверии зеленый лист
грызущим; о, уподобить ли нас инсектам простейшим, в капле колодезной воды
без понятия толкущимся? О, сравнить ли нас с амебами неразличимыми,
жаждущими и страшащимися разделения в самих себе - и попусту греховно
жаждущими, ибо ничто, разделившееся в себе, не устоит; о как темно, пусто
и страшно нам без Постановлений, как робко ползаем мы, пугаясь шорохов и
скрипов, меж каменистых пустынных отрогов, как жалобно скулим, протягивая
руки, щупальца, членики, жальца, хватальца и осязательные волоски во тьму
кромешную, откуда лишь хлад и рык зловонный: просвети! о. просвети!.. И
как тускло, словно подернутые туманом и ржавчиной, светят нам остывшие,
отгоревшие, прежние последние Постановления, утратившие свою актуальность
и злободневность, как дева - цвет юности, как розан - весеннюю пыльцу...
  Но се - бьет час, и не предугадать его, гремит глас - и кто посмеет
предчувствовать его? - разверзаются небеса и раздираются покровы, и Зверь
стоочитый. число коего есть двенадцать, как бы весь в пурпуре и багрянце,
и в грохоте нестерпимом являет себя, вращая ногами;
- и митра его есть папаха драгоценного каракуля, и одежды его суть драп
цвета вечерних туманов;
- перси и чресла его суть рубин и золото чистое, беспримесное, плащаница
его двубортна, и число застежек равно числу песка морского;
- в головах его звезда Сарынь, в ногах - мертвец; препоясан он зубцами
невыразимыми;
- и, подъяв трубу, трижды восклицает он голосом, подобным шуму вод: "есть,
есть, есть Последние Постановления!"
И с силой несравненной, с шумом таковым же разворачивает Зверь список
Последних Постановлений, и свет их, соотечественники, - свет их подобен
взрыву тысячи солнц, и. завидя его, всякий мрак, скверна и нечистоты
бегут, скрываясь с лица земли, изрыгая бессильную хулу.
  - Вот опишите это, друг мой, юный поэт, - просил Перхушков Ленечку, -
опишите как гражданин, как солдат, как рядовой. И пусть книга сия будет во
рту нашем сладка как мед, в чреве же нашем горька как корень полыни
каракумской, как мумие памирских пещер, как соль озер Эльтон и Баскунчак,
действие же ее да будет очищающим подобно действию соли карлсбадской.
  Перхушков отодрал от себя Светлану, встал и одернул гимнастерку,
тельняшку, китель, пиджак, бурку, кожанку, плащаницу и черную мантию на
лазоревой подкладке, все одернул, что на нем было или же только мерещилось.
  А насчет родины, - сказал он с порога, пронзая испуганную Джуди сорока
очами, - я разъяснил. Кто может вместить да вместит. Кто не может - мы
сами вместим куда следует. - И прикрыв часть очей, сверкнул шпорами и
вышел.
  - Да, - вздохнула Антонина Сергеевна. - что ж, дома-то, конечно, лучше,
кто спорит. В этом году и масло в магазинах было, а в заказах - так по три
пятьдесят постоянно есть.
  - Дрожжи были, - подтвердил Василий Парамонович.
  - Были дрожжи. Мука всегда. Я не знаю, что еще надо. Ветеранам изюм. И
живи себе, и никакой Италии не нужно.
  - Что ж, он не по своей воле ездит, - заметил Василий Парамонович. -
Служба такая. А насчет описать сюжет - это он верно. Это хорошо. Вы,
молодой человек, пишете, а вы вот меня послушайте, - рекомендовал он
Ленечке. - Я вот тоже даю вам сюжет. Вот, скажем, товарищ некий. Простой,
русский. Фронтовик, между прочим. Два ранения, причем одно не так, чтобы
тяжкое, ну, допустим, в мягкие ткани, скажем так. А второе похуже. Да.
Второе посерьезней будет. Ну, не в этом, конечно, дело, это уж на ваш
полет фантазии. Вот приходит с фронта, сразу на завод вальцовщиком, тут
девчата, конечно, симпатичные, одна такая... бойкая... ну, это тоже на ваш
полет. Не в этом дело. Ну, годы идут. Выдвигают его на руководящую работу.
А годы идут. Он на руководящей, худого слова не скажу. Но! Вот, понимаете,
в чем сюжет, ну не продвигают его выше-то, ну ни в какую. Вот он с
Кузнецовым мыло варит, с Агафоновым мыло варит, это я к примеру, - ну
мертвое дело. Вот как словно бы за гвоздь штанами зацепился, по-простому
говоря. Что ж такое, думает. Что такое. Да... Вот вам сюжет. Жизненный. А
то пишут: пташки-комары. Поцелуи. Все не по делу. А вы, как будете в
Москве, опубликуйте, - вот это, что я вам сказал. Кто понимает -
приужахнется. точно вам говорю. Волнения даже могут быть. Войска, может,
подтягивать придется. Так что вы эдак легонько, без нажима. На тормозах.
Лады?
  Накануне прибытия тулумбасов Ольга Христофоровна проскакала через город Р.
на колхозном коне с черным знаменем в правой руке и с ультиматумом в
левой. Она требовала отмены денег, пайков, талонов, требовала закрытия
столов заказов, отмены экзаменов в школах и вузах, объявляла свободу
лошадям, собакам и попугаям, буде таковые случатся в личном пользовании
жителей города Р.; она требовала уничтожения заборов, замков, ключей,
занавесок, ковров, простыней, наволочек с прошвами и без прошв, подушек,
перин, домашних тапочек, нижнего белья, носовых платков, бус, серег,
колец, брошек и кулонов, скатертей, вилок, ложек, чайной и кофейной
посуды, - за вычетом граненых стаканов, - галстуков, шляп, дамских сумок,
изделий из шерсти, шелка, синтетики, вискозы и полихлорвинила. Ольга
Христофоровна разрешала оставить в личном пользовании жителей города Р. не
более одного стола, двух табуреток, ведра цинкового одного, кружек
жестяных с ручками (трех), ножей складных (двух), примуса с ежемесячной
регистрацией оного, и полутора кубометра дров на семью; одеял - одно per
capita, папирос и зажигалок - ad libitum.
  А кроме того, Ольга Христофоровна объявляла, что природа отныне
переименовывается ею раз и навсегда, в мировом масштабе, и отныне городу
Р., а также всему миру даруются осенние дожди имени Августа Бебеля,
туманные рассветы имени Веры Слуцкой, облака Ногина, зори Урицкого и
краснознаменные метели имени пробуждающихся женщин Закавказья.
  И в заключение Ольга Христофоровна удостоверяла, что ее учение верно,
потому что оно правильно.
  Так что в связи с опасным поведением Ольги Христофоровны на подмогу была
вызвана близлежащая военная часть, тем более необходимая, объяснил Василий
Парамонович, что и без того только и жди эксцессов со стороны населения:
бывают ведь случаи, когда горячие головы из местных прорываются к
побратимам и требуют передать в ООН ту или иную заведомую клевету: будто
бы пшено заражено жучком, или же рыбу продают рогатую, и стало быть, якобы
облученную, меж тем как если ей и случается бывать рогатой, то совсем по
иным частным, известным только ей самой причинам, или же в маргарине
попадаются мужские носки и трудно намазывать на хлеб, что неверно. Мажется
прекрасно.
  С юга подступали тулумбасы, с севера - неограниченный контингент войск, в
зените зависли дирижабли, украшенные усатыми колосьями и кратким
сопровождающим текстом: "Ой, рожь, рожь!" - все остальное было вымарано
цензурой; а между югом, севером и зенитом скакала Ольга Христофоровна, как
дух отмщенья, и подземные каверны, гудя освобождающимся кипятком, гулко
отзывались на удары конских копыт.
  В ожидании встречи с побратимами руководящие товарищи взошли на холм, и
Антонина Сергеевна потребовала, чтобы мы как столичные гости и отчасти
родственники тоже постояли на холме с рушниками и хлебом-солью на
вытянутых руках. Василий Парамонович надел свой самый плотный костюм и
электронные часы, Ахмед Хасянович трижды побрился и теперь с тревогой
ощупывал быстро синеющую, рвущуюся вновь прорасти щетину, Антонина
Сергеевна выглядела так, словно недавно умерла и теперь нарядно, за
большие деньги, мумифицирована; холодный ветер раздувал ее кудри, где
мелькали забытые впопыхах, неотстегнутые бигуди; Перхушков тоже был где-то
тут: притворялся валуном, обросшим поздними, заиндевевшими подорожниками,
а может быть, вон той корягой. Рябина пылала, обещая скорую метельную
зиму, и далеко, насколько хватает глаз, видны были далекие леса в осенней
дымке, желтые уже и бурые.
  И серый свод неба над нами, где выла, проносясь, не имеющая где присесть,
эскадрилья, и далекие бурые леса, и холм посреди глобуса, где мы топтались
на ветру, выдувающем соль из резных солонок, и подмерзшая земля, дрожащая
под копытами вороного, восставшего, невидимого отсюда коня - все это была
в тот миг наша жизнь, наша единственная цельная, полная и замкнутая,
реальная, ощутимая жизнь - вот такая и никакая другая. И выход из нее был
только один.
  - Нет, это не жизнь, - вдруг громко сказала Джуди, прочтя мои мысли, и все
в недоумении оглянулись. Нет, она была не права. Это жизнь, жизнь. Это
она. Ибо жизнь, как нас учили, есть форма существования белковых молекул,
а что сверх того - то суть пустые претензии, узоры на воде, вышивание
дымом. Стоит принять этот мудрый взгляд - и сердцу будет не так больно, "а
больно - так разве чуть-чуть", как писал поэт. Вот только поменьше бы
мечтать, ведь жизнь жестока к мечтателям. Ну чем провинилась я? Впрочем,
не обо мне речь. Чем провинилась Джуди, простудившаяся на холме города Р.
и через две недели умершая от воспаления легких, так и не родив нам
Пушкина, так и не встретив ни одного больного животного, так и пропав ни
за грош? Да, она, сказать по правде, померла, как собака - в чужой стране,
среди чужих людей, которым она - чего уж там - была только обузой;
вспомнишь о ней иногда и думаешь: кто такая была? чего хотела и как ее, в
конце концов, звали? И что думала она об этих странных людях, окружавших
ее, прятавших, кричавших, пугавшихся и вравших, - белых, как личинки
жуков, как опарыши, как сырое тесто людях, то быстро-быстро принимавшихся
что-то - говорить, махая руками, то стоявших у окна в слезах, как будто
это именно они заблудились в жизненной чаще? А тот же дядя Женя - чем
провинился он, растерзанный на основные белковые молекулы в чужом краю, у
водопада, - палка в руке, недоеденный банан во рту, боль и недоумение в
выпуклых дипломатических глазах? И право же, я, чувствуя в нем своего
романтического собрата, не осужу его, как не осужу ни Ольгу Христофоровну
с ее еженощными снами, где сабли, и дым, и кони яблочной масти, ни Василия
Парамоновича, рожденного ползать, но взахлеб летавшего, как дитя, при
любой возможности, ни Светлану, простую московскую девушку с аппетитами
падишаха.
  Тут дрогнул куст боярышника, и невидимый Перхушков, откашлявшись,
заговорил из куста:
  - О черт. Mea culpa. Зашибесся с вами. Ведь не предусмотрели возможные
валютные операции!
  - Какие валютные операции? - ужаснулся Ахмед Хасянович, озираясь
безумными и прекрасными козьими глазами. Светлана взглянула на Ахмеда
Хасяновича, полюбила его до гроба и прильнула к его груди.
  - Какие-какие, - закричало из куста, - запрещенные, вот какие! Вы
соображаете, что нас ждет? Высоко сижу, далеко гляжу, не смыкаю очей;
вижу, вижу: идут товарищи побратимы деревнями и селами, несут товарищи
побратимы тулумбасскую валюту; блеск ее нестерпим, число ее не учтено;
скупают по деревням и селам молоко и капусту, галоши и карамель, подрывают
допустимое, нарушают разрешенное. Сейчас вступят товарищи тулумбасы в
город Р.. вверенный попечению моему: рухнут столбы и затрещит кровля,
зашатаются стены и разверзнется земля, черным дымом задымятся сберкассы и
небесный огонь пожрет жилконторы и отделы государственного страхования,
если хоть мельчайшая валютная единица коснется десницы хоть ничтожнейшего
из наших соотечественников. Страх, петля и яма! - крикнул куст.
  И, словно отвечая его речам, внизу, под холмом, пропела труба, то Ольга
Христофоровна объявляла сбор всех частей, которых, впрочем, не было.
  - От незадача... - прошептал Василий Парамонович. - А может, и обойдется?
Из центра вроде сообщали: ихняя валюта - ракушки на бечевках. Махонькие
такие, желтые в крапинку. На детский срам похожие. Было указание.
  - Может, и обойдется, - успокоился куст. - А ответственность все равно на
Ахмеде Хасяновиче.
  - Идут! - крикнул Ахмед Хасянович.
  Тулумбасы шли и шли нескончаемым потоком, ломая кусты и подминая деревья.
  - Тыщ пять, - прикинул Василий Парамонович и выразился по-фронтовому
некрасиво.
  - Ну чисто татары, - пригорюнилась Антонина Сергеевна совсем
по-старинному, на что Ахмед Хасянович отвечал: "однако я вам попрошу!"
- Отчего они вооружены? - закричал зоркий Перхушков. - Сейчас кое-кого
испепелю с занесением в учетную карточку!
  - Вот так он всегда, - покрутила головой Антонина Сергеевна. - Стращает, а
в сущности добрая душа. Живность тоже любит. У него дома и цыплятки, и
утятки, и индюшатки. Всех и в лицо знает, и по именам. Сам их кормит, сам
и кушает. И всегда ведь запишет, кого съел: Пеструшку или Кокошу, или
Белохвостика, и фото в альбом наклеит. Как с детьми, честное слово.
  Солнце прорвало тучи и блеснуло на ружейных стволах подступавшей толпы.
  - Да ведь это наши! Солдатики! - засмеялся радостно Василий Парамонович. -
Вовремя поспели! Хлебу-соли отбой! Это же наши идут! Вон и танки
показались! Господи, радость-то какая!
  И точно, это были наши. Двигались стройно, красиво, оставляя за собой
ровную, как шоссе, просеку. Двигались пешком, и на мотоциклах, и на
газиках, и на танках, и на "Волгах", черных и молочных, и на одном
"мерседесе", закамуфлированном под избушку путевого обходчика.
  Избушка повернулась к лесу задом, к нам передом, и из лакированной двери,
сияя нестерпимой мужской красотой, вышел полковник Змеев.
  Светлана, увидев его, даже закричала.
  - Хей-хо! - по-иностранному приветствовал наше начальство полковник Змеев.
- Здравия желаю. Сколько прекрасных разноцветных женщин и нарядных
гражданских лиц! Как чудно светит солнце и бодрит морозный ветерок! Как
символичны щедрые дары нашей богатой земли: хлеб, а также соль. Но и мы не
курами клеваны: позвольте отблагодарить вас за внимание и гостеприимство и
преподнести вам скромные дары, сработанные или реквизированные нашими
ведомственными умельцами в часы редкого досуга. Амангельдыев! Подай
скромные дары.
  Амангельдыев, солдат небольшого роста, выражавший на лице постоянную
готовность либо к испугу, либо к немедленному физическому наслаждению,
подал ящик со скромными дарами и расстелил на жухлой траве скатерть с
кистями, которая как-то сразу и густо покрылась бутылками с коньяком и
холодными рыбными закусками.
  - Ну, с прибытием! - чокнулся с гостями Василий Парамонович. - Слава богу.
Вовремя поспели. Мы уж волновались. Вон авиация-то: не подвела, с утра
шастает. Шестой океан! Понимать надо!
  - Голубой простор, - согласился Ахмед Хасянович, ревниво поглядывая на
полковника, трижды обвитого Светланой. - Небесные орлы.
  - Туда, где танк не проползет, туда домчит стальная птица, - радовался
Василий Парамонович.
  - Не совсем так, - улыбнулся полковник Змеев. - Мы сейчас с помощью
современной техники проползем туда, куда нашим дедам и не снилось.
Устарела песенка.
  - Огурчиков! Огурчиков берите! Наваливайтесь! - суетилась Антонина
Сергеевна, угощая гостей их же добром.
  - Вечно женственное, - одобрил Змеев суету Антонины Сергеевны и еще крепче
был стиснут Светланой.
  Ленечка поглядывал на Амангельдыева, который, как представитель
нацменьшинства и к тому же простой, подчиненный человек, сразу стал ему
необычайно дорог.
  Закусив, полковник одарил присутствующих. Ленечке вручили отрез зеленой
сирийской парчи размером два сорок на семьдесят, который Ленечка тут же
передарил Амангельдыеву на портянки (что вызвало, подобно крику в горах,
лавину событий: благодарные родственники Амангельдыева два года ежемесячно
посылали Ленечкиной семье урюк, точильные камни, ложное мумие и синий
изюм, а так как Ленечка к тому времени уже исчез, то его ошарашенная
семья, задыхаясь под камнепадом подарков и не понимая, чем она обязана
неведомым дарителям, тщетно пыталась остановить не имеющее обратного
адреса изобилие. Затем нагрянуло трое двоюродных братьев Амангельдыевых,
желавших снять квартиру, продать дыни, купить ковры и поступить в институт
на прокурора; встреченные, по их ощущению, неласково, они подожгли
кооперативный гараж, разнесли в клочья детскую песочницу и согнули в дугу
молодые, недавно высаженные пионерами липки; взяли их, недооценивших
оперативность и старые связи тети Зины в кафе "Охотничье", в момент, когда
они выменивали чемодан бирюзы на сертификаты с желтой полосой у некоего
Гохта (за которым милиция давно охотилась, но это все между прочим). Джуди
получила вяленого омуля, Светлана - авторучку на гранитном постаменте, а я
- календарь памятных дат Вооруженных Сил Варшавского Договора.
  Тут из города вновь раздался глас трубы и затем крик Ольги Христофоровны в
громкоговоритель:
  - Всем сложить оружие! Считаю до трех миллионов восьмиста шестидесяти
четырех тысяч восьмисот восьмидесяти одного! Раз! Два! Три! Четыре! Пять!
Шесть! Семь! Восемь!..
  - Время есть, - сказал Змеев, - еще по рюмке - и стреляем.
  - Застрелите ее, родные, она песни поет, - пожаловался Василий Парамонович.
  Действительно, там, далеко внизу, Ольга Христофоровна, досчитав до
девяноста девяти, прервала счет и запела:
  - Как дело измены, как совесть тира-а-а-на
Осенняя ночка! Темна!
  Темнее той ночи встает из тума-а-ана
Видением мрачным! тюрьма!
  - Это ничего, это она про Ватикан, - прислушался Перхушков. - Это можно.
  - Не надо стрелять, ее просто поймать нужно, - пожалела и Антонина
Сергеевна. - Она неплохая.
  - Как же не стрелять, когда она вон - как на ладони, - поразился Змеев. -
Амангельдыев, подай ружье.
  Полковник вскинул ружье и выстрелил. Ольга Христофоровна упала с коня.
  - Вот и не поет, - пояснил полковник. - Давайте еще выпьем. Огурчики
хороши.
  - Ну что же вы делаете? - закричал Ленечка. - Что же вы в людей стреляете?
  Но его никто не слушал.
  - Стрелять - это красиво. Это волнует, - рассказывал Змеев разгоряченным
товарищам. - Ведь что мы в жизни ценим, - из удовольствий, я имею в виду?
Мы ценим в огурце - хруст, в поцелуе - чмок, а в выстреле - громкий, ясный
бабах. Сейчас лесами сюда шли, вдруг откуда ни возьмись негров куча. Вот
вроде этой гражданочки, - показал он на Джуди. - Все белой краской
раскрашены, в носу перья, в ушах перья, даже, простите, при дамах не скажу
где, так там тоже перья. Отличная боевая цель, игрушечка. Очень хорошо
постреляли.
  - Кто-нибудь живой остался? - спросил Ахмед Хасянович.
  - Никак нет, гарантирую, - никого. Все чисто.
  - Ну и ладно. Убираем дирижабли. Отбой, - вздохнул Ахмед Хасянович.
  - Пусть повисят! - закричал захмелевший Василий Парамонович. - Ведь
красота-то какая, а? Как все равно голуби серебряные. Помню, мальчонкой я
голубей гонял. Рукой взмахнешь, а они - фрррр! - и полетели! И так
трепещут, трепещут, трепещут! Эх!
  - Ну, по последней - и на машине кататься, - предложил полковник. - Как,
молодежь? Грибов поищем!
  - Едем, едем, - просила Светлана, любуясь полковником. - Хочу грибов,
грибов!
  - Амангельдыев, па-а-а гри-бббы!!!
  Трудно было сказать в хмелю и суматохе, кто куда сел, лег, встал и кто на
ком повис, но мы, сплетясь в живой клубок, уже неслись в "мерседесе" по
кочкам и корням, и сосны проносились мимо, сливаясь в плотный забор, и
лесная малина хлестала по стеклам, и пищала Джуди, отпихивая толстый живот
заснувшего Василия Парамоновича, и блеяла Антонина Сергеевна, и
Спиридонов, зажатый где-то под потолком, исполнял чей-то национальный
гимн, и никто не делил нас на чистых и нечистых, и откуда-то взявшийся
закат пылал, как зев больного скарлатиной, и рано было выпускать ворона из
ковчега, ибо до твердой земли было далеко как никогда.
  - Винтовочка ты моя! - щекотал полковник Светлану.
  - Женат ли ты? - спрашивала Светлана своего прекрасного возлюбленного.
  - Так точно, женат.
  - Но это неважно, правда?
  - Так точно, неважно.
  - Грибов скорей хочу, - просила Светлана.
  - Будут грибы. Я тебе такой мухомор покажу! - обещал полковник.
  - Ой, пропадет девка! - ныл Спиридонов сквозь гимн, любуясь Светланой. И
было на что посмотреть - да не по зубам инвалиду была Светлана, светящаяся
от счастья - волосы ее сияли сами по себе, глаза стали лиловыми как у
русалки, пудра облетела и краска отвалилась, и была она так хороша, что
Спиридонов тихо матерился и клялся отдать за один ее взгляд полцарства -
со всеми его полудворцами, полуконюшнями, полубочками с квасом, со всеми
грибами, жемчугами, жестью и парчой, с тестом для куличей и тестом для
пряников, изюмом, уздечками, шафраном, рогожей, серпами, боронами, мочалой
и яхонтами, с индейскими курами, лазоревыми цветами и сафьяновыми
полусапожками. Да только ничего этого у него не было.
  Ковчег встал, и Светлана, рука об руку с полковником Змеевым, на цыпочках,
пошла в лес.
  - Наймусь в матросы - увезу тебя в Бомбей! - как дурак крикнул ей вслед
Спиридонов. И сам покраснел.
  - Были когда-то и мы рысаками, вздохнул проснувшийся Василий Парамонович.
- А ты чего здесь делаешь? - вдруг накинулся он на Джуди. - Чего она здесь
делает?
  - Я... зверей... зверей лечить... - лепетала Джуди.
  - Зверей она лечить! Ты нас вылечи, ну-т-ка! - бушевал Василий
Парамонович, неизвестно с чего вдруг озлобившийся. - Зверей и дурак
вылечит! Я с Агафоновым мыло варил, с Кузнецовым мыло варил, я во как лез,
сколько добра людям переделал - другого бы стошнило! Как цемент - к
Василию Парамоновичу, как штукатурка - к Василию Парамоновичу, а как
продвигать - так других! Это ж понимать надо, а не зверей! Ходят и ходят,
ходят и ходят!
  - Он добрый, очень добрый, - объясняла Антонина Сергеевна. - Это погода
так действует, а он очень добрый. У него дома канареек десять штук, так он
с утра им тюр-люр-лю сразу, а они уж знают, чирикают. Они добро чувствуют.
Ну где ж наши-то?
  Из лесу, одергивая китель, вышел полковник Змеев.
  Порядок. Поехали ужинать.
  - А где Светлана?
  - Убил нечаянно, - засмеялся полковник. Обнимал-обнимал, ну и... раздавил
немножко. Знаете, как бывает. Ничего, потом я команду подошлю, зароют. Там
возни-то немного. Дело военное. Ну, поехали. Амангельдыев!

  * * *

  Странно теперь, по прошествии пятнадцати лет, думать о том, что никого из
нас, тогдашних, уже не осталось - ни Светланы, умершей, хочется думать, от
счастья; ни Джуди - теперь вот и могилки ее больше нет, а на том месте
дорога; ни Ленечки, помутившегося в рассудке после Джудиной смерти и
бежавшего в леса на четвереньках, - говорят, правда, что он жив и какие-то
напуганные дети видели его у ручья лакающим воду, и какие-то инженеры,
любители загадочного, организовали кружок по поимке "дикого среднерусского
человека", как они его научно называют, и каждое лето с веревками, сетями
и крючьями устраивают засады и раскладывают приманки - кексы, ватрушки,
булочки с марципаном, - того не понимая, что Ленечка, человек возвышенный
и поэтический, клюет только на духовное; нет Спиридонова, тихо
скончавшегося естественной смертью в почтенном возрасте и изобретшего
напоследок много-много интересного: и говорящий чайник, и автоматические
тапочки, и портсигар с будильником, - никого больше нет, и не знаешь,
жалеть ли об этом, сокрушаться ли, или благословить время, забравшее их,
непригодившихся, ни на что не понадобившихся, обратно в свой густой
непрозрачный поток.
  Что ж, они хоть погрузились в него нетронутые, целиком, а вот дядю Женю
собирали по клочкам, по фасциям, по астрагалам, волоскам и пучкам, причем
один глаз так и не нашли, и в гробу он лежал с черной бархатной повязкой
на лице словно Моше Даян или Нельсон, в новом полосатом костюме, взятом в
долг у посольского повара, которому, кстати, все обещали, обещали, да так
и не выплатили компенсацию, что и толкнуло его на подделку накладных на
маринованные плоды гуайявы. А ведь известно: лиха беда - начало; повар
увлекся, головка закружилась, и хотя он каждый день обещал себе перестать,
но бес был сильнее, как-то сам собою образовался "роллс-ройс", потом
второй, третий, четвертый, - потом, как водится, пошло увлечение
искусством, и вот уже повар до тонкостей стал разбираться в течениях
современного дорогостоящего авангарда, вот ему уже не нравится политика,
не устраивает посол и кое-кто из посольских секретарей, - осторожно,
повар! - дальше связь с местной мафией, рэкет и наркобизнес, тайный
контроль над сетью банков и борделей, шашни с военными и планы обширного
государственного переворота.
  Так что к тому моменту, когда повар, разоблаченный, вновь обрел брусничные
перелески и кучевые тучки родины, он успел до такой степени осложнить
международную обстановку, так взвинтить цены на природные ресурсы и внести
такую сумятицу в торговлю предметами искусства, что вряд ли что-то удастся
поправить до конца текущего тысячелетия. Нефтяной бум - тоже его рук дело,
говорил повар, навещая тетю Зину на майские и ноябрьские, уже совсем
опустившийся, небритый, в ватнике; тетя Зина постилала на кухонный пол
газету, чтобы с повара не натекло, пока он выпьет рюмку-другую ерофеича;
денег за костюм с вас не прошу, - говорил повар, - вдовье ваше дело
понимаю, - но прошу только уважения к заслугам, потому что нефтяной бум -
это я; а гуайяву эту я в рот не брал отродясь, и нечего на меня всяких
собак вешать, а только почет и уважение, а костюм не надо, а что у меня
голова быстро варит, так это понимать надо, а не руки выкручивать, - в
другом государстве я бы во как пригодился, сразу в президенты и все:
сказали бы: Михаил Иваныч, иди к нам в президенты, и будет тебе почет и
уважение, а костюм, барахло это, и не надо совсем, в гробу я видал костюмы
ваши... А они у меня все вот где были, - говорил повар, показывая кулак,
вот где все сидели, а надо будет, - и еще посидят: и короли эти все, и
президенты, и генералы-адмиралы, и шейхи всякие; у меня, если хочешь
знать, уже Нородом Сианук на крючке был, я ему звоню по вертушке: ну как,
Нородом. все чирикаешь? - Чирикаю, Михаил Иваныч! - Ну чирикай, чирикай...
- А что, что такое, Михаил Иваныч?.. - Ничего, говорю, проверка слуха...
Чирикай дальше, только не зарывайся... А то японский император звонит по
вертушке: я тут, говорит, Михаил Иванович, сырую рыбу есть сел, так без
тебя никак, прилетай, составь компанию; ну вот, говорю, с приветом, а то я
рыбы вашей не ел, - нет, говорит, хи-хи-хи, такой не ел, такую только я
ем... а то: гуайява-гуайява, - ругался повар, теснимый тетей Зиной к
двери, - а ты меня не трожь! Ты, говорю, за рукав-то меня не хватай! - и,
хапнув рубль, а когда и три, шумно вваливался в лифт, где его рвало
звездчатым, недавно съеденным винегретом.
  Тетя Зина, отплакав положенное и отходив нужное время в трауре, давно,
конечно, успокоилась, и, поскольку человек слаб и тщеславен, нашла
удовлетворение в том, чтобы числиться общественным консультантом по поимке
дикого среднерусского человека, - она с гордостью подчеркивала, что он ей
приходится близким родственником, и соседи завидовали и даже пытались
строить козни, отрицая родство, но, конечно, были посрамлены. "Если бы
Женя дожил, как бы он гордился", - повторяла тетя Зина, блестя глазами,
как молодая.
  Каждый год, осенью, в любую погоду я захожу за ней; она поправляет
кружевной шарф на волосах, берет меня под руку, и мы идем - не спеша,
помаленьку, - к Пушкину, чтобы положить цветы к подножию. "Вот еще б
немножко поднатужились - и родился бы", - шепчет тетя Зина с любовью,
засматривая снизу в его опущенное, слепое, позеленевшее лицо, до ушей
загаженное голубями мира, в его печальный подбородок, навек примерзший к
негреющему, занесенному московскими метелями, металлическому фуляру,
словно ожидая, что он, расслышав ее сквозь холод и мрак нового своего,
командорского обличья, поднимет голову, выпростает из-за пазухи руку и
благословит всех чохом - ближних и дальних, ползающих и летающих, усопших
и нерожденных, нежных и ороговевших, двустворчатых и головоногих, поющих в
рощах и свернувшихся под корою, жужжащих в цветах и толкущихся в столбе
света, пропавших среди пиров, в житейском море, и в мрачных пропастях
земли.
  - "И гордый внук славян и ныне дикий..." - торжественно шепчет тетя Зина.
  - Как там дальше-то?
  - Не помню, - говорю я. - Пойдемте, тетя Зина, пока милиция нас не
разогнала.
  И правда, дальше я уже ни слова не помню.

  Знамя, 1991, ь 11, С. 45 - 70.

OCR В. Кузьмин
Sept. 2001
Проект "Старая фантастика"
http://sf.nm.ru

* Рассказ опубликован в Париже: ж. "Синтаксис" ь27. 1990.